Серия «Лев Толстой»

Антон Павлович стоял у открытого окна вагона, вспоминая разговор с издателем. Тот, узнав, что Чехов получил приглашение от Толстого посетить Ясную Поляну, умолял ехать не откладывая.

— Только впустую прокачусь, — отнекивался Антон Павлович. — Старец для начала расхвалит рассказы, а затем примется ругать пьесы. Будет уверять, что понапрасну растрачиваю время, которого, уж он-то знает, человеку отпущено совсем немного.

— И пусть себе, — прижимал руки к груди издатель. — Пусть говорит, что хочет. Зато, в газетах непременно упомянут о встрече титана русской литературы с г-ном Чеховым. Который, а это немаловажно, был приглашён графом Толстым для дружеской беседы.

— Ну, какая там беседа. Уверяю, пьесы бранить станет. За что подобное наказание?

— Драгоценный мой, да исключительно ради тиражей. Стоит ли объяснять, что рост тиража пропорционален росту гонорара. Ах, ещё бы фотографа с вами отправить...

Всяк знает, что в споре между автором и издателем, неизменно побеждает последний. Вот почему жарким июньским днём Антон Павлович вышел на залитый солнцем перрон «Козловой Засеки». Вместе с ним покинула вагон многочисленное семейство дачников и выгрузилась дородная крестьянка, которая, вскинув на плечо мешок, спустилась по ступеням к ожидающей телеге. Не обмолвившись ни словом с мужиком, дремавшим с вожжами в руках, перевалила ношу в кузов. Кряхтя забралась сама и пхнула возницу локтем. Тот, встрепенувшись, тронул лошадей и телега уехала.

Дачники с детьми разместились на трёх ожидавших их повозках, доверху завалив один из экипажей свёртками, корзинами и шляпными коробками. Чехов с нескрываемой завистью смотрел на мужчин в легкомысленных соломенных шляпах, на их спутниц в воздушных платьях, на детей в матросских костюмчиках. Гувернантке поставили на колени патефон, шумный, явно подвыпивший глава семейства покрутил ручку. Пластинка, пошипев, запела «Тебя встретил я, мою милую» и компания с хохотом укатила.

Антон Павлович огляделся. Странное дело, экипажа ожидающего его нигде не было.

— До усадьбы, кажется, версты три-четыре, — сказал себе Антон Павлович. — Вероятно, господин граф вчера не получил телеграммы. Или же решил, что мне пойдёт на пользу прогулка пешком. Среди нив и полей, чёрт бы их побрал!

— Позвольте полюбопытствовать.

Голос, неожиданно раздавшийся из-за спины, заставил вздрогнуть. Чехов обернулся. Перед ним стоял высокий сухощавый старик в поношенном железнодорожном мундире тёмно-зелёного сукна. Выцветшие белёсо-голубые глаза под козырьком низко надвинутой фуражки, тонкий хрящеватый нос, жёлтые от табака усы.

— К вашим услугам, — Чехов чуть поклонился.

— Испугались? — холодно усмехнулся железнодорожник. — А ведь честному человеку нечего бояться.

— Чем обязан?

— Интересуюсь, так сказать, целью прибытия.

— По делам, — сухо ответил Антон Павлович, и хотел было отойти от навязчивого старика, но тот ухватил его за рукав.

— Что же за дела? Чем, извиняюсь, изволите зарабатывать на хлеб?

Чехов готов был вспылить, но взглянув в истовое лицо железнодорожника, не отважился.

— Не следует раздражать душевнобольного, — решил он и, аккуратно высвободив руку, как можно мягче ответил, — я доктор.

— Доктор? — насмешливо переспросил тот. — А раз доктор, то соблаговолите сказать, чем лечатся, когда брюхо крутит?

— Я бы рекомендовал, — начал Антон Павлович, — пройти обследование в земской больнице...

— Не знаешь, — перейдя на «ты», заключил старик.

Чехов осторожно сделал шаг назад. И неизвестно чем бы закончился этот странный разговор, не подкати к станции экипаж. Длинноволосый юноша в студенческой тужурке и золотых очках, спрыгнул с козел и, взбежав на перрон, направился к Чехову.

— Антон Павлович? — улыбаясь, обратился он, тесня плечом странного железнодорожника. — Прошу великодушно простить за опоздание.

— Позвольте, — запротестовал старик.

— Уймитесь, Сидор Петрович, — отмахнулся молодой человек, — этот господин наш гость.

И приняв Чехова под локоть, повлёк прочь, к повозке.

— Однако, — облегчённо выдохнул Антон Павлович, когда экипаж тронулся — презабавная персона этот Сидор Петрович.

— Путевой обходчик. Его здесь всякий знает. Дачники же переиначили имя на французский манер и зовут «СидОр». Не далее, как прошлым летом жулики утащили со станции медную проволоку для телефонной связи. Пудов на пять. Разразился скандал, а всем железнодорожным служащим, от начальника до стрелочника, было приказано искать воров. Со временем страсти поутихли, дело забылось. СидОру же Петровичу так понравилась роль сыщика, что по сей день не успокоится. Местные над ним посмеиваются, а вот новых гостей может изрядно напугать. Да и мужики его остерегаются. Российский крестьянин испокон веков человека в мундире побаивается.

Чехов с любопытством посмотрел на молодого человека.

— И извините, что сразу не представился, — продолжал тот. — Николай. Студент историко-филологического факультета.

— Весьма рад. Если правильно догадываюсь, секретарь Льва Николаевича?

— Что вы, — тряхнул волосами тот. — Исключительно на время каникул нахожусь в распоряжении Софьи Андреевны. Разбираю архивы, да кое-что переписываю набело.

— Сам Лев Николаевич здоров ли?

— С раннего утра в бешенстве пребывает, — беззаботно рассмеялся Николай. — За завтраком прочитал в «Ниве», что французы играют «Гамлета», дав главную роль мадам Бернар. Граф пришёл в такую ярость, что и вообразить нельзя. «Баба, — кричит, — не может Гамлета представлять. Он варяг! Бородатый норманн! Убийца!». Заперся в кабинете и ругается.

— Как чувствовал, — простонал про себя Антон Павлович, — что боком эта встреча выйдет. Может быть, не поздно вернуться?

— Подъезжаем, — повернулся к нему Николай, — Уверен, вы не поклонник творчества мадам Бернар.

— Буквально с этой минуты, — поспешно ответил Чехов.

***

Софья Андреевна на цыпочках подошла к дверям кабинета. Прислушалась.

— ... доигрались, — гремел голос мужа. — Эдак в «Жизни за царя» Сусанина бабой заменят!

— В этом случае, — подхватывал Антон Павлович, — публика решит, что она, сама того не желая, поляков в топи завела.

— Аха-ха-ха! — раскатисто хохотал Толстой.

Ночью семеро абреков попытались переправиться через Терек, но наткнулись на дозорных. Пятерых казаки постреляли, а двоим, бросившимся в воду, удалось скрыться. По случаю такой удачи на заставу прискакал сотник со свитою и, похвалив героев, тотчас составил рапорт «полковому», посулив героям кресты. Хорунжий, узнав о свершившемся «деле», отправил на границу сменщиков и распорядился накрыть столы, что бы «помолить» отличившихся казачков. Из всех расквартированных в станице офицеров на праздник был зван только юнкер Толстой. И, хотя, Лев Николаевич понимал, что приглашён из-за того, что снимал у урядника летнюю хату, тем не менее, необычайно обрадовался. Будучи незнаком с большинством казаков, сел рядом с хозяином, с опаской и восхищением разглядывая гуляющих воинов. К его неудовольствию о ночной схватке не говорили. Насколько понял Толстой, речь шла о добытых у абреков оружии и лошадях. Одни предлагали продать трофеи и выручить деньги. Другие собирались сбыть только ружья, а коней разделить, бросив жребий.

— Сейчас полаются, — урядник подлил Льву Николаевичу вина из кувшина, — а назавтра, один чёрт, всё пропьют.

— Молодцы, — прошептал Толстой, любуясь разгорячёнными казаками.

Один из них, гигант с головой, обвязанной красным платком, особенно привлекал внимание.

— Жди беды, — гудел он, наваливаясь на стол, — от этих скакунов.

— Ничего, — отвечали ему. – Авось пронесёт.

— А слыхали про Гирей-хана и коня? Нет? Так расскажу, — казак повысил голос, привлекая внимание. – Давно, когда я ещё мальчонкой был, в дальнем ауле жил знаменитый абрек Гирей-хан…

И принялся рассказывать о горце, который любил и берёг скакуна пуще жизни. В сотнях битв побывал джигит, и каждый раз возвращался в родной аул с богатой добычей. Любого врага догонял конь, от всякой погони уходил. И, вот, однажды, бабка-ведунья напророчила, что примет Гирей-хан смерть через своего скакуна. Заплакал абрек, уж больно дорожил конём, но делать нечего, отвёл в табун. Год прошёл, другой и узнал Гирей-хан, что околел его скакун. Захотел джигит взглянуть на останки друга и вернулся в аул.

— Да, это же «Песнь о вещем Олеге», — повернулся к уряднику Лев Николаевич. – Этого Гирей-хана укусит змея и он умрёт.

— Чего изволите? – оторвался тот от кружки с вином.

— Песнь, — смеясь, повторил Толстой, — песнь о князе Олеге.

— Тихо, казачки, — пошатнувшись, поднялся урядник. – Их благородие петь желают.

— Да нет же, — испуганно зашептал, Лев Николаевич, — я не о том.

— Уважь, вашбродь, — зашумели казаки.

Толстой, багровый от смущения, встал. Бежать из-за стола было никак невозможно, и он, пряча глаза, запел:

— Как ныне сбирается вещий Олег

Отмстить неразумным хозарам…

Казаки, одобрительно кивая, слушали.

— Открой мне всю правду, не бойся меня:

В награду любого возьмешь ты коня, — выводил Лев Николаевич.

— Ой, возьмёшь ты коня, — тонким, бабьим голосом, внезапно подхватил урядник.

— Ой, да коня, ой, да, коня! — грянул казачий хор.

И песня ожила. Поплыла над заросшими лесом горами, над кипящим Тереком, наливаясь грозной, сжимающей сердце тоской.

Последние строки пели стоя. Многие плакали.

— Кошка..., — кухарка вопросительно посмотрела на графиню.

— Кот.

— Кот ловит...

— Умница. Кого ловит кот?

— Мышь?

— Прекрасно, только «les souris» это не одна «мышь», а...?

— Мыши, — догадалась (или вспомнила?) Агафья. — Кот ловит мышей!

— Превосходно.

Во дворе заскрипели полозья, послышались громкие голоса и смех.

— Барин приехал, — выглянула в окно кухарка.

Хлопнула входная дверь и в гостиную вошёл Лев Николаевич. Сбросил тяжёлый овчинный тулуп и, стащив с головы треух, опустился на стул.

— Вернулся, — сообщил он и, ухмыльнувшись, добавил, — Занятная поездка вышла.

Агафья, встав на колени, помогла графу стащить валенки и, подобрав брошенную одежду, унесла в прихожую.

— Не поверишь, — глаза Льва Николаевича искрились весельем, — кто меня из города вёз. Фабрикант!

Закончив сегодня дела в Туле, Толстой нанял лихача, пообещавшего домчать до усадьбы «прытко и не тряско». Граф укрыл ноги медвежьей полостью, надвинул на глаза шапку, и собрался было вздремнуть, да вспомнил, что не договорился с возчиком о деньгах. Тот же, на вопрос о цене, небрежно отмахнулся, сказав, что будет рад любой оплате и «авось не обеднеет».

— Лошади у него, Сонечка, уж поверь, на загляденье, — продолжал Лев Николаевич. — Сани новые, ладные. Вот я и попенял, мол, с таким подходом недолго по миру пойти. А мужик отвечает, что дело в удовольствии, а не в деньгах, коих «куры не клюют».

Толстой страдальчески изогнул брови и затрясся от душившего его смеха.

— Поведал, что извозом занимается в часы досуга исключительно «для душевной радости». Доходы же получает от собственного кирпичного завода и недавно открытой мануфактуры под Рязанью. Имеет несколько лавок в городе, — граф смахнул выступившие слёзы, — да ещё кое-что по мелочи.

Прыснула и Софья Андреевна.

— Как же, спрашиваю, один со всем справляешься? А он давай объяснять, мол, для того управляющие наняты. И говорит настолько убедительно, что невольно веришь. Почём да где песок с глиной берёт, сколько времени на доставку уходит, каких хлопот клеймо именное стоит. Цифрами так и сыплет, нигде не запнётся. Слова правильные, подлец, знает. Проценты, акцизы, казённая палата, земельный налог, где только нахватался?

— Ну а ты?

— Рубль, — Толстой поднял палец, — дал. Хотя, признаюсь, за такое мастерство и двух не жалко. И обязательно напишу Чехову, это же как нарочно для его пера сюжет. Уж он, как никто другой, подобного господина публике представит. Помнишь, недавно читали «Пересолил»? Вот ей богу возьму и подробно напишу. А взамен рубль потраченный потребую!

Бесшумно ступая, вошла кухарка, неся на вытянутых руках закипевший самовар.

— Слышала, Агаша, — спросила Софья Андреевна, — какой весельчак Льва Николаевича до усадьбы довёз?

— Как же, — откликнулась та. — Из окна видела. Фрол Емельянов. По молодости извозчиком пробавлялся, а потом так в гору пошёл, что диву даёшься.

— Разбогател? — ахнул Толстой.

— Миллионщик, — пожала плечами кухарка. — Порой, как блажь накатит, лошадок в сани запряжёт, да народ катает. Одни говорят, что сдуру, другие — что от широты души.

— Вот оно как, — нахмурился граф.

Встал, прошёлся по гостиной. Открыл-закрыл кран самовара, задумчиво потеребил край скатерти и заметил лежащий на столе учебник.

— Чьё это?

— Видишь ли, — смутилась Софья Андреевна, — кавалер нашей Агафьи...

— Жених, — шепнула кухарка.

— Агафьин жених, что телеграфистом на станции служит, большой мастер вставить в речь словечко-другое на французском. Вот и она решила не ударить в грязь лицом. Учит язык.

— Comte, voulez-vous du thé? (Граф, желаете чаю?) — озорно блеснула глазами Агафья.

Толстой от неожиданности закашлялся.

— Сбылась мечта господ социалистов. Фабриканты извозом промышляют, а кухарки по-французски изъясняются, — и Лев Николаевич, ни на кого не глядя, вышел из гостиной.

— Расстроился, — вздохнула Софья Андреевна.

— Ещё бы, целый рубль заплатил, — согласилась кухарка. — Un rouble!