«Диалектика духа» как выход из историософского тупика
На прошедшей 16 ноября научно-практической конференции движения «Суть времени» его лидер Сергей Кургинян представил проект нового коммунистического манифеста «Диалектика духа».
Отмежевавшись от сложившегося левого общественно-политического дискурса, проповедующего «лобовую» реставрацию позднесоветской пародии на революционный марксизм, либо шифрующего под такую реставрацию откровенно «оранжевый» ликвидационный вариант, манифест проложил иной вектор. И иную историческую перспективу, альтернативную, а точнее — отрицающую постчеловеческую эсхатологию светского «конца истории» и религиозного «Конца времён».
Предложенное переосмысление наследия Карла Маркса как теоретического (хотя упор делается на метафизической апелляции к ленинскому взгляду на него как на философа, а не ученого, а на марксизм — как на учение, а не теорию), так и практического, связанного с советским опытом, — не первый пример такого прочтения марксизма.
Важно, однако, что предыдущие попытки осуществлялись, во-первых, не в постсоветские, а в советские, причём преимущественно ранние советские времена, когда метафизический подход воспринимался голой абстракцией, оторванной, если не от наследия Маркса, то уж точно — от конкретной практики строительства социализма в СССР.
Во-вторых, в условиях жесточайшего дефицита времени на решение неотложных материальных задач, уложенных в знаменитую триаду индустриализации, коллективизации, культурной революции, такие попытки, так или иначе связанные с темой богостроительства и наследием социал-демократической школы на острове Капри (Богданов, Луначарский, Горький), встречали отторжение у большевистского руководства. И это было понятно: помимо отнимавшего все силы и ресурсы партии руководства социалистическим строительством, на высоком уровне сохранялась и идейная накаленность в её рядах, поэтому необходимости в дополнительном стимулировании восхождения руководство не видело.
Не способствовали такой постановке вопроса и успехи этого строительства. Порождая настроения «единственно верного пути», которые, опрокинувшись в послевоенные годы, когда уровень накалённости начал снижаться, а возвращение к этим идеям назрело, но не было реализовано ввиду поэтапного инерционного перерождения партии и всего советского общества, они в итоге были обращены вспять. Это и привело к ниспровержению «Красного проекта», уничтожению Советского Союза и советского образа жизни. Обо всем этом в манифесте не просто говорится, а последовательно и подробно разъясняется.
Развернутым эпиграфом к представленной тематике манифеста могут послужить строчки из пятой главы «Истоков и смысла русского коммунизма» Николая Бердяева:
«Пролетариат должен бороться против овеществления человека, против дегуманизации хозяйства, должен обнаружить всемогущество человеческой активности. Это совсем другая сторона марксизма, и она была сильна у раннего Маркса. Веру в активность человека, субъекта, он получил от немецкого идеализма. Это есть вера в дух, и она не соединима с материализмом. В марксизме есть элементы настоящей экзистенциальной философии, обнаруживающей иллюзию и обман объективации, преодолевающей человеческой активностью мир объективированных вещей. Только эта сторона марксизма могла внушить энтузиазм и вызвать революционную энергию. Экономический детерминизм принижает человека, возвышает его лишь вера в активность человека, которая может совершать чудесное перерождение общества».
В этой цитате — одна неточность, но она принципиальна. Бердяев, отправленный из России на «философском пароходе» и писавший свой труд в глубокой эмиграции, оторванный от событий в Советской России, превратившейся вскоре после его отъезда в СССР, ссылался на видение Марксом пролетариата «мессией», «новым Израилем». То есть той самой архимедовой «точкой опоры», с помощью которой можно «перевернуть мир». Современное восприятие, которое демонстрируется манифестом, исключает «мессианскую» роль пролетариата.
С этим трудно спорить: Кургинян, безусловно, прав в том, что советский пролетариат брежневского и постбрежневского излёта не просто утратил революционность. Он, воспеваемый как «авангард» советского общества, не выполнил своей авангардной роли и деградировал вместе с другими социальными классами, слоями и «прослойками» (а порой и вперёд них) до шахтерских забастовок в поддержку Ельцина. И до напоминающих то ли «потерю берегов», то ли «пир во время чумы» требований оплачивать свой «простой» из-за забастовок «золотыми» рублями, чтобы, бастуя, не терять в доходах. Как чиновник, в своё время тесно связанный с Кузбассом, автор этих строк хорошо помнит, как те же шахтеры, продавшие первородство принадлежности к «новому Израилю» за чечевичную похлёбку ельцинских указов, которые натурально подписывались на их же спинах, потом камлали о возвращении проданных ими советских социальных завоеваний. А на встречный вопрос «не вы ли сами это всё продали?», тупо молчали, уткнув глаза в пол.
Поэтому пролетариат, по манифесту, не «мессия», а простой смертный, наделённый всеми слабостями, которые свойственны всем остальным, и потому на мессианство не тянущий. И здесь мы подходим к двум главным вещам, которые в тексте «цепляют» по-настоящему.
Первое: классовое противоречие между пролетариатом и буржуазией, фундаментальное для классического марксизма, не самоценно. Оно — лишь проекция более широкого, упирающегося в метафизику противоречия между теми, кто хочет только брать, загребая себе (совокупность этих загребущих, которая ассоциируется с «новым мещанством», именуется «Моёвником» — от слова «моё»). И теми, кто готов, следуя христианским заповедям, отдавать и помогать. Совершенно справедливо указывается, что рамки классового антагонизма между пролетариатом и буржуазией, да и между всеми эксплуататорами и эксплуатируемыми вне зависимости от эпох и общественно-экономических формаций, для этого противоречия тесны. И что это противоречие носит неотменяемый, метафизический характер, признание которого способно помочь в объяснении очень многого, что произошло в истории, в том числе и с советской властью, предопределив её крах.
Возможно, манифест выиграл бы от предельного заострения этой дихотомии до противопоставления явленного «перестройкой» индивидуализма коллективизму… Или от постановки вопроса о том, чем является коммунизм — «учением о том, как всем стать буржуа» или он как вектор человеческого восхождения являет собой светскую форму православия и других традиционных религий. Однако нет уверенности, что современное общественное сознание, несмотря на весь постсоветский опыт, дозрело до восприятия событий и тенденций в этой оптике. А опередить время, задав задачи, которые окажутся неразрешимыми, — это совершить фальстарт, который вряд ли отыгрывается.
Одно дело — стратегия, другое — тактика. Тактика иногда оказывается не в ладах со стратегией, но, поскольку взаимодействует с процессами, в которые втянуты живые люди, требует пристального внимания. «Тому в истории мы тьму примеров слышим». Стоило бы большевикам в начале июля 1917 года не пойти на не ими организованную протестную акцию, расстрел которой Временным правительством вылился в тяжелейший внутренний кризис «февральского» режима, как авторитет и влияние партии в массах могли необратимо рухнуть, на что возможно и рассчитывали организаторы тех событий. Гений Ленина проявился в тот момент именно в том, что это тактическое участие он смог уложить в контекст партийной стратегии, обеспечив непрерывность и неуклонность укрепления партийного влияния в массах. И обернуть сложную, если не сказать проигрышную, ситуацию в актив партии, сделав тем самым шаг к триумфальному Октябрю, в котором у большевиков, взявшихся подобрать брошенную остальными власть, никаких содержательных оппонентов попросту не было.
Кто «мессия», если не пролетариат? И здесь, в ответе на этот вопрос, манифест демонстрирует очень серьёзную глубину. Коллективный «мессия» — совокупность тех, кто не принимает «ценностей» постперестроечного капитализма, стремительно переоформляющегося в посткапитализм, он же постмодернизм, он же глобализм и, в метафизической оптике манифеста, «ад на земле». Настоящий мессия — коллективный — те, кто из века в век, от одной общественно-экономической формации к другой, и от нее к третьей и дальше, протягивают линию преемственности принципов, если не противопоставленных интересам, то абсолютно самоценных в качестве самоопределения и мотивации. Очень многое и многие из представителей этой «инаковости», отличающиеся именно этим от последователей «Моёвника», особенно в далекоушедшие эпохи, связаны с религиозно-конфессиональной и церковной темой. Но не все: по мере продвижения к Новым и Новейшим временам, в этих общественных группах всё более доминируют светские подходы и учения, стоящие на научных позициях, но отрицающие формально-позитивистский подход, закладывающие эти принципы в основы общественно-политических дискурсов и школ. Ключевой, рубежный вопрос — не в классовой принадлежности, он — в отношении к фундаментальным законам бытия.
Второе положение манифеста, «цепляющее» за душу своей безусловной верностью, — именно о том, что в Марксе увидел Бердяев. Экономический детерминизм есть не содержание марксизма, а его форма. Революционная душа марксизма лежит вне этой детерминанты; она — в противоречии между теми, кто, следуя «загребущим» «ценностям» «Моёвника», готов подчиниться тому ходу событий, который после распада СССР стал выдаваться за «естественный» порядок вещей, которому «иного не дано». И теми, кто знает, что иное есть, и оно воплощено в СССР и советском образе жизни. И это иное они помнят, переосмысливая причины его утраты, последствия которой хлебают уже не одно десятилетие. Еще раз: экономический детерминизм (или, если угодно, обусловленность всех социальных и вытекающих из них политических процессов экономикой) не аксиома и даже не константа. Это переменная составляющая, на критике которой построен не только манифест «Сути времени», но и другие знаковые вехи обновлённого марксизма. И следует признать, что большинство из них: от Фернана Броделя и Иммануила Валлерстайна до Юрия Семёнова и от Мао Цзэдуна до Фиделя Кастро и Эрнесто Че Гевары — были отвергнуты закостеневающим в своём догматизме советским партийным официозом.
Скажем больше — и эту мысль, которая красной нитью проходит через весь манифест, в нём тоже можно было акцентировать убедительней, — именно эти представления о «безусловном», «научно обоснованном» приоритете экономики углубили «вульгарно материалистический» перекос в практике социалистического строительства в СССР. Тот самый «естественный закон», следование которому породило феномен омещанивания как КПСС, так и советского пролетариата. В «перестроечную» эпоху это всё выдавалось в эфир, на публику, которая жаждала перемен, в виде призыва вернуться на «магистральный» путь развития человечества, который при ближайшем рассмотрении оказывался лишь инструментом как можно более надёжного закабаления большинства меньшинством. Для марксистской партии, которой, несмотря на «перестроечное» брожение в своих рядах, КПСС оставалась до самого своего конца, это как раз и есть путь отказа от библейского первородства в пользу чечевичной похлебки. На языке политики этот путь выражается формулой сдачи революционности в обмен на роль левого фланга вполне себе буржуазных двухпартийных систем, которые, по Генри Киссинджеру, олицетворяют принцип «лояльной оппозиции» и вне Запада не действуют. «К чему стадам дары свободы…».
В манифесте очень точно указан переломный момент, когда обсуждаемые инновации, обобщённые формулой «диалектики духа», нужно было вводить в практику социалистического строительства в СССР. Начиная с 50-х годов, со смерти Сталина и вместо того идеологического винегрета из откровенно ошибочных решений XX съезда и Третьей партийной программы, двусмысленно разрывавшейся между укреплением государственного строительства и внешней экспансией, зашифрованной под «мировой революционный процесс». Ножницы никогда ни к чему хорошему не вели, но понимание этого, видимо, лежало за пределами интеллектуальных возможностей постсталинского партийного руководства. Потому оно и эксплуатировало революционную тему в условиях, когда все задачи, связанные с той эпохой, ушли, а новые задачи и вызовы, поставленные временем, напротив, бездарно пропускало.
Конкретный пример, подтверждающий правоту манифеста? Пожалуйста. В 1939 году в Канберре Герберт Уэллс, воинствующий поборник безальтернативности и неотменяемости «естественных законов», выступил с собственным своеобразным манифестом этих взглядов — лекцией «Яд, именуемый историей», в которой призвал к отказу от героического в пользу обыденного. Предложив по всему миру преподавать историю не государств, а отдельно взятого человека, оторванного от корней и идентичности, Уэллс, в своё время называвший Ленина «кремлевским мечтателем», призвал назвать такую «обновлённую» историю, соответствующую целям и задачам будущей глобализации, «социальной биологией». И тем самым подчеркнул уверенность в преобладании в человеке биологического начала над духом. Как выразитель взглядов определённых транснациональных элитных групп, Уэллс, разумеется, выражал далеко не только свою точку зрения и, более того, имел на такое изложение соответствующий мандат.
«Самое губительное для человека и человечества — претензия обывателя на абсолютный характер обывательского взгляда на жизнь…»
Это определение, взятое из манифеста, вполне может претендовать на роль второго эпиграфа, который отличается от теории, преподанной Бердяевым, неразрывностью связи с практикой, в том числе современной. Мещанство, деградирующее от «добропорядочности» до причащения в «церкви Низа», которое и породило массовую поддержку «перестройки», стало инструментом прорыва этой «церкви» из грязи забвения в законодатели трендов общественного бытия. «Новое мещанство», всегда готовое заполнить зияющую духовную пустоту мерзостными продуктами расчеловечивания, — закономерный финал деградации всего и вся: идеального до материального, общественного — до частного, служения — до потребления и т.д.
Питательная среда для такого мещанства, как и инструмент омещанивания, — люмпенизация общества, торжество деклассированного элемента, который расширяется пропорционально нарастанию кризисных тенденций и сопутствующего им разрушения классовой структуры. А лишившись классового контроля, этот элемент, расцветая внешне, разлагается внутри, являя собой собирательный образ того, как выглядит метафизическое падение в реальной жизни. В цивилизационной оптике, которая в документе представлена как историософская, именно в этом самостоятельном, отличном от геополитики контексте можно рассматривать и теорию хаоса, продвигаемую рядом западных think tanks.
В манифесте множество деталей, которые, не отвлекая на себя внимание, как бы «параллельно» не просто отвечают на сложные вопросы, но и формируют контекст, в который укладываются некоторые, в том числе очень важные вещи:
— переход от «царства необходимости» к «царству свободы», который, в отличие от того же Бердяева, рассматривается краеугольным положением марксистского учения, а не взглядами «раннего Маркса»;
— параллель, проведённая между социальной и природной необходимостью.
Безусловной и очень важной заслугой автора манифеста нельзя не признать акцент на стремлении человечества на протяжении всей своей истории защититься от природы, в которой оно видело пусть и неявную, но враждебную силу.
Это очень сильно диссонирует с усиленно продвигаемой сегодня на уровне ООН идеей лукаво понимаемой «гармонии» человека с природой. И именно в этой лукавости, раскрытой манифестом, содержится ответ на вопрос об истоках концепции «устойчивого развития», которая под видом поиска такой «гармонии» стремится подчинить человека природной необходимости, под которую загримирован определённый социальный, точнее, асоциальный проект. Явочным порядком в этой концепции, претендующей на роль идеологии глобализации, декларируется отсутствующая в реальности связь между «решением климатической проблемы» и социальной политикой, которая навязывается человечеству под предлогом «глобального потепления». А на самом деле — в целях утилизации той «слизи», в которую глобализаторы превращают человечество, и о которой говорится в манифесте как о конечной точке, своеобразном «дне» метафизического падения человека и человечества. Здесь можно напомнить лишь некоторые идеи Римского клуба, в первом докладе которому открытым текстом требовалось восстановить баланс между рождаемостью и смертностью, что в условиях развития медицины возможно лишь через сокращение рождаемости или… принудительное (а как понять иначе?) восстановление прежних уровней смертности. Российская пенсионная реформа — разве не из этой же логики и «обоймы»?
"Решив, что в отсутствие СССР всё позволено, Запад перестал скрывать свою погибельную метафизическую и историософскую природу», — так в документе характеризуются последствия распада Советского Союза, ставшего не только крупнейшей геополитической, но и ещё более трагической гуманитарной и смысловой катастрофой, лишившей мир не просто альтернативы «иного», но и выбора, завещанного Спасителем.
Переосмысливая состояние и перспективы современного коммунистического движения, манифест в вопросах внешней политики заявляет «фундаментальное антизападничество», но не из ложно понимаемого принципа неприятия Запада как культурно-исторической реальности, а как следствия предательства нынешним постхристианским Западом уже этого собственного первородства в угоду разрушающим и его самого глобалистским тенденциям. Антимещанство коммунизма, отвечающее на предъявленный Западом вызов «конца истории», — главная ставка манифеста в этом противостоянии, цена которого — выживание человечества.
В проекте, представленном на конференции, ещё есть над чем работать. Если уйти от деталей и признать обоснованность прозвучавшей в нём фундаментальной критики экономического детерминизма, то возникает ряд вопросов, связанных с конкретными формами взаимодействия смысловой сферы идеального с экономикой и управлением народным хозяйством. В какой мере советский опыт здесь применим, а в какой нуждается в коррективах? И в каких коррективах конкретно? Эти вопросы можно и нужно задавать. Но не сейчас. Как представляется, на нынешнем этапе противостояния национально-буржуазных государств тёмным силам глобализма это не самая актуальная задача; куда важнее обеспечить сохранение российской государственности, как непременного условия продолжения истории, которая, если допустить её распад, на этом, действительно, закончится. Всё это обстоит именно так, и общественное прозрение на этот счёт будет нарастать пропорционально углублению нынешних, ликвидационных для России и мира тенденций в мировой политике. Однако когда и если противоречие между вариантами будущего разрешится не в пользу постмодернистского расчеловечивания, продвигаемого глобализмом, рецепты дальнейших действий должны быть уже готовы.
Тем не менее констатируем. В сегодняшней ситуативной текучке говорится очень многое, ещё больше пишется и размещается в интернете. Недостатка в информации, вал которой буквально захлёстывает общество, нет. Есть серьёзный недостаток в идеях, особенно в целостных концепциях мировосприятия, и он усугубляется настырной проповедью тактического динамизма и «отсутствия запроса» на концептуальность как таковую. Это неправда: запрос имеется, и он усиливается как дефицитом идей, так и агрессивно-невежественным глумлением воинствующей безыдейности. Споры нарастают и вокруг коммунизма, и происходит это параллельно очевидному росту интереса к великой советской эпохе.
Поэтому следует признать, что манифест, представленный «Сутью времени», этот запрос не только удовлетворяет, но и служит вполне определенной «точкой» сборки и отсчёта принципиально новых тенденций в общественно-политической мысли. А со временем — и жизни.
