OrakBabama

Длиннопост.

В 2009 году Конституционный суд Российской Федерации принял решение, которое обжалованию не подлежит. Смертная казнь в России применяться не будет.

За последние 20 лет в России не казнен ни один преступник. Бывшие “смертники” стали “бессрочниками”. За это время только один-единственный приговоренный к пожизненному сроку был помилован и вышел на свободу.  

В далеком среднерусском городке корреспонденту Московского комсомольца удалось разыскать Александра Бирюкова и выслушать его исповедь.

Защищая свою честь, за 54 дня до дембеля, находясь в карауле, Александр Бирюков застрелил своего командира. Причина — сексуальные домогательства. Коллегия военного суда Московского округа ПВО приговорила его к смертной казни.

Он побывал в преисподней. В “Матросской Тишине” и “Бутырке” каждый день готовился расстаться с жизнью.

Но в 1996 году Россия вступила в Совет Европы и взяла на себя обязательство отказаться от исключительной меры наказания и ратифицировать соответствующие протоколы к Европейской конвенции по правам человека.

“Вышку” “смертникам” заменили на пожизненное заключение. И сгнить бы “бессрочнику” Саше Бирюкову на острове Огненном, не встреть он на своем пути полковника Алексея Розова и режиссера–документалиста Александра Гутмана.

После показа фильма–хроники трехдневного свидания матери с сыном Александру Бирюкову заменили пожизненное заключение на 15-летний срок. Он стал единственным узником острова, кто покинул вологодский “пятак” живым. Пройдя мордовские колонии особого и строгого режима, он недавно вышел на свободу.

Я ехала искать Александра после того, как дома у питерского режиссера Александра Гутмана посмотрела документальный фильм “Три дня и больше никогда”. В нем не было ни слова авторского текста, только хроника свидания матери с сыном. Оба думали, что видятся в последний раз в жизни.

У меня не было ни номера телефона Александра, ни точного его адреса. Я свалилась на него как снег на голову. И готова была увидеть рано постаревшего, седого человека с потухшим взглядом. Обозленного, спившегося, с психиатрическими проблемами. Говорят же психологи, что у приговоренных к пожизненному сроку лишения свободы уже на четвертый год пребывания в “мертвой зоне” происходят необратимые изменения личности. Александр провел на острове Огненном рядом с садистами, некрофилами, каннибалами пять лет, плюс четыре года ждал расстрельного приговора в следственных изоляторах.

…А передо мной предстал уверенный в себе, холеный, интеллигентный парень.

— Вы Саша? — спрашиваю я в растерянности.

— Меня все время принимают или за аспиранта, или за налогового инспектора, — замечает 38–летний хозяин.

Ставя на плиту большой алюминиевый чайник, он молчит, курит одну сигарету за другой, выпив одну чашку чая, заваривает вторую.

Заметив на шее собеседника необычный вращающийся крест с загнутыми концами, спрашиваю: “Талисман?”

— Коловорот. Несведущие видят в нем фашистскую свастику, а ведь это древнейший священный символ наших прародителей, который отображает движение Солнца вокруг Земли.

На столе вырастает кипа книг. Вынимая закладки, Саша показывает, что свастика использовалась на Руси в вышивках на одежде, на коврах, была изображена на денежных купюрах Временного правительства.

— Как получилось, что к тебе не пристали лагерные манеры и приблатненная речь? — возвращаю я Александра в прошлое.

— Всему свое место. Я могу и по фене прекрасно ботать, и матерщинник еще тот. И в колонии жить можно. Важно самому быть человеком. Тюремный забор — вещь условная. Неизвестно, с какой стороны больше подлецов и потенциальных преступников.

С жизнью по понятиям Саша столкнулся уже в армии. На своей шкуре почувствовал ценности “шакалов”. А служить пошел сразу после окончания школы. Причем по собственному горячему желанию. Потеряв в десять лет отца, он хотел быстрее повзрослеть, стать самостоятельным. Имея плохое зрение, попросил старшего брата Толю пройти за него в военкомате медкомиссию. Служить довелось в подмосковном Звенигороде, в частях ПВО.

“На несколько месяцев Сашу с несколькими солдатиками перекинули на точку в казахстанские степи, — вспоминал накануне режиссер Александр Гутман. — Они оказались отрезанными от внешнего мира. И офицер начал склонять Сашку к сожительству. Тот дал ему жесткий отпор. Вернувшись в часть в Подмосковье, лейтенант начал всячески гнобить и преследовать солдатика. И однажды произошло роковое стечение обстоятельств. Когда Саша заступил в караул, перед ним вырос ненавистный лейтенант. А у пацана за плечом оказался автомат…”

Александр признается: “Лежало бы оружие на столе или в пирамиде, просто бы ударил своего мучителя кулаком”.

— Ты выстрелил случайно?

— Ничего случайного не бывает. Все к этому шло. Видно, судьба у меня такая. В случившемся много мистического, но говорить я об этом не хочу.

Александра судил военный трибунал. Процесс решили сделать показательным. Солдат убил офицера, значит, заслуживает расстрела. На хорошего адвоката у семьи Бирюковых не было денег, а тот, которого выделило государство, подошел к делу формально.

На заседание суда приехала Сашина мама — Любовь Васильевна. Издалека, через решетку она видела своего лопоухого Сашку и никак не могла поверить, что ее младшенький мог убить человека. А вслед ей шептали: “Воспитала преступника”. Она стояла одна, в стороне, ей не предлагали стула, а совсем рядом была мама убитого лейтенанта, ее пустые глаза. Любовь Васильевна осознавала, что тоже потеряла сына. Не выдержав, она уехала домой.

А Саша Бирюков оказался сначала в следственном изоляторе, прозванном в народе “Матросская Тишина”, потом в “Бутырке”. Один день был похож на другой: скрипучая двухъярусная “шконка”, туалет без дверной ручки, каша из неизвестных ботанике злаков, а награда — жестяная кружка с чифирем.

— Сокамерники мне твердили, что я получу от силы 12 лет, — говорит мой собеседник. — Но я, не зная еще о сроке, сделал на плече татуировку — погоны, которые носят приговоренные к высшей мере наказания.

И предчувствие его не обмануло. Коллегия военного суда Московского округа ПВО приговорила Александра Бирюкова к смертной казни.

Каждый его день в тусклой тюремной камере мог стать последним. Сначала от гулких шагов конвойных у арестанта замирало сердце. При повороте ключа в замке представлялась расстрельная команда.

— Но невозможно жить постоянно накоротке со смертью. Я успокоился, решил принять пулю с достоинством, не в соплях, а с улыбкой на устах.

А за тюремными стенами на Белый дом шли танки, в стране наступило безвременье. Об арестантах, приговоренных к смертной казни, казалось, забыли. А потом события стали сыпаться горохом, одно за другим: Борис Ельцин ввел мораторий на смертную казнь, заменив ее пожизненным заключением. В закрытой машине–автозаке Александра Бирюкова привезли в колонию специального вида на остров Огненный. Он так и увидел снаружи тюремный комплекс, возвышающийся посреди Новозера, который в тумане казался полузатонувшим кораблем. В XVI веке монахи, решившие отойти от мирской жизни, на насыпном острове построили Новозерский монастырь, который в 1930 годах превратился в острог.

Пожизненный приговор в “Вологодском пятаке” трудно было назвать милостью. Прямой дневной свет в каменные мешки не попадал. На окнах были двойные решетки плюс металлические “реснички” типа жалюзи, которые на зоне именуют “баяном”. Что за окнами — увидеть невозможно. Круглые сутки в камере горел тусклый свет.

Одни “новоселы” строчили письма, чтобы их взяли воевать в Чечню, другие предлагали свои органы больным людям. Саша Бирюков прибыл на Огненный опустошенным.

— Я уже распрощался с жизнью, а тут оказалось, надо учиться жить. На острове оглушала тишина, отовсюду пахло сыростью. Первый месяц я все думал, как бы лучше уйти из жизни. Был уверен: лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас. Сначала остановило письмо матери. Известие о моем самоубийстве добило бы ее окончательно. Потом мне был знак: под осыпавшейся штукатуркой проступили лики святых. Ходил по камере — пять шагов туда, пять обратно, жил воображаемым другим миром. Полюбил книги. Запоем читал классиков, открыл для себя фантастику. Злость и вера помогли мне выжить.

— На работу не просился?

— На пожизненной зоне можно было только строчить строительные рукавицы, которые никому были не нужны. Они скапливались у нас тоннами. За месяц можно было заработать только на пачку сигарет.

Александр молился и не знал, что начальник колонии Алексей Розов второй раз высылает по его делу запрос в военную прокуратуру. Уж больно выбивался из рядов его подопечных — садистов, педофилов, серийных убийц — бывший солдатик. Будучи по образованию юристом, Алексей Васильевич усомнился в правильности вынесенного приговора. Но в ответах значилось: “Все правильно. Сидит по делу”.

Когда режиссер–документалист Александр Гутман приехал на остров Огненный с целью снять фильм, полковник поставил ему условие: “Если возьмешься за дело Александра Бирюкова, пущу снимать!”

— Продюсеры–финны согласились дать денег на фильм, если в нем согласится сниматься мама арестанта, — вспоминал режиссер. — Я приехал к Любови Васильевне, она призналась: “Накануне мне во сне привиделся ангел. Теперь я вижу его во плоти”. Она любыми способами была готова помочь сыну и охотно дала согласие на съемки. Тем более что не видела свою кровиночку восемь лет, с 1989 года, когда он ушел в армию.

Для самой Любови Васильевны поездка на остров Огненный была тогда неподъемной. Ее пенсии едва хватало на половину дороги в одну сторону. Директор картины выделила деньги на билеты. Из дому Любовь Васильевна прихватила для Саши рубашку деда и варенье, на базаре приобрела спортивные брюки, вяленую рыбу и зеленый лук. С этими нехитрыми гостинцами и отправилась на свидание к сыну.

— По дороге рассказала нам о своей нелегкой жизни, — продолжал вспоминать Александр Гутман. — Бывало, муж ее приходил домой навеселе, начинал дебоширить, она брала детей и уходила на реку, читала им на берегу книги. Мы узнали, что Саша был мальчиком болезненным, на многое у него была аллергия. Дался он ей очень и очень непросто.

Начались съемки. Как только Любовь Васильевна вошла к сыну в камеру, раздался нечеловеческий крик. Вместе с ней плакала вся съемочная группа. “Я такого эмоционального стресса не получал никогда, — признавался режиссер. — Не выдержали и оператор–кремень Сергей Ландо, и видеоинженер — подводник со стажем”.

Три дня киношники снимали свидание матери с сыном в жалкой гостинице, примыкающей к тюремному корпусу. Заплаканная женщина, желая утешить сына, говорила: “А ты представь, сыночек, что ты монах”. На что Саша ей отвечал: “Мама, монахов в аду не бывает!” Он прекрасно понимал, что за убийство рая-то не будет.

Виня себя в случившемся, Любовь Васильевна спрашивала: “А вот если бы отец был жив, ты бы сделал это?” А он сам уже ни в чем не был уверен: “Трудно сказать, какая бы жизнь была”.

Снятый в 1998 году документальный фильм “Три дня и больше никогда” получил призы на кинофестивалях в Эстонии и США, а также главный приз Всероссийского кинофестиваля “Сталкер”. Картина, показанная по телевидению, имела широкий резонанс.

О том, что дело Саши Бирюкова пересмотрено, режиссер Александр Гутман узнал во время похорон своего отца.

— Это было 14 июня 1999 года. Мы стояли у гроба отца в Доме кино. Подошел секретарь московского отделения Союза кинематографистов Володя Двинский и говорит: “Ты знаешь, мне сегодня звонил возглавляющий Комиссию по помилованию при Президенте России Анатолий Приставкин, твоего парня помиловали”. Я обалдел совершенно: как в жизни рядом могут идти и горе, и радость!

В это же время фильм демонстрировался в Линкольн-центре на Нью-Йоркском международном кинофестивале правозащитных фильмов. Когда публика узнала из пришедшего факса о том, что Саше Бирюкову пересмотрели приговор, переполненный зал 15 минут аплодировал стоя.

А в камеру Саши уже бежали с радостной вестью оперативник Василий Смирнов с начальником медсанчасти.

— Я тогда в камере сидел один, ушел из жизни мой дед — сокамерник, мудрейший человек. Начальник медсанчасти с порога кричит: “У тебя кружка есть?” Я протягиваю жестянку. Он капает мне какой–то микстуры, говорит: “Присядь и пей!” А Василий Степанович уже кричит: “Бумага пришла! Тебе заменили пожизненный срок на пятнадцать лет”. Тут прибегает начальник колонии Розов, ругается на чем свет стоит. Он хотел мне сам сообщить радостную новость. На дорогу Василий Степанович — добрейшая душа — собрал мне лично тормозок: краюху хлеба, картошку, сало и лук.

В ворота колонии на Огненный заехала крытая машина — автозак. Уезжая с пожизненной зоны, Саша Бирюков так и не увидел со стороны свою тюрьму — корабль и озеро, что плескалось у него за окном последние пять лет.

Девять лет из положенных пятнадцати он уже отсидел. Впереди было еще шесть годков тюрьмы. Это было много, но не вся жизнь…

Любовь Васильевна написала режиссеру: “Теперь у меня в доме две иконы: Христос и ваш портрет”. Александр Гутман поверил, что кино может спасти кому–то жизнь.

В жизни Александра Бирюкова начался новый период. Его привезли в “страну зеленых помидоров” — Мордовию, на станцию Потьма, откуда в леса на 40 километров уходили сплошные лагеря.

Никто не знал, какой режим определить необычному сидельцу. Для начала его кинули в колонию особого режима.

Но тут опять вмешался полковник Розов с его юридическим образованием. Руководство УФСИНа по Мордовии получило депешу: “У Бирюкова первая судимость, “особый режим” ему не положен”.

Так Александр оказался в “семерке” — в “строгой” зоне.

К “новоселу” Бирюкову было особое отношение. Мало того что он был “особиком”, “полосатиком”, как издавна называли на зоне “смертников” из–за формы одежды. Так еще и один–единственный, кому удалось вырваться с пожизненной зоны — острова Огненного. По тюремным традициям, побывавшим в самом пекле системы положено было оказывать всемерное уважение.

Но в отличие от острова Огненного, где в меню часто появлялась рыба, которую ловили прямо у стен тюрьмы для сидельцев надзиратели, в Мордовии царила голодуха.

Зэки первыми ощутили на собственной шкуре, что перестройка уткнулась в дефолт.

— Кормили плохо, — вспоминает Александр. — По этапу к нам приходили настоящие дистрофики. Хвою у елок и сосен обдирали на витамины, весной одуванчики секли на салат. Благо мне шли посылки с Бельгии и Голландии. Не забывал меня и мой “крестный папа” — Александр Гутман, присылая сало, колбасы и чеснок.

Провизией Саша делился со своими отрядными сидельцами.

Теперь он лишь вскользь упоминает о не дающем уснуть слепящем зоновском солнце — мощных прожекторах, что зажигали еще засветло над запреткой. А подробно рассказывает о друзьях, что потерял в “семерке”.

— У одного была больная поджелудочная железа, развилась язва. Умер друг скоропостижно от внутреннего кровотечения. Второй — подхватил инфекцию после удаления зуба на больничке. Никто ему не сказал, что требуется пять дней пить антибиотики. Третий мой кореш повесился, когда до освобождения оставалось совсем чуть-чуть.

Но вскоре стал наблюдаться жизненный парадокс с самим Александром. Отбывая наказание среди отморозков и нелюдей на Огненном, он вел себя совсем иначе, чем оказавшись среди рецидивистов, бытовиков, щипачей–карманников.

Режиссер Гутман вспоминал: “Саша стал другим. Изменился тон его писем. Однажды он мне написал: “Меня назначили заведующим клубом, пришлите мне доски, краски, обои”. Я ему ответил: “Ты, вероятно, меня с кем–то путаешь. Я работаю режиссером–документалистом, а не снабженцем”. В общем, зона воспитала моего подопечного”.

Условно–досрочно освободиться Саше не пришлось. Отсидел всю пятнашку под завязку.

— Как только я подавал заявление на УДО, начальство специально учиняло обыск. Конечно, находили запрещенные вещи и предметы, у кого их в лагере нет? Составляли акт. А какое условно–досрочное освобождение с нарушениями?

— Помнишь день, когда все–таки освободился?

— Я специально не говорил родственникам, когда конкретно выйду из колонии. Решил сделать им сюрприз. Помню, вышел за ворота. Конвойный меня напутствовал своеобразно: “Ну что? До скорого?” Я думаю: “Фиг тебе! Не вернусь больше за решетку”. Приехал на станцию, а денег на железнодорожный билет не хватает. Поехал на автобусе. Потом помог женщине перенести неподъемные клетчатые сумки, узнал незнакомое доселе слово “челночница”. Она добавила мне денег на билет на электричку. Приехал домой, дверь заперта. Маму стал дожидаться сидя на скамейке. Она как увидела меня, так и осела на тротуаре. Потом весь вечер плакала, говорила: “Дождалась”. После работы старший брат Толя пришел, принес пива. Я отказался, не знал, как мой организм среагирует на спиртное. Потом попробовал и пиво, и водочку. Но никогда не напивался.

А в тот первый день повинился перед братом. Я ведь в свое время ему сломал карьеру. Друг детства хотел пристроить Анатолия на хорошую должность в милицию, но брат не прошел проверку. Я в то время находился под следствием. Толе из–за меня путь в органы был заказан. Он всю жизнь потом проработал в пожарке.

А мне все было удивительно в изменившемся мире. Я уходил в армию — была одна страна, вернулся, уже, считай, в капитализм.

— Что больше всего поразило?

— Люди! Люди стали злее и ожесточеннее. Все разговоры сводились к деньгам. В нашем регионе многие заводы закрылись. Пошел работать грузчиком, а куда еще можно было устроиться с судимостью? Водителем я себя не видел, у меня зрение минус 10. А физическим трудом мне заниматься всегда нравилось, мне хотелось все время двигаться. Насиделся уже… Три года я проработал на предприятии, которое занимается деревообработкой. Теперь уже минула неделя, как сижу без работы. Хотел бы трудиться в каком–нибудь фонде, помогать людям, но перспектив пока нет.

Работа грузчика дает Александру 9 тысяч рублей в месяц. Конечно, такие деньги моментально расходятся, тем более что Саша старается поддерживать материально любимую женщину, которая одна воспитывает ребенка.

Если заболеет, к врачам Александр не обращается. “В городской поликлинике — очереди и безучастие”, — говорит человек, который 15 лет провел в колониях. Телевизор Саша практически не смотрит, его привлекают только передачи о паранормальных явлениях.

Но и он, и Александр Гутман внимательно следили за дискуссией о возвращении высшей меры наказания. Теперь, когда смертной казни вынесен приговор. Конституционный суд решил, что отныне это наказание вне закона, интеллигент-режиссер-документалист говорит: “Жизнь человека бесценна. Все преступники выросли рядом с нами, и то, что они стали убийцами, — виноваты мы все, поэтому должны нести за них ответственность. Не убивать, а изолировать их, кормить и поить. В Америке была история. Один из расистов подложил бомбу в универсам. Его поймали. На суде мать одного из погибших сказала: “Я против того, чтобы его казнили. Я его прощаю”. Это — высшая степень гуманизма. Вот такие люди должны принимать законы”.

Сам же Александр Бирюков считает по–другому:

— Конечно, у нас такое судопроизводство, что могут быть ошибки и расстрелять могут невиновного человека. Но когда я вышел из колонии, я три раза посмотрел фильм “Зеленая миля”. Каждый раз проживал с главным героем жизнь, которая прошла мимо. И плакал. Я прекрасно понимал Джона Коффи, который, устав от созерцания ужасов окружающей жизни, попросил не препятствовать его смерти на электрическом стуле. Знаете, я все–таки проголосовал бы за введение в стране смертной казни.

P.S. Взято отсюда http://www.mk.ru/amp/editions/daily/article/2009/11/25/39191...