Регрессия
Одно из первых воспоминаний – как мама привела меня в церковь. Я, разинув рот, рассматривал огромные стены с резными колоннами. Потолок был таким далеким, что, казалось, уходил в небо. Эхом доносилась размеренная речь священника на непонятном языке. «Божественный язык», - сказала мама.
Когда первые впечатления угасли, я заерзал, завертелся по сторонам, пошарил за пазухой, не завалялись ли там камушки, с которыми я любил играть, но мама заранее проверила мою одежду и выкинула все лишнее. Подергал ее за юбку, скоро ли уйдем отсюда, но она только шикнула.
И тут откуда-то свысока разлилось волшебное пение. Чистый нежный голос ангела, так я тогда подумал, одновременно и звенел, и плакал, и восторгался, разбиваясь на ручейки, поднимая мою душу на мягких крыльях к Богу. До конца службы я стоял, не шевелясь, боялся разрушить то очарование, так близко к Господу я никогда не был.
- Мама, это ангел пел?
- Да, сынок, это был ангел.
Я, как и все, читал молитвы перед едой, перед сном, после пробуждения, но воспринимал их как обязательства, которые просто надо выполнять. Теперь же я молился искренне, со слезами и восторгом, и пытался прикоснуться к тому трепетному чувству, охватившему меня в церкви.
За несколько лет я выучил все ангельские песни, кроме особых, которые исполнялись раз год по большим праздникам, и часто пел их про себя и вслух, выполняя монотонную работу по выбиранию из шерсти мусора, колючек и свалявшихся комочков навоза. Отец работал валяльщиком и не одобрял столь ярой религиозности, он думал, что я пытаюсь таким образом избежать домашних обязанностей.
Как-то, прослушав службу, я спросил у мамы:
- Мама, а сегодня ангел болеет?
- С чего ты взял? – поморщилась она.
- Он сегодня неправильно пел. Нужно было спеть вот так, - и я тихонечко спел отрывок, - а он спел не так, некрасиво.
- Тсс, - зашипела мама, она не хотела привлекать внимание в церкви, где каждый шепоток эхом отдавался по всему залу.
- Миссис, - окликнул маму худой высокий мужчина в облачении священника, - это ваш сын сейчас пел?
- Да, - испуганно поклонилась мать, - простите, он не умеет вести себя в церкви.
- Нет-нет, я не собираюсь его ругать, напротив, у малыша отличный слух и хороший голос. Я хочу попросить вас и вашего мужа разрешить ему петь в церковном хоре.
- Я не знаю, у него много работы по дому, Том вряд ли согласится, – растерялась она.
- Если он хорошо себя покажет, то мы будем выплачивать вам небольшую сумму. Скажем, два пенса в неделю.
- Спасибо, - еще раз поклонилась мама, - я передам мужу.
Я был в восторге, хоть и ничего не понял, кроме того, что смогу зарабатывать, причем не так уж и мало.
И уже через неделю отец привел меня в церковь, строго-настрого приказав слушаться священника с худым строгим лицом. Новый наставник взял меня за руку и провел к двери, которую я до этого дня ни разу не замечал, настолько она была вписана в обстановку. За ней оказалась узкая лестница с высокими ступенями, ведущая куда-то наверх.
Там обнаружилась комната, прямо под потолком, но вместо одной стены у нее была каменная ограда в половину моего роста, отделяющая ее от основной залы церкви. В комнате стояли двенадцать мальчишек, я удивился: они не безобразничали, не дрались, не дразнились, а ждали прихода священника молча.
- Дети, я представляю вам нового участника хора. Он недавно услышал, что кто-то из вас неправильно спел свою партию, и мы все знаем, кто это был. Да, Уильям?
Один из мальчиков пробубнил: «Я больше не буду».
- Джон, вставай справа и подпевай. Первый хорал.
Священник взмахнул рукой, мальчики дружно запели, и я с испугом и удивлением узнал этот голос. Это был голос ангела, такой многоликий, звонкий и пронзительный, который я слышал на протяжении нескольких лет. Я начал было подпевать, но не выдержал и расплакался от разочарования. Наставник строго посмотрел на меня, но не смог остановить прорывающиеся рыдания. Зажав себе рот и уткнувшись носом в колени, я плакал и плакал на протяжении всей службы, уже без слез, а только судорожно вздыхая.
Отпустив мальчишек, священник спросил:
- В чем дело, Джон? Мне показалось, что ты любишь петь и ходить в церковь.
- Да, - всхлипывая, ответил я,- но мама говорила, что это ангел поет. А это неправда… - и я разрыдался снова.
Мужчина ласково погладил меня по голове, присел на корточки и тихо сказал:
- Джон, раньше, когда церквей было мало, ангелы пели в каждой из них, но ты же знаешь, как много у них работы?
Я недоверчиво кивнул.
- Ангелы денно и нощно сражаются с силами зла, очищая наши души, оберегая нас от греховных мыслей, им некогда петь в храмах. Они оставили нам свои песни, и такие чистые добрые мальчики, как ты, поют их, помогая людским молитвам достигнуть Бога.
- То есть мы поем вместо ангелов?
- Верно. Нам никогда не достичь такого совершенного пения, как у них, но мы стараемся.
- И мы помогаем молитве попасть к Богу?
- Да, ваши голоса подхватывают каждое слово, говоримое в церкви, и поднимают его наверх, на небеса. Поэтому не надо плакать, и в следующий раз постарайся спеть, как ангел.
Я радостно кивнул, вытирая рукавами лицо.
С этого дня я каждое утро бегал в церковь на репетиции и разучивание хоралов. Сначала я слышал только свой голос, потом начал различать разные напевы в мелодии, а через год занятий мог выделить голос каждого отдельного мальчика. Я стал помогать наставнику, разучивал с новыми певцами их партии, и плата выросла до четырех пенсов в неделю.
Он предупредил меня, что скоро голос начнет ломаться, и, возможно, я не смогу петь, поэтому каждый вечер я молился Господу о том, чтобы не расти как можно дольше. Когда же я дал петуха в первый раз, священник строго-настрого запретил мне петь, даже шепотом, даже в мыслях, на целый год. «Иначе, - говорил он, - ты не сможешь петь всю жизнь».
Мне было очень плохо. Я с отвращением вернулся к чистке перепутанной жирной шерсти от комочков навоза и каждый день, сидя в темной комнате с низкими потолками, вспоминал чистоту и простор церкви, торжественную строгость службы и восторженный трепет во всем теле, когда голос взмывал в небо, поднимаясь к самому Богу.
Отец же воспринял мое возвращение с радостью, хотя и жалел потерю дополнительного дохода. Зато теперь он мог обучать меня своему ремеслу. «Еще чуть-чуть, и ты бы стал слишком взрослым для обучения», - говорил он.
Но я не хотел быть валяльщиком, это было слишком грязно, примитивно и земно. Пусть младшие братья перебирают и валяют вонючую шерсть. И снова я не спал ночами и молился Господу о том, чтобы меня забрали отсюда, забрали в церковь, я готов был подметать полы, менять свечи, вытирать пыль, все что угодно, лишь бы там. И Он откликнулся на мои мольбы. Я думал, что он узнал мой голос среди тысячи других, потому что я часто ему пел.
Спустя несколько недель ко мне пришел Наставник. Было так дико видеть его, столь возвышенного и образованного человека, в нашем сером, покрытом кусочками шерсти дворе, где копошились куры и баловались младшие братья и сестры. Я сначала даже не поверил своим глазам, но когда он знакомо улыбнулся краешком рта и привычным жестом перекрестил, я кинулся к нему, едва удержавшись от того, чтобы схватить его за сутану и упросить забрать меня отсюда.
- Подожди, Джон, я хочу поговорить с твоим отцом. Он дома?
Меня не впустили в комнату, где они разговаривали. Наставник говорил, как всегда, очень тихо, и я слышал только слова отца: «Какой еще храм?», «Он должен быть валяльщиком», «Он мой наследник!», «Сколько?», «Это пенсов?».
Потом они вышли, и папа сообщил, что меня забирают работать в церкви. Что я буду делать, мне сообщит вот этот достойнейший человек, чтобы я слушался и трудился хорошенько, потрепал по голове и выпроводил со двора. С мамой я так и не попрощался.
Я думал, что мы пойдем в ту самую церковь, где я пел на протяжении нескольких лет, но Наставник взял меня за плечо и повел в другую часть города. Я не бывал там ни разу.
Мы прошли через улицу Валяльщиков, квартал ткачей, квартал красильщиков, потом вообще покинули ремесленный район и вышли к огромному собору, шпили которого задевали облака.
- Сын мой, я знаю, что сейчас ты не можешь петь, но Господь подарил тебе дар, талант, который грешно закапывать под ремеслом валяльщика. Я принял решение и надеюсь, что не буду раскаиваться.
Мы немного постояли перед высоченными резными дверьми, а потом ступили внутрь. Был уже вечер, и храм был пуст, только в дальнем уголке спиной к нам сидел мужчина в сутане.
Наставник знаком показал мне сесть на каменную скамью, а сам прошел к тому священнослужителю и что-то тихонько ему сказал. Тот кивнул, поднял руки и…
На меня обрушился поток музыки, протяжной, объемной, бесконечной. Казалось, что сами стены храма издают эти невообразимые звуки, пронизывающие меня с пяток до головы, волнами проходящие через все тело, и замирающие где-то в глубине живота. Я захлебывался музыкой, потеряв способность дышать, думать, двигаться. Я слышал и раскаты грома, и переливы птиц, и шорохи соломы, и детский смех, и все это переплеталось в целое, во что-то важное, настоящее, единственное.
Когда я очнулся, то увидел рядом Наставника и того мужчину, они с интересом смотрели на меня и что-то тихонько обсуждали.
- Джон, - сказал Наставник, - я вижу, ты почувствовал эту музыку. Я хочу, чтобы ты научился играть ее, у тебя хватит усердия и таланта. А это отец Иаков, он будет обучать тебя.
После этого он удалился, а отец Иаков подвел меня к непонятному сооружению и предложил нажать одну из клавиш. Каждая клавиша была шириной с мою ладонь, их было очень много, несколько рядов, а сбоку торчали огромные рычаги.
Я с опаской подошел и легонько нажал на ближайшую клавишу, но она не двинулась. Я нажал сильнее, потом двумя руками, и только когда я навалился на нее всем телом, она нехотя опустилась, и я услышал гулкий вой откуда-то сверху.
Отец Иаков объяснил, что звук идет из труб, которые торчат сбоку у стены, словно диковинное украшение, что каждая клавиша может запускать звуки разной высоты, и для изменения нужно переключать регистры при помощи рычагов. Еще нужно следить за объемом накачиваемого воздуха, за это ответственны мальчики, за стенкой работающие на мехах, и если я почувствую, что они начинают лениться, то я должен дернуть за шнурок, и тогда у них в комнатке прозвонит колокольчик, напоминающий им об их работе. Потом отец Иаков закатал рукав, и я уже без удивления увидел бугрящиеся мышцы на его руках.
Орган захватил меня с первого звука, и когда я играл на нем, то ощущал себя повелителем всего сущего, проводником воли Божьей. Я запоминал мелодии, запоминал, какие клавиши и в какой последовательности нужно нажимать, приноровился бить по клавишам кулаками и локтями.
После первой сыгранной службы в церкви я был счастлив так, как никогда еще в жизни.
Спустя несколько лет отец Иаков сказал, что я должен жениться, так как нехорошо взрослому мужчине быть холостому, тем более работающему в церкви. Он мне и невесту подобрал.
Я даже растерялся, не зная, что и сказать. За годы службы я привык видеть вокруг себя только священнослужителей, которым запрещено вступать в брак, и не задумывался ни о женщинах, ни о семье. Все мысли мои были только о Боге и о музыке, восхваляющей его.
Но отец Иаков прав, если уж я не принадлежу церкви, то мой долг – жениться, народить детей и быть примерным семьянином, как и завещано Господом нашим.
Сватовство, знакомство с невестой, свадьба прошли как в тумане. Я никак не мог осознать, что вот эта посторонняя, чуждая женщина теперь моя жена. Привыкший к целомудренности и чистоте, я испытывал брезгливость при мысли, что должен буду возлечь с ней.
Первые дни я сторонился жены, разговаривал только по необходимости и сбегал пораньше в церковь, пока отец Иаков на исповеди не отчитал меня. Он строго сказал, что раз уж Господь свел нас в законном, освященном браке, то и я должен приложить все силы, дабы стать примерным мужем. Сказал, что Агнес весьма благочестивая и верующая женщина, и не дело мужу избегать жены своей. И я ответил, что постараюсь.
Но одно дело сказать, а другое – сделать. При одной мысли о возлежании меня начинало тошнить. Я давал ей денег на утварь и еду, терпел ее постоянное присутствие. Она же все время смотрела на меня огромными грустными глазами, словно ожидала чего-то, старалась невзначай притронуться, задеть плечом, рукой.
Это случилось на Пасху, когда окрыленный после ночной службы и опьяненный вином после долгого поста я вернулся домой и плохо соображал, что делал. Теплая мягкая близость Агнесс, ее податливость, терпкий запах пота...
Утром мне было очень плохо. Не столько физически, как душевно. Мне казалось, что я недостоин более творить божественную музыку, тем более в церкви. Но переполняемый раскаянием и стыдом я играл еще яростнее, еще исступленнее, даже епископ, приехавший в храм, отметил выступление и предложил поехать в другой город, дабы обучить там органиста, мол, орган купили, а вот специалиста найти не могут. И я с радостью ухватился за эту возможность.
Меня не было больше полугода, я долго искал подходящего ученика, обошел местные хоры, прослушал десятки человек, пока не нашел того, в ком горит такая же искра вдохновения, как и у меня. Их орган сильно отличался от нашего, он был более новым, с маленькими клавишами, поддающимися даже легкому нажатию, и его звуки были более воздушные, объемные, яркие. К тому же и количество клавиш также было другое, поэтому всю музыку мне пришлось подбирать заново, я даже придумал новые мелодии и представлял, могу ли я сыграть их на своем органе.
Хоть ученик мой был еще не готов, но основы я передал, дальше все зависело от его усердия и старания. За это время все страсти улеглись, и я спокойно вернулся в родной город.
А Агнес встретила меня словами: «Джон, скоро у нас будет ребенок». И выпирающий живот жены подтверждал ее слова.
Первым возникло желание вновь уехать, куда угодно. Но вечером, перед сном, я вдруг представил, как буду обучать своего сына петь, как введу его в церковь, буду петь хоралы и псалмы, как покажу орган и объясню, откуда идет звук. И на душе стало так хорошо и светло, как не было уже давно, наверное, с того дня, как мне сказали, что я должен жениться.
Рожала Агнес тяжело, кричала и металась всю ночь. Я позвал цирюльника и местную бабку-повитуху, они суетились вокруг, пускали кровь, обливали водой. Я же, не зная, чем помочь, отправился в церковь и помолился о ее здоровье и здоровье малыша, когда же вернулся, цирюльника уже не было, а бабка сердито перекрестилась и плюнула в сторону нашего дома.
Агнес лежала обессиленная, уставшая, бледная, а рядом с ней посапывал маленький комочек. Я осторожно приподнял ткань и в ужасе отшатнулся: половина его лица была изуродована багровым неровным пятном. Дьявольским знаком.
Почему? За что? Мой ребенок родился под рукой Дьявола. Возможно, это была моя ошибка, и я не должен был вовсе вступать в брак? Может, я должен был уйти в монахи и посвятить Господу свою жизнь полностью? Или Агнес оказалась не столь уж и благочестивой? Может, я загордился, считая себя лучшим органистом Уэльса, и Господь решил покарать меня?
Я еле дождался утра и бросился к отцу Иакову за ответами. Он явно встревожился и предложил, чтобы жена исповедалась ему.
Из дома он вышел весьма озадаченный и смущенный.
- Сын мой, я нарушу тайну исповеди, но жена твоя – это плоть и кровь твоя, поэтому ты имеешь право знать. Она зналась с силами зла, пришивала к твоей одежде мелкие косточки, сыпала в еду злые травы, но она божится, что все это ради того, чтобы ты обратился к ней, не пренебрегал. Думаю, именно так дьявол и проник к ней в душу, через ревность и похоть. Она клянется, что ребенок твой, что зачли вы его на Пасху.
Я бессознательно кивнул, но в душе разверзлась бездна. Ноги мои подкосились, отец Иаков подхватил меня под руку и тихо зашептал:
- Я понимаю, что преступаю божьи заповеди, но ты мне как сын. К тому же я посоветовал тебе Агнес в жены. Поэтому говорю тебе: если хочешь спасти ее жизнь и жизнь сына, то бери семью и уезжай. Прямо сегодня. Завтра церковь заберет их, дабы очистить их грешные души. Решай, сын мой.
И священник ушел, не оглядываясь, а я упал на колени и пытался удержать пляшущие панические мысли…
На следующий день Агнес и ребенка увели. Я же метался по дому и молился. Я слышал истории о том, как очищают души людей братья-инквизиторы. Отец Иаков рассказывал, что пытки и жестокая казнь нужны не Церкви и не для признания, так как нельзя верить человеку, предавшемуся дьяволу. Ради сохранения тела и жизни грешник готов оболгать не только себя, но и мужа, детей, родителей. Для них нет ничего святого.
Он говорил, что истязания нужны для самой грешной души. Один час земных страданий заменяет тысячу лет мучений в аду, так неужели святые братья не постараются сделать как можно больше для несчастной потерявшейся души? Иногда пытки длились неделями, уменьшая очищение на несколько десятков тысяч лет.
Я не любил смотреть на казни грешников, на их бледные обескровленные лица, сливающиеся с белым саваном, слушать исступленные крики, трогать теплую кровь, стекающую с помоста. Но считал, что это тоже часть работы священнослужителей, грязная, тяжелая, но не менее важная, чем проведение службы в церкви или выполнение ритуалов.
Сейчас же перед глазами стояло печальное лицо Агнес, ее испуганные глаза. И крошечное мятое личико сына. Моего сына!!!
Я бросился в церковь, к отцу Иакову, но мне сообщили, что он уехал из города, кажется, в паломничество в святой город Рим. Сначала я был ошарашен этой новостью. Зачем? Почему именно сейчас, когда происходит такое со мной, он оставил меня? Раздосадованный и разозленный, я сел за орган и начал играть, выплескивая все эмоции в музыке.
И на середине фразы я замер. Я понял. Отец Иаков уехал, так как думал, что я увезу свою семью. Он был самым близким человеком, поэтому его бы первого заподозрили в том, что он предупредил меня. Но несмотря на риск для своей жизни, он все же сказал мне, как спасти семью. А я... не смог.
