Отец приходил с собраний поздно вечером, почти ночью. Молча садился на единственный в комнате табурет, обхватывал голову руками и сидел так, покачиваясь из стороны в сторону. Мать ставила перед ним поздний ужин – тарелку с одной или двумя оставшимися картофелинами, тоненький, почти прозрачный ломтик хлеба.
- Что делать, что делать? – шептал отец, качаясь на табурете, пугая этим своим покачиванием своих и чужих детей.
Мать всхлипывала, вытирала глаза кончиком платка.
- Поешь, поешь, всё будет хорошо.
- Что делать, что делать? – хлипкий табурет издавал какой-то придушенный писк, казалось он вот-вот развалится под долговязым телом отца, исхудавшего за считанные дни.
- Абрам, да сколько можно? – ворчал сапожник Яков, занявший со своей огромной семьёй другой угол комнаты. – Завтра поднимут ни свет ни заря нужники чистить, а тут ты скрипишь. Ешь и ложись спать!
Отец переставал раскачиваться, медленно, словно нехотя брал с тарелки картофелину, жевал её, раздавливая языком каждую крошку, прокатывая по нёбу, стараясь продлить этот миг наслаждения пищей. Остальные отворачивались, не в силах смотреть на то, как другой человек ест. По всей комнате разносилось бурчание голодных животов.
Отец доедал, облизывал пальцы, потом вытирал их платком. Он всегда был аккуратный, следил за собой. Провизор, окончивший с отличием медицинские курсы, да ещё и скрипач, постоянно следивший за своими руками. За несколько недель проведённых в гетто его словно подменили. Да и всех подменили. Мыться было негде, одежду стирать негде. Еды всё меньше. Появились вши, было несколько случаев тяжёлых отравлений.
Отец, казалось, опускался быстрее всех. Под ногтями у него появилась несмываемая траурная кайма, лицо заросло неряшливой клочковатой бородой. Изо рта неприятно, кисло пахло. Он мало ел, ещё меньше спал, непривычно тяжело работал. А неделю назад начал ходить на какие-то непонятные собрания, которые устраивал бывший меламед Лейб Чернин. О чём они там говорили, на этих собраниях, отец никому не рассказывал. Приходил поздно, сидел на табурете, раскачивался. И говорил, будто стонал:
- Что делать? Что делать?
- Зачем ты туда ходишь? – ворчала мать. – Целый день немцы гоняют тебя по всему городу, заставляют чистить нужники, мусорные ямы. И у тебя ещё хватает сил на то, чтоб трепать языком?
- Говорят, скоро нас куда-то повезут, - шептал в ответ Абрам. – Немцы не хотят жить рядом с нами, поэтому, как только возьмут Москву, отправят нас куда-то на юг.
- Ты в это веришь? – голос Анны становился злым, и она с силой прикусывала край платка. – Ты видел, что они сделали с теми, кто не стал их слушать?
- Меламед Лейб Чернин говорит, что надо молиться. Что всемогущий Бог образумит немцев.
- У меламеда от голода размягчение мозга, - снова подавал голос из своего угла сапожник. – Молитвами тут делу не поможешь. Надо быть храбрыми, надо быть сильными, надо показать этим немцам, что мы тоже люди.
- Бома Кац был храбрым, - отзывался отец. - Он был сильным. Когда к Боме Кацу подошёл полицай Ерепов и назвал его жидом, что сделал Бома? Он ударил его кулаком так, что полицай покатился по земле, поливая её кровью из своего длинного носа. Где теперь этот храбрый Бома? Его расстреляли в первый же день. А Ерепов заклеил расквашенный нос и ходит, воруя сало из наших домов.
Сапожник приподнимался с пола, освобождаясь от объятий вцепившихся в него детей.
- Так что, так и сдохнуть? Сложить лапки и молиться? Или плясать перед ними, как Хацкель Баранский?
- Хацкель не хотел становиться главным.
- Не хотел – не стал бы, - рубил воздух кулаком сапожник. – Нам не нужны полицаи и немцы. Мы сами отлично справляемся с собой. Такие, как Хацкель не дадут нам поднять головы. А такие, как меламед Лейб будут уговаривать нас молиться.
- Что ты предлагаешь? Бежать, прятаться у русских?
- Русские тоже не помогут. Они боятся. У них тоже есть дети, и у многих мужчины на фронте. Они сейчас молятся о том, чтоб немцы про это не узнали. А некоторые нас ненавидят. Они всегда нас ненавидели. Ревекку Эдель, врача, которая спасла десятки жизней в этом городе выдали немцам соседи. А помнишь Аню Татарскую? Хирурга, которая лечила Лёве грыжу? Добрейшая женщина, хорошие руки, золотое сердце. Она никому никогда не отказывала в помощи. Так её выдал немцам её же пациент.
- Не говори так. Вчера к забору приползал мальчишка Фроловых, принёс Мише кусок хлеба, - вмешалась Анна.
- Сколько таких, как Фроловы? – горячился сапожник. - Шесть, семь? А сколько таких, как Ерепов? Десятки, если не сотни. Но больше всего запуганных, молчащих. Они прячут глаза и просят только о том, чтоб не трогали их.
- Говорят в лесу собираются какие-то остатки красноармейцев. У них оружие, они будут сопротивляться.
- Что они могут? Они уже разбиты, многие наверняка ранены. Немцы пройдутся по ним, как катком. И даже если в лесу их будет много, куда ты с детьми? Им в лесу нужны взрослые мужчины, способные держать в руках оружие. А твои дети будут лишним ртом. Разве не так?
Абрам замолкал, отодвигал в сторону опустевшую тарелку, ложился на пол рядом со старшим сыном Ильёй, который старательно жмурился, притворяясь, что он спит. Сапожник некоторое время ещё пыхтел, пытаясь что-то донести, доказать свою правоту. Но усталость брала своё, он тоже укладывался. Комната затихала.
Когда дыхание родных и чужих становилось ровным, Илья позволял себе немного поплакать. Он не хотел, чтоб его слёзы видели братья и родители. Он в семье старший, после отца – главный мужчина. Он должен держаться. Но именно ночью Илья вспоминал их жизнь до войны. Ворочаясь на твёрдом полу, в душной, забитой людьми комнате, он вспоминал свою постель, чистые простыни, счастливую улыбку отца. И засыпал в слезах.
До 1941-го года Залманзоны были счастливой семьёй. Отец – известный провизор, не менее известный скрипач. Его звали на все праздники, везде угощали. Он был желанным гостем на свадьбах и у белорусов, и у поляков, и у русских. Илья и Лёва часто приходили вместе с отцом, помогали ему, а если отца угощали слишком щедро, то и приводили его домой, аккуратно охраняя от царапин его скрипку. Не жизнь, а сплошной праздник. Залманзоны жили в большом, светлом доме, на первом этаже которого располагалась аптека. В этой аптеке отец превращался в какого-то волшебника, колдуна. Надевал белый халат и колдовал над ступками, пробирками. Что-то перетирал, готовил, кипятил. Со всего города приходили люди, покупали у Залманзона лекарства. Илья, рано научился читать, сидел рядом с отцом, старался понять, что написано в толстенных книгах, страницы которых были покрыты длинными формулами и надписями на непонятной латыни.
- Учись, учись, сын, - смеялся Абрам. – Будешь известным врачом, будем с тобой лечить весь город.
И Анна тоже улыбалась, глядя на них.
А в один день всё это счастье закончилось. Радио страшным голосом диктора объявило, что немцы напали на Брест. На следующий же день военные собрали борисовских мужчин, торопливо раздали им оружие, повезли куда-то. Через станцию один за одним стучали составы. Их уже никто не считал, не контролировал.
Ещё через день началось бегство. Уже было понятно, что это не просто стычка с немцами, что это война и это не на день, не на два, а на несколько недель, возможно месяцев. И враг прёт вперёд. А значит нужно вывозить станки, документы, людей. На восток потянулись длинные обозы беженцев.
Залманзоны остались. Им некуда было ехать. В Борисове была их жизнь, их судьба.
- Немцам тоже нужно будет лечиться, - рассудил Абрам. – Переживём.
Фронт приближался стремительно. От близких разрывов задрожали стёкла в оконных рамах. С самолётов бомбили завод, и центр Борисова. На подходах к городу немцев встретили курсанты танкового училища. Но они не смогли сдержать натиска железного вала. И 2-го июля по улицам застрекотали мотоциклы с вооружёнными людьми в чужой форме.
Новые хозяева сразу же показали, кто тут главный, и кто лишний. Старика Шимшу Альтшуля выволокли из дома и пристрелили прямо на улице. Вскоре убили девушек Хаю Гликман, Басю Тавгер и Риву Райнес. Подростки Гиля и Фима Бакаляры оказались не в том месте и не в то время. Немцам не понравилось, что мальчишки ошиваются рядом с техникой и они утопили их в реке.
Назначили новое начальство. Комендантом города стал Розенфельд, так же во главе Борисова стали оберштурмфюрер Крафе, начальник управления безопасности Эгоф, бургомистр Станкевич, начальник полиции Кабаков, начальник районной полиции Ковалевский. Посыпались приказы, один другого страшнее.
Евреев переписали, приказали нашить на одежду жёлтые звёзды. Остальному населению приказали:
«При встрече с жидом переходить на другую сторону улицы, поклоны запрещаются, обмен вещей также, за нарушение — расстрел»
Город притих. Все с ужасом ждали, что будет дальше.
Однажды в аптеку зашёл немецкий солдат, осмотрелся, прошёлся вдоль полок, поскрипывая новыми сапогами, потом указал пальцем на несколько флаконов.
- Господин желает купить? – спросил его Абрам.
Немец что-то раздражённо буркнул в ответ.
Провизор поспешил снять требуемые флаконы с полок, протянуть их «покупателю». Немец прищурил глаз, разглядывая этикетки, потом удовлетворённо кивнул.
- Какими деньгами рассчитываться будете? – спросил его Абрам.
Вместо ответа немец сильно и точно ударил его кулаком в челюсть. И пока скрипач со стонами приходил в себя, посетителя и след простыл. Жаловаться идти было некуда. В принципе, позиция новой власти была понятна.
***
В конце августа руководство города объявило, что все евреи должны явиться на площадь. С собой брать только то, что могут унести в руках. Деньги и драгоценности заранее сдать.
Отец запер аптеку, взял в обе руки чемоданы, скрипку доверил Илье. И они пошли. Огромная толпа собралась на площади. Мужчины стояли молча, женщины тихо плакали. Ждали чего угодно. Площадь окружали немцы с карабинами, полицаи с повязками на куртках, возле бывшего исполкома стоял пулемёт.
Ближе к полудню к толпе вышел бургомистр Станкевич. Он был в белой рубашке, модном гражданском костюме и галстуке, но за спиной маячил оберштурмфюрер Крафе и было понятно от кого говорит бургомистр.
- Евреи! – Станкевич поперхнулся, вытер потный лоб, белым платком, раздражённо затолкал платок в карман пиджака. – Евреи! Наше новое правительство приняло ряд приказов, которые я вам сейчас зачитаю.
Достал бумажку. И при первых словах евреи выдохнули. Всего лишь переселяют. Дли их жизни отведено несколько кварталов на окраине. Дадут жильё, работу, позволят растить детей. То есть уберут с глаз долой. Брезгуют ходить с евреями по одним улицам. Ну и пусть не ходят. Это же хорошо. Это же не страшно.
Их отвели к чужим кварталам, к Загородной улице, где уже сооружались ворота, отгородившие этот кусок окраины от всего остального города. У ворот толпились люди, русские и белорусы, только что выгнанные из собственных домов. Две толпы настороженно смотрели друг на друга.
- Чего стали? – рявкнул на евреев кто-то из полицаев. - Заселяйтесь!
- А нам куда идти? – подал голос кто-то из славянской толпы.
- Идите в их дома, - кивнул на евреев полицай. – Выбирайте любые. Учтите – все вещи принадлежат городу. Вам лишь временно разрешено ими пользоваться.
- Да нахрен нам их дома! Наш дом ещё батька мой строил, - снова тот же голос из толпы.
- Поговорите у меня тут! – полицай поднял винтовку, угрожающе повел стволом. – Пошли, пока и вас не устроили!
Разошлись.
Залманзонам ещё повезло. Абрама как-то быстро выхватил из толпы знакомый, хитрый сапожник Яков Михельсон, потащил занимать комнату. Удалось устроиться так, что места на полу хватило с избытком. У других и этого не было. Ночевали сидя, упираясь ногами в бока друг друга.
В первый же день полицаи прошлись по кварталам, отбирая теплые вещи, и просто то, что понравилось. Объявили, что евреи должны сдать в казну города триста тысяч рублей. Выбрали Хацкеля Баранского старшим над гетто. Ему и поручили собрать контрибуцию.
Потянулись дни ожидания.
Каждое утро мужчин из гетто выгоняли на работу. Заставляли делать самые трудные и грязные дела, чистить уличные туалеты, вывозить мусор, копать канавы, разгружать вагоны. За это Абраму давали 150 грамм хлеба. И ещё 200 грамм на оставшуюся семью. Так прошёл сентябрь.
***
- Вчера ещё один умер, - сапожник рывком стянул с ноги остатки ботинка, критически осмотрел подошву и бросил обувь в угол. – Дристал три дня, а утром встать не смог. Рувима Никольского знаешь?
- Да, - кивнул провизор.
- Сын его. Десяти лет не было.
- Мы тут скоро все передохнем, - огрызнулся Абрам. – Тиф так и гуляет. Они бегут ко мне, а чем я лечить буду? Никаких лекарств нет. Ничего нет. Вышли из дома, как дураки, с одними чемоданами.
- Ну кто ж знал, - вздохнул сапожник.
Миша захныкал, начал просить хоть какую-то игрушку. На самом деле ему хотелось есть и было очень скучно в этой забитой взрослыми комнате. Он требовал внимания и не понимал, почему ему так плохо.
Мужчины молча покосились на хнычущего малыша, отвернулись.
Миша захныкал громче, тогда Илья достал платок, свернул из него какое-то подобие куколки, протянул брату.
- Возьми.
- Это что? – удивился Мишка. – Я же не девочка. Зачем мне кукла?
- Это не кукла, - улыбнулся брат. – Это солдат в специальной форме.
- Какая же это специальная форма, - не поверил младший. – У солдат форма зелёная или серая. А этот белый.
- А это зимняя форма, - ответил Илья. – Наступит зима, солдат ляжет в снег и его видно не будет.
Миша взял свёрнутый платок, поверив объяснению. Или сделал вид, что поверил.
- Интересно, скоро они нас увезут отсюда, - сказал Абрам. – Чего они ждут? Зима скоро, а у нас никакой одежды нет. И болеем.
- Никуда они нас не повезут, - огрызнулся сапожник. – Ицкак Яшин утром говорил с одним деревенским из Разуваевки. Немцы пригнали к ним военнопленных, заставили выкопать две ямы возле аэродрома. Как думаешь, для чего?
- Для чего? – испуганно спросил Абрам.
- Да уж не капусту на зиму прятать будут. Бежать надо, я же говорю!
- Куда бежать?
- В лес. К красноармейцам этим.
- Но ты же говорил…
- Мало ли что я говорил. Бежать надо. И драться вместе с ними. Иначе сдохнем покорно, как овцы.
- Но меламед….
- Пусть меламед свои молитвы себе в…, - сапожник запнулся, посмотрел на детей. – Короче, не помогут нам молитвы.
- А про ямы ты точно узнал?
- Точнее некуда.
- Мне надо подышать, - провизор встал.
Его шатнуло, лицо побледнело так, что даже при тусклом свете единственной свечи это было заметно.
- Куда ты на ночь глядя? - всполошилась Анна.
- Пройдусь немного. Душно.
Скрипач вернулся поздно ночью. Молча лёг рядом с женой, толкнул её в бок и зашептал на ухо.
- Я ходил к Лейбу. Яков правду сказал. И про ямы, и про Разуваевку.
- Абрам, что с нами будет? – всхлипнула Анна.
- Это всё, - Абрам прижал к себе жену, зарылся лицом в длинные чёрные волосы.
От волос неприятно пахло, мыла не было, да и горячей воды тоже, но Абрам помнил, как зарывался в эти волосы лицом сразу после их свадьбы и пахли они душистыми травами. И бешено колотилось сердце от любви к этой женщине.
- Я знаю, что Ривка Аксельрод бегает через ограду, в город. Добывает там еду. Упроси её завтра взять тебя с собой. Проберись к нашей аптеке, думаю у немцев пока не нашлось специалиста, чтоб торговать там. Вот ключ. За кассой есть шкафчик с бутылочками из тёмного стекла. Выбери ту, что побольше. Я бы написал тебе название, но поди достань сейчас листок бумаги. Запомни так.
***
- Я подожду тебя, но чтоб одна нога здесь – другая там, - Ривка в цветастом платке, в каком-то нелепом зипуне, так непохожая на ту смеющуюся девушку, которая ещё в июне отплясывала на свадьбе Лёвы Мирончика, воровато выглянула из-за угла. – Давай.
Анна, задыхаясь от быстрого шага, поспешила к аптеке. На окна дома постаралась не смотреть. Больно было думать, что там, за занавесками, которые она сама старательно вышивала, живёт какая-то другая женщина. С другими детьми. И спит на их кровати. И платья хранит в их шкафу.
Вот и дверь аптеки. Анна на секунду застыла от ужаса. Ей показалось, что дверь выломана и приоткрыта, но нет. Это просто тень так упала. Замок на месте. Анна осторожно, стараясь не скрипнуть, повернула ключ.
Из аптеки знакомо пахнуло смесью лекарств. На спинке стула висел брошенный мужем халат. Анну шатнуло, она прислонилась плечом к стене. Всего полтора месяца, как они покинули дом. Каких-то полтора месяца, а как будто целая жизнь прошла. Вот сюда, в эту светлую комнату с запахом лекарств она приносила мужу обед. Здесь, на этом стуле, сидел маленький Илья и с серьёзным лицом выдавал покупателям лекарства. В этот халат путался Лёва, воображая, что он провизор, как и отец.
- Анна, ты где?! – сдавленный шепот.
Сестра Ривки, Лида Аксельрод толкает жену провизора в бок, приводит её в себя.
- Там немцы уже по улице шастают, а ты тут застыла. Бери скорее лекарства!
Анна вздрагивает. Действительно, тут так опасно, а она сидит, слёзы льёт. Услышат их нынешние обитатели дома, или кто-то из полицаев заметит, что замок открыт, поинтересуется. И пропало всё. Надо быстрее.
Анна опустилась на колени за кассой, распахнула заветный шкафчик. Так, самая большая бутылка из тёмного стекла. Вот она. Всё на месте. Дрожащие пальцы сомкнулись на горлышке.
- Быстрее.
- Уже бегу! – Анна сунула бутылку за пазуху, вытерла рукавом слёзы и заторопилась к двери.
***
Вечер. В заполненной людьми комнате негромкие голоса. Семья сапожника забилась в угол, с ужасом смотрят на Залманзонов. Яков с Абрамом сидят за столом.
- Ты точно решил?
- Да, Яков. Лучше так, чем в яму.
- А в лес?
- В какой лес? Кто нас там ждёт?
Помолчали.
- Прости, если что не так было, - сказал Абрам. – Вот, возьми. Сегодня нам дали, а нам уже не надо.
Он протянул Якову самое дорогое. Несколько ломтей хлеба.
- Спасибо, - сапожник сжал зубы так, что заходили желваки.
- Если есть что-нибудь там, то встретимся, - попытался улыбнуться Абрам. – Гаси свет. И помолись за нас.
Абрам прикоснулся пальцами к лежащей на столе скрипке. Хотел на прощание взять её в руки, провести смычком по струнам. Но побоялся, что потом не хватит духу. И решительно оттолкнул в сторону жалко тренькнувший инструмент.
***
Абрам достал бутылку тёмного стекла, разлил по кружкам, добавил воды. Вздохнул и первым опрокинул в себя получившуюся жидкость. Протянул кружку жене.
Старшие дети выпили молча. Миша захныкал, отворачиваясь, не хотел пить. Мать, сдерживая слёзы, уговаривала его. Наконец Миша сдался, сделал большой глоток, снова захныкал.
- Горько.
- Пей, маленький, пей. Это лекарство. Так надо. Так будет лучше.
Миша, кривя губы, выпил ещё.
Анна уложила детей в углу, укутала одеялом и легла рядом. Абрам устроился с другой стороны, не раздеваясь. Протянул свою длинную руку и обнял всю семью.
- Мама, мне плохо, - снова захныкал Миша.
- Потерпи, - почти шепотом ответила ему мать. – Сейчас будет хорошо. Надо только немного потерпеть. Сейчас всё будет хорошо.
Фрагмент рассказа "Скрипач" из третьего сборника "военной серии"
Автор Павел Гушинец (DoktorLobanov)
Группа автора в ВК https://vk.com/public139245478
Группа в Телеграмме https://t.me/PavelGushinec_DoktorLobanov