Эхо общественного одиночества.⁠⁠

У каждого наверное, даже самого сильного, к коим я себя причислить никак не могу - есть где-то оголённый проводок. Есть струна, которую если даже легонько задеть, она спровоцирует весь внутренний оркестр переживаний, когда начинает сдавливать и холодить под ложечкой, сжимать в груди, делать голос сипловатым, и мочить глаза.

Да, должно быть за 30 с лишним лет чувства должны были притупиться, какие-то моменты раствориться во времени, забыться... Должны были, но нет. Я смотрю музыкальный конкурс "Ты супер". Я смотрю все музыкальные конкурсы в принципе и "Голос", и "X-factor" и "World's best" и прочие из этой серии, но этот, блин, особый. В перерывах между песнями, участники рассказывают свои истории о том, как их бросили родители, или они погибли, или как их усыновили и там били... В общем, это тяжёлый, совершенно неподъёмный для меня камень на душе.

Я помню, мы по вечерам садились перед отбоем на койки и кто-то начинал рассказывать свою историю, держа в руках единственную на всю комнату настольную лампу, чтобы его было видно. Кто-то предвидя ужасы натягивал одеяло по самые глаза, чтобы успеть укрыться, когда потекут слёзы. Кто-то хладнокровно сидел сложа руки на груди и сравнивал свои истории с теми которые рассказывал очередной одноклассник. У меня была странная реакция. Как и на сильную качку в море - меня охватывал ужас и я цепенел не издавая ни звука. Толик Быстров - единственный, чьё имя и фамилию я запомнил, рассказывал, как жил в подвале со старшими пацанами. О том как всё тело чесалось от стекловаты, о том как со временем родители перестали его узнавать.

Я не помню его имени, но кличка была "Интеллигент". Он был как и я совершенно из другого мира, но я почти наверняка вернусь домой, а ему возвращаться было некуда и не к кому. Его родители разбились на машине, а бабушка не пережила трагедии и умерла через какое-то время. Интеллигентом звали его как за то, что он не хлебнул жизни с уголовниками, алкашами и наркоманами, плюс он играл на скрипке. Я среди них, хоть и был одногодкой, но чувствовал себя ребёнком. У них у всех были детские лица, а глаза стариков. Это так словами и не передать, но их глаза говорили много больше, чем они сами рассказывали.

Один был очень больным. У него было что-то вроде дистрофии, но это я уже сейчас понимаю, а тогда он был просто неправдоподобно худым, как на картинках из концлагеря. Трудно сказать где там была правда, где выдумка, но он рассказывал совершенно жуткие вещи о себе, в которые мне девятилетнему, верить просто не хотелось. Он рассказывал, что ему в бутылочку с соской добавляли водку, чтобы он засыпал и не мешал родителям своими криками. Его заставляли нюхать клей, потому что это притупляло чувство голода.

Я писал раньше про Сашку, вроде, у которого был жуткий рваный шрам на всё лицо. Автор этого шрама его родной отец, который ударил его по лицу бутылкой от шампанского, за то, что тот взял что-то из закуси со стола. Жуть, конечно, но он по нему скучает и всё бы отдал чтобы вернуться домой к нему, когда он выйдет из тюрьмы.

Ясик, мой единственный настоящий друг там, рассказывал о том как они жили с сестрой близняшкой и я всегда делал вид, что мне надо в туалет и ждал там минут десять, потому что слушать это было невозможно, а плакать в таких заведениях нельзя.

Я помню, как старшие пацаны дико избили одноклассника за воровство, не смотря на то, что он признался. И я помню глаза стоящих вокруг детей разного пола и возрастов - осуждающе смотрящих на пацана, которого пинали ногами. Рано Борисовна выбежала с криками на поле, но уже было поздно... Там было месиво из пыли и крови. Его увезли на скорой и до конца моего пребывания в интернате он не вернулся.

Возможно как и любого руководителя подобных учреждений дети не любили директора и рассказывали о нём страшные вещи.

Эта тётка из техперсонала, завхоз, или я не помню как она называлась, выводила тех кто не спит и молча била ребёнка в коридоре, давая понять, что так может быть с каждым. Жаловаться, понятное дело, тут принято не было и она об этом знала и пользовалась этим. За исключением одной "тёмной" меня не коснулись местные жёсткие правила жизни, но с моральной точки зрения было очень больно и страшно. Били все, включая Ясика, который был моим проводником по тому пути в три месяца.

Я помню душевую с висящей на кривом кабеле лампочкой у потолка, стены с отколотым кафелем, обломанные ржавые трубы из которых текла такая же ржавая вода. О горячей воде и речи не шло и я привёз домой "цыпки" - кожно заболевание. Был пацан лет 10-11 с псориазом, и его звали прокажённым. Когда мы с пацанами бесились на переменах, если кого-то толкнули и он коснулся "прокажённого" его долгое время тоже сторонились, пока не убеждались, что он не заразился. Были дети со страшными увечьями и хоть к ним и не относились как-то откровенно плохо, но и за полноценных, равных себе не считали. Ясик меня, кстати, в очередной раз спас, когда я попытался поднять одного из таких, упавшего с лестницы. Там это называлось "слабость". И тот упавший должен был сам подняться и жалеть его было нельзя, мол, всем не сладко.

Тех кто пытался убегать, естественно где-то вылавливала милиция и ему запрещали выходить на улицу из корпуса вообще. Из жилого блока в школу на занятия таких вела, держа за плечо та самая "завхоз".

Я сейчас смотрю на реакцию и воспоминания этих брошенных детей и понимаю их больше других. Я знаю что такое жить там, в интернате, где ты никто и никому ты не нужен. Я помню, когда ко мне приходил брат со своей будущей женой и тётя Вера, мамина однокурсница, все двести человек, стояли у окон и жадно вглядывались в наши фигуры, робко лелея надежду, что и к ним когда-нибудь кто-то придёт, хотя бы разок и принесёт им шоколадку, а потом заберёт к себе жить. Навсегда. За те годы, пока мой друг Ясик был там, по его словам ни к кому кроме меня ни разу никто не пришёл.

Я чувствовал затылком это сотни глаз умоляющих их заметить и страшно завидующих мне, потому что знали, что почти наверняка скоро меня заберут и я уеду туда, в тот мир, который они называли "Свобода".