CottonCat

Оставив Габриция любезничать с мертвым вороном, доктор подошел к книжным полкам. Коллекция мага действительно впечатляла. Помимо тридцати шести томов «Поэмы о Копье с комментариями», Мартейн обнаружил «Розги мира», «Малый алхимический сад»⁷, «Рыбовладельческий строй Озерной Листурии», и очень редкий список «Тайного покрова». Здесь даже был кошмарный медицинский «Травмовник», увидев его Мартейн непроизвольно вздрогнул. Здесь были книги, переплетенные в человеческую кожу, в кожу южных виверн и северных нарвалов. На многих обложках безостановочно тлели защитные руны. Некоторые книги, вероятно, наиболее ценные, находились в громоздких футлярах, из металла и дерева, и были прикованы цепями к витринам. Один из этих футляров особенно привлек внимание Мартейна. Он был сделан из красного дерева и покрыт затейливой резьбой:  Он был так щедро смазан пчелиным воском, что в некоторых завитках и узорах тот скопился небольшими желтыми бляшками.

***

Буря приблизилась вплотную к городу, когда, наконец, появился цирюльник.

— Люц Бассорба, —  представился он.

Это был молодой человек, рыжеволосый, с не очень опрятными клочковатыми бакенбардами. Его глаза были разного цвета —  зеленый и синий — и оба выражали самое отчаянное непонимание. Так как Игрос не смог толком объяснить цирюльнику, что от него хотят (вряд ли он сам это понимал), лекарь коротко описал ситуацию, и попросил помощи.

— Взгляните, — сказал Мартейн, указав на Габриция.

Цирюльник внимательно осмотрел язву, впрочем, не решившись к ней прикоснуться, возможно, из-за того, что маг сверлил его злобным взглядом.

— Вспомните, обращались ли к вам пациенты с похожими симптомами?

— Нет, — без промедления ответил Люц, — Такой ужас я бы точно запомнил.

Маг возмущенно запыхтел, но оба лекаря, не обращая на него внимания, отошли в сторону. Они говорили вполголоса, короткими отрывистыми фразами, но, кажется, понимали друг друга с полуслова.

— Есть узелки…

— Глаз?

— Пока видит.

— Как давно?

— Неделя, может больше… Есть предположения?

— Есть одно, но это невозможно.

— Да, у меня тоже.

— Но послушайте, это же сказка, миф…

— Тем не менее, болезнь налицо, прошу прощения за каламбур.

— Действительно…

— Хватит шептаться, в конце концов, я все слышу, — не выдержал Габриций. — Что со мной?

Мартейн задумчиво посмотрел на мага.

— Позвольте мне сослаться на непререкаемый авторитет, — сказал он и подошел к книжной полке. Пробежавшись тонкими пальцами по корешкам он выбрал не какой-нибудь медицинский трактат, а последний том «Истории упадка и разрушения государства Сверхкоролей» Гиврума Глосса. Лекарь пролистал книгу и протянул ее Габрицию раскрытой. Пальцем он отметил место в тексте. Маг недоуменно взглянул на Мартейна, но книгу взял и начал читать. Внезапно он задрожал, зашипел, как змея, и швырнул книгу на пол, как будто она была из раскаленного металла.

— Смеетесь надо мной? — рявкнул. Его руки дрожали.

— Боюсь, что нет, — Мартейн машинально подобрал брошенную книгу и поставил ее на место, —  По всем признакам, это Великая Чума.

— Невозможно! Нет, господин Орф, я не верю вам. По каким-то неизвестным мне причинам, вы решили обмануть меня, посеять семена страха в моем несчастном старом сердце. Я не знаю тех низких мотивов, что двигают вами, но я не куплюсь на эту ложь!

— Я верю в факты, великий лорд. А факты именно таковы, что это — Великая Чума. Поверьте, я всем сердцем желаю ошибаться.

— Но ведь… Если это так… От нее ведь не существует лекарства? Значит… значит, я умру? — маг как-то внезапно осунулся, съежился, скукожился, отчего кресло словно вдвое увеличилось в размерах.

— Прошу прощения, но мне кажется, ситуация гораздо серьезнее, — грустно сказал Мартейн, — Боюсь, умереть могут все жители города.

Ветер со всей силы навалился на окна, так, что жалобно заскрипели их деревянные переплеты, он завыл, заревел в камине, вытолкнул из него в библиотеку клуб дыма, пролетел над крышами, протиснулся среди домов, выметая остатки тумана, подхватывая мусор, и ворвался на рыночную площадь. Торговцы торопливо сворачивали палатки, тенты и прилавки, горожане торопились закрыть окна тяжелыми ставнями, а над их головами черные тучи надувались, как паруса. Гнулись и трепетали гильдейские флажки и дворянские стяги; раскачивались вывески и повешенные около Дома Совета преступники, облитые смолой; скрипели ржавыми цепями висячие светильники; вздыхали черные от печного дыма чердаки; ревели и свистели трубы. Многочисленные городские колокола отбивали тревожный набат, то ли с помощью человеческих рук, то ли разбуженные колоссальным напором ветра. Дневной свет околел, погубленный бурей; откуда-то, с далеких ли тихих холмов, из прохладных ли горных глубин, ветер принес семена мрака и щедро засеял ими город.

Из грозовых туч буря выстроила над Бороской пугающий, неправдоподобный небесный замок с фантомными башнями и бастионами, вздымающимися и опадающими под порывами ветра. И грянул гром. Молния расщепила небесный свод на множество фрагментов, которые тут же стянулись вместе, чтобы через мгновение снова распасться, и снова собраться, и еще, еще, еще. Электрический свет обнажил призрачную анатомию города, его белый костяк, на миг лишенный теней. Хлынул ливень. Косыми водопадами он обрушился на древние улицы Бороски, забурлил в желобах и канавах, накрыл прачек, бегущих от реки с корытами, полными выстиранного белья, процессию паломников, поспешивших укрыться зонтами со священными символами, неподъемного нищего, который хныкал и жалобился разъяренному небу на свою судьбу, а птицы прятались под мясистыми стропилами его тела.

Буря злобилась и ревела на тысячу голосов. Испуганный Игрос Угаин спрятался в Лаборатории, забился в угол и рыдал, закрывая лобастую голову руками. Бледная девочка сидела в самой высокой комнате Башни и завороженно наблюдала за грозой; молнии отражались в ее глазах. Широкоплечий человек в странной одежде с трудом продирался сквозь ночь и шторм, неся старуху на закорках. Юноша сжимал искалеченной рукой меч, преклонив колени в молитве. Худой черноволосый человек выкручивался, как червь, выбираясь из подземного склепа. Тучный мужчина в дорогой одежде хохотал самозабвенно, до икоты, пересчитывая воробьев, и лунообразное, белесое его лицо морщилось от веселья. В темной комнате при свете свечи человек разглядывал красноватую пузырчатую сыпь, появившуюся на его руке, чуть повыше запястья.

В таверне «Разрубленный шлем» было не протолкнуться. Спасаясь от бури, сюда бежали те, кого она застала на улице: грошовые лоточники и иноземные купцы в шалях и тюрбанах, горькие пропойцы и набожные паломники, странствующие рыцари и  профессиональные головорезы, завистники и весельчаки, лодыри и работяги, гордецы и скромники, черные, светлые, рыжие, с веснушками и без оных, с бородавками и без оных, с зубами и без оных. В воздухе стоял пар и смрад от сохнущей одежды и неумолчный гвалт, заглушающий даже шум бури. Печь на кухне отчаянно чадила из-за ветра, и дым валил прямо в зал. Трактирщик с высоты стойки разглядывал этот хаос, подозревая, что здесь бардака не меньше, чем снаружи, а то и побольше.

— Не к добру это все, — с мрачным удовлетворением сделал он свой излюбленный вывод, и в этот раз, не подозревая этого, был как никогда близок к истине.

— Видите? — уныло произнес маг.

Мартейн сочувственно покачал головой. Когда он спросил о симптомах, Габриций пустился в такой долгий и пространный монолог, полный, по обыкновению магов, таинственных метафор и таких иносказаний, как «ярость василиска в нижнем доме» и «союз вод и звезд в туннелях многомясных», что к его концу и сам запутался.

— Впрочем, — сказал он надменно, — Если высокая магическая терминология вам непонятна, господин Орф…

— Позволю отметить, что ваши симптомы, по крайней мере, большинство из них, известны мне и так: потливость, бессонница, катаракта, и, кхм, недержание, — бесстрастно ответил Мартейн.

— Как? Откуда? — в ужасе воскликнул Габриций.

— Мне знакомы амулеты, которые вы носите, как мне кажется, не снимая, уже многие дни. Некоторые из них врачебного свойства: подвеска с глазом лягушки от катаракты, высушенная прямая кишка козодоя перевязанная несколько раз красной нитью — от проблем с пищеварением, а медвежий нос в оправе из серебра и яшмы приносит добрый сон. Действительно, могущественные средства, но, смею предположить, что они не помогают, если вы обратились в Университет. Когда это началось?

Из последующего рассказа лекарь выяснил, что маг заболел около недели назад, симптомами также были тошнота, головокружение и то, что Габриций уклончиво назвал  «небольшой сыпью», которая увеличивалась день ото дня.

— Если вы соизволите снять шлем, я смогу осмотреть эту сыпь, и выскажу свое мнение, — сказал мягко Мартейн.

Габриций в ужасе отшатнулся от лекаря, и тому стоило больших трудов убедить его в необходимости вернуться в кресло и снять шлем. Когда Мартейн распахнул шторы, впуская в библиотеку больше солнца, он увидел, что на горизонте зреет тьма, а дневной свет приобретает йодистый оттенок, присущий местному туману.

— Будет гроза, — сказал он Габрицию.

Волшебник с великой неохотой снял свой шлем, открыв продолговатую плешивую голову, по бокам которой свисали длинные седые пряди. Лицо его было бледным, окаймленным бородой, белой, с табачной желтизной на усах и у рта, кое где, из родинок и из ноздрей, воинственно торчали жесткие волосы. Но самым примечательным в лице колдуна была сыпь, точнее, не сыпь, а бледно-лиловая гроздь пузырчатой плоти на правой щеке, напоминающая лягушачью икру. Нижний край пораженной области упирался в подбородок, отчего правый угол рта был скошен вниз, а наверху опухоль добралась до глаза, и тот был почти не виден под набрякшим влажным веком.

Лекарь нахмурился. Он осторожно ощупал воспаленную плоть, она была мягкая и податливая, но несколько пузырьков были твердыми, как дерево. Мартейн измерил пульс пациента, осмотрел язык (грязновато-синий) и спросил, видит ли он правым глазом (хуже, чем раньше).

— Ну что? Вы узнаете эту болезнь? — нетерпеливо спросил Габриций.

— У меня есть предположение. Но в это трудно поверить… Вы должны сказать, где и при каких обстоятельствах вы могли заразиться?

— Это не имеет значения, — Габриций вдруг поскучнел и на следующие вопросы отвечал односложно и невпопад.

— Мне необходимо поговорить с городским лекарем, — после недолгого раздумья заявил Мартейн, — Насколько я знаю, лекарем здесь служит Бардезан Бассорба, в прошлом выпускник Университета. Он уже осматривал вас? Когда он сможет прийти сюда?

— Никогда, — взгляд старика был холоднее льда, — Он исчез. Никто не знает где он.

— Когда он исчез?

— С неделю.

— Ладно, пока это неважно. Не поверю, что он был единственным лекарем в городе. У него есть подмастерье? Или он тоже пропал?

— Да, его приемный сын, он цирюльник в Банях. Но зачем он вам, никак не пойму?

— Мне необходимо, чтобы он осмотрел вас и высказал свое мнение, встречалась ли подобная болезнь у других людей в Бороске.

Габриций фыркнул.

— Этот сопляк! Он просто безмозглый мясник, не рассчитывайте, что услышите от него что-нибудь, что поможет в этой ситуации. К тому же, он простолюдин, подкидыш трущобных кровей. Нет, нет, эта просьба невыполнима.

Мартейн учтиво поклонился и направился к двери.

— Постойте! Вы куда собрались? — всполошился Угаин.

— Как я вижу, здесь не выполняют предписаний лекаря Университета, а значит, и в его услугах не нуждаются. Я отправлюсь обратно в Гамменгерн, и обрадую ректора новостью, что вам по силам справиться и без моей помощи.

— Постойте. Вы очень вспыльчивы, юный господин Орф, а это не то качество, что достойно логиста.

Мартейн промолчал. Габриций вздохнул и махнул рукой.

— Хорошо, ваша взяла. Только потом не пеняйте мне, если из вашей затеи ничего не получится.

Конец главы

Едва не столкнулся с Мартейновой кобылой человек в поношенных доспехах, только что выкупивший (с большими для себя потерями) золотое кольцо в лавке, на вывеске которой был грубо нарисован глаз в раскрытой ладони и написано «Магические товары Янса Духа».

Протянул ему навстречу бугристую руку нищий, уже много лет неизменно сидящий на одном месте по причине слоновой болезни, из-за которой власти уже физически не смогли сдвинуть его, и он стал очередной местной достопримечательностью, которую недостаточно крепкие в вере шутники называли Малым Собором; паломники суеверно кормили этого нечистоплотного идола, а птицы вили гнезда в складках его плоти.

Без особого интереса взглянул на Мартейна шарманщик; из его громоздкого, собственноручно собранного инструмента лилась печальная мелодия, которая поднималась над домами и крышами, тонула в пелене печных дымов и речных туманов, затем, кружась звуковоротами со стаями ворон и галок, лилась дальше, постепенно оскудевая, теряя серебряные свои ноты невыносимой нежности, цепляющиеся за скрипы и хрипы, за голоса и телеса, за еле слышный звук испускаемых газов и громогласный отчужденно-медный перезвон колоколов, лилась она к берегам реки.

Все эти картины бессчетно дробились и отражались в бесконечности неприметных зеркал: в глазу ворона, капле воды, отполированной песком ручке двери. Из-за несовершенства этих природных линз, увеличенное изображения лица Мартейна было немного искажено и оплывало по краям, отражаясь на поверхности воды, налитой в чашу, которая стояла в Лаборатории, в недрах Башни.  Габриций Угаин, облаченный в синий халат, расшитый золотыми звездами, задумчиво разглядывал Мартейна и чесал палочкой из эбенового дерева круглую голую пятку.

Лаборатория его была просторной сводчатой комнатой, полной странных приборов из меди и стекла, разнообразных бутылей и закопченных собраний тихо булькающих на огне горшочков и котелков. В воздухе стоял тяжелый влажный запах. На полу и на столе лежали небрежно брошенные книги, их открытые страницы были закапаны свечным воском. Кроме чаши с водой около волшебника стояло чучело ворона — черное страшилище, чьи жесткие перья, натертые лебяжьим жиром, лоснились, как жучиный панцирь. Габриций Угаин рассеянно погладил голову чучела большим пальцем.

— Видишь, дорогой мой Освальд? — обратился он к мертвому ворону, как к самому любезному собеседнику, — Видишь эту пряжку? То — золотистое предзнаменование, омен жизни. Уж солнце обещает лето нам, и зимние тревоги отступают… Я вижу, ты зол, негодный ворон, но имей терпение…

Между тем, Мартейн остановился, так как доехал до Башни, и явно не знал, что делать дальше. Волшебник сделал несколько пассов над водой, прошептал что-то, выпустив дурно пахнущий дымок изо рта, и сделал повелительный жест, как будто открывает окно или дверь: пальцы распахнулись веером, а их подушечки сплющились, упертые в невидимую твердь.

Ничего не произошло.

Лицо старого волшебника пошло красными пятнами, он еще ожесточеннее зачесал пятку и оттолкнул от себя чашу, вода расплескалась по столу, и в этих лужицах и каплях еще несколько секунд колебалось раздробленное отражение Мартейна. Потом оно пошло рябью и исчезло.

— Игрос! Игрос! — заорал Габриций.

Откуда-то сверху забухали торопливые тяжелые шаги, и дверь в Лабораторию распахнулась, пропуская внутрь молодого парня медвежьей комплекции в кожаном фартуке. Ему пришлось пригнуть голову, чтобы не удариться ею о своды Лаборатории. Его руки и фартук были покрыты разноцветными химическими пятнами, намертво въевшимися в кожу, и в ту и другую.

— Небольшая заминка, дедушка, — пропыхтел гигант, — Знаешь, с теми розовыми шариками. Но еще не поздно…

— У нас гость, Игрос, — прервал его волшебник, натягивая на босые ноги туфли с загнутыми носками, — Вот, возьми волшебную палочку, открой ворота Башни и проводи его в библиотеку. Не вздумай ковырятся ей в ушах, ты понял? И ради Близнецов, сними ты этот фартук, надень что-нибудь приличное!

— Но, дедушка, сами же велели никому не открывать… — плаксивым голосом начал великан. Новый приказ, с трудом ворочался в его голове, стараясь сдвинуть старый с обжитого места.

— Я же могу и велеть открыть, разве нет? — раздраженно ответил старик, — Ну, иди прочь. Хотя нет, подожди! Как думаешь, мне надеть вот эти туфли в полоску, или эти, с ромбами? Ох, нашел кого спрашивать, да иди уже! Освальд, как ты думаешь…

Тем временем Мартейн Орф разглядывал Башню. Собственно, на башню особняк Угаин не был похож. Это было одно из самых высоких зданий в городе и, одновременно, одно из самых нелепых. Его основание было смехотворно маленьким и действительно могло принадлежать небольшой круглой башне. Но затем оно росло и разрасталось многочисленными этажами, ярусами и внешними галереями, как перевернутая пирамида, чтобы на пике своей громадности разделиться на два изящных тонкокостных аркбутана, которые опирались на массивные и угрюмые башни-контрфорсы — Восточное и Западное крылья — на них и держалась вся масса здания. Венчала постройку огромная каменная человеческая голова с глазами-окнами, с округлыми куполами-плечами по бокам. Это было древнее и странное здание: всей пластикой своих линий отвергающее прямые углы ради псевдо-органической округлости, строгие пропорции ради животной упругости; всей своей формой оно походило на великана, окаменевшего в тот момент, когда он уже по пояс вылез из земли, упираясь в нее огромными кулаками.

Мартейн обнаружил три входа в Башню — по одной двери в Восточном и Западном крыльях, и одну, самую маленькую, но окруженную красивой аркой — в главной постройке. На всех дверях чем-то белым, похожим на мел были нарисованы печати с гербом Угаин — Рукой Славы, над каждой из пальцев которой прихотливо изгибался язычок огня. Одна из печатей вдруг побледнела и с шипением исчезла. Дверь со скрежетом (петли не смазаны, ржавая труха посыпалась на камни порога) открылась и из Башни вышел огромный детина в побитой молью ливрее, едва сходившейся на его бочкообразной груди. Размерами он превосходил клыкоцераптора, и уже из-за своего роста и грубой, будто выточенной из камня мускулатуры, он должен был излучать угрозу, но Мартейн решил, что в побитой молью ливрее и с черной палочкой, которая выглядела спичкой в его лапище, гигант выглядел просто преглупо.

Не говоря ни слова верзила сделал знак следовать за ним. Лекарь прошел за своим проводником сквозь череду пустых неотапливаемых комнат, узких лестниц и крошечных пролетов. Внутри Башни было темно и сыро, сочившийся из узких окон бледный свет, тронутый сепией тумана, едва освещал дорогу, а сделанные в виде рук медные светильники, попадавшиеся им по дороге, не были зажжены. Мартейн с унынием подумал, что темнота и сырость — любимое сочетание как жителей Бороски, так и мокриц, большое количество которых он заметил на первом этаже. К тому же, хорошие манеры явно не входили в достоинства местных жителей — к вящему неудовольствию Мартейна весь путь громила самозабвенно ковырял палочкой в ухе.

Наконец они остановились около высокой резной двери, которую гигант открыл с большим почтением. Внутри было светлее, но ненамного: окна были закрыты тяжелыми малиновыми шторами, в камине горело большое полено. Из-за этого комната была окрашена в карминовые оттенки, местами розоватые, что вызвало у Мартейна ассоциации с распахнутым настежь на анатомическом столе человеческим телом. Воздух был теплее и суше, в нем чувствовался запах пыли, старой кожи, пергамента и бумаги. Вдоль стен комнаты стояли большие шкафы, набитые книгами и свитками, в центре стоял на медном треножнике большой глобус.

Кое где висели картины, изображающие сплошь заброшенные и уединенные места, надо полагать, соответствующие мрачным эстетическим вкусам хозяина Башни. Вот горная обитель, окутанная туманами; вот старая ферма на фоне голых полей; вот одичавший до состояния первобытного леса сад в лунном свете.

Человек, сидящий у камина, явно не страдал от излишней скромности. Кресло, в котором он сидел, размерами и пышной отделкой напоминало трон, спинка которого достигала чуть ли не потолка. Сам человек, несмотря на маленький рост, выглядел достаточно авантажно. На нем была длинная, до пола, пурпурная мантия, на шее, словно монисто, висела россыпь амулетов, а на ноги были надеты несколько экстравагантные туфли с загнутыми носками, украшенные ромбовидным узором, которые, по  скромному мнению Мартейна, были немного легкомысленными для официального приема и больше подошли бы для вечернего променада. Видимо, вспомнив про дворянский этикет, маг опоясался мечом, но было видно, что его уже очень давно не вынимали из ножен. Слева от Габрицийа нахохлился крупный ворон, которого Мартейн сначала принял за живого, но секунду спустя понял, что это всего лишь чучело. Поэтому совершенно излишней казалась серебряная цепочка, одним концом прикованная к лапе ворона, другим — к браслету мага, словно тот боялся, что его питомец улетит.

Лицо, впрочем, как и всю голову мага скрывал громоздкий шлем, сделанный из черепа какого-то хищного клыкастого животного⁵. На тщедушном теле старика этот шлем выглядел весьма внушительно. Из под шлема на грудь падал каскад белоснежной бороды, казалось, что фантастическим образом звериный череп самостоятельно, не спрашивая ничьего разрешения, решил ее отрастить.

— Мартейн Орф, логист третьей ступени, медицинский факультет Университета Гамменгерн, к вашим услугам, — Мартейн слегка поклонился. С таким углом зрения он разглядел кусочки гниющей пищи, прилипшей к бороде Габриция; некоторые колтуны напоминали гнезда безумных сорок. Лекарь так резко выпрямился, что даже почувствовал щелчок в спине, не привыкшей к акробатическим упражнениям.

— Габриций Угаин, к вашим услугам, — проскрипел голос из-под шлема, — А это мой внук, Игрос, —маг кивнул в сторону громилы. Потом, немного подумав, добавил, — Не самый умный член моей семьи, но что поделать.

Мартейн страшно смутился, так как был уверен, что это слуга волшебника. Он постарался как можно скорее исправить свою оплошность, раскланявшись с Игросом, но тот только хлопал глазами, по-видимому не понимая, что от него требуется.

— Прошу прощения за этот маскарад, — старый волшебник слегка наклонил голову в шлеме, — Для него есть свои причины, прошу поверить мне на слово. Итак… Как здоровье у досточтимого ректора? Это время года немилосердно к нам, старикам.

Мартейн ответил, что ректор чувствует себя отлично и протянул Габрицийу запечатанное письмо. Маг вскрыл его и углубился в чтение. Мартейн осмотрелся по сторонам, ища второе кресло или хотя бы стул, но ничего не нашёл: на единственном кресле сидел сам хозяин. По видимому, маг нечасто принимал гостей в библиотеке, если не в особняке вообще.

— Ну что же, — Габриций аккуратно сложил письмо и спрятал его в складках мантии, — Ректор очень лестно отзывается о вас, господин Орф, и о ваших способностях. Давайте говорить начистоту: я удивлен и вашим возрастом и вашей ступенью, мне казалось, что Университет мог бы прислать кого-то… более опытного. Случай, как мне кажется, не рядовой.

— Смею надеяться, что письмо ректора развеяло ваши опасения, и от себя прибавлю, что я был лучшим на курсе. К сожалению, лекари второй и первых ступеней заняты в других городах: болотная лихорадка в Уусе, эпидемия бешенства в Карваноне… всех и не перечислить, это время года немилосердно ко всем нам. А насчет, хм… экстраординарности случая, покорно прошу позволить мне составить собственное мнение. Теперь, если с этим все ясно, я прошу проводить меня к пациенту.

Волшебник сделал усталый жест рукой, прося Игроса удалиться. Тот не сдвинулся с места, преданно наблюдая за движениями деда.

— Пошел вон! — рявкнул Габриций, и Игрос исчез со скоростью, невероятной для своих габаритов.

— Сам я человек серьезный, — заявил маг, — Но такую пакость нарожал, что мочи моей нет. У внука даже борода не растет, не говоря про магические способности.

Следующая часть

Хозяин таверны, бывший вояка, массивный, как колода для рубки дров и почти с таким же количеством рубцов и шрамов, и тот оробел, так как привык к совсем иному типу посетителей. По странного фасона шляпе, висевшей на коротком кожаном шнурке, по очкам, оседлавшим любопытный нос, и, в первую очередь, по пряжке в виде солнечного диска, скрепляющей плащ, хозяин сделал вывод, что к нему пожаловал гость не откуда-нибудь, а из самого Университета, а подобных птиц в здешних краях не видели уже очень давно. Обычными постояльцами «Разрубленного шлема» были искатели сокровищ Подземелья, грубый, пьющий народ, неустающий хвастаться своими трофеями, купцы, которые тут же, в зале, эти трофеи скупали, и боязливые паломники, предпочитающие чтить святыни Подземелья издалека и за кружкой пива. Здесь до темна царил гомон и гвалт, пахло железом, потом и промасленной кожей, как в казарме, края столов приобрели благородную округлость, истертые тысячей локтей, а потолок, стены и резные деревянные благочестивые скульптуры так закоптились от табачного дыма, что это смахивало на изобретательную покраску. Другими словами, это было образцовое для этих мест заведение, и если в номерах и попадались тараканы, а в пиве — мухи, то уж гулей в «Разрубленном шлеме» Хозяин никаким образом не терпел, о чем многозначительно сообщала вывеска с перечеркнутым черепом.

Мартейн Орф, между тем,  с завидным аппетитом принялся за ранний обед, состоящий из саламандрового супа, маринованных овощей и кружки пива. Он немного рассеянно попенял мальчику за отсутствие скатерти, но в основном, казалось, чувствовал себя вполне уютно и едой остался доволен, о чем не замедлил сообщить хозяину в самых превосходных степенях. Хозяин предложил принести хорошо забитую трубку и жаровню с углями, но гость отказался.

— Ох, нет, — сказал он, — Это вредно для здоровья.

Мартейн взял с хозяина обещание поделиться рецептом саламандрового супа, и  так умело втянул того в непринужденную беседу, что Хозяин сам не заметил, как разговорился, даже — разболтался, что ему было несвойственно. Так Мартейн узнал мнение Хозяина по поводу цен на зерно, трофейного налога и будущей зимы, а также выяснил, что вся Бороска находится в смутном ожидании грядущей беды. Не далее, как на прошлой неделе в небе видели две красных кометы, одна из которых будто бы преследовала другую, в лунные ночи, говорят, в реке отражались давным-давно разрушенные в прах башни Поганой Крепости, а еще у городских стен разбили лагерь цыгане, ох, не к добру.

Гость показал удивительную для чужеземца осведомленность о внутренних делах Бороски. Он знал, например, о правящих Домах, которые составляли Триумвират, и много спрашивал о состоянии дел у лордов и о здоровье их домочадцев. Особенно его интересовала семья Угаин. Хозяин сообщил, что Габриций Угаин все тот же старый плут и мошенник, что и всегда, а власти у них в городе, хоть и не самые лучшие, и налоги высокие, но, говорят, Король-Людоед Распании, тот вообще съедает каждый день по подданному, под бутылочку крепкого северного вина, так что им считай что повезло.

— А еще, — добавил он, — Башня Угаин заперта уже вторую неделю.

— Как заперта? — нахмурился Мартейн.

— Кто ж его знает, как? Вот только войти туда никто не может, да и не выходит никто. А дымит она и днем и ночью и все какими-то цветными дымами. Видимо, старый Габриций снова взялся за свое колдовство. Болтают, что у него появились какие-то могущественные враги… Не к добру это, ох, не к добру, — и Хозяин сокрушенно покачал большой головой, золотая серьга его качнулась вслед, словно соглашаясь.

Гость на минуту задумался, поглаживая бородку и усы правой рукой. Хозяин заметил на его среднем пальце перстень, в оправу которого вместо драгоценного камня был вставлен человеческий зуб.

— Вот что, — пальцы Мартейна протанцевали в воздухе странные па и утвердились на ручке пивной кружки, сделанной в виде нимфы Тлеющего Леса¹, и большой палец постоянно соскальзывал бы с нее, если бы практичный ремесленник не сделал нимфе такие большие и остроторчащие груди, что они служили удобной гаванью для большого пальца каждого гостя, — Я думаю, что вы благоразумный человек, и не станете испытывать терпение колдуна Бороски… О, нет, нет, я ни в коем случае не хотел вас обидеть! Скажите, кто-нибудь пытался войти в Башню?

— Насколько мне известно, зеленщик, молочник, мой парнишка…

— Прошу прощения, не было ли среди них городского лекаря?

—  ….

— Судя по тому, как вы многозначительно молчите и чешете вашу бороду и смотрите в потолок, это не моего ума дело. Ну так ладно! Нет, нет, вы сами посудите, как еще я могу истолковать ваше молчание, которое можно было бы запросто обозначить точками на бумаге ничего не потеряв — ничего, кроме ответа на мой вопрос? Ну да ладно, мне бы не хотелось испытывать ваше терпение более положенного. А вы знаете, — тут странный гость перегнулся через стол, глядя прямо в глаза Хозяину, — У вас проблемы с печенью, мой дорогой.

Потом он встал и вышел из таверны.

Хозяин вернулся на кухню и сказал поварихе:

— Не к добру все это. Проверь, всего ли в достатке. И запиши рецепт саламандрового супа для господина в очках.

P.S. Разбил главу на четыре части, интересно будет ли реакция, за предыдущий пост обидно, так-то =(

Длинные неровные ряды надгробных стел, склепов и мавзолеев разбегались в разные стороны, то пропадая, то появляясь в колышущихся саванах тумана. Сегодня была плодотворная ночь: несколько золотых зубных коронок, множество медяков, которыми закрывали глаза покойников, и которые проваливались потом внутрь черепа и лежали там, как на дне пустого горшка, пара медальонов из серебра и меди. Уже светало, эта могила будет последней. Эбрауль поднажал и крышка гроба со скрипом открылась.

Дохнуло густым и липким запахом тления. Старик, что лежал в гробу, видимо был похоронен не так давно: его желтушный череп еще сохранил остатки бурой плоти, как гнилая картофелина, которую бросили, не дочистив до конца; в густой седой бороде копошились черви. Скрещенными руками мертвец прижимал к груди медную пластину, на которой была выгравирована красивая женщина с рассеянным и томным взглядом.

У Эбрауля загорелись глаза. Это была очень редкая гравюра из прелестной серии «Богини Красоты или Избранные Цветы Юга», изображающая ныне покойную Савору Вокил. Леди сидела возле окна, на фоне идиллического пейзажа: озеро, старая башня на берегу, увитая плющом, два аиста в небе. Безупречная красота Саворы даже в форме оттиска приковывала взгляд; какая грустная ирония в том, что она была женой слепого мужчины, и как печален покойник, прижимающий к груди эту красоту, которой суждено было прозябать во мраке и при жизни и после смерти. 

Эбрауль вознес смиренную хвалу Близнецам, и, не тратя более времени, попытался вырвать гравюру из хватки покойника. Та не поддавалась. Проклятый старик как будто и в посмертии не желал расставаться со своей собственностью. Можно было отрезать пальцы и унести гравюру с ними, чтобы отцепить потом, но это слишком грязно, а Эбрауль, не смотря на на свое ремесло, был довольно щепетилен в этом отношении. Вор уперся ногами по обе стороны гроба, глина, скользко, каблук сорвался, но потом уперся в голову мертвеца. Эбрауль рванул сильнее, и тут могила вместе со своим обитателем, с гравюрой и злосчастным Эбраулем Гау провалилась во тьму. 

В детстве Эбраулю часто снился один и тот же сон: зловонная яма нужника, и в ней видно все ночное небо, как будто она парадоксальным образом ведет не вниз а наверх. Эта яма затягивала в себя маленького Эбрауля (или он сам делал шаг в нее?), он падал в этот мрак и бесчисленные мерцающие загадкой звезды оборачивались мириадами светящихся крысиных глаз, а он летел и летел сквозь их писк и тернии шевелящихся  усов, падал во вневременной бесконечности все глубже, глубже, глубже…

***

Первым что увидел Эбрауль Гау, когда очнулся, был неровный прямоугольник наверху, из которого сочился желтоватый, характерный для Бороски свет. Где-то вдалеке, заглушаемые метрами (десятками метров?) земли, звенели городские колокола. Утро.

Сначала нахлынул удушливый страх, но он невероятным усилием поборол его. Сжал со всей силой лицо ладонями, пока не почувствовал, как тлеющий пульсирующий огонек в расчерченной пальцами тьме исчезает… тает… все прошло, мой Эбрауль, мой мальчик, мой сын.

Все тело болело, но он был жив. Бормоча молитвы, вор не без труда сел. Жидкого света из раззявленной могилы над его головой хватало только чтобы осмотреть себя. Фонарь, очевидно, разбился, инструментов он не видел, но они должны были быть где-то поблизости. Одежда была не в лучшем состоянии: он с ног до головы измазался в старике, но надо отдать ему должное — старый хрыч пожертвовал своей целостностью, чтобы смягчить падение. К тому же оно сломило посмертное упрямство, и проклятая гравюра теперь была свободна. Недолго думая, вор спрятал ее за пазуху.

Что ж, раз он попал сюда из-за старика, Эбрауль считал справедливым, что тот и поможет ему выбраться. Порывшись в останках, он отыскал длинную берцовую кость, снял с лица повязку, пропитанную дегтем от вони, и обмотал ею навершие кости — получился импровизированный факел. Достав из-за пазухи огниво, он с третьей попытки зажег его.

Сначала он отыскал свои инструменты: ломик засунул за пояс, черенок лопаты сломал об колено, чтобы удобнее было орудовать, и взял ее в свободную руку. После этого он осмотрелся, поводя факелом по сторонам.

Каменный пол, выложенный четырехугольными плитами, в накипи серого лишайника. Потолка не было видно. Вверх уходили, исчезая во тьме, квадратные колонны. Вдоль стен местами стояли каменные саркофаги, покрытые вычурной резьбой. Их массивные крышки изображали лежащие фигуры, мужчин и женщин, в доспехах и в платьях, которые носили в надгробном мире сотни лет назад. Еще недавно они очень бы заинтересовали Эбрауля в меркантильном смысле, но сейчас, во тьме, он был склонен к немой солидарности с ними, заточенными под землей на веки вечные.

В нескольких местах в стенах чернели круглые дыры, как будто норы или лазы, под ними — обвалы из земли и осколков камня. Из нор дурно пахло. Эбрауль вспомнил истории про вурдалаков и поежился. В двух противоположных стенах он обнаружил дверные проемы, обрамленные арками. Из одного повеяло слабым ветерком, и вор пошел по этому пути, оказавшимся длинным и тесным коридором.

Через несколько десятков метров коридор разделился на два туннеля. Эбрауль наудачу выбрал правый. Потом и этот ход растроился, потом расчетверился, как делятся корни дерева, погружаясь в глубь. Вскоре Эбрауль Гау потерял счет пройденным перекресткам. Воздух был спертым, голова кружилась, стены давили все сильнее. Времени не существовало, как во сне. Он слышал только гулкий стук своего сердца и собственное сиплое дыхание. Но временами ему казалось — казалось! — что к ним присоединяются другие звуки — влажные, скользкие, дурные. И доносились они из-за его спины. Эбрауль каждый раз, когда с ним подобным жестоким образом играло его воображение, ускорял шаг.

Все чаще в стенах попадались странные круглые отверстия со слизью по краям, некоторые коридоры были издырявлены ими, как оспинами. В некоторые едва пролезла бы рука, в некоторые свободно мог вползти человек. Последние особенно беспокоили Эбрауля. Проход становился все уже и приобретал округлый, норообразный вид: прямые углы каменной кладки были измучены временем, стесаны веками до невыразительной гладкости, характерной для костей. Земля и тлен под ногами крадут звуки шагов, шепот стен как песня отчаяния в вечной темноте.

Эбрауль покрылся потом, факел в руке дрожал, свет метался по стенам, как загнанный зверь. О, теперь он верил в кладбищенских вурдалаков всей душой, ведь слышал собственными ушами их влажное копошение внутри изъязвленных стен, видел, мелькающие в норах бледные сегментированные бока. Некоторые были размерами с человека, а то и больше. На бегу он отсекал лопатой чересчур назойливые рудиментарные ручки, похожие на поганки, тянувшиеся из нор. Всемилостивые Близнецы, как их много!

Немой крик Эбрауля Гау не пропал втуне, ибо Близнецы не замедлили послать ему спасительный знак. На одном из перекрестков вор услышал далекий, еле слышный гул, как от морского прибоя, и, не раздумывая, свернул в его сторону. Он бежал, а однородный шум все усиливался, пока вор не разобрал в нем невнятные признаки бури: курлыканье грома, не громче голубиного, шорох дождя, как шелест трав, сдержанные рыдания ветра. Вурдалаки прекратили преследование, не желая покидать своих мрачных урочищ. Возблагодарив Близнецов, Эбрауль  побежал из последних сил.

Ход внезапно расширился, и Эбрауль едва не скатился вниз по ступеням, оказавшись, судя по всему, в большом зале.  Шум бури приблизился насколько возможно, казалось, она бушевала прямо за стенами. Эбрауль помахал факелом, разгоняя тьму. Помещение был куда обширнее первого, в которое он так неудачно свалился: свет не достигал стен. И похож он был не на склеп, а на неф одной из Земляных Церквей, которых много вырыли во времена правления Короля-Дракона. Колонны выстроились строгими рядами и тянулись вперед; следуя их линейному порядку, Эбрауль наконец нашел вознаграждение за все свои лишения.

Посредине помещения, в его самом широком месте, где ряды колонн разбегались в стороны, образуя амфитеатр, высилась гора сокровищ. Вперемешку с человеческими костями, в ней лежали мечи и доспехи, горели золотым огнем кубки и ларцы, ловили свет факела драгоценные камни, вероятно магические, потому что свет сохранялся и трепетал в них, даже если Эбрауль убирал факел. Постепенно зал озарился призрачным радужным светом камней, напоминающем Эбраулю свет, льющийся сквозь цветные витражи Собора, в котором он был, будучи ребенком. Вор в благоговении упал на колени, слезы умиления выступили на его глазах.

— Эй, человек!

Эбрауль едва не выронил факел. Сердце забилось вразнобой, шальными толчками.

— Человек, слава богам! Мы здесь! Подойди, скорее!

Вор осторожно пошел на голос. Он увидел полукруглую стену с рядом келий, часть из них была закрыта решетками. В одной сидел человек. Лохмотья ветхой изорванной гривой окружали его лицо, нет, не лицо — маску. Гладкая зеркальная сфера, в которой змеились ласковые пляски огней. Эбраулю на миг показалось, что он увидел тайное окно в вечернем саду — тление заката в стекле, окруженное черной невнятицей листьев.

— Ты кто? — спросил вор.

— Как же мы тебя заждались! — человек проигнорировал вопрос, зато улыбался ему, как старому другу. В руке он держал старый пожелтевший череп. — Вижу, ты прихватил с собой замечательный ломик! Он великолепно подойдет к замку нашей клетки, готов поспорить на что угодно. Ну же, не томи, открывай!

Эбрауль задумался. С одной стороны, всемилостивые Близнецы повелевают помогать несчастным в беде и уменьшать их скорби, а большей скорби, чем сидеть в этом кошмарном месте, он себе представить не мог. С другой — этот несчастный вполне может потребовать часть сокровищ, которые Эбрауль справедливо полагал своими за все перенесенные страдания.

— Тебе бы хотелось выбраться отсюда, парень? — видимо, человек заметил колебания Эбрауля, — Я знаю, где выход. И поторопись, а то в любую секунду может нагрянуть этот монстр.

— Кто-кто?

— Как вы его здесь зовете… Матерый Предок.

— Это… вурдалак?

— О, нет, хотя этих тут тоже полно, небось заметил. Вся земля под кладбищем изрыта их ходами, удивляюсь, как эта груда камней еще не провалилась вниз. Видишь эту гору безделушек за спиной? Его коллекция. Тащит в свою нору все что найдет, и золото и трупы и живых людей. Та еще тварь, так что скорей!

Повлияло ли на Эбрауля упоминание Матерого Предка, обещание выхода из этой клоаки, или в нем победило его доброе начало, кто знает, но он принялся взламывать замок.

— Быстрее, быстрее, — торопил его узник, — Кажется, я уже слышу его шаги!

И Эбрауль слышал, даже на фоне бури, мерный грохот, как будто тяжелым молотом кто-то громил плиты пола. Взмах-удар, взмах-удар. Вор поднажал и замок с жалобным лязгом упал на пол.

— Поздно! — простонал узник, — Сюда!

Он схватил его за руку и потащил за гору сокровищ. Факел потух. Они оказались в бледном радужном сумраке. Эбрауль осторожно выглянул, несмотря на шиканье бывшего заключенного.

Кристаллы, поймавшие свет, медленно теряли свою силу, и разноцветные блики постепенно таяли во тьме. В дальнем конце нефа, откуда, предположительно, появился Эбрауль, пелену мрака тонким стилетом пронзил луч зеленовато-желтого света. Потом он вытянулся вперед, разворачиваясь в конус, шаря по полу, по колоннам, по пустой келье, и, наконец, по их укрытию. Источник света приближался, и через миг ядовитый ореол позволил разглядеть силуэт верхней половины туши Матерого Предка. Выглядела она как плавно изогнутый черный купол. Посередине этого купола — огромного овального шлема! — было вделано небольшое круглое оконце, закрытое толстым стеклом. Из него и изливался наружу гнилостный свет. Тварь была облачена в древние бронзовые доспехи, которые придавали ей гротескное человекообразие. Тем не менее, по ее исполинским размерам, по подъемам и спадам, по желобам и карнизам архитектурно-громоздких лат, можно было судить о ее бесчеловечной мощи. Смрад окутывал ее миазматической аурой.

Матерый Предок замер на месте. Вся эта гнилостная витальность, так раздувшая его тело, не могла не привести к слабоумию. Мозгов как у сороки, таскающей в гнездо без разбору любые блестящие предметы. Эбрауль на секунду бросил взгляд на притаившегося рядом узника, а когда повернулся обратно, твари уже не было видно.

Миг — и тьма распалась, невыносимый свет солнечной бритвой полоснул по глазам. Это Матерый Предок, необъяснимо очутившийся рядом с ними, выхватил свой меч, и тот, на мгновенье поймал блики угасающих кристаллов и луч шлема-фонаря, и стократно усилил их своей поверхностью, просвистел раскаленной электрической дугой в воздухе и потух. Узник не пережил этой смертоносной вспышки подземного огня и опал трухлявой ветошью на каменные плиты.

Эбрауль же сделал одновременно две вещи. Во-первых, он обделался, а во-вторых, упал на спину, и это спасло его от гибельного клинка. Бесполезная лопата выпала из руки. Хныча и перебирая ногами, он пополз спиной вперед, прочь от Матерого Предка. Тот хрюкнул, его луч, сокращаясь и снова увеличиваясь в безостановочной пульсации, рыскал по полу.

Эбрауль был специалистом по выживанию, но эта ситуация не таила в себе никаких возможностей спасения. Возможно только… Настолько безумный план, настолько отчаянная выходка, которая ему бы никогда в голову не пришла, его последняя авантюра, способная изменить положение! Возможно ли, что его мать думала об этом миге славы, когда давала сыну имя? Возможно ли кладбищенскому вору приобщиться к сонму героев, отважно рубившимся с подобными чудовищами в руинах Подземелья, если для этого нужны только отважное сердце, да сталь в руках?

Эбрауль выхватил из груды сокровищ меч и встал.

Колени ходили ходуном, но рукоятку меча он держал (первый раз в жизни!) на удивление твердо. Между ним и Матерым Предком как будто зияла пропасть — настолько непреодолимым выглядело пространство, их разделявшее, но тварь протянула через него мост колеблющегося луча, высветила им Эбрауля, и — преодолела это расстояние в один миг. Эбрауль интуитивно отшатнулся, и этим снова спасся. Не увидел удара, но ощутил сильный порыв пахнущего железом, старой кровью ветра и неприятный гул в ушах. Сам он наугад кольнул мечом в сторону раскачивающегося в темноте блюдца света. Мимо. Перехватил рукоять двумя руками и рубанул ещё раз, от плеча. Доспехи Матерого Предка отозвались набатом: клинок ударился в них как в стену и переломился у гарды. Вибрация от удара была такой сильной, что Эбрауль показалось, что его запястья разлетелись в щепки. Матерый Предок схватил его за шею и поднял вверх. Пол ушёл из под ног и Эбрауль Гау непроизвольно взглянул в иллюминатор шлема своего противника, и этого единственного взгляда хватило, чтобы он мгновенно провалился в глубины преследующего его с детства кошмара  крысиного космоса, на этот раз навсегда.

Матерый Предок, благородный рыцарь по праву и призванию, отбросил обмякшее  тело, подобрал с пола медную гравюру красивой женщины и заботливо положил ее в свою сокровищницу. А потом ушел, чтобы продолжать свой бесконечный поиск Ценностей, достойных его славы.

Немного погодя рваная куча тряпья на полу осторожно подняла голову и оказалась бывшим узником.

— Вот это да, — прошептал он старому черепу, лежавшему рядом, — Думал, нам крышка!

Он встал, отряхнул могильную пыль с одежды.

— А ведь он был набожным парнем, — сказал он и прочитал короткую молитву над останками Эбрауля Гау.

Потом склонился над ними. Чудаковатая его маска приблизилась совсем близко к мертвому лицу. Отражение лица заполнило всю зеркальную гладь. По стеклу маски побежала трещина, потом еще одна. Очень скоро, под еле слышные звуки, вся маска покрылась густой паутиной трещин. Затем она разом распалась в мозаичный хаос, осколки задвигались в бешеном ритме, заклубились, как стеклянная метель, чтобы через несколько секунд собраться заново, повторив до мельчайших деталей лицо покойника. Гладкая зеркальная поверхность сменилась нечистой кожей, и повторена была каждая родинка, каждая щетинка, каждая пора.

Человек, ставший Эбраулем Гау, распрямился, подобрал цилиндр незадачливого вора и ушел, скрылся в тенях.

Возможно, чтобы стать лучшим специалистом по выживанию, стоит научиться умирать вовремя.

З.Ы. Это побочная история будущей основной серии. Работа над ней ещё идёт, но уже почти готов первый том