valyndrik

В чём разница?

Конечно, это всего лишь слова, а слова зависят от контекста: иногда они могут быть синонимами, а иногда – иметь противоположное значение. К тому же, у всех разное отношение к конкретным словам. Кто-то, например, терпеть не может иностранного слова “эмпатия” и использует родные “сочувствие” и “сопереживание”. Это дело личных пристрастий.

Я хочу рассказать о том, как я различаю для себя эти понятия в самом обобщённом смысле.

Подчеркну пять раз: это не какая-то объективная терминология, а моя личная градация, которую я применяю для удобства, с которой внутренне сверяюсь. Ещё два раза подчеркну, пожалуй. Итого, семь раз!

Эмпатия

На мой взгляд, эмпатия – основа остальных двух.

Это базовый резонанс между мной и другим. Его природа такая же, как природа любого резонанса – двух струн гитары, например. Когда одна звучит, другая тоже автоматически вибрирует.

Тут можно ещё, конечно, про зеркальные нейроны чего-нибудь приплести, но не буду. Надоели они мне. Гитара лучше.

Так вот, если другой человек чувствует боль, то во мне она отзывается болью, если у другого горе, то и у меня горе, если другой улыбается – и я улыбаюсь, у него радость – у меня радость.

Безусловно, у разных людей способность к эмпатии разная. Безусловно, эмпатия распространяется на тех, кого мы чувствуем своими ближними.

Поэтому если человек жёстко идентифицирован с узкой группой “своих”, то к “чужим” он никакой эмпатии испытывать не будет.

А если каких-то конкретных “чужих” он боится и вследствие этого страха ненавидит, то его чувства будут противоположны их чувствам.

Мы вот ужасаемся тому, как гитлеровцы (люди) могли отправлять в газовые камеры таких же, как они, людей; как представители народа хуту (люди) могли за сто дней порубить мачете миллион представителей народа тутси (людей); как чекисты (люди) могли пытать, убивать и гноить в лагерях своих сограждан, включая большое количество бывших коллег – чекистов (людей).

Да, это всё были люди – и гитлеровцы, и хуту, и чекисты. Люди такие же, как мы с вами.

Можем ли мы с вами дойти до такого же состояния?

Ну, всевозможные опыты Милгрэма и Зимбардо, а также опыт советской армии, скажем, показывают, что довольно большой процент из нас в определённых условиях может.

Одним из главных условий, как мне кажется, является то, что все эти люди – эсэсовцы, хуту, чекисты – в своём сознании настолько жёстко отождествились с определённой группой – расой, народом, властной организацией, – что всех остальных просто вычеркнули не только из круга “своих”, но даже и из круга людей.

А нечеловека можно и унизить, можно и мачете рубануть, можно и в камеру, и в печь.

Нечеловека можно и съесть, в принципе.

Чем, собственно, мы, люди, и занимались на протяжении многих тысячелетий нашей истории.

Ну, похож он на человека, так что же теперь, не есть его, что ли? Вон обезьяны, тоже похожи и тоже еда.

Это, может, и не очень приятное знание, но такой механизм встроен в каждого из нас, чего уж там греха таить.

Даже если мы теперь и удерживаемся от того, чтобы пообедать каким-нибудь неприятным нам эмоционально, но вполне съедобным человеком, тем не менее в фейсбуке не всем удаётся удержаться от людоедских комментариев.

Всё начинается с того, что мы в другом видим живого, конкретного человека, а не абстракцию. А то какой же резонанс может быть с абстракцией?

У меня вот, к примеру, имеется несколько знакомых непримиримых гомофобов.

Я их обычно спрашиваю:

“А у вас есть друзья геи? Просто приятели хотя бы?”

Нет, обычно ни у кого не оказывается.

И я им всем тогда советую познакомиться.

Но они боятся. Бояться перестать ненавидеть кого-то, по-видимому. Тогда же весь их мир перевернётся и прахом пойдёт.

А между тем есть у меня живой пример, когда одного яростного гомофоба судьба свела с геем. Да так свела, что он, гомофоб-то, никуда из этой ситуации увернуться не мог, ну и пришлось ему общаться с ненавистником.

Общались, общались, выпили вместе, по душам поговорили.

Оказалось, гей не просто “тоже человек”, но и прекрасный человек.

Оказалось, что он “вот такой мужик!” – показывается большим пальцем вверх.

И преобразился мой гомофоб в гомофила.

Хотя сам геем и не стал, но стал он яростным защитником их прав и обязанностей. То бишь возник в гомофобе резонанс, дрогнула в нём струна человечности в ответ на звук струны в другом человеке.

Или вот ещё нравится мне одна военная байка, которую рассказывал когда-то давно Юрий Никулин по телеку. Случай, по его словам, действительно произошёл на войне.

Зимой, во время Второй мировой войны, по некой заснеженной дороге передвигается группа советских солдат – на лыжах, в белых маскхалатах.

Снегу намело много – огромные сугробы по обеим сторонам от дороги.

Вдруг из-за поворота появляется точно такая же группа немцев – тоже на лыжах, тоже все в белом.

Увидали они друг друга и попадали: русские по одну сторону дороги залегли, немцы – по другую.

Русские начинают по сторонам озираться, глядят, а среди них немец затесался – в суматохе не разобрался, да и прыгнул не туда, с кем не бывает!

И немец-то такой толстенький, неуклюжий – лежит, весь от страха съёжился, аж дышать перестал.

Русские тогда недолго думая взяли его за руки за ноги, да и перекинули через дорогу к немцам, а он от волнения ещё и пукнул громко, пока летел.

Ну, понятно, что нервы у всех на пределе – начали ржать и те и другие.

Смеялись долго и истерично.

А как отсмеялись, то повисла, как говорится, неловкая пауза.

Чего дальше-то делать? Не стрелять же друг в друга после такого?

Полежали они, полежали, а потом потихоньку, не говоря ни слова, расползлись – русские в одну сторону, немцы в другую.

Получилось, что, посмеявшись вместе одну минуту и увидев друг в друге людей, заклятые враги не смогли стрелять.

Да, бывает, не хватает нам в жизни таких вот пердунов!

Конечно, расширение идентификации, включение в неё всё больше и больше живых существ – это трудная работа над собой.

Приходится встречаться со своими автоматизмами, условными рефлексами и стереотипами восприятия.

Приходится преодолевать много предрассудков.

Тем не менее в мире, который становится всё более общим, эта работа необходима.

Хорошо, это было про эмпатию.

Всё-таки, если она есть, хотя бы к кому-то, хотя бы к самым близким, то дальше открываются пути её реализации, её воплощения.

И вот здесь как раз и вступает в силу искусство.

Жалость

На мой взгляд, жалость либо бесполезна, либо разрушительна.

Она может иметь две формы воплощения, как я это вижу.

Первая: когда я равен тебе, но чувствую лишь своё бессилие, я просто страдаю с тобой, и страдаю, и страдаю. И мы оба не видим никакого выхода и медленно умираем.

Это слабая позиция, запертая позиция.

Часто в таких жалостливых отношениях присутствует слипание. Мы как бы соединяемся своей слабостью, но две слабости в сумме не дают силы – они дают одну большую безвыходность.

Вторая: когда я смотрю на тебя свысока.

Мне-то тебя жалко, конечно, но я не могу поставить себя на твоё место. Уж со мной-то такого никогда не может произойти.

Ты вот гей – ну, бывает, не повезло, но уж я-то нормальный мужик, и ты же понимаешь разницу? Ты же знаешь, где твоё место в жизни?

Или: ну я-то справился, вот какой я герой!

Не можешь заработать денег?

Да, жалко, конечно… но, ты знаешь, а я вот заработал.

Это позиция снисходительная, позиция свысока. Позиция похлопываний по плечу и раздачи полезных советов.

И мне кажется, что это такая форма защиты от боли эмпатии.

Резонанс есть, но с ним в контакте оставаться очень трудно. Поэтому он подавляется жалостью и (бес)-полезными советами.

И тот и другой вид жалости обычно не помогают.

Первый только усиливает всеобщее бессилие. Формирует состояние выученной беспомощности.

Второй разделяет людей на высших и низших, на удальцов и лузеров, а такое разделение обычно увеличивает пропасть между людьми и усиливает страдание.

Сострадание

Сострадание же – это другое.

Сострадание, во-первых, сажает всех в одну лодку, утверждая, что страдание неминуемо для всего живущего. И что даже если я не испытывал в жизни именно такой конкретной боли, как ты, тем не менее я знаю, что такое боль вообще, что такое страдание.

Возможно, в других областях жизни, но я знаю.

У тебя нет денег, а мне они достаточно легко даются, но я знаю, что такое страдание, потому что у меня всё никак не выстраиваются близкие отношения с теми, кого я люблю. Сколько ни бьюсь, а всё не получается. Так же, как у тебя не выходит с деньгами.

Ты гей, а я нет, и я не знаю, каково это – быть геем, но я знаю, что такое быть человеком. Я не считаю тебя недочеловеком, хотя совершенно не могу разделить твоих влечений. И поэтому, как равный равного, я буду поддерживать тебя в твоём страдании и помогать из него выходить.

И это будет действенная помощь.

То есть боль и страдания, неминуемо случающиеся в жизни, нас объединяют.

А во-вторых, сострадание деятельно.

Я вижу твои страдания, и у меня есть активное желание, интенция к уменьшению этого страдания. Не с позиции высшего, а с позиции равного.

В этой позиции сострадания есть тонкое отличие от первого вида жалости. Я не знаю, как его точно объяснить на словах. Его можно только почувствовать. И большинство из нас, наверное, знает и то и другое состояние. Знает внутри себя, в чём разница.

В сострадании есть сила, в жалости – нет.

Даже если вы, как и другой человек, не видите конкретного выхода, но у вас есть как минимум желание быть с ним в трудную минуту. Быть таким образом, как это подходит именно ему, именно сейчас. И если он захочет побыть в одиночестве, вы можете оставить его, но дать ему знать, что вы всё равно близко и, если надо, всегда сможете прийти и сделать всё, на что способны.

Вы не знаете, что делать, не можете помочь ничем конкретным, тем не менее своим присутствием рядом с человеком вы утверждаете, что ситуацию можно вынести, в ней всё ещё есть жизнь и что вы будете здесь рядом с ним стоять плечом к плечу и вдвоём вы больше этой ситуации.

Это целительно даже в безвыходных случаях.

Скажем, если человек умирает.

Когда вы оба точно знаете, что никакого выхода и спасения не будет, что он умрёт скоро и неминуемо, вы всё равно остаётесь с ним – внутренне, внешне, как только можете. Вы обращаетесь к его силе, вы любите его и сами остаётесь сильным.

И это целительно. Целительно для души.

Путь

Но никто из нас не совершенен. В искусстве жизни не бывает идеала.

Каждый время от времени делает ляпы.

Однако отсутствие совершенства ведь не означает невозможности совершенствования. Совершенствование – это и есть Путь.

Я хочу привести два примера из моей жизни, рассказать о двух стратегиях поведения моих родителей.

Они, родители мои, были и остаются очень любящими и эмпатичными людьми.

И хотя, конечно, они никогда не были идеальными, тем не менее всю свою жизнь они менялись и росли над собой. Росли на моих глазах.

Сначала небольшая предыстория.

Недоносок

Я родился недоношенным – восьмимесячным. Есть такая странность биологическая, что восьмимесячные обычно хуже выживают, чем, например, семимесячные.

Не знаю, может это и миф, но так считалось.

Я же своим появлением подтверждал эту статистику, ибо, родившись, не выглядел человеком с перспективами на жизнь в этом мире.

“Добрая” няня в роддоме даже неоднократно и настоятельно рекомендовала маме оставить меня, ибо уж если я всё равно не жилец, то зачем маме мучиться, глядя на то, как я буду умирать. Уж лучше сразу отдать меня для опытов, хотя бы советской науке будет какая-то польза.

Но мама не поддалась на уговоры прогрессивной няни, за что я, конечно, маме очень благодарен.

Жалость

Да, мама, увидев меня впервые, сильно полюбила, и спасла, и выходила… но она меня жалела.

До определённого возраста, пока я не взял своё здоровье в свои же руки, из-за этой вот жалости я рос болезненным ребёнком.

Чуть что – ангина, грипп, простуда. А закалять меня маме и бабушке в голову как-то не приходило. Отцу же в то время было не до меня – он летал высоко, летал далеко.

И вот лежу я как-то в спальне с температурой и соплями и слышу, как родители разговаривают на кухне.

Я не помню всего разговора, но, очевидно, прилетевший домой отец начал высказываться о том, что, мол, не порядок это, что я так часто болею, и надо бы это изменить как-то, меры принять.

А мама, наверное, восприняв его слова как укор и защищаясь, громко воскликнула: “Что я, виновата, что он недоношенным родился?”

Поставив как бы такой жирный крест на возможных улучшениях. Уж если недоноском ты родился, то недоноском тебе и жить. Хотя нам тебя и жалко, конечно.

И эту фразу я как раз расслышал хорошо, и она мне куда-то попала – в сердце, в душу, куда-то запала глубоко.

“Да, я вот такой – бедный, несчастный недоносок. Из-за этого неудачного рождения теперь вся моя жизнь будет катиться под откос. Я жертва этого тяжёлого рока и ничего поделать не могу”.

Понятно, что в свои семь или восемь лет я думал не такими словами, но чувство было такое – ужасная жалость к себе и чёрная безысходность.

Хотя вроде бы чего там? Ну, слова и слова – слетели с уст, с кем не бывает!

Но я-то маленький ещё, я ж не соображаю, я ж верю всему.

В общем, запали мне эти слова надолго. Вот видите, до сих пор этот случай помню, хотя уже и без всякого внутреннего резонанса с ним.

Получается так, что мама, жалея меня, жалея себя, видела во мне эту жертву и подпитывала именно её, подпитывала мою жалость к себе. Она питала не мою силу, а мою слабость.

Впоследствии мне пришлось довольно долго учиться преодолевать эту жалость к себе.

Только лет в двенадцать я смог полностью взять своё здоровье в свои руки, начал бегать по утрам, купаться в Волге вплоть до октября, йогой стал заниматься по журнальным вырезкам.

Но с жалостью к себе пришлось работать гораздо дольше.

Одной из значительных на этом пути вех тоже был случай с родителями, когда они, выйдя за пределы своей жалости, помогли и мне пройти к моей силе.

Летать самому

Как я уже сказал выше, родители меня любили, причём без всяких усилий.

Любить для них всегда было естественно, так же как дышать.

Настоящее же усилие над собой и даже, я бы сказал, акт родительского героизма они совершили, когда отпустили меня из гнезда.

И не только отпустили, но и выпихнули.

Мне было 20 лет, и я влюбился.

Первый раз, по-настоящему.

До крови, до ужаса, до стояния ночами под окнами и даже до больницы с нервным срывом.

То есть любовь, при всём её счастье, оказалась несчастной.

Буря переживаний, прошедшая через молодую рощицу моей души, оставила в ней кучу дров и всякого бурелома.

Глядя на эти внутренние завалы, я не знал, как мне их разгребать, руки опускались и наваливалось бессилие.

И я завис.

Остался жить с родителями, постепенно превращаясь в бледную тень.

Родители, естественно, приняли меня и относились бережно – кормили и ни о чём не расспрашивали. Дали набраться сил, а через пару месяцев вызвали на родительское собрание.

Я чувствовал запах корвалола в воздухе, я видел, какого героического усилия от них потребовало сказать мне эти слова, но они сказали их.

Они сказали мне: уезжай.

Они сказали: ты должен уехать, чтобы спасти и себя и нас.

Они сказали: уезжай как можно дальше и начни новую жизнь, какую хочешь, но свою.

Уезжай и сделай что-то со своей жизнью.

Мы дадим тебе денег на первое время, но потом ты должен будешь найти возможность обеспечить себя сам.

Так они сказали, и для меня их слова были отрезвляющим холодным душем.

Я чувствовал, сколько любви и поддержки в этих словах. Любви уже не к мальчику, но к взрослому человеку, живущему своей жизнью.

И я уехал на следующий день.

Уехал в неизвестность своей жизни.

С этого момента она и началась.

Жизнь, исполненная взлётов и жестоких падений, удач и ошибок – моя жизнь.

Так я научился летать.

Разница

Вот в этом для меня и состоит разница между жалостью и состраданием.

Жалость прилипчива, бессильна и мутна.

Сострадание же активное и сильное, и в нём есть мудрость.

Сострадание – это поиск баланса между принятием, отпусканием и активным действием.

Поиск – это процесс, когда вы не знаете заранее, чем кончится дело и кончится ли вообще.

В Буддизме, во многих его направлениях, считается важным развивать в себе определённые качества.

Мы исходим из того, что в каждом из нас с самого начала заложено очень многое.

Во мне сидит потенциальный эсесовец, людоед, потенциальная жертва обстоятельств – и во мне же сидит потенциальный бодхисатва.

И от меня зависит, кого я буду кормить своим вниманием и своими делами. От меня зависит, какие именно растения я буду поливать в своём саду.

И вот в буддийской психологии мы отличаем полезные качества от вредных, например, по таким признакам:

Вредные, или нездоровые, качества имеют тенденцию к блокированию других качеств, к блокированию вариабельности чувствования, мышления, поведения, к блокированию возможности движения, изменения, роста.

Полезные же качества позволяют проявляться определённой вариативности состояний, качеств сознания, моделей поведения.

Вредные качества прилипчивы, навязчивы и узки.

Полезные – гибки, открыты, пространственны.

Вредные качества увеличивают степень когнитивных искажений.

Полезные – уменьшают.

Так можно отличить, что полезно, а что вредно для счастливой жизни.

Теперь подставьте сюда жалость и сострадание.

В какую категорию отправится каждое из этих качеств?

Камчатка.

Фото: Денис Будьков. Из Instagram автора.