КАК ЧИТАТЬ ПЛАТОНА⁠⁠

THOMAS A. SZLEZÄKPLATON LESEN

ТОМАС А. СЛЕЗАККАК ЧИТАТЬ ПЛАТОНА

Слезак обращается к вопросам которые для постороннего философии читателя выглядят очень странными и спорными и которые современная теория платоновских диалогов обходит стороной и почему-то не акцентирует на них внимание. В первую очередь здесь идёт речь о странных местах умолчания, когда Сократ вдруг дойдя до самого интересного места прерывает свою речь и говорить что об этом не время здесь беседовать или когда после долгого спора не делается никаких выводов и зачем всё это было не понятно или почему Сократ выступает в диалогах таким непобедимым спорщиком?))

Когда в апоретических диалогах после долгого и тщетного поиска решение не достигается и при последнем заходе, то читатель, которому неведом смысл этого странного блуждания, легко приходит к мысли, что всё прошло вхолостую или, во всяком случае, оказалось чрезмерно затянувшимся прооймионом к плодотворному философствованию, которое, однако же, ещё только ожидает своего часа.

Когда в конструктивных диалогах при соприкосновении с наиболее существенными проблемами говорится, что «сейчас» они не могут быть рассмотрены, или что их обсуждение нужно отложить до другого раза, то читатель нетерпеливо спрашивает себя, почему столь стоящие темы словно бы только выставляются на обозрение и тут же вновь удаляются, и есть ли у этих постоянных указаний на нечто более существенное вообще какое-нибудь соответствие в философии Платона, или же из читателя делают некоего Тантала

Наконец как ранние, так и поздние диалоги объединяет неизменное превосходство ведущего собеседника над его партнёром по разговору. Можно ещё смириться с тем, что «афинянин» в «Законах» непрерывно поучает своих неискушённых дорийских друзей, черпая из неиссякаемого запаса непревзойдённого знания, или что «гость из Элей» имеет значительное преимущество перед молодыми людьми, с которыми он общается; однако в диалогах агонального характеракажется нарушенным требование честности состязания — когда собеседники слишком неравны, и «Сократ» всякий раз словно бы без труда торжествует над своими противниками. Вправду ли, спрашивает себя изумлённый читатель, может существовать столь выдающийся чемпион в словесной борьбе, способный с равной лёгкостью одолеть любого

Очень долго существовало мнение что Платон сначала критично относился к письменному слову но затем преодолел свой скепсис и написал кучу диалогов, мысль это основывалась на Федре где Сократ рассказывает свой знаменитый миф о зарождении письменности.

Когда же дошел черед до письмен, Тевт сказал: "Эта наука, царь, сделает египтян более мудрыми и памятливыми, так как найдено средство для памяти и мудрости". Царь же сказал: "Искуснейший Тевт, один способен порождать предметы искусства, а другой – судить, какая в них доля вреда или выгоды для тех, кто будет ими пользоваться. Вот и сейчас ты, отец письмен, из любви к ним придал им прямо противоположное значение. В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых". <...>
Сократ. Значит, и тот, кто рассчитывает запечатлеть в письменах свое искусство и кто в свою очередь черпает его из письмен, потому что оно будто бы надежно и прочно сохраняется там на будущее, – оба преисполнены простодушия и, в сущности, не знают прорицания Аммона, раз они записанную речь ставят выше, чем напоминание со стороны человека, сведущего в том, что записано.Федр. Это очень верно.Сократ. В этом, Федр, дурная особенность письменности, поистине сходной с живописью: ее порождения стоят, как живые, а спроси их – они величаво и гордо молчат. То же самое и с сочинениями: думаешь, будто они говорят как разумные существа, но если кто спросит о чем-нибудь из того, что они говорят, желая это усвоить, они всегда отвечают одно и то же. Всякое сочинение, однажды записанное, находится в обращении везде – и у людей понимающих, и равным образом у тех, кому вовсе не подобает его читать, и оно не знает, с кем оно должно говорить, а с кем нет. Если им пренебрегают или несправедливо его ругают, оно нуждается в помощи своего отца, само же не способно ни защититься, ни помочь себе»

Но потом оказалось что Федр более позднее произведение Платона и в нём он высказывает свои зрелые мысли. То есть Платону было вполне известно что каждый читатель понимает текст в меру своей распущенности (образованности) что это вполне обычное дело когда не видят прозрачных намёков и не делают выводов из содержания. Более того книга уязвима к критике и не может защитить свою мысль (логос) без автора, а это было очень важно для Платона как мы понимаем из "Седьмого письма"

Невозможно полностью понять философско-литературное творчество Платона, не поняв прежде различия между эсотерикой и охранением тайны. Это различие станет ясным при сравнении дошедшего до нас под именем Платона «Седьмого письма» и пифагорейского предания, рассказывающего о профанации определенных учений союза. По свидетельствам Аристотеля и Аристоксена, охранение тайны было характерной чертой ранних пифагорейцев1. Позже появились рассказы о том, будто один из членов союза по имени Гиппас (или Гиппарх) первым нарушил молчание и сделал общедоступным математическое открытие Пифагора. Реакцией союза стало исключение Гиппаса и сооружение ему гробницы: отныне для остальных пифагорейцев он был «мёртв». В наказание за свой проступок он волею некоего божества утонул в море2. <...>
ведь речь шла о математической теореме, а, стало быть, о знании такого содержания, которое скорее других может распространяться без оглядки на внутреннюю предрасположенность реципиента к его восприятию. Очевидно, речь шла в первую очередь о привилегии на знание. Поэтому неудивительно, что Гиппасу впоследствии также приписывались симпатии к демократии3: тот, кто профанирует привилегированное знание, очевидно, и в остальном признаётся разлагающим власть союза Но одного упрёка, причём весьма тяжкого, Дионисию избежать не удаётся: упрёка в том, что он осуществил распространение в книжной форме тех сведений о конечных целях философствования Платона, которые в своё время услышал от него в ходе личного наставления; его мотивом могло быть только «отвратительное тщеславие» (344е 2); в противоположность самому Платону (344d 7) Дионисий не испытывал никакого «благоговения» перед обсуждаемыми предметами и не остановился перед распространением сведений о таких вещах, понимание которых приходит только после длительной философской подготовки и изъяснение которых в наибольшей степени подвержено опасности ошибочного понимания и искажения со стороны чуждых философии или даже злонамеренных реципиентов. Таким образом, Платона не заботит власть и влияние Академии; а вот превратная оценкаего философского замысла и возможность пренебрежительного отношения к тем вещам, в объективной ценности которых он глубоко убеждён, для него мучительна.Реакцией Платона на опубликование обрывков его устной философии является не моральное возмущение, а неописуемое человеческое разочарование.

Чтобы понять диалоги Платона Слезак в первую очередь обращает внимание на структуру

Основной ситуацией, изображаемой в диалогах, является ситуация «помощи» (βοήθεια). Она служит тем методом, с помощью которого устанавливается, является ли некто философом, или нет. Когда бы ни высказывался тот или иной тезис, он подвергается нападению: его автор должен продемонстрировать, что может защитить его, прибегнув к более глубоким обоснованиям. К такому качественному повышению уровня аргументации, столь характерному для структуры диалогов, неизменно способен только один персонаж: всегда одинаковый по своему типу платоновский диалектик. проверки на звание философа — это не просто вопросума (иначе Протагор и Горгий должны были бы уметь помогать своему логосу), оно имеет своим условием знание идей и основательное знакомство с платоновской диалектикой

Теперь также становится понятным, почему диалектик неизменно оказывается непобедимым и почему даже мелкие поражения или случайные промахи не уравнивают его с менее значительными по своему масштабу собеседниками. Имея в своём резерве «более ценные предметы», он подвергает проверке остальных, он — «знающий» (είδώς, Федр 276а, 278с), достигший познания идей; в сравнении с ним остальные принципиально являются «учащимися» (μανθάνοντες, ср. Федр 276а 5), поскольку им недостаёт философии идей. Диалоги постоянно изображают один и тот же процесс: поиск диалектиком «подходящей души» по словам Алкивиада, в разговоре Сократ побеждает всех, и причём всегда {Пир 21Зе 3-4); и ДЛЯ познания блага, говорит Сократ в «Государстве», диалектик должен без ущерба выдержать все попытки опровержения (534с 1-3). Таким образом, и здесь мы видим, что теоретический образ философа у Платона полностью согласуется с литературным портретом диалектика в диалогах
Следствием принципиального превосходства диалектика является и то, что он всякий раз изображается в разговоре только с одним собеседником. Благодаря своему авторитету ведущий собеседник может позволить себе удерживать концентрацию на одной теме в общении с кем-либо одним из участников разговора. Одновременное и паритетное внимание к нескольким позициям только отвлекло бы от фундаментального различия между тем, кто уже пережил «переворот души» (ψυχής περιαγωγή, Tocydapcmeo 521с 6, ср. 518с 8-d 4) в философии идей, и тем, кому он только предстоит. Диалектик, со своей стороны, никогда не находится в зависимости от какого либо определённого собеседника, что он сам ясно демонстрирует: он может приостановить разговор и с помощью воображаемого «собеседника» направить его туда,куда считает нужным.

Таким образом, диалог имеет независимого ведущего собеседника. Правда, виртуозное изобразительное мастерство Платона зачастую может порождать впечатление, будто Сократ с безупречной вежливостью подчиняется тем представлениям о разговоре, которые имеет его собеседник. Ясно, однако, что это лишь видимость, сохраняемая из соображений учтивости; более тщательное наблюдение неизменно показывает, что диалектик держит нити разговора в своих руках. В «Протагоре» он навязывает знаменитому софисту свой метод коротких вопросов и ответов (в диспуте о методе: 334с-338е), в «Государстве» он сам определяет, до каких пор друзьям позволено теснить и «принуждать» его. Наконец, вопрос «властвования» в разговоре получает и открытое выражение: когда Сократ упрекает Менона в том, что он «властвует», то явная ирония, содержащаяся в этом упрёке, служит ясным указанием, что эта привилегия можетпринадлежать лишь ему самому. Случись, скажем, Тимею под натиском критических вопросов Сократа помогать своему «мифу», ему пришлось бы открыть и те «ещё более высокие принципы», сведения о которых он старательно удерживает вне обсуждения {Тимей 53d), илидаже раскрыть сущность демиурга, о которой, однако же, «всем», т. е. письменно, согласно отрывку (Тимей 28с), сообщить невозможно. Недаром «Тимей» — единственный диалог, в котором нет ведущего собеседника: этим В «Пармениде» юный Сократ встречается со старым элейцем: нарочитое подчёркивание разницы в возрасте {JlapMenud 127bc) ясно указывает на разговор неравных слушателям не нужен никакой «ведущий». Но он же является и единственным диалогом, в котором отсутствует дискуссия: диалектическое собеседование участников этого разговора уже не предназначалось бы «для всех».

Если же мы сравним выбивающийся из общего ряда диалог «Тимей» с остальными произведениями, нам сразу бросится в глаза, что в нём также отсутствует привычная живая обрисовка места и времени встречи и индивидуальных характеров участников. Это не можетбыть случайным: как известно, в «Федоне» Сократ говорит, что нужно отвлечься от его личности и сосредоточить внимание на одной только истине (91с). Правда, способность к этому приобретается лишь длительным упражнением; продолжение разговора в «Федоне» достаточно ясно демонстрирует, что присутствующие при нём слушатели оказались бы к этому неспособны. Слушатели, перед которыми выступает Тимей, по-видимому, находятся на другом уровне: их индивидуальные черты изображаются Платоном весьма скупо, а то, что он сообщает об их индивидуальности, не оказывает никакого влияния на ход рассуждения. Отвлечение от индивидуального является, таким образом, задачей «учащегося». Задача диалектика формулируется иначе: в процессе поиска подходящих собеседников он просто не может в то же время отвлекаться от их индивидуальных обстоятельств и особенностей, которые каждому на свой лад затрудняют приобщение к философствованию. Ведь цель философски фундированной «риторики» состоит в том, чтобы уметь предложить каждой душе подходящие ей «речи» (Федр 277Ьс). Это умение диалектика и иллюстрируют диалоги.

В соответствии со всем вышесказанным, создание Платоном произведений в жанре разговора не может означать ни того, что единственным способом приобретения философских познаний является общение с другими — в общении с воображаемыми персонажами, т. е. с самим собой, диалектик часто может достичь большего, нежели в общении с реальным визави5, — ни того, чтодиалог является единственной легитимной формой передачи философских достижений и познаний — Тимей, как мы видели, может прибегать и к непрерывной последовательности аргументов. Также не играет решающей роли и бытие-в-диалоге как форма жизни, потому что длительное пребывание вместе и даже более того, «совместное жительство», о которых говорит «Седьмое письмо» (συνουσία, συζήν, 341с 6, 7)6, как раз таки не может быть отображено в диалоге. Платон считал главным изображение достигнутого в диалоге соглашения (гомологии), в то время как современные концепции делают упор исключительно на самом процессе ведениядиалога. Присутствие возвышающейся над всеми фигуры диалектика, знающего «истину» о своём предмете, придаёт совместно выработанной гомологии требуемую весомость. Даже в отсутствие предельного обоснования то, в чём достигают согласия собеседники под руководством «Сократа», «гостя из Элей» или «афинянина» — это не праздная болтовня людей, которые, не чувствуя ответственности по отношению к истине, сегодня определяют для себя одно, а завтра — другое. Целью Платона является выстраивание гомологии, способной отвечатьза себя к ясному заключению8 и к столь же ясному уверению, что дальнейшее обоснование и обращение к «ещё более высоким принципам» пока только предстоит, но при этом является необходимым и возможным.

Диалоги Платона следует читать как драматические пьесы с пёстрыми характерами, полные иронии.

Платон мог бы позволить своим персонажам со спокойной отстранённостью пересказать эту концепцию с точки зрения её чисто теоретического вклада в дело принципиального обоснования этики. Вместо этого он даёт Калликлу изложить её как своё личное кредо. Этоне просто интеллектуальная «позиция», но непосредственное выражение его тщеславия и безмерного эгоцентризма. Когда Сократ, опираясь на строгие доводы, доказывает ему здравость традиционного понятия справедливости и, наоборот, внутреннюю противоречивостьтак называемого права сильнейшего, Калликл перестаёт понимать его — но отнюдь не потому, что недостаточно умён (ибо умом он явно не обделён), а вследствие ограничений, наложенных на него его собственным характером. В диалоге совершенно открыто говорится о том, что именно его необузданные влечения мешают ему понять и принять теоретически обоснованный и нравственно благотворный взгляд Сократа (ср. Горгий 513с)
Прежде всего, Калликл имеет извращённое представление о самом себе: он отождествляет себя со своими вожделениями и влечениями (Горгий 491е-492с). Он не знает и не хочет знать, что человек не сводится к своим влечениям и что его разум предназначен не к тому, чтобы быть инструментом на их службе, но является божественной силой, которой надлежит властвовать над низшими частями души. Сократ же, очевидно, располагает соответствующей теорией о внутренней структуре человека (ср. Горгий 493а и след.) — однако видя, что Калликл явно не сумел бы ею воспользоваться, даже не пытается излагать её с должными обоснованиями, а ограничивается несколькими указаниями, всё значение которых становится понятным лишь из полного изложения учения о душе в «Государстве» Иначе говоря, подлинное решениепроблемы, которое, по мысли Платона, может быть обеспечено только через обращение к внутренней структуре человека, персонажу с характером Калликла сообщать не нужно, поскольку у него отсутствуют предпосылки для адекватного восприятия таких истин. Поэтому Калликл получает от Сократа лишь опровержение ad hominem, доказывающее противоречивость его позиции на его же собственном уровне аргументации (494Ь и след.)
Этим блестящим примером литературной характеристики Платон со всей ясностью говорит нам, что его философия требует «всего человека». Одних только интеллектуальных способностей здесь недостаточно — необходимо внутреннее родство между предметом, предназначенным к передаче, и душой, которой его надлежит передать. Кто не готов включиться в процесс внутреннего преобразования, тот не вправе претендовать на то, чтобы узнать полное решение.
Платон весьма впечатляюще показывает, что именно из-за неумения Калликла подойти к собеседнику благожелательно разговор между ним и Сократом перестаёт быть полноценным общением.

Конечно, во многом как носителям современной культуры нам многие вещи видятся в диалогах странными.

Как люди демократического, плюралистического и враждебного авторитетам XX века, мынастолько прочно настроены в своем восприятии на господствующий релятивизм, что вольно или невольно встречаем скепсисом или даже внутренним сопротивлением недосягаемое превосходство «Сократа» или «афинянина», которые осмеливаются называть единственноверной ту ориентацию, которой сами придерживаются! Мы воспринимаем их игры с апориями как недостаток открытости, а препровождение к познаниям, приобретение которых должно стать делом будущего — как уклонение от требований момента. Вместо этого мы должны спросить себя, не хочет ли Платон такой концепциейвзаимоотношений персонажей сообщить нам нечто особенное, уже утратившее для нас непосредственную понятность, и не ведёт ли эта концепция к такому понятию философии, которое существенно отличается от убеждений XX века, но именно в силу этого способнодополнить и обогатить их.Исходить нужно из того фундаментальною соображения, что ни одно письменное сочинение, а значит, и ни один платоновский диалог, не в состоянии оказать самому себе необходимую помощь в случае нападения. Диалектика или «друга мудрости» (φιλόσοφος), напротив, отличает именно умение устно помогать своему сочинению; в ходе такой помощи он извлечёт на свет«более ценные предметы» (τιμιώτερα), показав тем самым (сравнительную) неполноценность своих сочинений. «друга мудрости» (φιΛόσοφος) — а это предположение непросто будет подвергнуть сомнению — то за ними должен таиться резерв философских «более ценныхпредметов» (τιμιώτερα), в принципе поддающихся и письменному сообщению, но сознательно оставляемых автором за пределами своих сочинений. Таким образом, наличие за диалогами устной философии — это прежде всего следствие, строго вытекающее из приложения критики письма к собственным сочинениям Платона. С другой же стороны, её существование получает впечатляющее прямое подтверждение эпизодами умолчания. Будучи истолкованными в свете критики письма, эпизоды умолчания передают весьма ясное послание; этими эпизодами Платон говорит буквально следующее: «данное сочинение написал φιλόσοφος, который устно можетточнее обосновать изложенное здесь — с привлечением познаний и теорем, в сравнении с которыми изложенное на письме предстало бы менее значительным

Немалому числу интерпретаторов хотелось обнаружить у него инфинитизм, возникший в недрах немецкого романтического движения. Философия по Платону оказывается тогда бесконечным «нахождением-на-пути» мышления, непрестанным стремлением и поиском, который, однако, никогда не достигает конечной цели; философ, со своей стороны, не может утверждать ничего такого, что он тотчас же не поставил бы под вопрос; в соответствии с этим, философские положения всегда носят предварительный характер, а философская истина всегда является истиной по требованию.В данном случае под инфинитизмом подразумевается сформировавшееся в рамках романтизма представление о том, что познавательный идеал (полная и окончательная истина) и практический идеал (совершенное счастье), воплощая собой подлинное предназначаете человека, никогда не достижимы для него в действительности, допуская лишь бесконечное приближение к себе.

Повсюду в произведениях Платона диалектика представляется не утопически-нереальным видениеминого, сверхчеловеческого способа познания, но реальной возможностью, проходимым путём, ведущим к достижимой цели. Достигнув цели и «конца странствия»,душа находит отдохновение от трудов, сопряжённых с исканиями (ср. Государство 532е). Целью является идея блага, доступная познанию человеческого нуса, подобно тому, как её аналог из области чувственного — солнце —доступен зрению человеческого глаза (Государство 516Ь,517Ьс). Познание принципов принадлежит богу, а среди людей — тому, кто близок с богом, т. е. философу (Тимеи53d). Таким образом, в процессе познания принципов и идей совершается «уподобление богу», являющееся одновременно онтологической и этической целью человека(ср. Государство 500с, 613Ь, Теэтет 176Ь, Федр 253Ь, Тимей 90d, Законы 716с). Знание же идей — это прочное знание (επιστήμη), оно «связывает» правильное убеждение основаниями, делая его устойчивым (Менон 98а) и тем самым ограждая от непрерывного оспаривания и переформулирования. Правда, уподобление богу не снимает онтологического различия между человеком и богом. Но состоит это различие не в том, что человек якобы не может достичь подлинного познания идей и принципа — о достижении цели говорят, помимо прочих, «Пир» (210е), «Федр» (249с), «Федон» (107b) — а в том, что он может лишь временно удерживаться в этом познании, составляющем сущность бога, постоянно возвращаясь к занятию несущественным. Поэтому Эрос и воплощает сущность философии: хотя он и достигает того, к чему стремится, однако достигнутое вновь ускользает от него (Пир203е).

Таким образом, диалоги следует читать как фрагменты философии Платона, имеющие отсылающий характер. При этом их форму нужно понимать в её существенной связи с содержанием. Это значит, что диалоги следует читать как драмы', как пьесы со сквозным действием и продуманной расстановкой персонажей. Действие диалогов раз за разом показывает, что философское наставление не предоставляется по желанию, как какой-то товар, лежащий наготове для любого покупателя, но преподаётся исключительно с учётом интеллектуальной и моральной зрелости реципиента; во-вторых, действие показывает, что к повышению уровня аргументации в череде «актов помощи», а тем самым и к прохождению проверки на звание философа, способен только один тип персонажей, а именно представитель философии идей. Этим предопределяется всегда одинаковая, но никогда не надоедающая расстановка персонажей: диалектик как человек, обладающий недосягаемым философским превосходством, противостоит личностям, которые могут быть весьма бездарными или весьма одарёнными, но которые, во всяком случае, ещё неразвиты, ещё недостаточно подготовлены.диалектику приходится брать ведение разговора на себя; он ведёт собеседников к гомологии (соглашению), отвечающему уровню их знаний. Однозначность расстановки персонажей гарантирует, что достигнутая гомология будет не произвольной и несущественной для обсуждаемого предмета, но образцовой — т. е. наилучшей из достижимых при данных конкретных предпосылках. Таким образом, тот вывод, который по прохождении собеседниками различных обходных путей оказывается скреплённым гомологией, должен быть принят всерьёз как подлинное заключение самого автора. Однако всерьёз нужно принять и эпизоды умолчания, которые по своему положению в диалогах являются не высказанными a parte4 замечаниями, но включёнными в ход действия структуроопределяющими элементами: они обращают наше внимание на способность ведущего собеседника вести разговор к дальнейшим, глубже обоснованным гомологиям.

Таким образом, последовательной реализацией своей литературной техники диалоги отсылают читателя к устной философии Платона. И этим они показывают, что являются произведениями «друга мудрости» (φιλόσοφος) в том смысле, в каком это понятие употребляется в критике письма.