Как я узнал, что меня усыновили 24 года назад⁠⁠

СОВРЕМЕННЫЕ ПРАВИЛА УСЫНОВЛЕНИЯ, во избежание психологических травм, рекомендуют сообщать приёмным детям историю их появления в семье как можно раньше — иначе взрослые усыновлённые могут чувствовать, что их жизнь до того, как они узнали правду, была фальшивкой.

ПАПА

Примерно два года назад я почувствовал, что в моей жизни что-то не так. Я не мог объяснить, что именно, но казалось, что схема «кто я такой» просто не складывается. Видимо, у меня началась депрессия. Я пошёл к психотерапевту и там понял, что часть моих проблем и вопросов к миру связаны с моими отношениями с отцом, который умер одиннадцать лет назад.

Пока он был жив, у меня было ощущение, что мой папа от меня отгораживается. Почему мы не были так близки, как могли бы быть? Я спрашивал об этом маму, но каждый раз она отвечала, что папа просто много работал, чтобы прокормить семью, и не мог уделять мне много времени. «Но мы всё равно тебя любили», — говорила мама.

В моём детстве мама всегда говорила за двоих, за себя и за папу. Папа не очень много со мной разговаривал. В некотором смысле папа был инструментом, чтобы управлять мной: когда в начале переходного возраста мама не справлялась с моей вспыльчивостью, она звала папу. Я помню, что прятался в своей комнате, забаррикадировавшись там. Папа не был тираном, просто у нас не было никакой близости, я никогда не чувствовал теплоты от него, он никогда меня не подбадривал. Так я его и запомнил — мы сидели в отдельных комнатах, встречались в коридоре и за столом на кухне, молча ели, папа смотрел телевизор. Когда я доедал, я вставал и клал тарелку в раковину — это был весь наш семейный вечер.

Папа просто много работал — на какое-то время я принял это мамино объяснение и думал, что успокоился. Но это не решало моих проблем, а только маскировало их. Я не мог двигаться дальше ни по работе, ни в отношениях с людьми, ни в своих отношениях с миром. У меня было ощущение, что я застрял на каком-то уровне, а следующую ступеньку просто не вижу — куда мне идти и зачем.

Почему мы никогда не смотрели и не пересматривали видео, где я был маленький? Почему родители никогда не рассказывали ни одной истории о том, как мама была беременна мной? Мои подруги, у которых есть дети, постоянно вспоминали, как одной во время беременности всё время хотелось плакать, а другой — в «Макдональдс». А мама ничего такого не рассказывала. Но я всё время спорил с собой: почему она должна была мне об этом рассказывать? Может быть, это был тяжёлый для неё период.

Ещё я часто думал о наших семейных фотографиях — у нас их было много, особенно из юности моих родителей. А моих совсем детских фотографий у нас не было. Я спрашивал у друзей, есть ли у них фотографии, где их забирают из роддома? У многих были. Но я сам себе объяснял их отсутствие тем, что, наверное, моя мама суеверная и не разрешила меня снимать. Первые фотографии у меня появились, когда мне было примерно полгода. В общем, всему, что мне приходило в голову, я находил оправдания.

МАМА

Два месяца назад я проснулся и подумал, что всё-таки что-то не так. Я думал об этом весь день на работе, снова стал спрашивать друзей о фотографиях из их детства, о рассказах их мам. Ещё я вдруг вспомнил, что у меня было свидетельство о рождении от другого числа — с разницей в несколько месяцев с моим днём рождения. Мама говорила, что это копия, потому что первое потерялось. Но она настолько аккуратный человек, что хранит даже копию моего первого паспорта в отдельной папке в комоде, и на этой папке стоит подпись «Копия первого паспорта Юры». Мама просто не могла потерять моё свидетельство о рождении.

И самое главное — когда смотришь на друзей и их родителей, сразу видишь, кто чья копия, в любой семье ребёнок похож на папу или маму. А я смотрел на свои фотографии и понимал, что ни на кого не похож. Но я снова и снова себя переубеждал — может, у меня глаз замылился? Спросил у друзей, они сказали: «Юра, ты правда не похож на них».

Это всё сложилось в цепочку каких-то неувязок и нестыковок, которые надо было как-то разрешить, но непонятно как. Пока не спросишь, не узнаешь, а спрашивать страшно, это не вопрос из категории «спросил и забыл». Такой вопрос надо чем-то подкреплять. Даже если ты прав — придётся объяснять, как ты это понял. А если тебе скажут, что ты не прав, нужно будет объяснить, почему ты так думал.

Я нервничал весь день и понимал, что не могу поехать домой, потому что мама увидит, в каком я состоянии, и начнёт задавать мне вопросы. В этот момент мне написала подруга и позвала в гости. Я рассказал ей о своих терзаниях, и она меня спросила, что будет, если ответ окажется таким или иным. Я сразу сказал, что ничего не изменится, моя мама останется моей мамой, но я боюсь её обидеть.

Приехал домой в час ночи, мама не спит, встречает меня. Я подумал, чего она не спит? Может, это ещё один повод поговорить прямо сейчас? Я не знал, с чего начать, с извинений? Или с каких-то историй, которые подведут к вопросу? Мне кажется, даже если неделю готовиться к такому разговору, ты всё равно не будешь к нему готов, у тебя просто все слова улетучатся.

В общем, я взял себя в руки и сказал: «Мам, я, наверное, сейчас могу тебя обидеть, но ты не обижайся, у меня такой вопрос…» Мама вскочила с кровати: «Что случилось?» Я продолжил: «У меня тут много мыслей, ещё раз повторяю, ты, пожалуйста, не обижайся». В комнате горел только ночник, везде свет выключен, и я всего её лица не видел, но видел глаза, которые стали огромными. Мне кажется, я даже слышал, как у неё сердце стучит. И я понимал, она нервничает, но какое-то время ничего не мог сказать. Правда, мне так хотелось знать правду, что любой исход событий меня успокоил бы. В итоге я сказал: «Мам, мне кажется, что я не ваш родной сын с папой».

Молчание. Я не знаю сколько оно длилось, потому что я сказал и у меня в ушах зазвенело. И вот я сижу и понимаю, что-то сейчас будет, к чему я на самом деле не готов, хотя вроде бы готовился. И тут мама говорит тихим-тихим голосом: «Да, ты прав».

Какие эмоции у меня были в тот момент? Никаких, потому что мама начала плакать. И я не успел подумать, побежал её обнимать, и у меня тоже потекли слёзы. Мама сказала: «Я очень боялась, что ты от меня уйдёшь». Хотя я в жизни о таком не думал на самом деле. И сейчас не думаю. Но опасения мамы меня не обидели, я её понимаю. Она сказала, что хотела рассказать, когда мне исполнилось восемнадцать лет, но увидела, что я к этому не готов. И я согласен с ней, в тот момент я правда не был готов, всё случилось самым правильным образом. Для меня просто немыслимо, как она смогла хранить эту тайну двадцать четыре года. И я, если честно, сам удивился, что смог её об этом спросить.

Мы просидели с ней до шести утра, у меня было много вопросов. У меня как будто камень с души упал. За эти пять часов, которые мы проговорили, решились, кажется, восемьдесят процентов моих проблем, всё встало на свои места.

Я видел реакцию мамы — она выдохнула в один момент. Мы сидели на кухне, она сделала огромный вдох и выдох. И я понял, что теперь пойдёт совсем другая жизнь. На следующий день мы поехали в «Ашан» и, кажется, скупили его целиком. Мы просто шли мимо полок, и мама говорила: «Я хочу розовую швабру». И я говорил: «Берём». «Я хочу кофемашину». Мы взяли эту машину. «А давай кому-нибудь такую подарим?». Помню, у нас в телеге оказалось две кофемашины, шесть огромных багетов. С кунжутом — мне очень хотелось, с сыром, с беконом, обычный и ещё какой-то. Когда мы подошли к кассе, нам было очень весело. Мы не заметили, как пролетело часа три с половиной.

Когда мы приехали домой, я говорю: «Мам а что мы с тобой купили?» Зачем нам было столько багетов? Зачем нам две кофемашины? А два огромных пакета с чипсами? С беконом и с сыром. Мы их не съели, мы их потом выкинули, они отсырели. Но это была терапия. Мы себя чувствовали очень близкими людьми, лучшими друзьями.

Я

Мама рассказывала, что практически ничего не знает о моих биологических родителях. Я сейчас называю их «родителями», но для меня это очень сложное слово, в нём много эмоций. Мама их ни разу не видела. Меня родила женщина, у которой уже был один ребёнок, от какого-то случайного мужчины, мама говорила, что это был солдат. При рождении меня звали Сергей Сергеевич Жданов.

Папа и мама прожили вместе тридцать шесть лет и шестнадцать из них пытались завести детей, поэтому они решились на такой шаг. Мама рассказала, что они приехали в дом малютки просто посмотреть, как там всё устроено, и ей стали показывать детей.

«Я подошла к каждой люлечке, вас там было несколько, подошла к тебе, а ты лежишь, смотришь на потолок и как будто там что-то ищешь, а потом увидел меня и закричал. Я голову убрала, ты перестал кричать, снова на тебя посмотрела, ты снова кричишь. Я не знала, дадут ли мне вообще усыновить ребёнка, но я стала носить тебе пелёнки и еду. Две недели это продолжалось. Потом позвонили, говорят, приезжайте, вы прошли медкомиссию. Я сломя голову бегу в дом малютки». Главврач по правилам должен был рассказать маме обо всех детях, кто чем болеет, у кого кто родители, чтобы она могла решить, кого забирать. Но мама не стала ничего слушать и сказала: «Мне ничего не надо, я хочу именно этого мальчика забрать».

Меня назвали Юрием Владимировичем Мельниковым, поменяли дату рождения с 18 июля на 23 декабря. Я читал потом, что тайна усыновления разрешает изменение даты в пределах полугода, чтобы родители могли как-то замаскировать появление ребёнка, если им это важно.

Мама говорила: «Мы всё поменяли, сделали новую дату рождения, нам выдали документы, всё вроде бы хорошо, а я хожу по квартире с тобой на руках и думаю — ведь я же последнее у тебя забрала, что у тебя было от рождения, дата и имя, и я так не смогла». Она обратилась в суд, чтобы изменить мою дату рождения в документах на настоящую, поэтому у меня и было то самое свидетельство о рождении с другой датой.

Я считаю, что моя мама — героиня: когда ты вынашиваешь ребёнка девять или даже семь месяцев, у тебя просыпается материнский инстинкт, ты успеваешь подготовиться к этому, в твоей голове это как-то укладывается. А тут за две недели всё решилось. Мне кажется, со временем я тоже усыновлю ребёнка. У нас рядом с домом раньше был детский дом — небольшой и детей немного. А ещё огромная детская площадка. И мне всегда было обидно, почему дети из детдома всегда были отдельно, их никуда не брали. Они держались своей стайкой. Они просто боялись.

Ещё я спросил маму, как ей кажется, не поэтому ли у нас были такие сложные отношения с отцом, не такие, как мне хотелось или нам хотелось вместе? Мама ответила, что да, наверное. Родители познакомились, когда маме было четырнадцать, а папе шестнадцать, и с тех пор больше не расставались — кроме одного случая, когда маму положили на десять дней в больницу, а папа один уехал в запланированный отпуск. А потом появился я, и маме пришлось выбирать между мной и папой, который привык, что всё её внимание направлено на него. Наверное, папа тоже хотел моего появления, но просто оказался к этому не готов. Мама говорит, что папа был совершенно не против усыновления, но когда вас становится не двое, а трое — это другая ситуация.

Я был обижен на отца, я десять лет с момента его смерти пытался понять, почему он был таким отстранённым. Мама всё время возила меня по разным циркам, театрам, дни рождения мне устраивала, а папы как будто не было. Теперь всё стало понятно, но я никого не виню.

Искать мужчину и женщину, от которых я родился, не хочу. Интересно, конечно, почему они так поступили. Но если бы я остался у той женщины, у меня была бы совершенно другая жизнь, а мне другой не надо. И ещё есть вопрос — на кого я похож больше, на папу или на маму. Мне это до сих пор интересно. Но я понимаю, что ответ уже не узнаю.

Оригинальная статья:

https://www.wonderzine.com/wonderzine/life/experience/241545...