messersmidtbf109

У Ивана Максимыча Аржанова на шестом десятке случилась радость - нашёлся без вести пропавший на войне отец. Иван Максимычу председатель колхоза сказал, тому из райвоенкомата звонили. Велели, мол, Иван Максимычу лично и срочно прибыть для получения, так сказать, официального извещения.

Отца Аржанов помнил хорошо - когда в сорок первом того забирали на фронт, ему как раз семь лет было. Отца Иван очень любил и крепко тосковал за ним всю жизнь. Сначала верил, что вернётся отец, в медалях и орденах, возьмёт Ивана, как прежде, подбросит, а после прижмет к себе , и Иван его за шею схватит крепко - крепко, и никуда отца больше не отпустит. И мать, красивая и счастливая, как раньше, будет собирать на стол и уголком платка украдкой вытирать слёзы. И брат Митька будет прятаться за материну юбку и из-за неё опасливо высматривать незнакомого мужика. А после и на рыбалку они пойдут, и опять отец, как раньше, будет смотреть прямо на солнце, не щурясь, и улыбаться. А дальше перехватывало у Ивана дыхание от счастья, и он больше ничего придумать не мог.

С годами притупилось, конечно. Отца он больше не ждал, понимал, что сгинул отец, как и все мужики с их деревни, осталась только сосущая тоска на сердце, да так никуда и не делась. А брательник , Митька, тот и вовсе дите был, и об отце помнил только запах табака да колючие усы. А ещё обиду помнил, что не давали матери пенсию, как вдове, да как голодали, да как в школе учителка говорила:

- У Семеновой и других отцы геройски на фронте погибли. А что с вашим, Аржановским, это большой ещё вопрос. Глядишь, живёт себе где-то на Западе, да власть Советскую ругает. Известно, врагов-то бывших не бывает.

Иван, бывало, зубы стискивал и терпел, а Митька, размазывая злые слёзы, злился на отца, что не погиб тот геройски, как нормальные люди, а пропал, да ещё и без вести. А был Аржанов - старший, как говорили, из бывших - казак с Дону, да ещё и белый. Как сослали его после гражданской, так тут и остался, женился, да на хозяйство встал.

Через отца и в люди не вышли - Иван всю жизнь в совхозе, а Митька в город уехал, да так и сгинул, не казался домой. Изредка матери писал, что живой де, да кой-когда перевод присылал. Не давали братьям ходу, все искоса смотрели.

Без сна проворочавшись ночь, чуть свет Аржанов выехал в райцентр. На скамейке перед военкоматом, нахохлившись, сидел постаревший, но все ещё узнаваемый брат. Тоже, стало быть, сообщили. Обнялись, потом сели рядышком, и, молча курили, словно боясь спугнуть что-то.

- Ну пошли, что ли, - не глядя на Ивана, глухо сказал брат.

Тот молча кивнул, и братья зашли в военкомат.

Военком, бывший однокашник, пряча глаза и не глядя на братьев, долго рылся в столе, потом протянул какую-то официальную бумажку и отвернулся.

Из военкомата вышли молча. Не сговариваясь зашли в рюмочную, также молча выпили, не чокаясь.

Первым не выдержал Митька. Грохнув по столу кулаками, со злы ми слезами выталкивал из себя:

- Сука, ну сука, ну всю жизнь, ну всю жизнь поломал, а под старость вообще добил. Никуда, Ванька, никуда, понимаешь? Никуда ходу не было. Я учиться хотел - смотрят бумаги и не пускают. На сверхсрочную остаться - не оставили. Всю жизнь в грязи, да в мазуте. Ни в комсомол, ни в партию, ну никуда. И под конец совсем добил, сука.

- Хватит! Мёртвые, слышь, сраму не имут, - не поднимая головы, глухо проговорил Иван.

- Не имут?! Не имут?!, - взбеленился брат, - а как лебеду жрали, помнишь? Как мать по людям ходила. Как в глаза им тыкали помнишь?! Казааак, всю жизнь проказаковал и себе, и нам, - Митька длинно и грязно выругался.

Брат ещё долго и много говорил, Иван, погрузившись в свои мысли, изредка кивал. Допив, вышли на улицу, и, не прощаясь разошлись. Как видимо, навсегда.

Домой добрался под вечер. Скинул парадный костюм, переоделся в повседневное. На молчаливые вопросы жены и матери, коротко бросил:

- Не он. Однофамилец. Обознались, кубыть. Митьку встрел. Кланялся вам.

Поздно ночью, когда все заснули, вышел на крыльцо. Сел на ступеньки, и, глядя в звёздное небо, долго курил. Аккуратно затушил окурок, и, обняв колени, горько и беззвучно зарыдал, неуклюже сотрясаясь всем телом, роняя слезы. Мутные и солёные, они вешним ручьём вымывали из сердца давнюю тяжесть и тоску, лежавшие годами. Становилось легко и свободно, как тогда, в детстве, когда отец был рядом, когда мать была молода и красива, а небо было такое голубое -..

... голубое. Яркое и чистое, оно висело над развороченным, искалеченным воронками полем, в которое превратились позиции батальона. Чадно дымыли два разбитых танка, слышалась отрывистая перекличка солдат противника, готовившихся в очередную атаку. Второй номер пулеметного расчёта перестал хрипеть и, дернувшись в последний раз, затих.

Максим поднял глаза и, не мигая, долго смотрел на солнце, по детски улыбаясь. Как наяву видел Марью и деток, дом, степь в её весеннем разнотравье, Дон.. По лицу, оставляя светлые дорожки в грязи, обильные текли слезы.

Стерев их рукавом серо-зелёного кителя, вахмистр Аржанов упер приклад пулемёта в плечо и, аккуратно прицелившись, потянул спуск..

Подполковник Ванин, наш комбат, был человеком спокойным, мягким и справедливым. Пенсия у него уже была, батальон у него под началом был, а выслуга и боевое прошлое позволяли не бояться проверяющих и командование бригадой.  Ванина любили и уважали, но для всех он был этаким добрым дедушкой, резко контрастирующим с остальными гоблинами со звёздами.

Однажды случилось в батальоне одно неприятное событие, и Ванина, впервые за много лет, отчехвостил командир бригады, а заодно и замполит. Напомнили про пенсию, про очередь желающих занять его место и отпустили с миром. Обычно непьющий по армейским меркам Ванин запил на целую неделю.

Субботним вечером комбат пришёл на службу и построил батальон на этаже. Слегка пошатываясь и распространяя запах употребленных им горючих и не особо напитков, Ванин начал говорить. Говорил про то, что служит очень давно и хорошо помнит советскую армию и советский офицерский корпус. Говорил о том, как прошёл три войны и остался жив. Говорил, что командует батальоном, потому что боится, что на его место придёт некомпетентный офицер, и, если вдруг война, положит батальон, потому что солдаты из нас никудышные и нихера мы не умеем. И что поляжем в полном составе при первом же обстреле. Ванин бы закончил речь и ушёл бы с миром, но тут из дембельских задних рядов подал голос рядовой Ачикян:

- Никак нет, тащщ пполковник, не поляжем и врагов нашинкуем если че.

- Да?, - переспросил комбат, недобро прищурившись, и перестал качаться. Постоял секунду и гаркнул:

- Батальон, к бою!!!! Занять круговую оборону.

Батальон в полном составе, включая двух дежуривших прапорщиков, бухнулся на пол и, сталкиваясь лбами и приглушенно мптерясь, пополз к окнам.

- Куда, блять?! - нагнал всех голос комбата. Батальон на полу перемешался и вновь пополз на рубежи.

- Отставить, дебилы!, - устало махнул рукой Ванин, и, дождавшись пока пыхтящее войско вновь построится, спросил:

- Вы куда, блядь, ползли, а?

- Так это, - доложил Ачикян , к окнам, оборону занимать.

- А куда надо было??

- К дверям?, - робко поинтересовался кто-то из середины рядов.

Товарищи прапорщики посовещались и заявили, что оборону надо было занимать на улице вокруг казармы, значит и ползти нужно было туда. И туда же они и ползли.

Ванин помолчал, посмотрел в окно, и, вдруг заорал так, что на лбу вылезли вены:

- Дебилы блядь, херы мамины!! Ползти нужно к КОМНАТЕ сука ХРАНЕНИЯ ОРУЖИЯ, вашу мать! Вы чем обороняться задумали, воины???

Махнул рукой и вышел.

В понедельник на бригадной поверке комбат был трезв, бещукоризненно выбрит и подшит.

Если вы не знали (я вот тоже не знал), у самоходной артиллерийский установки крышка моторного отсека - это ещё и радиатор. То есть это такая тяжеленная металлическая плита, скрывающая под собой пламенный мотор этой здоровенной шайтан-машины. Так вот.

Однажды майор Васин, капитан Родионов, курсант - практикант Сидоров и некоторое количество солдат срочной службы занимались обслуживанием самоходки, для чего подняли крышку моторного отсека . Поскольку время неумолимо приближалось к святому для каждого военнослужащего мероприятию - приёму пищи, - ремонтные работы было решено приостановить. Васин с Родионовым слезли с машины и нетерпеливо подгоняли солдат, а курсант Сидоров контролировал их, стоя на броне над моторным отсеком. Вылезающий из отсека срочник каким-то невероятным способом (а солдаты срочной службы вообще расположены к совершенно различных действий, вступающих в противоречие с логикой, здравым смыслом и законами природы), зацепил стопор, на котором держалась крышка. С весёлым и звонким звуком она вернулась в исходное положение - то есть закрыла собой моторный отсек. И ноги курсанта, выступающие над ним, ей совершенно не помешали. Воцарилась мертвая тишина. Потом бледнющий Сидоров посмотрел вниз, помянул маму и истошно заорал. Следом заорал Васин, перед мысленным взором которого прощально помахали академия и звание подполковника, потом Родионов, который видел себя опять лейтенантом где-то в тайге, ну а срочники кричали скорее для разнообразия. Что там проносилось перед глазами Сидоров как бы и так прнятно.

Птицами взлетев на броню и столкнувшись лбами, военные быстро подняли крышку и с опаской заглянули внутрь. Сидоров продолжал орать.

Первым отреагировал майор. Он сплюнул и дал курсанту подзатыльник. Следующим был капитан, давший второй. И даже срочники неодобрительно посмотрели на Сидорова и укоризненно поцокали.

Сидоров перестал орать и посмотрел вниз. Потом неуверенно слез с самоходки и, присев на корточки, закурил, нервно похихикивая.

Была зима. По причине мороза, все действующие лица были в валенках. А армейские валенки - они огромные и безразмерные. А ноги у Сидорова были 39-го размера, что его и спасло. Абсолютно плоские носы сидоровских валенок кокетливо загибались вниз под прямым углом, напоминая ласты.

Все конечно обещали молчать о происшествии, но солдаты - они ж как дети..

Как и любой молодой солдат, первое, с чем я столкнулся в армии - это чувство голода. Наученный опытом и отслужившими товарищами, я тщательно и долго жевал скудную армейскую еду, но ощущение сытости все равно присутствовало недолго. А надо сказать, что большинство солдат моей учебной роты были местные, а поскольку были новогодние праздники, то к ним часто приезжали родственники и друзья, снабжающие их всевозможными вкусными ништяками, ввиду чего на столовскую еду они смотрели свысока. В один прекрасный день двое моих сослуживцев, лениво хлебающих компот, предложили мне свои порции. От порций я отказался, но вот от масла не смог. Хлеб с маслом в армии было моё все. Ни до, ни после службы, я масло особо не употреблял, а вот в армии шло только так. Взяв их пайки, я намазал три бутера и с наслаждением их съел. Об опрометчивости такого шага я подумал ещё когда рота только строилась перед столовой.

"Бррр",- сказал мой живот и игриво повибрировал. Поначалу я не беспокоился - до располаги было метров 500, а ответственные контрактники спешили поскорее завести роту в расположение и продолжить отмечать НГ. Так было всегда, но не сегодня, когда нами первый раз командовал плюгавый рыжий сержант из роты ХБЗ. Как мы шли, Господи... Рота почётного караула рыдала в подушку. Рота разведки билась в истерике. Строевым шагом, гусиным, бегом и снова строевым. С песней и без. Эти долбанные 500 метра были адом. Мы возвращались на исходную и начинали все заново. Кокетливое бурчание в животе превращалось в рев дикого зверя, загнанного в угол. Несмотря на мороз, холодный пот заливал мне глаза и струился по спине. Я понял выражение темнеет в глазах. Силы воли хватало на сжатие ягодиц и стискивание зубов. Я проклинал сержанта, армию, себя, масло.. Я чувствовал давно забытое детское ощущение - когда только миг отделяет тебя от полных штанов. Я чеканил шаг, сквозь зубы шипел "Катюшу" и давал себе страшные клятвы изнасиловать сержанта после дембеля. А так же его семью, близких и дальних родственников и, возможно, домашних животных. В расположении я как шар из боулинга расшвырял сослуживцев и вломился в туалет. Между мной и позором оставались брючный ремень и куча пуговиц на брюках и двух парах белья. Ремень я, практически рыдая, рвал зубами. Пуговицы просто оторвал. Я готов был как Кинг Конг бить себя в грудь и издавать рев торжества. Я понял, что оргазм бывает не только в сексе. В эти сладостные мгновения я любил весь мир и простил сержанта. Я познал дзен....

Никогда больше я не ел ничего лишнего в армии. Никогда. Чувство голода довольно быстро прошло, но на масло я ещё долго смотрел с недоверием.

Однажды у доблестных связистов на их связистском БТР навернулся двигатель. Для ремонта оного прибыли специалисты с завода-изготовителя в лице отставного старшего прапорщика и двух его подручных. Неработающий БТР общими усилиями вытащили из ебеней, в которых он стоял, подогнали летучку с кран-стрелой и приготовились к извлечению. Представители залезли в моторный отсек, открутили двигатель, громко и задорно матерясь, подцепили паук и приготовились к извлечению. Все прошло бы на ура, если бы не одно "но" - поскольку БТР принадлежит связистам, на нем естественно установлено всевозможное связистское оборудование, причем в самых неожиданных местах. К примеру точно над моторным отсеком полудугой располагались две трубы, посредине которых была закреплена маааленькая такая коробочка, 30x20 см примерно. Заводские представители приготовились демонтировать данную конструкцию, но тут, на свое счастье, прибежал связистский зампотех. Долго, громко, матерно и невразумительно он орал на присутствующих. Смысл в чем - после всех армейских нововведений( а может и раньше так было, я хз)) ремонтом и обслуживанием техники занимались представители заводов - изготовителей. Так вот экс-прапорщик и его тимуровцы были к примеру из Перми, а коробочку обслуживал какой-нибудь Калининградский радиотехнический институт. Коробочка была секретная и опечатанная и держалась на двух болтах. Весь цимес в том, что чтобы открутить два болта, снять коробочку и достать наконец двигатель, нужно было отправлять заявку изготовителям коробочки, согласовывать ее и ждать, когда соизволят явиться экс-прапорщики из Калининграда.А если отвернуть ее по-тихому и без них, то ужас, военная тайна и трибунал. Поэтому все тяжело вздохнули, помянули нашего министра обороны словами министра иностранных дел, затолкали БТР обратно и разошлись.

- Всем спасибо, обращайтесь к нам ещё! - сказали экс-прапорщик и его орлы и отбыли в Пермь весьма довольные. До конца моей службы попыток реанимировать БТР больше не предпринималось.

С Лехой мы познакомились на КМБ. Леха был из ебеней Ростовской области и имел непередаваемый ростовский говорок. Ещё Леха мечтал служить в спецназе, разведке, ВДВ и прочих романтических местах, чтобы на гражданке иметь возможность раз в году одеть берет, ебнуть водки под затяжку, задумчиво посмотреть  вдаль и протянуть ни к кому не обращаясь "дааааа", вспоминая что-то свое сурово мужское. А окружающие чтоб смотрели с восхищением, а бабы тайком утирали слёзы. А фоном чтоб играло что-то вроде "Афганистан... Проклятый горный дикий край..". И сигарету держать щепоткой, и на руке татуировка "За ВДВ"..

Так Леха после отбоя расписывал свою послеармейскую жизнь.

И сбылась мечта парнишки - попал Леха в Роту разведки вместе с земляком Михой, которого он ласково звал Мишаней. Леху мы встретили спустя пару месяцев после присяги. Был Леха суров и худ. Сурово курил щепотью и рассказывал нам свои разведческие истории.

- Приехал хуй какой-то в лампасах. Нас с Мишаней в "Тигр", типа охрана и антитеррор. Скажи, Мишань?

Мишаня, пожиравший вафли, политые майонезом, сурово кивнул.

-Мороз ебенячий, "Тигр" промерз падла, а прапор говорит мол нехера его заводить, соляры мол жрёт. Раз в час заведём, прогреем, он минут за десять выстудится. Но разведчик, пацаны, не замерзает. Разведчик синеет и падает. Скажи, Мишань? Так мы в нем и сидели, я и Мишаня.

Мишаня запивал майонез "Колокольчиком"  и согласно моргал.

-А то по плацу ползали. Я с РПК, Мишаня с РПГ. Сопли к плацу примерзают, но разведчик не замерзает, пацаны. Скажи, Мишань? Так и ползали, я и Мишаня.

-А то физуха. С утра до вечера. Не вынимая. Бегаем, прыгаем. Но разведчик, пацаны, не устаёт. Разведчик синеет и падает. А мы разведчики. Я и Мишаня.

Мишаня, продолжая сурово кивать, поливал майонезом очередную вафлю.

- Жрём на бегу, срем на бегу. Располагу пидорим. Я и Мишаня.

Мишаня, хрустя вафлями, шмыгнул носом.

-  Так и служим, я и Мишаня.

Леха помолчал и добавил:

- И двадцать пять дедов. Вешаемся. Скажи, Мишань?

Мишаня, зажав вафлю и запрокинув голову, спал, булькая и выдувая радужные пузыри из носа.

Мишаня через месяц дал деру, быстро попался и дослуживал в пехоте. Леха остался на контракт.