555bi

Франсуаза Маретт родилась 6 ноября 1908 года в богатой семье военного инженера Анри Маретта и его супруги Сюзанн Деммюлер, четвертой из семерых детей. Эту семью можно было бы описать как самых добропорядочных парижских буржуа, проникнутых христианским духом и моралью, убежденными сторонниками консервативных ценностей и порядка.

В первые месяцы жизни за Франсуазой ухаживала няня-ирландка, которая общалась с девочкой только на английском; в какой-то момент даже родителям пришлось обращаться к ребенку на этом языке, чтобы она обратила на них внимание. Однако няня оказалась не очень честной женщиной и недобросовестно выполняла свои обязанности: она брала малышку Франсуазу с собой на шумные вечеринки, где были и беспорядочные знакомства, и алкоголь и даже наркотики. Мы можем только догадываться, как сказались на ребенке подобные события — и если не они сами — то реакция взрослых и сложившаяся вокруг этого атмосфера, ведь Франсуазе было всего 8 месяцев, когда родители уволили няню, узнав о ее похождениях. И удивительно — одновременно с этим Франсуаза заболела двухсторонней пневмонией: сложное заболевание даже для взрослого, не говоря уже о ребенке. Много лет спустя, во многом опираясь на свой собственный опыт, она скажет, что нельзя недооценивать вклад психического в соматические симптомы.

Франсуаза была очень любопытной и не по годам развитой девочкой. От ее вопросов у окружающих буквально болела голова: впрочем, признаемся — нам тоже было бы сложно ответить ребенку, который утверждает, что понимает язык креветок, которых должны вот-вот зажарить… Уже тогда проявляются черты характера Франсуазы, навсегда определившие ее жизнь: любознательность, упрямство, чрезмерная настойчивость и верность единожды избранной цели.

В 1914 году началась Первая мировая война. Франсуазе всего шесть лет, но она уже вкусила ее трагизм: на фронте погиб ее дядя и крестный отец, очень близкий к ней человек — и Франсуаза со всей серьезностью — той искренней серьезностью, на которую способны лишь дети — принимает траур. Однако в 1920 году семью постигает еще одно несчастье — старшая сестра Франсуазы — Жаклин — умирает от рака. Франсуазе — всего двенадцать, но мать уже отмерила долю ответственности Франсуазы за смерть сестры — и виной тому была религиозность семьи. Накануне первого причастия она скажет дочери, что всегда остается надежда на чудо, достаточно только искренне молиться и уповать на божью милость. Стоит думать, что Франсуаза очень искренне молилась. Но в этот раз чуда не произошло — ее сестра умрет спустя два месяца, а мать скажет, что виной тому — Франсуаза и ее слабая вера. Две недели она не будет говорить с дочерью, всем своим показывая, кто виновен в случившемся.

После этого, семья никогда не будет прежней, и отношения Франсуазы со своей матерью будут все более и более напряженными: во многом — из–за случившегося с сестрой; во-многом из–за того, что девушка много учится, чем вызывает неудовлетворение своей матери: учеба может помешать девушке выйти замуж, обзавестись нормальной — с ее точки зрения — семьей. Тут Франсуаза направляет свой характер: настойчивость и терпеливость. Уже в 16 она оканчивает лицей и получает степень бакалавра (не путать с отечественным бакалавром, выпускником первых курсов университета). «Во время экзамена, преподаватель саркастично попросил ее рассказать, что она знает о психоанализе. Он не ожидал сложного и изощренного ответа, который последовал от шестнадцатилетнего ребенка, и она произвела на него большое впечатление».

Франсуаза вспоминала, что уже с 8 лет знала, что хочет заниматься медициной, и хотя ее мать будет категорически против, все же со временем она капитулирует перед настойчивостью Франсуазы. При этом важно отметить, что девушка находится в конфликте главным образом с матерью, в то время как отец оставался вполне лояльным к выбору дочери и даже пытается ее поддержать. Возможно, проблема заключалась в том, что ее мать в свое время сама «хотела быть суфражисткой и изучать медицину, но была поглощена собственным неврозом и сдерживалась ограничениями поколения, в котором она выросла. Франсуазе пришлось бороться с ее предрассудками свирепо, но с состраданием, зная, что ее мать была в ужасе от потери (потери Жаклин — Д.Л.) и не замечала одаренности своей дочери» .

В 1931 она поступает на медицинский факультет и учится там превосходно, но в душе она все так же сильно переживает смерть Жаклин, как и мать. Атмосфера внутри семьи, горечь утраты, чувство вины приводят к множеству симптомов — бессоннице, тревоге, апатии. Окружающие, да и сама Франсуаза, замечают признаки невроза, и девушка решает обратиться к психоанализу. Одним из тех, кто посоветовал дочери пройти психоанализ, был отец Франсуазы — человек, которому были интересны все современные открытия и течения в науке, и который обладал, судя по всему, весьма прогрессивными взглядами.

Итак, в 1934 году она начинает собственный анализ у Рене Лафорга, одного из первых французских психоаналитиков. Именно Лафорг, к слову, познакомит Мари Бонапарт с Фрейдом, что, как известно, приведет к знаковым изменениям во французском психоанализе. Лафорг же будет аналитиком одного из ее братьев, Филиппа.

Психоанализ для Франсуазы был непростым предприятием, однако в конечном счете — полезным. Три раза в неделю три года подряд она боролась с собой, боролась с собственным нетерпением, а также с запретом Лафорга изучать психоаналитическую теорию, которая могла бы навредить ее прохождению психоанализа. «Атмосфера тяжелая, когда каждое слово и жест интерпретируются» — вспоминала Франсуаза. Правда, интересно отметить, что она будто бы сама установила границы и цели своего анализа: «Она пришла к выводу, что ее анализ не будет завершен, пока она не перестанет нарциссически отождествлять себя со своими пациентами.

В центре ее анализа стоял вопрос отношений с матерью, съедающее ее чувство вины перед матерью, а также перед ее женихом. В этой ситуации Лафорг проявил необычайно тонкое ощущение ситуации. Рассматривая настойчивое желание Франсуазы стать врачом в качестве навязчивой идеи, он утверждал, что она парадоксальным образом связана с навязчивыми идеями ее матери: «для навязчивого невротика, как ее мать, нет ничего хуже, чем когда другие вступают в сговор с их собственными навязчивыми идеями».

Лафорг также понял второй источник этого необычайно сильного чувства вины девушки: семейный невроз, одним из проявлений которого был «миф о Спасителе»: «Прадед Дольто умер во время спасения пятерых женщин в результате пожара на железной дороге, а ее дед по матери, заключенный в 1870 году, был «спасен своей сестрой», переодетой в крестьянскую девочку» .

В 1937 году Франсуаза оканчивает психоанализ. Ее аналитик увидел в девушке талант — редкий, который встречается далеко не у каждого психоаналитика и сегодня — талант слушать и слышать. Лафорг настаивает на том, чтобы Франсуаза стала практиковать. Но решающее влияние на нее оказала встреча с Софи Моргенштерн (о ней я непременно скажу еще несколько слов ниже), которая также была психоаналитиком и проходила психоанализ у самого Фрейда.

Ценность психоаналитического учения становится ясной для девушки еще и потому, что начиная работу с детьми с некоторыми психологическими расстройствами, она замечает, насколько недемократична медицинская система, и что в конечном счете, госпитализация и фармацевтическое лечение может быть не только бесполезным, но и вредным (стоило видеть клиники того времени и представить, какой травматичный эффект они оказывали на своих и маленьких, и взрослых пациентов). Проходя в 1935 году стажировку во взрослой психиатрической больнице, Франсуаза приходит к необычному и смелому выводу: необходимо не только «лечить» (насколько это вообще возможно) безумие, но предотвращать его еще в раннем детском возрасте. В следующем году, она будет практиковаться в отделении детской психиатрии, у профессора Жоржа Оера, который выражал свое отношение к пациентам презрительной ремаркой «ох уж эти маленькие сумасшедшие! С ними решительно ничего нельзя сделать!»… Соответствующее отношение персонала, стремление навешать ярлыки и «диагнозы», а главное — ореол неотвратимости заболевания и безысходности — вот как можно было описать это заведение. Именно подобная практика обхождения с «безумными» позволит Мишелю Фуко написать свою «Историю безумия» и поставить психиатрическую лечебницу в один ряд с тюрьмой и каторгой.

Несмотря на то, что ее аналитиком был Лафорг, Франсуаза называла себя ученицей Софи Моргенштерн. Моргенштерн родилась в 1875 году в еврейской семье в Гродно, но происхождение не помешало ей поступить в престижный университет Цюриха и по окончанию начать работать в психиатрической клинике Бургхельци под руководством Эйгена Блейлера. Перебравшись во Францию, она увлекается идеями психоанализа и обучается у Евгении Сокольницкой. Одно из главных ее достижений — это обращение к детским рисункам и рисованию как части лечения. Ее жизнь трагически оборвалась: когда летом 1940 года немцы вошли в Париж, Моргенштерн покончила с собой.

Психоанализ и медицина становятся для Франсуазы единым целым. Не поддерживая открыто слияние медицины и психоанализа, Франсуаза тем не менее указывает на их взаимосвязь и взаимодополняемость. Она часто указывает своим коллегам на влияние психического на соматическое, этому же будет посвящена ее диссертация 1939 года «Психоанализ и педиатрия». Вплоть до сегодня эту работу можно считать одной из наиболее важных книг для детского психоанализа. Приблизительно в тоже время, 20 июня 1939 года, ее принимают в Парижское психоаналитическое общество — с этого момента жизнь ее будет неразрывно связана с учением о бессознательном.

Структура работы очень проста, и по ней явно видно, что она готовилась для тех, кому слово «психоанализ» мало что говорит. «Несмотря на множество лакун, я думаю, что в таком виде эта книга дает возможность врачам, родителям и воспитателям понять соотношения психоанализа с развитием интеллекта и характера; она позволяет понять, как обстоит дело с общим здоровьем людей перед лицом эволюции сексуальности» — пишет она к очередному переизданию книги в 1971 году.

Первая часть — теоретическая. В ней речь идет о главных фрейдовских концептах и понятиях, таких как структура психики, эдипов комплекс, влечение (которое переводчики с завидным упрямством переводят как «инстинкт») и т.д. Наибольший интерес представляет собой вторая часть работы, где представлены так называемые «шестнадцать детских случаев», иллюстрирующие теорию. «Мы хотим показать, что действует лечение, помогая ребенку успешно разрешить свой комплекс кастрации и разрешить свой эдипов комплекс, а не «суггестивное личное влияние»».

В 1939 году она начинает частную практику в качестве общего детского врача. Франсуаза с трудом переносит утомительный «сидячий» образ жизни; часто она делала вид, что куда-то торопится, просто для того, чтобы как-то размяться. Во время этих прогулок она читала себе ритмичные александрийские стихи, а между приемом пациентов — по странице Расина, после чего чувствовала себя значительно лучше.

Когда началась Вторая мировая война и, в особенности, когда Франция вступила в войну, Франсуаза начала обращать внимание на то, как эти события сказывались на здоровье людей. Например, мальчики 9-11 лет, чьи отцы попадают в плен, начинают писаться в кровать — Франсуаза объясняет это тем, что так мальчики регрессируют на догенитальный уровень развития, когда их маленькое тело не составляет конкуренции отцовскому и не «занимает его места».

Во время войны она активно занимается наблюдениями за младенцами. Она замечает, как важно «слово» само по себе в отношении к ребенку, который, как оказывается, понимает гораздо больше, чем кажется взрослым. Молодой психоаналитик замечает, как важно общение с ребенком с первого дня его жизни, какое значение имеет телесный контакт — например, младенцы, которых мучали колики, выздоравливали, стоило только их кормилицам крепче и нежнее прижать их к груди.

7 февраля 1942 года Франсуаза Маретт выходит замуж за Бориса Дольто — русского врача-эмигранта, который во время бурных событий революции уехал из страны. Он также был врачом и поддерживал Франсуазу во всех ее начинаниях, однако сумел реализоваться и самостоятельно, в конечном итоге основав «первую французскую школу физиотерапии». В браке у них родится трое детей: Жан, Грегуар и Катрин. Катрин, спустя годы, в одном из своих интервью расскажет об отце: «Главной персоной в семье был отец — Борис Иванович Дольто. Он родился в Анапе и уехал через Одессу в 1923. Для меня немножко трудновато говорить о матери, не говоря при этом об отце. Потому что в ее собственной жизни связь с мужем была важнейшей. Не нужно забывать, что она говорила — «Ребенок должен быть периферической единицей, при наличии пары родителей»» .

Война заставила семейство Дольто пережить много неприятных и тревожных моментов; они рисковали, поддерживая Сопротивление, предоставляя его участникам деньги и прибежище. Борис несколько раз был допрошен, а однажды его даже заставили раздеться догола, «чтобы посмотреть, был ли он обрезан». Братья Франсуазы — Жак и Пьер — также были участникам этого движения.

Смерть, война, тревога, опасность и робкая надежда на лучшее — вот как можно описать эту ситуацию, какой она была для Дольто. Экзистенциальная ситуация, в которой она оказалась, была тяжела, и тут ей на помощь пришла религия. Впрочем, кроме христианства Дольто будет интересоваться и индуизмом: и она, и ее муж были частью группы, которая встречалась с индуистскими проповедниками. До конца жизни Дольто будет верить в Бога, исповедовать идеи милосердия и гуманности, подлинно христианского смирения и терпения, которое так необходимо при работе с детьми.

После войны Дольто организовывает свой собственный семинар. Он начался с вопроса о детских рисунках и длился почти пятнадцать лет, по вечерам вторника, два раза в месяц. Под конец семинар собирал сразу несколько сотен участников.

Послевоенная деятельность Дольто тесно связана с именем Жака Лакана. Они во многом были единомышленниками как в теоретическом поле, так и в своей критике сложившейся системы во Франции. Впрочем, в некоторых моментах она спорила с Лаканом или откровенно признавалась, что не понимает его, на что Мэтр отвечал: «Тебе не нужно понимать, ты и без этого делаешь то, что я говорю». Однако тогда же она становится объектом критики некоторых своих коллег, среди которых особенно преуспел Серж Лебовичи. Дольто реагировала на эти события по-философски: «Стремление к власти несовместимо с тем, кем является психоаналитик» .

В драматических событиях 1952-1953 годов, приведших к расколу Парижского психоаналитического общества, Дольто играла если не ключевую, то по крайней мере значительную роль. Так, именно она, а также Даниэль Лагаш и Джульетта Фаве-Бутонье будут препятствовать дискриминации Лакана; они напишут заявление о выходе из организации — Лакан последует за ними. После все четверо отправились к Дольто, чтобы отпраздновать свой разрыв с парижскими аналитиками, подчинившимися диктатуре Нашта. Международная ассоциация критиковала ее наравне с Лаканом за дидактический (обучающий) анализ, который она проводила, правда причины этой критики мне доподлинно не известны. Возможно, это связано с тем, что она допускала свидетелей и наблюдателей во время сеансов (используя их, тем самым, как еще одну образовательную площадку).

Проблема была еще и в том, что, по правде говоря, никто не знал, что делать с детским психоаналитиком вроде Дольто, ведь идейно она не принадлежала ни к школе Мелани Кляйн, ни к школе Анны Фрейд, а именно две эти женщины фактически получили власть над детским психоанализом в то время. Она исповедовала собственный подход, и ее теоретическая мысль представляется похожей в основном на теорию Лакана, хотя, разумеется, имеет множество отличий.

Дольто полагала, что психоанализ может быть создан только на базе иудео-христианской культуры, которые немыслимы без Бога. Идея Бога для «метафизики» Дольто определяющая: «Без Бога нет предмета. Если я существую, это потому, что Бог существует. Я не могу существовать без Бога». Таким образом, картезианская формула для Дольто звучит иначе — «я существую, потому что существует Бог» . Если субъект Лакана в сущности пуст внутри себя, то Дольто помещает в эту пустоту Бога. Либидо-влечение к жизни — по Дольто также отсылает к Богу: это стремление к Богу, это начало божественного в нас. Бог — это не просто слово, это то, что предшествует слову, это то, что возникает в результате всякого значительного действия. Понимание бога — равносильно понимаю бессознательного. К этой теме она еще не раз вернется, обобщив свои размышления в работе 1977 года «Евангелие сквозь призму психоанализа».

То, что нужно знать о технике Франсуазы Дольто, так это то, что она никогда не относилась к ребенку как к беспомощному существу. Она полагала, что именно ребенок должен принять решение о необходимости терапии. Некоторые дети, в независимости от оплаты родителей, должны были приносить ей какую-то мелочь: веточку, камешек и т.п. в качестве «символической оплаты».

Часто она рассказывала примеры, когда приходившие к ней родители были озабочены собственными проблемами и дискомфортом, а ребенок чувствовал себя вполне хорошо. «Ну и кому тогда нужна терапия?» — спрашивала в таком случае Дольто. Если Дольто и была «лаканисткой» по духу, то в повседневной работе она придерживалась более традиционного подхода к встречам. Она не разделяла идеи «коротких» встреч, приписывая им садистический характер. Ее интересовала психосоматика и идея вовлеченности «тела» в психоаналитический процесс.

Впрочем, овладеть «техникой» Дольто очень сложно, если возможно, ведь она «проявила удивительную эмпатическую способность, которой, однако, если верить ее ученикам, едва ли можно научиться по причине главным образом интуитивного характера ее инсайтов» .

Важной составляющей учения Дольто был язык и «символическое», и именно тут она более всего опирается на Лакана, в особенности на «Римскую речь» 1953 года. Она пишет Лакану после прочтения этого текста: «…С или без слов есть язык… младенец, нескольких дней от рождения… выражает свое удовлетворение в различных звуках… И если мать имитирует тот же звук, вторит ему, младенец получает и считает это своеобразным ответом… Это творческий язык, который позволяет ребенку структурировать свои ощущения… который позволяет ему развиваться не просто как организму, но как человеческому существу».

В 1963 году, когда началось очередное брожение уже в рядах Французского психоаналитического общества, Лагаш исключает Лакана и Дольто. Однако к тому времени авторитет обоих был настолько велик, что исключение не сыграло существенной роли, и Дольто всячески поддержала Лакана при создании в 1964 году E’cole freudienne de Paris — «Парижской школы фрейдизма».

К 1976 году Дольто фактически прекращает клиническую работу, работая только с очень маленькими детьми или тяжелыми случаями. В этот период она начинает вести радиопередачу, а остальное время посвящает написанию книг, которые должны были передать ее опыт коллегам и будущим аналитикам. Одним из главных ее достижений этого периода можно назвать радиопередачу, ставшую во Франции едва ли не легендарной — «Когда рождается ребенок». Несмотря на то, что Дольто участвует в радиопередачах на канале «Европа 1» уже с 1967 года, именно ее сольная программа обрела наибольшую популярность.

Через три года Дольто и ряд ее единомышленников — в то время их уже было предостаточно — организовывают т.н. «Зеленый дом», место, в котором могли находится дети и взрослые, совершенно спокойно общаясь без строгих правил и указаний. Сюда приходили будущие родители, здесь жили дети, как в приюте, здесь с ними игрались пришедшие дети — словом, это напоминает некую «терапевтическую коммуну», вроде Кингсли-холла, что сделал в 1963 году Рональд Лэйнг в Лондоне. Главное, что давал Зеленый дом — это возможность общения и коммуникации людей всех возрастов — то есть именно то, что Дольто считала едва ли главным в становлении ребенка.

В 1981 году Франсуазу настигает сразу два несчастья — умирают ее муж и Жак Лакан. Она мужественно перенесла эти потери, но с тех пор ее здоровье ухудшилось. Впрочем, у нее оставались силы для написания ее главной, на мой взгляд, работы — в 1984 году в свет выходит книга «Бессознательный образ тела» (L’image inconsciente du corps), произведение, выдающееся во всех смыслах, до сих пор считающиеся обязательным чтивом для детских психоаналитиков и для тех, кто вообще интересуется «французской школой» психоанализа. Обращаясь к этой работе, Хуан-Давид Назио говорит следующее: «…репутация Ф. Дольто не вполне справедливо выдвигает на первый план ее интуицию гениального клинициста в ущерб теоретическому вкладу, который представляется менее важным… Она не просто говорит о своей практике и о вытекающей из нее этике, но пишет свой труд, как композитор; она строит собственную теорию, совершенно законченную и устоявшуюся в своей связности». Действительно, эта работа, в отличии от множества других психоаналитических текстов, является завершенной и целостной, ее довольно легко читать и — это главное — понимать прочитанное.

В «Образе тела» Дольто уделяет особое внимание детскому творчеству. Подобно тому, как Фрейд указал на сновидения, как на проявления бессознательного, так и Дольто, вслед за Моргенштерн указывает на детское творчество, как на отображение психической жизни ребенка: «…что инстанции фрейдовской теории психического — Оно, Я и Сверх-Я — обнаруживаются в любой свободной композиции, будь она графической (рисунок), пластической (лепка) и др. Эти детские произведения являются настоящими проявлениями фантазмов, в которых можно декодировать структуры бессознательного». Важно, впрочем, отметить, что эти структуры «декодируются через слова ребенка», который дает жизнь разным частям своих рисунков, как только начинает говорить об этом с аналитиком, т.е. посредством речи. Здесь можно вспомнить и несколько прояснить известнейшее высказывание Лакана «бессознательное структурировано как язык»: бессознательная структура, отображенная ребенком в его творчестве, находит свое выражение через речь, структурируется посредством языка.

Другая идея Дольто относится к разделению понятий «схема тела» и «образ тела». Так, исследовательница пишет: «Схема тела специфицирует индивида как представителя вида, каковы бы ни были место, время и условия его проживания. Именно схема тела будет активным или пассивным выразителем образа тела». Разберемся: схема — это некое представление о собственном теле, которое остается неизменным от времени, пространства и других условий. Схема тела — это понимание наличия собственной «телесности» во времени и пространстве, эдакое пояснение к Хайдеггеровской «заброшенности в мир». Эта схема существует одновременно бессознательно, предсознательно и сознательно.

«Образ тела», напротив, является только бессознательным. Образ тела, пишет Дольто, «носит индивидуальный характер: он связан с субъектом и его историей. Он отражает специфичность либидо в данной ситуации, тип либидинозного отношения. Из этого следует, что схема тела частично бессознательна, но также предсознательна и сознательна, в то время как образ тела в высшей степени бессознателен: он может частично стать предсознательным и лишь тогда, когда ассоциируется с сознательным языком, использующим метафоры и метонимии, отсылающие к образу тела как в речевой мимике, так и в вербальном языке». Схема тела — это скорее «инструмент», «орудие», которым мы пользуемся, но которые не дают нам полного контроля над собой. У ребенка, страдающего аутизмом, это проявляется особенно хорошо — он может руками держать предметы, или ложку — однако они ему кажутся чуждыми, он может с удивлением заметить их наличие у себя в следующую минуту. Образ же тела — это «чувство» тела, когда тело становится не «орудием», но «домом» для души.

Со временем Дольто стала уделять все больше и больше внимания детям-психотикам, в их отношении Дольто сделала настоящий переворот: она вернула им «субъектность». Она показала, что там, где психиатры видят лишь «аутическое поведение» как отсутствие «нормального» мышления, речи, поведения и еще бог знает, чего, присутствует нечто другое — единственно возможный способ «быть», из–за перенесенных ребенком страданий. Сейчас будет кстати упомянуть об одном небольшом, но, на мой взгляд, очень полезном и показательном тексте: «Исцеление аутистов»: «Я не верю в психотические состояния, — пишет Дольто. — Во всяком случае в их «фатальность». Для меня дети, страдающие аутизмом, это рано созревшие дети, с которыми не говорят о том, что для них важно. Это «важно» могло случиться в первые дни жизни, в родильном доме, когда, например, ребенку не говорят, как его мать боится рожать без отца, или ребенка не посвящают в то, что он в семье нежеланный, или, что хотели девочку, а получился мальчик, или что есть какая-то проблема, которая не касается ребенка, но мать о ней неотступно думает». И решение проблемы Дольто видит в том, чтобы «вернуть этих детей, рассказать им, отчего произошел их разрыв с жизнью». В этом смысле Дольто очень близка к т.н. «антипсихиатрии» — течения в среде психиатров и психологов, выступавших за радикальные изменения в отношении к психиатрическим больным, больницам и самой теории и практике лечения.

Борясь за права детей, Франсуаза понимала, насколько, в сущности, пуст этот термин — что за ним ровным счетом ничего не стоит, ведь само понятие ребенка и детства как такового появилось относительно недавно, а отношению (даже бытовому) к ребенку как к полноправному человеку — и вовсе еще предстоит утвердиться. В работе «На стороне ребенка» (1986) Дольто пишет: «Ребенок с большой буквы не существует точно так же, как Женщина с большой буквы. Это абстрактные понятия, маскирующие индивидуальность». Книга эта интересна во всех отношениях — как с точки зрения прикладного психоанализа социальных и культурных контекстов, так и с точки зрения практического и теоретического осмысления феномена «ребенка» и его места в социуме. Эта работа, как и большинство работ Дольто, адресованы в первую очередь родителям, педагогам, врачам — словом, всем тем, кто не является психоаналитиком-профессионалом. И это можно назвать большим достоинством, ведь читаются работы Дольто легко и быстро, и во многом именно этот «доступный» вариант изложения психоанализа стал причиной его особенной популярности во Франции.

Начиная с 1984 года ее одолевал легочный фиброз. Борьба со сложной болезнью продолжалась целых четыре года — однако всему когда-то приходит пора заканчиваться. 25 августа 1988 года Франсуаза Дольто умирает. «Я любила людей — вот и все. Детей и взрослых я любила одинаково. Я люблю детей за то, что они люди. И за то же самое люблю их растерянных родителей» — говорила, оглядываясь на свою жизнь, Дольто. Этот — почти евангелический призыв — не должен ли стать девизом и для всех наших жизней?

Источник

Томсон М.Н. Матильда Кшесинская 1991

Мир театра не так-то и прост, если для обычных зрителей - это праздник, то для служителей мельпомены - это борьба за жизнь, интриги, взаимные претензии и умение сделать все, чтобы тебя заметили вышестоящие мира сего. Балетных всегда любили в высшем сословии: великие князья и дворяне рангом пониже не чурались того, чтобы покровительствовать той или иной балерине. Покровительство часто дальше любовной связи не шло, но все же некоторые отваживались даже и в жены брать этих прелестниц. Но таких было меньшинство, большинству же была уготована печальная участь "вспыхнуть яркой звездой" на сцене и тихо затем угаснуть вне ее. Матильда Кшесинская этой участи избежала...

Матильда Феликсовна Кшесинская в одной из ролей в балете "Ненюфар" 1890

Матильда Феликсовна Кшесинская была потомственной "балетной" - она родилась 31 (19 по старому стилю) августа 1872 года в театральной семье поляка, танцовщика и оперного певца Феликса Кшесинского и балерины Юлии Долинской (в другой транскрипции Доминской) в Петербурге. Матильда стала последним, тринадцатым ребенком в этой семье и имела ласковое имя - Маля, Малечка. Старшая дочь Феликса Кшесинского, Юлия, танцевала вместе с отцом и часто на фотографиях сегодня ее путают с Матильдой Феликсовной. Балетным стал также и брат Матильды - Иосиф. Вот в такой атмосфере мира театра и росла юная Малечка.

Сестра Матильды Кшесинской - Юлия - Кшесинская 1-я

В 8 лет она стала приходящей ученицей в Императорском театральном училище, а в 15 лет брала уроки у Христиана Иогансона, который стал ее учителем на долгие годы, даже после того, как она стала признанной артисткой балета. Весной 1890 года после окончания училища она была зачислена в группу Мариинского театра и в первый же свой сезон станцева­ла в 22 балетах и 21 опере.

Юная Малечка... и стойка у нее на этом фото уже балетная 1880

Неплохо для начала... и может показаться, что только талант тому виной. Но так ли это? На самом деле не совсем так - 23 марта 1890 года во время выпускного экзамена как раз и состоялась первая встреча будущего императора Николая II, юноши флегматичного и вялого, с веселой и жизнерадостной полячкой. Все произошло при одобрении членов царской семьи, начиная от императора Александра III, организовавшего это знакомство и заканчивая императрицей Марией Федоровной, которая все же хотела, чтобы ее сын стал... мужчиной. После экзамена был ужин, взаимный флирт двух молодых людей и спустя годы запись в мемуарах Кшесинской: "Когда я прощалась с Наследником, в его душу, как и в мою, уже вкралось чувство влечения друг к другу".

Продолжение в следующем посте из-за ограничения количества знаков.

Сначала пришла встревоженная мама.

— Вы знаете, вроде бы у нас ничего такого плохого не происходит, но мне как-то жутко. Может быть, конечно, это такая игра, но какая-то она… нечеловеческая, что ли. Да и возраст уже… я знаю, сейчас и взрослые дяденьки в компьютерные игры играют, но ведь не все время же.

— Расскажите поконкретнее, что именно у вас происходит.

— У нас есть сын, Михаил, пятнадцати лет. Очень хороший мальчик. Учится в гимназии, в девятом классе. Гимназия далеко не самая сильная в городе, но все-таки на неплохом счету. Учится хорошо, тройки бывают редко. И учится самостоятельно, к нам обращается крайне редко, если чего-то не знает или не понимает, читает или слушает в интернете соответствующий урок. В школе отношения хорошие и с учителями, и со сверстниками. Раньше Михаил был невысокого роста, но в последние года полтора очень вырос, и теперь девушки просто телефон обрывают. Компьютерными играми чрезмерно не увлекается, хотя и может иногда поиграть часок. Занимается дополнительным английским (это необходимо — в гимназии, увы, дают не так уж много), настольным теннисом (это замечательно развивает координацию, а у него с детства были с этим проблемы) и плаванием (нам ортопед рекомендовал).

— Гм… Девять из десяти мам пятнадцатилетних подростков уже на зависть изошли бы, слушая вас. А что же не так?

Женщина замолчала, несколько раз нервно сплела, а потом расплела пальцы, и подняла на меня исполненный тревоги взгляд:

— Где-то года два назад Миша впервые сказал нам, что хотел бы быть не человеком, а роботом. А теперь… теперь он им практически и стал. По крайней мере, по виду.

— Ни фига ж себе! — непрофессионально, но очень заинтересованно воскликнула я. — А каким именно роботом он стал? Из старых фильмов? Или каким-то современным? Может, он просто косплеит в реале какой-то культовый подростковый фильм, роман, сериал?

— Что? Что? — мать явно растерялась.

Я быстренько рассказала ей, что такое косплей, манга и прилегающая к ним субкультура.

— Нет, почти наверняка — нет, — женщина печально помотала головой. — Никаких признаков. У него нет никаких специальных костюмов, он ничего никуда не выкладывает, ни с кем таким не встречается.

— Нет костюмов, образа? А что же тогда есть?

— Он постепенно становится все более неживой какой-то…

Тут я конечно перестала весело ухмыляться и встревожилась.

— А кто-то где-то еще это замечает? В школе? В кружках?

— Не знаю. Мне никто ничего не говорил. В школе им как раз очень довольны. Недавно классная руководительница на собрании говорила об общем падении успеваемости в классе, о сложностях подросткового периода и сказала: ну вот есть же дети, на которых этот самый переходный возраст никак не отразился. И назвала Михаила первым номером.

— То есть эта странная, замеченная вами и озвученная когда-то самим Михаилом метаморфоза практически никак не отразилась на его школьной и внешкольной жизни, на общении Михаила со взрослыми и сверстниками? — я несколько успокоилась.

— Пожалуй, что так.

— Последний вопрос: сам Михаил как-то объяснял вам свое желание — хочу быть роботом?

— Не помню. Кажется, толком не объяснял. Хотя вот, он сказал: так удобнее. Когда я его сейчас напрямую спрашиваю: что с тобой происходит? — он отвечает так: мама, тебя что-то не устраивает в моем поведении? Сформулируй, что именно, и я изменю программу.

— Вы пробовали формулировать?

— Да. Он меняет.

— Приведите пример.

— Я сказала ему, что он слишком холоден к младшей сестре. Она очень его любит, и вообще очень ласковая девочка. Постоянно к нему тянется. А он только изредка снисходит, играет с ней.

Он уточнил: если бы проявления моих эмоций по отношению к Кире было, по твоему мнению, достаточно, как бы ты об этом узнала? По каким моим словам, поступкам?

Я сначала растерялась, а потом сказала: ну ты бы хоть иногда сам ее обнял, сказал что-то хорошее, предложил сам поиграть.

— И… — я просто ужасно заинтересовалась. То, как Михаил сформулировал запрос к матери — это же и многим взрослым недоступно. И сколько из-за этого бывает глупых конфликтов, например, между супругами.

— И теперь он обнимает ее утром и перед сном, два раза в день говорит ей комплименты типа «Какие у тебя смешные милые косички!» и раз в два дня предлагает поиграть пятнадцать минут во что она захочет. Кира счастлива, а я понимаю, что он просто включил ее в свою чертову роботовскую программу.

— А вы чего же хотели? Чтобы он по вашей указке полюбил младшую сестру?

— Не знаю. Я уже ничего не знаю. Потому к вам и пришла.

— Я хочу познакомиться с Михаилом.

Я уверена — юноша ничего не изображал специально в плане крупной моторики, но движения его действительно выглядели чуть-чуть скованными, механическими. Или это мне просто казалось из анамнеза?

Хорошего среднего роста, правильные черты лица, аккуратная стрижка, чуть тускловатые серые глаза.

— Ты не хочешь ничего у меня спросить? Рассказать? Обсудить?

— Нет, но я готов ответить на все ваши вопросы.

Абсолютно пустая встреча. У Михаила хорошая речь, он спокойно и, кажется, откровенно рассказывает о семье, учебе, жизни в гимназии, внешкольных занятиях. Ничего нового, все это я уже знаю от матери. Отвечает строго на мои вопросы. Не отклоняется в сторону. Заканчивает все предложения. На прямой вопрос: зачем ты делаешь из себя робота? — отвечает то же, что когда-то ответил матери: так удобнее. На вопрос: в чем же удобнее? — ответ: практически во всех областях жизни.

— Тут есть какая-то закавыка, но я ее никак не могу словить, — честно призналась я. — Либо я чего-то еще не знаю, либо не вижу очевидного. Если ты захочешь еще поговорить, приходи.

Михаил кивнул без улыбки. И уже уходя, с чем-то вроде вызова в тусловатых глазах, задал вопрос:

— Назовите хотя бы одну причину, почему человеком быть выгоднее, чем роботом?

— Выгоднее? — я не сразу нашлась. Он кивнул понимающе: ну вот видите — и ушел.

Я потом еще некоторое время с ним мысленно дискутировала (все знают, как это бывает; у психологов после неудач — то же самое, только короче, иначе быстро рехнешься), подбирала хорошие, яркие аргументы, один, мне показалось, нашла. Но Михаила-то рядом не было…

Опять мать.

— Мы его спросили о профориентации. Он сказал: а как вы думаете, куда было бы целесообразно — с моими оценками, после моей гимназии? Тут я завизжала, что это он должен решать. Это же его жизнь! Он тут же сказал: хорошо, я решу. И замолчал. Я «побегала по стенкам», потом сказала: может, к психологу сходить, посоветоваться? Он сказал: очень хорошая идея, спасибо, мама.

Я опять подумала, что большинство родителей шестнадцатилетних (Михаилу уже исполнилось шестнадцать) мальчиков от зависти бы взвыли. И вместе с этой мыслью показалось — что-то нащупала!

— Зовите.

— Главное стремление человека — быть счастливым. Иногда — делать счастливыми других. Твое решение — стать как робот — не сделало счастливым никого.

— Вы уверены?

— Безусловно. Твоя мать пришла ко мне со своей тревогой: помогите, с сыном что-то не так. Ты сам тоже счастливым, уж извини, не выглядишь.

— То есть вы хотите сказать, что если бы я хамил родителям и учителям в ответ на любое их указание, зависал в стрелялках и «ВКонтакте», орал, бил посуду, получал двойки, срывал уроки и прыгал по крышам, как обычный, не роботизированный подросток — количество счастья вокруг и внутри меня резко увеличилось бы?

— Ну, подростковый максимализм в тебе по крайней мере присутствует в нормальных, положенных по возрасту дозах. И на том, как говорится, спасибо.

— Ответьте! — потребовал Михаил. Глаза гневно заблестели.

Я мысленно похвалила себя: выманила из норки. И что теперь?

— Когда это началось? — спросила я. — Ты помнишь?

На положительный ответ не надеялась, просто тянула время, собираясь с мыслями. Однако, как ни странно, он помнил.

У родителей Михаила всегда, сколько он себя помнил, был стандартный речевой оборот: что это ты такое делаешь? Такие мальчики нам не нужны! Нам нужны такие мальчики, которые… (далее внятно излагалось, что конкретно делают или не делают потребные им мальчики).

Пример: чего это ты разнюнился? Нам такие мальчики не нужны! Нам нужны мальчики, которые уже взрослые, не изводят маму и идут своими ножками.

Со временем этот оборот формально из речи исчез, но по сути никуда не делся. Смышленому Михаилу всегда было вполне ясно, какие именно мальчики нужны родителям, учителям, преподавателям в кружках и т. д. Послушные, вежливые, услужливые, готовые помочь, упорно решающие поставленные перед ними задачи, не сдающиеся от неудач, не проявляющие ярко своих эмоций (прыгать и вопить от радости, орать и ругаться от горя — все это равно не одобрялось), говорящие и делающие ровно то, чего от них ожидают (ожидания всегда озвучиваются, если правильно спросить). Где-то лет в 12 Михаил, который много читал, спросил себя: что же это за мальчики-то такие, которые удовлетворяли бы всем этим требованиям? И довольно быстро нашел ответ: это мальчики-роботы.

— Сколько я живу, у меня никто никогда не спрашивал ничего моего, человеческого, — сказал мне Михаил. — Никому не было интересно и нужно, чтобы были противоречия, чтобы я говорил, делал что-то свое, наперекор им. Всем нравится, чтобы с ними соглашались. Придумывали — в тех рамках, которые они сами задали. Учитель задает вопрос — если догадаешься, какой у него ответ(ы) в голове уже готов(ы) — все в порядке. Сейчас вот с девушками — все то же самое. Если говоришь то, чего она от тебя ждет (а догадаться, поверьте, нетрудно) — ты хороший. Меня, самого меня, человека противоречивого и часто просто жалкого, унылого и противного, никто никогда нигде не ждал, понимаете? А что, если представить себе, что я — робот? — подумал я. Представил, сыграл. Сразу все так упростилось. Я не особо умный, не особо красивый, совсем не сильный — ну, вы сами видите. Но меня сразу стали хвалить, в пример ставить. Мальчики-роботы всем нужны. И всем нравятся. Вы говорите: перестань! Стань обратно человеком. Вы думаете, будет лучше? Кому? Давайте спросим хоть бы и у мамы. Ну вот я стану как мои одноклассники. Сброшу панцирь, стану человеческим подростком — буду говорить, что думаю, спорить со всеми (потому что большинство взрослых несет такую чушь!), хамить, если достанут, сидеть в инете… Она хочет?

Мы тут же и спросили (благо мама сидела в коридоре). Как вы думаете, что она ответила? И что вообще было дальше?

Источник https://snob.ru/selected/entry/126432