Grumbes

Япония Антон Кемерово Длиннопост Текст Рассказы переводчика

Рассказы переводчика 16

Рассказы переводчика 17

Рассказы переводчика 18

19. ПОСЛАНИЯ.

Я слышу мертвых.

Я вижу живых

Шевчук

Монитор компьютера чуть светился в полутемной комнате. Люстра была выключена, и лишь у стола у дальней стены, скромно, себе под нос светила настольная лампа. Ее рассеянный свет немного разгонял уютный сумрак длинной, зимней сибирской ночи. Продуваемый всеми ветрами, как взлетная полоса, Иркутский тракт был засыпан снегом, и мы, забравшись в теплую квартиру на самой верхотуре одной из его девятиэтажек, чувствовали себя хорошо и уютно. Мы кутались в ароматный дым карамельных сигар, пили хорошее вино и закусывали. С момента нашего дембеля прошел год.

Один из нас, Валера, тот который все никак не мог оторваться от монитора, был томичем, здесь же и жил. Он загремел в армию с третьего курса экономического, и он объяснял этот факт своей биографии коротко:

- Дофилонил.

Я окончательно перебрался в Томск уже почти год назад, здесь, наконец, должна была осуществиться моя мечта, стать профессиональным переводчиком. Примчавшийся на вечернем автобусе из Новосибирска Петька, которого за огромные габариты мы, с моей подачки обзывали в армии «кёдай», устроился в кресле, и шумно, с прихлебыванием, пил из пивной кружки терпкий рислинг. Прозвище «кёдай» ему подходило, и нравилось и ему, и всем нашим сослуживцам, по лейтенанта включительно, который постоянно его подкалывал «кёдай, фуражку подай!». Слово переводилось как «гигант», и писалось двумя иероглифами, в результате чего расшифровывалось как «много всего», а Петьки действительно было много. Он доучивался на «турбинщика» в Новосибирске, причины, по которым он попал в армию, были во многом схожи с Валеркиными.

Мое же происхождение, на протяжении всех двух лет службы, было в полку легендой. Перед дембелем я усердно рисовал в дембельских альбомах товарищей надписи на японском, в которых желал им всего наилучшего в жизни, и удачи во всем. Прилагаемый внизу мелкими буквами по-русски перевод, приводил их в самый настоящий восторг. Мой альбом был не менее пестрым, хотя, иероглифов в нем было поменьше. Зато иероглифы «ками» и «кадзе» теперь красовались на шлеме командира нашего борта, которому почему-то очень захотелось заиметь такую надпись, и я, перед самой отправкой из-под Владикавказа на место постоянной дислокации полка, старательно вывел их красной краской на белом пластике шлема.

Теперь, мы, спустя год после службы, выглядели уже совершенно иначе. Если до этого мы знали друг друга исключительно в военной форме, то сейчас нам было смешно друг на друга смотреть, потому что оказывалось, что мы еще совсем молодые – форма старила нас. Юношеская бороденка, которую изо всех сил пытался отпустить Петька, была совершенно неубедительной. В брюках и рубашках мы выглядели совершенно иначе, и за последний год, наконец-то обзавелись нормальными, цивильными прическами.

Петька жаловался на то, что вино уж больно терпкое, Валерка говорил, что еще совсем чуть-чуть, и он, наконец, оторвется от своих курсов валют, а же, тем временем, потягивая вино, задумался о предстоящей первой сессии. Наконец, я обратил внимание на Петькины стенания, и сказал:

- Да ты что! Рислинг – это лучшее белое вино! Выпьешь стакан, как ранетку зеленую съел. Аж зубы скрипят. Терпкое, на все случаи жизни. Сейчас курочка подоспеет, тогда ты его оценишь.

- Мы люди простые, марципанов не едим! – засмеялся Петька – Я же предлагал пивка! А вы, аристократы, видите ли, вина возжелали! Антоха, сколько ты отдал за каждую бутылку? – спросил он с ехидцей.

- Что-то около трехсот рублей. Я просто увидел бургенландский рислинг, и сгреб его с полки в винном бутике.

- Почти три штуки на выпивку убить… я с ума сойду! Вы – мажоры! Буржуи!

- Петя, не беспокойся! Специально для тебя есть несколько бутылок крюгеровского портера. Ты же хотел томского пива попробовать, вот, я заготовил специально для тебя. – подал голос Валера, не отрываясь от монитора.

- Нет уж! Раз уж выпала такая возможность, вашего господского напитка надуться вволю, так я своего не упущу. Но все равно логики я не понял. Сколько можно было пива-то набрать… - Петька сокрушенно покачал головой, и снова приложился к кружке.

- Пиво в нашем благородном гусарском обществе – это моветон. Не может же благородная гвардейская воздушная кавалерия пить напиток презренных маркитантов! – дурачась, сказал я.

- Да, месье, пейте, и не жалуйтесь. Вы находитесь в обществе достойных дембелей Российских Военно-Воздушных сил, которым не престало размениваться по мелочам! – поддержал меня Валера.

- Культурки! – хохотнув, ответил Петька.

Валера наконец-то оторвался от монитора, и убежал на кухню, откуда почти незамедлительно раздался его торжествующий рев:

- Господа! Курочка получилась на славу! Тусняк, слушай мою команду! К усиленному слюноотделению… товсь!

Из кухни действительно шли просто сказочные ароматы. Валерка был лучшим кулинаром в нашей компании. В дверь позвонили.

- Откройте там! Это Колик приперся! – крикнул с кухни Валера.

Мы с Петькой побежали открывать. Это действительно был Коля Никонов, четвертый наш бывший сослуживец, который с порога заявил:

- Ага! Значит, все уже в сборе! Здорово всем!

- Не «здорово всем», а «добрый вечер, господа» - поправил его Петька – уважаемый месье Николя, не желаете ли отведать господского пойла? – и протянул Коле свою пивную кружку с вином.

Коля взял кружку, и неуверенно понюхал содержимое.

- Это что такое? – спросил он.

- Рислинг, Коля. – сказал я – Раздевайся, давай. Машину где оставил?

- Перед домом. Ничего с ней не случится. – ответил Коля, и снял пальто.

Валера уже выложил печеных куриц на блюдо, и утащил его в зал. Коля, которому последние два часа пришлось провести за рулем, сразу сказал, что он не прочь как следует «порадовать желудок».

Вообще, придя служить в наш славный авиаполк, мы с удивлением обнаружили, что подавляющее большинство служивших в нем, были сибиряками. Большинство из нас были из Новосибирской, Томской, Кемеровской областей, с Алтая, с Омска, несколько парней из Тывы. Так что собраться вместе не было серьезной проблемой. После сегодняшней планируемой «пьянки в тесном кругу», нам предстояла поездка в Красноярск к Славику, в обширном доме которого должны были собраться все, кто смог бы приехать на встречу сослуживцев.

Еще весной двухтысячного года я познакомил Колю с Мидори, которая приезжала в Томск, и прожила у меня больше месяца. Но, увы, ей необходимо было возвращаться в университет в Ниигата, и я, скрепя сердце, посадил ее на самолет, пообещав, что в самое ближайшее время найду способ пересечь границу и приехать в Нагано. Но Родина меня не понимала, она диктовала мне свои условия. Поэтому пришлось пока ограничиться перепиской по электронной почте, и я уже знал, что весной Мидори снова приедет в Россию. А вот удивлению Коли не было предела. Несмотря на то, что мы провели в одной казарме два года, он был до крайности удивлен тем фактом, что я совершенно свободно «рычу и мяукаю на птичьем языке», который, на взгляд Коли, нормальный человек понять не в состоянии. А так как компьютер Валеры был самым доступным средством общения между Россией и Японией для меня, и игры для Коли, мы были у Валеры частыми гостями. Мобильная связь в России для всех нас, кроме Валеры, который начал успешно играть на электронной валютной бирже, была непозволительной роскошью. Мы демобилизовались во время начала серьезных перемен в стране. Новый, молодой президент, робко пробовал свой голос с экрана телевизора, но за его размеренной речью уже чувствовалось черчиллевское «Я не могу дать вам ничего, кроме крови, пота, и тяжелой работы», и эти слова звучали для нас райской музыкой. Нам не врали! А трудностей, мы, невероятно молодые и полные сил, не боялись.

Петька вывел меня из задумчивости, пригласив к столу.

- Антоха, как там по-японски… а, вспомнил! Итадакимас! Кушать подано, садитесь жрать, товарищ ефрейтор!

Мы разрезали курицу, разложили по тарелкам печеную картошку, провозгласили тост за ВВС, и принялись за ужин, который начался в час ночи. Неспешно тянулся разговор, мы вспоминали былые похождения, больше всего вспоминая наш единственный с Валерой «самоход» за пивом. Внезапно Коля спросил:

- Кстати, Тоха, а чем закончилась история с Мегуми?

Я вспомнил, откуда Коля знает эту историю, и ответил:

- Коль, я не знаю. Скорее всего, ничем она не кончилась. Никто ей не поможет. И она себе не поможет. Тут поможет только время.

- Да уж, не повезло девчонке – сказал Валера – А может быть, и повезло. Судя по тому, что ты рассказал, еще не факт, что она была бы счастлива, если бы всего этого не произошло. В конце-концов уже ведь два года прошло, а она все мучается.

- Ладно, давайте не будем о грустном. – сказал я.

- Нет! – внезапно сказал Петька – Расскажи мне тоже! А то вы тут то об изъятии йены, то о каких-то несчастных японках. Один я ничего не понимаю.

- Ладно, Тоха, давай с начала. Тебя всегда интересно послушать, как ты рассказываешь про Японию. – поддержал Петьку Коля.

Валера откупорил очередную бутылку, и я начал рассказывать.

Мегуми была хорошей девочкой. В самом прямом смысле этого слова. На фоне других девочек из ее класса она олицетворяла собой тот, идеальный тип японской девочки, который показывают в кино и рисуют на картинках. Всегда опрятная, аккуратно подстриженная, улыбающаяся и бесконечно милая, она также неукоснительно следовала тем мягким манерам, которые столь выгодно отличают японок от женщин всего остального мира. Если ее кто-то окликал в классе, она обязательно вставала, поворачивалась лицом к собеседнику, сложив руки, легко и естественно кланялась, и лишь после этого звучал ее встречный вопрос. Мегуми никогда не была первой ученицей в классе, но ее прилежание и добросовестность были известны всем. В отличие от своих подруг, она избегала шумных развлечений, и над ней никогда не проворачивали тех безумных шуток, которые были так свойственны всем нам в старшем школьном возрасте. Все на самом деле любили Мегуми, и даже самые ретивые девчонки из всей нашей параллели считали Мегуми очень милой, потому что такое ее поведение было для нее совершенно естественным, и ничуть не наигранным. Никто не знал, почему Мегуми была такой. Ее отец, рослый, бородатый рабочий, всегда отличался общительностью и веселым легким нравом, и был известен в Нагано тем, что в молодости спас зимой в реке случайно упавшего с моста четырехлетнего мальчика. Он с большим удовольствием посещал школьные родительские собрания, и прекрасно владея английским языком, при первой же встрече, подошел к моему отцу, и смело с ним заговорил, заявив, что ему всегда было интересно познакомиться с настоящим русским. Мама Мегуми была домохозяйкой, но начала много курить после рождения ее младшего брата.

Все было бы хорошо, но Мегуми нравился Хёске, и опять-таки об этом все знали. Он нравился Мегуми уже давно, а началось все с того, что когда-то, еще в двенадцатилетнем возрасте, он снял для плачущей Мегуми с дерева ее кошку, и при этом сам грохнулся с дерева и вывихнул плечо. Стойко стерпев боль, он стал объектом обожания Мегуми, которая с тех пор постоянно готовила для Хёске «школьный бенто», и приносила его в школу, украдкой подсовывая его Хёске в портфель. А сам Хёске слыл первостатейным хулиганом, и в жизни его ничто, кроме мотоциклов и моды не интересовало. Съедая приготовленный Мегуми школьный обед, он каждый день возвращал ей пустую коробочку, говорил, что было очень вкусно, но дальше у них дело не шло. Ему, задиристому и взбалмошному, Мегуми совершенно не нравилась. Однажды он попробовал «подъехать» к Натсуко-тян, но та, повинуясь какой-то особой, женской солидарности, попросту послала его подальше. Хёске так и не понял, что же произошло, и, видимо, решил для себя, что это с ним, таким героическим, было эпизодическое явление. Где-то втайне он нравился многим девчонкам из нашей параллели, и его это пока устраивало. Девочки не единожды задавали Мегуми вопрос, что она нашла в Хёске, но ответа никогда не получали. А сам Хёске был не прочь обсудить достоинства наших однокашниц в мальчишеском кругу, и больше всех доставалось тихой Мегуми, которая была…

- Такой же пришибленной, как и ее брат! – сказал Хёске.

- Зачем ты так? – спросил Кеничи – Мегуми очень хорошо к тебе относится!

- Ага! Нужно будет раскрутить ее. – продолжил Хёске.

Кеничи промолчал. Обеденное время подходило к концу, и Хёске убежал втихаря покурить, чтобы запах табака к началу занятий выветрился.

Время шло, мы взрослели, и у Хёске появилась девушка. Не Мегуми, которая как-то потускнела, и с отчаянием смотрела на парня своей мечты, который уже давно потерял к ней всякий интерес. Девушка Хёске была из другой школы, и он после занятий быстро убегал на встречу с ней. Уже несколько раз я слышал от Мидори, которая дружила с Мегуми, как Мегуми переживает. Мидори, которая, как и все японки, внезапно становилась очень робкой, когда начинала обсуждать мужчину с другим мужчиной, деликатно, почти намеками, спрашивала у меня, не имеем ли мы возможности как-то повлиять на Хёске. А мне оставалось только разводить руками. Ничего не могли сделать ни Кенджи, ни Кеничи, ни Ёта. Мы не сильно то дружили с Хёске – наши отношения оставались приятельскими. Мидори как-то даже заплакала от жалости к Мегуми, и я долго утешал ее, говоря, что все обязательно разрешится, нужно только подождать.

- У нас ведь так никогда не случится? – спрашивала меня Мидори, и я отвечал ей, что никогда. Мы пройдем через все превратности судьбы, и ничто нас не остановит.

Так или иначе, наши школьные годы подошли к концу, я был вынужден поехать в Россию, в которую я провалился как в болото, и теперь не мог выбраться обратно. Меня забрали в армию, я не имел ни малейшего представления о том, что произошло в Японии. Узнал только после дембеля от самой Мидори. Пьяный Хёске, и его девушка, возвращались на мотоциклах из гостей, и Хёске, внезапно не справившись с управлением, вылетел с дороги и улетел под откос, и получил повреждения, несовместимые с жизнью. Его подружка, испугавшись последствий, поскольку она сама была тоже нетрезвой, даже не попыталась оказать ему помощь, а попросту скрылась с места происшествия, объявив позднее, что не видела, как все это произошло. Умирающий Хёске пролежал в овраге до самого утра, где его, уже в бессознательном состоянии нашел водитель проезжавшего мимо грузовика. Доставленный в больницу, он, не приходя в сознание, умер в яркий и солнечный весенний полдень, на руках у Мегуми.

Внезапно, вспомнив дату смерти Хёске, я почему-то отчетливо припомнил тот день в армии, и сильно удивился этому, потому что в армии дни так похожи друг на друга, что их почти невозможно отличить. Уже через год после службы я не мог четко сказать, сколько времени я там пробыл. Может быть два года? А может быть и один день. В тот день мой АКМ единственный раз за всю службу дал осечку. Я мгновенно рванул затвор, выбросил строптивый патрон, не пожелавший выстрелить, и уверенно продолжил всаживать пули в мишень под одобрительным взглядом командира роты. Может быть, это был знак? Может быть Хёске так, прежде чем покинуть этот мир, укорял меня за то, что я не принял в его судьбе более активного участия? Я внезапно испугался этой мысли и замолчал.

- А что дальше-то было? – нетерпеливо спросил Петька.

- Ничего не было, Петь. Мегуми сейчас плохо.

- Она написала Антохе письмо. Вместе с письмом его девчонки. – сказал Валера.

- Да-а… любовь зла. – задумчиво сказал Коля, и добавил – Почему меня не любит такая девушка? Я бы никогда ничем бы ее не обидел.

- Потому что ты русский шоферила, а не японский байкер, вот почему. – попробовал пошутить Петька.

- Да ну тебя. Все-то тебе опошлить нужно. – грустно ответил Коля.

- О чем она писала-то хоть? – спросил меня Петька.

- Ну, писала, что рада за нас с Мидори, что ее брат учится хорошо…

- И все? – удивился Петька.

- Нет. Она спрашивала, не видел ли я во сне Хёске. Иногда японки задают такие вопросы.

- Ты видел? – спросил Петька.

- Видел. – ответил я. – Хёске молчал. Он теперь не может нас видеть. И он теперь может только молчать.

- Ваше настроение, уважаемые месье, могу объяснить только изрядным количеством выпитого! – внезапно со смехом сказал Валера, и Хёске нас всех отпустил.

Август 2007

Показать полностью

Grumbes

2 года назад

Рассказы переводчика 18⁠⁠

Рассказы переводчика 16

Рассказы переводчика 17

18. НА БОЕВОМ ПОСТУ.

И о медалях-орденах ты помышлять не моги,

Тебе наградой только знать наперед,

Что по весне споткнется кто-то о твои сапоги,

И идиотский твой штандарт подберет.

Медведев

Однажды с мы с отцом поехали в Токио. Причем это не я напросился с отцом на поездку, а отец попросил меня съездить с ним, потому что я к семнадцати годам уже совершенно свободно понимал японскую речь и письменность, в то время как знания отца ограничивались лишь знанием ряда служебных надписей и простых обиходных фраз, да и те он произносил с таким жутким акцентом, что я приходил в отчаяние.

- Ну, мне за тобой уже не угнаться. - говорил отец – У тебя мозги свежие, молодые. Да и общество у тебя более «открытое». Вам, молодежи, всегда проще, условностей меньше. Нет, мне с тобой не тягаться.

Именно поэтому отец заехал утром в школу, и попросил классного наставника дать мне право пропустить один день занятий по семейным причинам. Разрешение было получено, и мы, забравшись в электричку, отправились в столицу Японии, которую я не очень любил. Сверкание небоскребов и вездесущей электронной рекламы довольно быстро утомляло меня. В тихом Нагано мне нравилось гораздо больше.

- Слушай, а вас там что, эти мундиры все время носить заставляют? – спросил отец, показав на мою форму.

- Ну, в принципе, я мог бы ее не надевать, но марку держать нужно! Пусть все видят, откуда я. – с бравым видом ответил я.

- Да, научили тебя твои друзья. У вас там поди и строевая подготовка есть? - ехидно спросил отец.

- Ну, только на физре. – как-то совсем по-русски ответил я. Физра – это было уж совсем по пионерски. – Мы для парада репетировали.

- Потрясающе, а что же ты тогда флажок школы не взял? – уже со смехом отец задал еще один вопрос.

- Ну, я же не в рамках официального школьного мероприятия в Токио еду! – удивился я.

Отец с мрачным видом покачал головой, и неожиданно снова засмеялся.

В Токио мы долго добирались до российского посольства, подойдя к которому мы увидели группку японцев, скандирующих «Ельцин – руки прочь от Чечни!».

- Что это они орут? – спросил отец.

- Против Чечни протестуют. – ответил я.

- Что, против Дудаева что ли? – удивился отец – Ну так пусть добровольцами записываются!

- Нет, они Ельцина ругают. – поправил я отца.

- Что в принципе тоже верно. – закончил отец мою мысль, и мы, пройдя мимо явно неадекватных пикетирующих японцев преклонного возраста, которые удивленно замолчали, разглядывая меня, вошли в здание посольства, где нас сразу встретил улыбающийся охранник.

Пока отец бегал, улаживая какие-то свои дела, я сидел в холле посольства, лениво перебирая в руках российские журналы. В них не было ничего такого, что меня бы заинтересовало. Была только статья про то, что скоро сотовая связь станет общедоступной, и даже простые граждане смогут обзавестись сотовыми, но года через два. И тут мой телефон внезапно о себе напомнил. Звонил Кеничи:

- Ты сейчас в Токио? – спросил он.

- Ун. – ответил я. – Что-нибудь купить?

- Нет, ничего не нужно. – ответил Кеничи – мы просто хотели пригласить тебя на обсуждение планов на весенние каникулы. Мы сегодня все соберемся у Сумико-тян. Ты придешь?

- Конечно, приду! – утвердительно крикнул я в трубку, и отключил связь.

Тут ко мне подошел какой-то мужчина в российской военной морской форме, и спросил:

- Молодой человек, здравствуйте, вы Антон?

- Да, это я. – ответил я, слегка удивленный.

- Как вас японцы-то вырядили. Прямо бравый солдат Швейк. Только винтовки не хватает. Нравится так ходить что ли? – с легкой и необидной улыбкой спросил морской офицер, и внезапно спохватившись, продолжил – Ох, я не представился! Геннадий Семенович.

- Доозо ёросику. – на автомате сказал я, и, ойкнув, извинился.

Моряк издал звук, который был чем-то средним, между смехом и хрюканьем, и задорно посмотрел на меня.

- Видите ли, я почему вас беспокою, Антон… ваш отец только что сказал мне, что вы учитесь в японской школе, так? Ну, так вот, не согласитесь ли вы взять с собой для вашей школы кое-какой литературы? Полагаю, вашим друзьям будет очень интересно ее почитать! Хотите посмотреть, что мы для вас приготовили? Идемте! – и быстро пошел по направлению к лестнице. Я последовал за ним.

Зайдя в кабинет, военный вытащил из-под стола огромный чемодан, и, выложив его на стол, начал доставать из него какие-то книги. Многие из них на вид смотрелись достаточно старыми.

- Смотрите, смотрите! – сказал он, указав мне на уже разложенные на столе книги.

Я подошел, и начал читать названия книг. Они были на японском.

- Ноуикофу-Пурибои. – имя автора было написано катаканой. – Цусима. – это же Корейский пролив! – то ли сказал, то ли спросил я. Военный моряк озадачено посмотрел на меня.

- А что с ним связано, ты знаешь? – спросил он.

- Ну, там сражение морское в тридцать восьмом Мейдзи было. – ответил я.

- Когда? – удивленно переспросил Геннадий Семенович.

- В тысяча девятьсот пятом. – поправился я. – А книжка как раз об этом?

- Это не просто книжка. Это документ. – поправил меня морской офицер.

Я продолжил рассматривать книги. Названия многих мне ни о чем не говорили, но многие я узнавал, с удивлением читая на катакане имена русских классиков двадцатого века. «Бунин» - совершенно без искажений, «Арэкусэи Торусутои. Гарин гиси но сокёкусэн но кикаи» - Алексей Толстой. Гиперболоид инженера Гарина… моему удивлению не было предела. Книжка моего детства на японском языке! Я ведь про нее даже рассказывал, когда друзья у меня спросили, какие книги мне нравились в России! Я продолжал смотреть на книги, и мое удивление все росло и росло.

- Так, Антон, сейчас забирайте все, что посчитаете для ваших друзей самым интересным, а потом как-нибудь приезжайте сюда снова, и переселяйте эти книги в библиотеку вашей школы. – сказал офицер.

- Откуда у вас такие книги? – спросил я пораженный.

- А по твоему военные не знают иероглифов? – внезапно по-японски со смехом спросил Геннадий Семенович? У меня открылся рот. – Просто я когда-то изучал японский язык и у меня с тех пор сохранились эти книги. – продолжил он уже по-русски. – Мне они теперь уже ни к чему, а вот вашей компании понадобятся. Ты же у нас фактически ведь тоже маленько дипломат, вот и занимайся общественно-культурной работой по ознакомлению желтых детей с русскими классиками! – он засмеялся.

- Спасибо, я обязательно покажу всем эти книги! – радостно ответил я.

- Ну, вот мы с тобой и поладили, парень. – ответил морской офицер, и внезапно поморщившись, взялся за бок. – Чертов гастрит. У нас, морских, это чуть ли не профессиональная болезнь. – и он снова улыбнулся. – Все-таки это было не совсем идиотское увлечение – изучать японский язык. Вот и пригодилось.

Я, радостный до упаду, собрал книги, и, сложив их в сумку, попрощался с Геннадием Семеновичем. Выйдя в холл, я увидел, что отец уже ждет меня. Всю обратную дорогу я радостно предвкушал, как я ошарашу друзей таким ценным подарком для всех нас, и как обрадуется вся школа. Отец с интересом осмотрел книги, и заметил, что они изданы в Японии, причем некоторые – еще до войны.

- Это дорогой подарок твоей школе. – сказал он.

- Я знаю, пап. Правда, здорово? Это получается, что Геннадий Семенович просто собирал книги, и теперь отдает их нам, чтобы мы их читали! – радостно рассуждал я, отец как-то странно улыбался.

Приехав в Нагано, отец сошел с электрички на нашей остановке, а я отправился дальше, чтобы сойти сразу возле школы. Я не мог ждать, мне хотелось принести книги. Выскочив из электрички, я со всех ног побежал в школу, занятия в которой сегодня уже закончились, и, забежав по лестнице на второй этаж, постучался в наш класс.

- Юкино-сенсей, га иру дес ка? – спросил я, и услышал ответное «Хай!».

Наша классная руководительница Юкино-сенсей, которую мы за глаза звали «Юки-тян», о чем-то беседовала с молодым преподавателем органической химии. Она явно хотела ему понравиться, и, кажется, ей это удавалось. Я вошел, поклонился и поздоровался.

-Юкино-сенсей, смотрите, какой подарок для школы я привез! Это из русского посольства, специально для школы! – я раскрыл сумку и начал извлекать книги.

Глаза обоих преподавателей округлились. Они осторожно брали книги, переворачивали страницы и вполголоса удивлялись.

- Эти книги стоят больше, чем я за год заработаю… - не слишком корректно начал Кураи-сенсей, но сразу замолчал под укоризненным взглядом Юки-тян.

- Невероятно. Я большинство имен авторов даже и не слышала. – сказала Юкино-сенсей – а ведь у нас в университете была мировая литература. И русских классиков мы изучали очень дотошно. Антон-кун, в Японии очень ценят русскую литературу! Недостаточно хорошо мы с ней знакомы, как выясняется.

Они еще долго изучали книги, и радостно сказали мне, что завтра они несомненно скажут о таком подарке директору школы, и что школа обязательно должна сделать встречный подарок этому человеку, который дарит школе такую уникальную библиотеку. Я попросил пока оставить мне «Цусиму» и «Гиперболоид», и попрощавшись с до крайности удивленными учителями, побежал на автобусную остановку, чтобы ехать к Сумико-тян, обсуждать планы на каникулы.

Все были уже в сборе, и ждали только меня. Мидори, следуя своему обыкновению, отчитала меня за пыльные ботинки и растрепанные волосы. Я посмеялся, и все улыбнулись.

- А теперь, я вам такое расскажу! – начал я, и рассказал о том, что случилось сегодня в Токио. В конце рассказа я вытащил из сумки привезенные книги, которые сразу пошли по рукам.

- Сугой! – воскликнула Сае-тян, рассматривая красивое издание «Гиперболоида» - Теперь у нас в библиотеке будут такие книги? Невероятно!

- Я тоже не знал, что они, оказывается, переведены на японский. – ответил я.

Кенджи рассматривал «Цусиму». Он посмотрел на титульный лист, и внезапно сказал:

- Год издания вот. Тысяча девятьсот пятьдесят седьмой. А что это за название? Никогда таких иероглифов не видел.

- Андун. – прочитал название Кеничи. Это Мукден. В Китае.

Все были в восторге, и мы допоздна засиделись у Сумико-тян, то обсуждая предстоящие каникулы, то читая вслух книги. На столе появился кофе, мы сели на колени вокруг низкого столика тесным кружком, и нам было невероятно интересно.

На следующий день на утреннем построении, после того, как мы пропели гимн и поклонились портрету Императора, перед строем вышла директорша, и рассказала о том, какой подарок сделало школе российское посольство. Она поблагодарила меня за доставку книг, и поклонилась. Я поклонился навстречу. Все с интересом смотрели то на меня, то на разложенные на столе книги. Официальная часть закончилась, и все пошли на них посмотреть. Директорша подошла ко мне, и попросила подняться к ней в кабинет.

- Это прекрасно, что нам сделали такой подарок. Я уже посмотрела на издательства – книги действительно уникальные, и стоят очень дорого. Некоторые из этих книг достойны того, чтобы стоять на полках библиотеки префектуры. Но что мы можем подарить тому человеку? – спросила она уже в кабинете. – Я слышала, что русские не очень хорошо относятся к тому, что им дарят деньги.

- Не могу пока сказать – ответил я. – Можно мне подумать? Сложно так сразу сказать. – я был поставлен в неловкое положение, и директорша, почувствовав это, отпустила меня.

- Нужно привести еще книги. Я взял не все, а только то, что смог увести. – сказал я напоследок, чем привел директоршу в последнюю стадию удивления, граничащую со ступором.

- Подумай, пожалуйста, Антон-кун. Мы не можем отказаться от такого подарка и потерять лицо. – ответила мне директорша, и я, поклонившись, вышел.

Снаружи меня ждала вся наша компания.

- Ну, как, решили? – спросил Соичиро-кун.

- Нет пока. Я даже не знаю, что можно подарить этому человеку, да и тут сложностей много. Ведь он должностное лицо, и крупный подарок может быть расценен как взятка, или что-то подобное. Нам нужно как-то выкрутиться. – рассудил я.

- Зато мы все решили! – сказал Кеничи – Давайте на каникулах съездим в Мацуяму, посмотрим на русское кладбище. Про него в этой книжке про Русско-японскую войну написано. Шестнадцать нам уже есть, так что мы можем и сами съездить. На синкансен нас пустят.

- Здорово. А что, давайте! – сказал я. – Как раз через Токио поедем, я вас всех с Геннадием Семеновичем познакомлю! И книжки возьмем, а заодно и спросим, какой подарок он хочет получить.

Вечером, вернувшись домой, я начал донимать отца, как мне можно связаться с Геннадием Семеновичем, чтобы условиться с ним о встрече, и отец, удивившись, что я не записал его координаты, пообещал узнать. Через две недели мы отправились в Токио, где зайдя в российское посольство, мы безуспешно пытались найти того, кто нам был так нужен.

- Второй помощник военного атташе сейчас на больничном. – удивленно оглядывая нашу, разряженную в школьную форму компанию, ответил дежурный работник посольства – Может быть вы поговорите с другим человеком?

- Нет, мы по личному вопросу. – ответил я, чем добил дежурного окончательно.

- По… по личному? – округлившимися глазами он оглядел нас еще раз.

- А где его найти? У него телефон есть? – спросил я.

- Да, вот, пожалуйста. – дежурный записал координаты Геннадия Семеновича.

- Аригато годзаимасьта. – сказал я, и мы выскочили на улицу.

- Так, сейчас мы его не найдем. – выдал заключение Кенджи – До отправки поезда два часа, уже бесполезно его искать. Давайте на обратной дороге.

Все согласились. Впервые в жизни я ехал на стремительном сверхскоростном поезде, который, как мне казалось, вот-вот оторвется от рельс, и взлетит в небо. В окно было страшно смотреть, и я отвернулся, увлекшись разговором с Мидори. Мы пронеслись мимо непередаваемо прекрасной Фудзиямы, и помчались на юг, сойдя на конечной станции в Симоносеки, на самом юге Хонсю, откуда, сев на паром, отправились на Сикоку. Мы остановились в студенческой гостинице, и несколько дней гуляли по Мацуяме, посетив русское кладбище, где я долго стоял над могилой лейтенанта Гирса. Потом мы поехали с автобусной экскурсией в Нагасаки, и так я смог бросить беглый взгляд и на этот город. Экскурсовод, узнав, что я русский, особенно долго рассказывал об Иносе, в которой столь часто бывали русские моряки, и какие хорошие воспоминания… и хороших детей они после себя там оставили. Весь автобус на меня при этом удивленно таращился. Мидори, да и все остальные наши с трудом сдерживали хохот. Неожиданно Кенджи крикнул:

- Он нам тоже оставит! Нет, сам останется! – и весь автобус, включая меня, засмеялся.

На обратной дороге мы все-таки нашли Геннадия Семеновича, который пригласил нас к себе домой, и, выслушав нас, удивленно сказал:

- Да не нужно мне никаких подарков! Не обижайтесь, но на самом деле это вы мне подарок делаете, приняв эти книги! Ведь, смотрите, если вы познакомитесь с русской литературой, то узнаете Россию лучше. А как можно ненавидеть то, что понимаешь? Фактически, вы сделаете отношения между Россией и Японией лучше. А ведь это моя работа! Вы еще и мою работу за меня сделаете, если эти книги кому-то порекомендуете! Посмотрите на вопрос с другой стороны! – все слушали, разинув рты, потому что он говорил это по-японски.

- И все-таки, вам нужно хотя бы приехать в Нагано, чтобы все в школе с вами познакомились – сказала Сумико-тян, и все с ней согласились.

- Ну, хорошо, мне подлечиться только нужно. Давайте я приеду в конце весны. – спросил Геннадий Семенович – Антон, присмотришь гостиницу поприличнее на пару дней?

- Да. – только и смог ответить я.

-Ну, тогда давайте, я нагружу вас книгами, и мне пора возвращаться в больницу.

Так мы, распихав по сумкам и чемоданам книги, вернулись в Нагано, почти сразу отдав их в школьную библиотеку. Каникулы закончились, и мы снова погрузились в учебу. Я позвонил Геннадию Семеновичу в Токио, и сказал, что как только он появится в Нагано, так школа сразу оплатит ему проживание в гостинице. Он радостно посмеялся, и ответил, что очень постарается приехать.

Весна подходила к концу, и я начал волноваться, потому что меня почти каждый день спрашивали, когда же приедет человек из российского посольства. Однажды, уже в конце мая я не выдержал, и позвонил в Токио, сразу в посольство, попросив переключить меня на Геннадия Семеновича.

- Видите ли, как бы вам сказать… - начал вилять голос в трубке. – Видите ли, он умер. Его тело уже отправлено в Россию.

- Как умер!? Вы что говорите!? – закричал я.

Подошел отец, и мягко взяв у меня из рук трубку, положил ее обратно на телефон.

- Мы думали, что вы просто забудете. Геннадий Семенович просил извинить его. Видишь ли, у него был рак желудка. Никто не знал, что он разовьется так быстро… – начал отец.

- Какого черта!? – закричал я – Почему ты не сказал!? Да ведь он на эти деньги, что получил бы за книги, мог бы себе любую операцию оплатить! – я соображал в тот момент молниеносно.

- Бессмысленно. – ответил отец – Японские врачи сделали все, что было возможно. Он не мучался. Он специально спрашивал меня, нужна ли кому-нибудь его библиотека, потому что у него не было семьи. Жена от него ушла еще в девяносто втором, и детей забрала. Ее до сих пор не могут найти. Он тяжело болел, а вы его таскать по Японии собрались.

Я сел прямо на пол, и сидел так, пока в моей комнате не стало совсем темно. Потом я встал, и обув тапочки, пошел к Мидори, и сразу рассказал ей все.

- Что же нам теперь делать? – сокрушенно спросила она.

- Я не знаю.

- Тогда мы должны рассказать о нем в школе. Все, что знаем. Пусть люди его помнят.

На следующий день я, выйдя перед классом, подробно рассказал, при каких обстоятельствах я познакомился с Геннадием Семеновичем, как он подарил книги, и как он работал в посольстве. А еще через неделю все книги, которые он нам подарил, были поставлены на отдельную полку, над которой повесили черно-белую фотографию Геннадия Семеновича. На этой фотографии он в морской офицерской форме, на его плечах погоны капитана второго ранга. И он улыбается.

Август 2007

Показать полностью

Grumbes

2 года назад

Рассказы переводчика 17⁠⁠

Рассказы переводчика 16

17. ФОРМУЛЫ.

Есть в этом мире такие явления,

суть которых объяснить нельзя.

Их можно только понять, но

ненадолго. А потом снова замереть

в недоумении.

Нисикава Мицудзиро.

Кимура-сан молчал и улыбался. Третья литровая кружка пива заставила его отбросить все мыслимые приличия, и он, отцепив фирменную заколку, слегка ослабил галстук. Он давно перестал понимать, о чем спорили сидящие рядом, два безумных гайдзина. Они давно перешли на подростковый американский сленг, который Кимура-сан совершенно не понимал, потому что его знания английского ограничивались обширными познаниями в области технической терминологии. Пьяные гайдзины, говоря о чем-то своем, иногда кивали головами в сторону Кимуры-сан, и тогда его улыбка становилась еще более широкой и заученной, и он усердно кланялся, демонстрируя, как сильно он заинтересован послушать собеседников. Иногда Кимуре-сан казалось, что собеседники готовы внезапно вскочить, и что есть силы вцепиться друг в друга. Они жестикулировали, смеялись, повышали голос и иногда в их высказываниях появлялись угрожающие интонации. А когда Кимура-сан начинал понимать, о чем они говорят, то начинал усиленно кивать головой, на всякий случай со всем соглашаясь.

Планируемая деловая встреча сорвалась, причем самым нелепым образом. Приглашенный вечером в бар сын старого коллеги по работе внезапно стал объектом внимания подвыпившего американского туриста, который бесцеремонно подошел к чинно беседующим, по деловому одетым людям, и с ходу начал орать по-английски:

- Дружище, ты сюда отдыхать приехал, или с мышами на философские темы беседовать? Почему ты так одет? Как тебе местные крольчихи? Я тут давно в Японии, местные девки лучше, чем на Окинаве! Ты с какого штата… как это русский? – американец остолбенел, но, быстро овладев собой, присел на диван со стороны Кимуры-сан, подвинув последнего своим широким туловищем.

- Move it! – с любезной улыбкой сказал он седеющему японцу.

Американец был одет в пестрый горнолыжный костюм, от него несло пивом и табачным дымом. Кимура-сан привстал, и с любезной, годами службы в компании заученной улыбкой, поприветствовал американца, который уже не обращал на японца никакого внимания. Поговорить с настоящим русским было интереснее, и турист, крикнув бармену «пива на этот столик!», начал бесцеремонно разглядывать своего нового знакомого. Этот русский был похож и не похож на американца. Его внешность была совершенно европейской, но застегнутый на все пуговицы пиджак, и характерные запонки под цвет глаз – это было совсем по-японски. Единственное, что нарушало «японский стиль», это светлый цвет костюма. Для русского и японца так и осталось невыясненным, понял ли американец, что такой стиль одежды обозначает, что у людей деловой разговор, и вот так просто вмешиваться не следует, но человек в лыжном костюме, после короткой паузы, представился:

- Бен Элдер. Морская пехота. Будем знакомы! – и, пожав руку японцу, протянул свою лапищу через стол русскому.

- Тони – ответил русский, и пожал протянутую руку.

- Да. Россия. Водка. Коммунисты. – завязал разговор американец.

«Америка. Виски. Дядя Сэм» - подумал в ответ я, но вслух спросил:

- Вы служите на Окинаве?

- Вроде того. Наша жестянка там базируется. Крейсер «Банкер Хилл». Слышал?

«Ага, слышал. Порт приписки – Нью-Йорк, а базируется на Окинаве. Не дуй мне в уши, дядя» - подумал я, а вслух сказал:

- Слышал. Типа «Тикондерога», не так ли? Хороший корабль. – а про себя - «вот ведь, старое корыто времен холодной войны».

- Это американский военный – сказал я Кимуре-сан. – Он сержант.

- А как ты догадался, что он сержант? – спросил Кимура-сан.

- По представлениям о России – ответил я.

Кимура-сан с невозмутимым видом поклонился американцу, но я, по смеющимся глазам японца понял, что шутка пришлась ему по душе.

Нам принесли пиво, и американец начал расспрашивать меня о России. Он громко смеялся над моими, вполне серьезными ответами, хлопал по плечам Кимуру-сан м меня, и все порывался заставить нас выпить за успех кампании США в Афганистане.

- А здорово там ваших Иванов прокатили! – сказал он – Сейчас за дело взялись настоящие парни. И в Ираке тоже!

- Настоящие парни отлично взялись за дело в Сербии. Взорвали много микроволновых печей – ответил я.

- Это как? – переспросил американец.

Я коротко объяснил, как можно легко имитировать радиолокационную установку с помощью микроволновой печи, а потом рассказал, как США из-за этого потеряли истребитель стоимостью в несколько сотен миллионов долларов.

- Мы сейчас как раз обсуждаем вопрос о посылке нескольких тысяч таких японских печей в Ирак. В рамках антитеррористической кампании. – закончил я, любезно улыбаясь.

- А зачем? – пьяный американец безбожно тупил.

- Видите ли, сэр, - ответил я – Так получается, что в наше время террористы располагают атомным оружием и реактивной авиацией. Для того, чтобы противостоять им – необходимо их перехитрить.

- Там теперь летаем только мы! Так что не… что? - до него наконец дошло. – Ты все перепутал! Какие террористы?

- Те, которые начали бойню в Ираке. – ответил я.

Американец не знал, что ему ответить, и в конце концов решил свести все к шутке. В его голове просто не укладывалось, что кто-то может относиться к войне в Ираке иначе как с благодарностью к США за избавление мира от очередного очага международного терроризма. Дальнейшая наша беседа представляла собой яростный спор о том, что такое США… и куда им идти со своей демократией.

- Вы вовремя начали изображать из себя демократов, чтобы мы вам не напинали как следует. Но нас не проведешь! Вы как были коммунисты, так и остались! Ну, что же вы на нас не нападете? – почти кричал Бен, в коротких перерывах между тирадами слов прикладываясь к кружке.

- А смысл? – отвечал я вопросом.

- Но, ничего. Мы вам клыки вырвали. Будете теперь сидеть тихо, вот, как эти косые. – американец показал в сторону Кимура-сан, и тот, улыбаясь, поклонился.

- Увидим. – ответил я. – Знаете, в чем проблема США? А в том, что Россия с вами не воюет. Нам это не нужно. Война нужна вам, и мы заставим вас прыгать вокруг себя, кричать и тратить миллиарды на совершенно бессмысленные вещи. Вас погубит ваша агрессия и претензии на абсолютную истину. Будьте миролюбивее, и все устроится само собой.

- Ничего. Мы наведем там у вас порядок. Вы, русские, слишком много о себе мните. Все это знают, так что прикидываться хорошими не выйдет. Ты сам-то, небось, шпион советский, наверное! Заговорил со мной, про крейсер спросил. Но я не дурак, меня не проведешь! – закончил уже совсем невменяемый американский военный турист, и засмеялся, показывая, как легко он меня раскусил.

Мне наконец надоело его общество, причем настолько, что из-под легкого налета японского этикета вздыбилась моя русская сущность. Американец хлопал меня по плечу, и говорил, что русские обязательно покажут, насколько сильно они ненавидят цивилизованное сообщество, обязательно нападут на Европу и США, и мне, как русскому явно необычному, пора уматывать из России. Хотя бы на Окинаву. Причем американцу явно нравилось то, что он говорил. Он находил это остроумным.

- Да. – ответил я, положил руку на плечо пьяному пендосу, и, доверительно улыбаясь, сказал по-русски – Надеюсь, ты не утратишь своего чувства юмора, когда мне прикажут добраться до тебя. На Окинаве.

- Yeah, right! – ответил мне Бен, стремясь перехватить мою руку для рукопожатия. – Yeah, yeah!

- Я-я… кэмска волост! – ответил я.

Американец засмеялся. Он считал, что я с ним полностью согласен. Я тоже засмеялся. Как-то напряженно захихикал Кимура-сан.

«Вот сцена» - подумал я, и демонстративно посмотрел на часы. Кимура-сан понял этот жест однозначно, и засуетился.

- Уже уходите? – расстроено спросил американец.

«И снова здравствуйте» - подумал я в ответ.

Мы попрощались с американцем, и вышли на улицу. Был вечер, и легкий мороз освежил нас.

- Кимура-сан, извините меня, пожалуйста, - начал я – Никто не знал, что так получится.

- Не волнуйся, Антон-кун. Это я виноват, что притащил тебя в это место. В это время года в городе так много этих чужаков… - начал извиняться Кимура-сан.

- Может быть мы просто пойдем в парк, и поговорим там? – предложил я.

- Хорошая идея. – поддержал меня японец.

Некоторое время мы шли молча, а потом Кимура-сан спросил:

- Неужели тебя так сильно оскорбляют те глупости, которые говорил этот американец?

- Оскорбляет скорее некорректное отношение к России. Мне кажется, что это все против нас делается намеренно. – ответил я.

- И все же ты русский. – засмеялся Кимура-сан. – Только не обижайся. Твой отец все время вел себя так же. Это правда, что ты стал военным, как твой отец когда-то? Он рассказывал мне про Афганистан. Вы, кажется, с американцем говорили про Афганистан…

- Всех в России заставляют служить в армии. У нас закон такой. – сказал я в ответ.

Мы плавно перешли к рабочим вопросам, и постепенно обсудили их, в процессе разговора перейдя почти на шепот. В вечернем небе стояла тишина, и мы не хотели ее нарушать. Мимо нас прошествовала компания школьников в зимней школьной форме. Они, с плохо скрываемым интересом, посмотрели на меня, а я украдкой посмотрел на них. Кимура-сан улыбнулся.

- Я иногда тоже хочу вернуться туда, в школу. Я ведь тоже когда-то учился в школе «Лесного берега», как и ты.

- Правда? Вот, здорово! – удивился я.

- Жаль, что у вас пока с Мидори-сан не все гладко обстоит. Вы хорошая пара, и всем нравитесь. Мы хотим предоставить ей отпуск весной, чтобы она снова съездила к тебе в Россию. Она так удивляется все время, когда приезжает оттуда.

- Да, у нас там есть, чему удивиться. Я сам до сих пор не могу оправиться от удивления.

- Про отца спрашивать не буду. У него все хорошо, мы с ним переписываемся.

Я промолчал. У меня неожиданно зазвонил телефон.

- Моси-моси! – сказал я трубке.

- Мы тут тебя уже заждались! Ты где? – спросила меня Мидори.

- Разговариваю с твоим непосредственным начальником. – со смехом ответил я.

- Извини. Я тогда потом позвоню. – заволновалась Мидори.

- Да, ничего страшного. Там все уже собрались что ли? – спросил я.

- Ждем тебя. – сказала Мидори и отключила связь.

Кимура-сан посмотрел на меня.

- Я веду себя по европейски? – неожиданно спросил он.

- По европейски? – переспросил я.

- Да, я стараюсь говорить много, совсем как вы, и начинаю понимать, что если говорю много, то у меня получается говорить только глупости. – грустно сказал Кимура-сан. – Я просто старею, наверное. Твой отец всегда говорил обо всем в открытую, даже о старости и смерти.

- Все хорошо, Кимура-сан. Я здесь тоже очень часто боюсь показаться невежливым или грубым. Как варвар.

- Совершенно зря боишься. Ты вообще всем нам на удивление очень легко принял наш этикет, хотя, многие иностранцы, даже живя десятилетиями в Японии, не могут его понять. Твоя некоторая прямолинейность и европейская внешность не портит твоего облика. Японцам хорошо в твоем обществе. – ответил Кимура-сан.

- Спасибо, вы очень добры ко мне, Кимура-сан.

- Ну, мне пора, да и тебе тоже. Поздравляю с Новым годом.

- Поздравляю и я вас, Кимура-сан.

- Не расстраивайся. Все решится хорошо, вот увидишь.

- Я буду стараться, Кимура-сан.

- До свиданья, Антон-сан. – Кимура-сан поклонился, я попрощался и поклонился в ответ.

В квартире у Мидори единственными нарушителями спокойствия были Кенджи и его маленькая дочь. Записанная на компьютер игра не давала Кенджи обрести внутреннюю гармонию, потому что его раз за разом убивал догоняющий его отряд советских солдат. Кенджи путался в управлении, ругался, его дочь восторженно смотрела в монитор.

- Какая-то безумная игра. – наконец оторвавшись от монитора, сказал он.

- Ага! Ты еще пару дней повоюй, потом не оторвешься.

- Фурэсупоинто. – прочитал Кенджи название игры, произнеся слово «Flashpoint» с характерным японским акцентом.

Я улыбнулся.

- Завтра покажу тебе как нужно прикреплять и игре различные дополнения. – сказал я.

- Прошу к столу, все готово. – сказала подошедшая к нам Михару-сан.

- Хай! – хором сказали мы с Кенджи.

Август 2007

Показать полностью

Grumbes

2 года назад

Рассказы переводчика 16⁠⁠

16. МЕЧИ.

И город забит тишиной,

И нас теперь не найти.

Кто-то ушел в мир иной.

Все остальные – в пути.

Ума Турман

За окном светило все еще теплое осеннее солнце, ветер, вздыхая, лепил на стекла желтые листья. Уютно закипал чайник. На чистой маленькой кухне свежо и терпко пахло лимоном. Очередная командировка в Японию была самой обыкновенной, и я, получив длинный список заданий, за первый день по приезду успел справиться почти со всем. Оставалось только то, что мне предстояло сделать самому, и я решил не терять времени, и приступить к предварительному переводу документации немедленно, тем более, что здесь, в Нагано, всегда можно было просто вызвать по мобильнику кого-нибудь из друзей, и просто поинтересоваться, что может обозначать одно из столь многочисленных в технических документах «гайрайго», часто непонятных для самих японцев. В России это вызвало бы у меня гораздо больше затруднений, преимущественно по времени, а меня торопили. Купленная в Токио гора справочников по заимствованной терминологии не была надежным подспорьем.

Мидори еще с утра убежала в офис, даже не разбудив меня. Она позвонила часов в десять, и сказала, что вернется к обеду, предоставив мне возможность хозяйничать на кухне, зная мою удивительную для японских мужчин страсть к домашней кулинарии. Обед был уже готов, и я, ожидая Мидори, приступил к предварительному изучению документации. Было бы очень приятно, вернувшись в Россию, с ходу принести заказчикам уже готовые переводы с комментариями. Впереди у меня была целая неделя почти свободного времени. Здесь, дома. В Нагано. От этой мысли мне стало тепло и уютно. Завтра воскресенье, и мы с Мидори пойдем гулять по городу, а потом поедем в Нагою, к ее родителям, которые меня обожают. Наши родители дружат много лет, и фотография, где наши родители, и мы с Мидори, еще пятнадцатилетние, стоим на фоне храма в Нара, висит на стене в гостиной квартиры, где живет Мидори.

Хозяйка, как и обещала, вернулась в полдень, и скинув туфли, радостно смеясь, вбежала на кухню. Посмотрев на меня с хитрой улыбкой, она начала приподнимать крышки кастрюль, принюхиваясь к запахам того, что я приготовил.

- Потрясающе! Ты наготовил так много! Опять! А зачем? – со смехом спросила Мидори.

- Ну, у меня почему-то всегда так получается. – разведя руками, ответил я. С моей холостяцкой привычкой готовить на три дня я никак не мог справиться. Жизнь в России привила мне новые привычки.

- У меня есть идея! – сказала Мидори – Давай упакуем обед, и пойдем в префектурный технический центр. Там как раз скоро обед, мне нужно забрать там некоторые документы. А заодно с ребятами пообщаемся. Уверена, они с большим удовольствием попробуют твой обед.

- В точку! – радостно ответил я, и мы приступили к упаковке обеда в пластиковые походные коробки.

Мидори вытащила из сумочки мобильник, и позвонив Синтаро, спросила его, не желает ли он пообедать «в русском стиле». Синтаро, очевидно, удивился, и Мидори, смеясь, и глядя на меня, ответила, что это не отравлено, она уже пробовала. Попросив зарезервировать в кафе центра столик, Мидори отключила связь.

Я так и не обзавелся водительскими правами японского образца, поэтому старомодную, угловатую «Хонду» вела Мидори.

- Хочу мотоцикл, как Натсу-тян. – сказала Мидори.

- Не вздумай. «Леди-рэйсер» тебе не пойдет. Да и небезопасно это – с тревогой ответил я, зная упрямый нрав Мидори.

- Да! Именно такой, только если у Натсу-тян красный, то я куплю зеленый! – дразнилась Мидори. Я улыбался.

- Зеленая Мидори на зеленом мотоцикле – смерть фонарям! – парировал я.

Мидори хохотала.

Мы оставили машину на обширной стоянке, и направились к огромному бетонному зданию, которое сплошь ощетинилось радиомачтами, тарелками радаров и флюгерами. На кончиках радиомачт даже днем горели красные фонари, ветер чуть трепал мачтовые расчалки. На бетонной площадке, покачивая устало опущенными лопастями, стояли три старых, белых вертолета, с большими красными кругами на хвостовых балках. Туда мы с Мидори и направились.

Я в очередной раз тихо удивился тому, что вертолеты стоят просто, как автомобили, и их никто не охраняет. Лишь сидящие чуть в отдалении на пластиковых стульях люди в комбинезонах напоминали о том, что вертолеты готовы в любой момент подняться в воздух, и полететь на поиски очередного, заблудившегося «в трех соснах» заезжего туриста. Один из людей вскочил, и побежал к нам. Это был Ёта. На бегу он кричал слова приветствия.

- Я в числе приглашенных! – крикнул он. – Сейчас Сае подойдет!

- Итак, нас шестеро. – ответила Мидори.

- Ёта, можно посмотреть на вертолет? – спросил я.

- Конечно! У вас в России таких ведь нет! – радостно ответил Ёта, и пока Мидори вытаскивала из багажника коробки, мы пошли осматривать легендарный «Ирокез», который на самом деле был японским «Фуджи-205».

Я поздоровался с удивленными механиками, которые, выяснив от Ёты, кто я такой, и почему мне так интересны вертолеты, начали живо расспрашивать меня, какие русские вертолеты я видел, легко ли на них летать, и многое другое. Я, усевшись на место пилота, отвечал им, и одновременно изучал приборную панель, и задавал встречные вопросы. В вертолете не было ничего особо удивительного, и я, спросив разрешения, щелкнул тумблером включения приборной панели. Альтиметр, настроенный на уровень мирового океана, показал отметку 340. Я повернул тумблер обратно.

Вскоре подошла Мидори, и сказала, что отнесла все в кафешку, и Сае-тян с Синтаро уже ждут нас. Мы распрощались с персоналом вертолетной площадки, и быстро пошли втроем в направлении одноэтажной пристройки, где располагалось кафе со странным названием, которое можно было перевести как «Разноцветные ветра».

Мы поприветствовали Синтаро и Сае, которые поженились почти два года назад, и примчавшийся последним Кенджи, сразу заявил, что «вот мы и в сборе». Мы разложили мою стряпню по тарелкам, и, порядком голодные, принялись с аппетитом уплетать то, что все сразу не без претензий обозвали «русской кухней». Всем понравилось, а Кенджи, в своей искрометной манере, сразу же заявил, что я должен открыть в Японии свой ресторанчик. Неожиданно Сае-тян сказала:

- Сегодня двенадцать лет дедушке. Так хорошо, что мы все собрались тут, совсем, как тогда. Правда, хорошо?

Все внезапно замерли.

- Сае, почему ты не напомнила нам раньше? – тихо спросил Кенджи.

- Нам стало бы грустно, - ответила Сае-тян и улыбнулась – а так мы все вместе, нам радостно, значит и дедушка доволен тоже.

Синтаро тоже улыбнулся:

- Хаясибара-сан так любил нас всех – сказал он.

И тогда я, внезапно для самого себя, вспомнил историю дедушки Сае-тян во всех подробностях, которые я когда-либо о нем слышал.

Сае-тян отличалась от остальных наших однокашников тем, что в ее фамилии было три иероглифа. Это могло обозначать только одно – предки Сае-тян были дворянами. Фамилию Хаясибара можно было перевести как «лесная роза», и поэтичность не оставляла и тени сомнения. Сае-тян была самурайского сословия, и этот факт всегда служил поводом для незлых шуток. Сае-тян превращалась в Сае-сама, и ей разрешалось прикреплять к школьному галстуку миниатюрную золотую заколку в виде шестнадцатилистной хризантемы, но она почти никогда этого не делала. Ее дедушка не любил, когда их семье напоминали о том, что они самые настоящие самураи. Пришел и мой черед познакомиться с этим удивительным человеком. В одно солнечное летнее утро, когда мы с Кенджи собирали нашу компанию, мы увидели его перед домом, где жила вся семья Хаясибара. Дедушка Сае-тян был занят тем, что перебирал ее велосипед. Мы поздоровались, и дедушка удивленно посмотрел на меня.

- Доброе утро, - сказал дедушка – А ты, очевидно, Антон-кун, из России. – продолжил он на удивительно правильном английском.

Тут уже пришел мой черед удивляться. Дедушка пригласил нас в дом подождать, пока Сае-тян вернется, и угостил нас чаем. Он вежливо расспрашивал меня по-английски, какая сейчас Россия, и видел ли я Ельцина. Он почему-то считал, что я из Москвы. Я отвечал, Хаясибара-сан внимательно слушал мои ответы, и не переставал удивляться. Наконец он сказал:

- Это так хорошо, что ты приехал в Японию, Антон-кун. Русские не любят японцев, а японцы не любят русских. У тебя очень важная задача. Тебе нужно показать японцам, что русские на самом деле хорошие люди. А мы должны показать тебе, что мы тоже хорошие люди, чтобы ты рассказал в России об этом. Нам нужно постараться. И тебе больше всех. – говорил Хаясибара-сан, подливая нам чай.

Мы с Кенджи растерянно хлопали глазами. Для нас уже не было разницы, кто здесь русский, а кто японец. Мы были вне национальностей. Мы были детьми. И Хаясибара-сан это чувствовал, ему это нравилось, он счастливо улыбался, и говорил нам, что это очень хорошо, что у Сае-тян такие хорошие друзья. Ему очень понравилось, что я, приехав в Японию всего лишь чуть больше двух лет назад, так быстро начал говорить по-японски. Вскоре приехала Сае-тян, мы помогли собрать велосипед, поблагодарили дедушку за чай, и укатили веселиться. После этого я видел дедушку Сае-тян еще несколько раз, наступил октябрь, когда я впервые в жизни примерил строгий мундир японского школьника. На первом дне занятий, до боли напоминающем наше «первое сентября» дедушка Сае-тян, сгорбившись, подошел ко мне, и сказал:

- Какой ты молодец, Антон-кун! Поздравляю тебя. Ты теперь японец, а мы все станем в твоем обществе маленько русскими. Тогда будет мир. А когда мир – это же так хорошо. – старый Хаясибара-сан улыбнулся, поклонился мне, и пожал руку. Совсем по-европейски.

Меня удивило то, что Хаясибара-сан, говоря о мире, употребил слово «хейва», которое можно было перевести на русский язык довольно однозначно, как «мирное время». Я не решился переспросить улыбающегося дедушку.

… а через две недели Сае-тян неожиданно не пришла в школу. Мы, взволнованные, добежали на перемене до таксофона, и пытались узнать, что же случилось с Сае. Но телефон дома Сае-тян молчал. Не было даже длинных гудков.

После занятий, выскочив из электрички, мы все, Кенджи, Синтаро, я, и Мидори с Маи, побежали через весь квартал к дому Сае-тян. Я все еще продолжал бежать, потому что не сразу понял, что за вывеска прикреплена к калитке маленького садика, из которого выступала стена дома. Но мои друзья уже остановились. Я добежал почти до самой калитки, и вдруг понял, что обозначает один единственный иероглиф на белой табличке.

Траур.

Я замер как громом пораженный. Через минуту друзья подошли ко мне. Мы молча смотрели на табличку.

Калитка открылась, и из нее вышел отец Сае-тян. Его лицо было серьезным. Он молча поклонился нам, а мы поклонились ему. Также молча, движением руки, он пригласил нас войти. Мои друзья поклонились еще раз, и неожиданно сделали шаг назад.

- Мы должны подготовиться, Шимидзу-сан. – тихо сказал Синтаро-кун.

- Приходите попрощаться с дедушкой. Он вас всех очень любил. – также тихо ответил отец Сае-тян.

- Хай. – также тихо ответили мы. Мои японские друзья куда-то пошли плотной группой, и Мидори, схватив меня за рукав, потащила за всеми следом.

- Мы должны купить гвоздики. Так положено. – сказала она. – Каждый человек должен подарить умершему гвоздику.

Вернувшись с гвоздиками, мы прошли в дом Сае-тян. В гостиной на низком столике стоял портрет дедушки, перед портретом лежали гвоздики. Слева от портрета на коленях сидела мама Сае-тян, а справа она сама. На наше появление она никак не отреагировала. Мы по очереди подходили к столику, и, положив гвоздику, должны были шепотом что-нибудь сказать. Кенджи, присоединившийся к нам Кеничи, Синтаро, Ёта, выполнили ритуал прощания, я почувствовал, как Мидори мягко положила мне руку на спину, и понял, что мужчины должны прощаться первыми. Я подошел, и когда уже собирался положить свою гвоздику к остальным, вдруг увидел, что прямо перед портретом лежат два самых настоящих самурайских меча в ножнах. Один длинный, и один короткий. Пораженный, я положил цветок, и… и вдруг я понял! Я понял, почему Хаясибара-сан говорил о мирном времени!

- Хаясибара-сан, я все понял. – с напугавшей меня серьезностью, внезапно для самого себя сказал я по-русски. – Я сделаю все, чтобы русские и японцы никогда больше не воевали. Даже ценой собственной жизни. Клянусь, я справлюсь с этой задачей, потому что она важная. Клянусь.

Я замолчал, пораженный своим серьезным тоном. Потом вдруг понял, что мне сказать больше нечего, и сделал шаг назад. Сае-тян и ее мама поклонились мне, а я поклонился им. Мидори и Маи тоже положили гвоздики. Вошла какая-то женщина, и молча сменила Сае-тян, которая присоединилась к нам, после чего мы молча вышли из гостиной, прошли в коридор, обулись, и вышли на улицу. День был пасмурный, и первые желтые листья уже лежали на асфальте. Ветер развевал матроски и юбки девчонок, трепал форменные галстуки мальчишек. Сае-тян сказала:

- Дедушка все хотел пойти на кладбище к бабушке.

Мы молчали, и тогда Сае-тян рассказала историю дедушкиной жизни.

Хаясибара-сан родился в 1930 году. Его отец был офицером императорской армии, и пользовался почетом как офицер из старинного самурайского рода, ведшего свою историю со времен эпохи объединения Японии. В 1941 году он ушел на фронт, воевать куда-то на Тихий океан, и семья его больше никогда не видела. Его мать, как жена офицера была отправлена в 1943 году на Окинаву, руководить каким-то военным предприятием, где сплошь работали женщины - мужчины ушли на фронт. Сам же четырнадцатилетний Хаясибара Ёичи был направлен в морскую школу в Хакодате, где из него, как из сына самурая должны были сделать в будущем пилота морской авиации. Однако, учебы Ёичи так и не увидел. Самых маленьких в школе заставляли заниматься другой работой. Согнанным со всей страны мальчишкам раздали револьверы, и заставили охранять пригнанных из Китая рабочих-рабов, которые занимались различными тяжелыми работами. За малейшее непослушание мальчики должны были их убивать. Рабы жили недолго. Почти полное отсутствие питания и тяжелейшие условия быстро превращали и без того немощных китайцев в ходячих мертвецов. Тогда таких убивали настоящие солдаты, а на место убитых пригоняли новых. С ужасом Сае-тян рассказывала, как однажды, по рассказу деда, их командир, офицер, показывал, как нужно отрубать мечом голову. Полумертвый от ужаса Ёичи стоял, и смотрел, как убивают рыдающего от страха молодого, но уже безнадежно больного китайца. Потом офицер сказал, что завтра мальчикам предстоит попрактиковаться самим, и Ёичи не выдержал. Ночью, пробравшись через охрану, он сбежал, а через три дня его поймали. Офицер, выведя его перед строем мальчиков с одной стороны, и колючей проволокой, за которой были китайские рабы, назвал Ёичи трусом, и жестоко избил его, сломав ему ребро. После этого Ёичи с позором исключили из числа курсантов, заставив работать, подметая плац и убирая казармы.

Однако, Ёичи не сдался. Он после отбоя бросал через проволоку рабам рисовые шарики и кусочки вонючего соевого шоколада. Ему исполнилось пятнадцать лет, и наконец-то начались серьезные занятия, которые презираемого всеми Ёичи уже не касались. А однажды на работы привели девочек… японок! В начале 1945 года пригонять рабов из Китая стало трудно, и поэтому военные власти приказали собирать по улицам беспризорных детей. Мальчишки, которые официально числились курсантами, а на самом деле были лишь бесплатными рабочими во флотских мастерских, быстро познакомились с теми, кого пригнали на работы, а в конце августа 1945 года Япония капитулировала. В ту же ночь уцелевшие китайские рабочие убили перепившихся с горя охранников, и завладев оружием, кинулись убивать всех японцев без разбора, и Ёичи убежал в лес, где встретил Саеко – одну из тех девочек, что пригнали на работы с Хонсю. Они долго выбирались с Хоккайдо, и, наконец, грязные, голодные, и совсем обовшивевшие, перебрались через Сангарский пролив. Ёичи оставил Саеко свой адрес, и отправился в Нагано. Последние пятьдесят километров, от Гидана, он прошел пешком. В обветшавшем доме было пусто, и в наполовину разбомбленном Нагано никто не мог сказать, появлялись родители, или нет. Так Ёичи стал жить один. В пятнадцать лет. Он обращался во все инстанции, стараясь выяснить, куда же девались родители, и узнал… что отец погиб еще в 1942, а мать погибла под американскими бомбами.

А в один день пришла голодная, похожая на смерть Саеко. Она сказала, что у нее уже никого не осталось, и ей просто некуда пойти, и так они стали жить вместе. Ёичи работал с утра до ночи, становясь слесарем, а Саеко занималась домом. Однажды, когда Ёичи вернулся с работы, смертельно перепуганная Саеко сказала ему, что нашла под полом мечи, в которых Ёичи сразу узнал их фамильное родовое оружие. Его первой мыслью было выбросить оба меча, потому что сам их облик был ему ненавистен. Однако, подумав, Ёичи решил оставить их, потому что в случае чего их можно было бы продать.

Когда Хаясибаре Ёичи исполнилось двадцать лет, они с Саеко поженились. Видя, что жена еще не оправилась от болезни и худобы, они не решались заводить ребенка, тем более, что они сами едва сводили концы с концами. Наконец решились… и зимой 1956 года Саеко умерла при родах, оставив поседевшему за одну ночь отцу новорожденную дочь.

Поэтому мать Сае никогда не видела своей матери. Не осталось даже фотографий. Хаясибара-сан никогда больше не женился. Всю свою жизнь он посвятил тому, чтобы дать дочери образование. Всю жизнь он работал не покладая рук, отказывая себе во всем ради единственной дочери, которую он любил больше своей жизни. Хаясибара-сан стал рабочим-токарем высокой квалификации, и когда пришло его время выходить на пенсию, фирма, где он работал, пообещала ему сохранение заработной платы, лишь бы он продолжал работать хотя бы половину дня. Его дочь, мама Сае, вышла замуж, и вопреки обычаю, Хаясибара-сан попросил молодоженов жить у него, потому что больше всего на свете он боялся одиночества. А в 1980 году родилась внучка, которую назвали в честь бабушки.

- Значит, мне все же суждено умереть счастливым – говорил уже постаревший, и тяжело больной Хаясибара-сан.

В одну из октябрьских ночей 1994 года его сердце внезапно остановилось.

Мы возвращались с кладбища. Сидящие на заднем сиденье Сае и Синтаро наперебой рассказывали о том, как императорская комиссия по герольдии попросила Синтаро взять фамилию жены, поскольку самурайскую грамоту переправить нельзя. Договорились, что если у них родится мальчик, то его фамилия будет Хаясибара, как у Сае-тян.

- С моими родителями было так же. Комиссия просила отца позволить сыну оставить фамилию деда по матери, а родились мы с Ханако. – со смехом говорила Сае-тян. – Надеюсь, хоть в будущем поколении в нашей семье появятся мальчики. Должен же кто-то унаследовать фамильные символы!

- Ну, вам виднее! – ответил я. – Тут предугадать нельзя.

Мидори засмеялась. Синтаро смущенно молчал, и делал вид, что не имеет к планированию рождения сына никакого отношения.

Мидори подкатила к самому дому Синтаро, и мы попрощались.

- Мидори, ты знаешь, я тогда, на похоронах обещал дедушке Сае, что никогда не допущу войны между Россией и Японией.

- У тебя неплохо получается держать обещание. Мы неплохо ладим, Кума-кун. Поедем домой?

- Да. Поедем. – ответил я.

Июль 2007

Показать полностью

Grumbes

2 года назад

Рассказы переводчика 14 - 15⁠⁠

Япония Антон Кемерово Длиннопост Текст Рассказ

14. СИМВОЛЫ НОВОЙ ЭПОХИ.

Сенсей хентаю не помеха!

Что-то вроде школьного юмора (или что-то вроде того).

Рассказать о японской школе, и не затронуть самого главного - это было бы не правильно. Хотя, я почти уверен, что отечественный читатель, читая этот рассказ, будет недоуменно пожимать плечами, кто-то просто не поймет, о чем это я толкую. И лишь немногие, кто уже вступили в новую эпоху, или хотя бы слышали о ней, восхищенно начнут скандировать что-то положительное. Но, тем не менее, не рассказать о самом главном в японской школе тоже нельзя. Рассказать о Японии, и японской школе, но обойти этот вопрос, это все равно, что налить читателю стакан безалкогольной водки. Как брачная ночь без невесты! Как первый прыжок с парашютом, без пинка инструктора! Как ружье Станиславского, которое в четвертом акте не выстрелило! Нет, не могу я обойти этот вопрос, потому что когда-то, меня, простого постсоветского подростка это не волновало в должной мере, и теперь в моей душе навсегда осталась легкая горечь, потому что я действительно упустил нечто важное. Мой мозг, перегруженный свалившейся на меня лавиной информации, не фиксировал происходящего на моих глазах чуда во всех подробностях... ах, как я об этом жалею сейчас. И как об этом жалеют те, кто видят фотографию, где я, японский школьник, стою в окружении одноклассников и одноклассниц...

Автору этих строк действительно выпал миллионный шанс своими глазами видеть, и мало того, участвовать в тихом, почти незаметном становлении этой новой эпохи, которая тихо, и неотвратимо вступает в свои права. Итак, я начну издалека, а то читатель ничего не поймет.

Новая эпоха началась в феврале 1992 года. И не спорьте со мной, это бесполезно! Как фанатичный приверженец религии новой эпохи, я останусь непреклонен. И тебе, дорогой читатель, советую сильно не сопротивляться, а то рискуешь остаться на обочине вчерашнего дня.

Новая эпоха родилась в Японии, незадолго до моего переезда туда. Она снесла все мыслимые и немыслимые грани школьного сознания, стала идолом всей учащейся японской братии и головной болью всех тех, кому нет места в вагоне номер два, по премьер-министра включительно. Она, как горная лавина захлестнула Японию, и начала стремительно расползаться по планете.

Она явилась нам в виде новой моды, новой философии...

Она стала бичом парижских модельеров и медово-шелковыми снами Гумбертов-Гумбертов...

Она легко доказала всему миру, что нет в мире ничего ее прекраснее...

Тогда, в феврале 1992 года, она изменилась до неузнаваемости и стала эталоном молодежной моды.

Школьная форма.

А произошло все это потому, что на экранах телевизоров Японии... ох, как мне тяжело просто написать об этом... нужно кричать на всю Вселенную! СЕЙЛОР МУН!!! Да, читатель, залезай под стол, и кричи "Чур меня! Чур меня!"! Бейся головой об ближайший острый угол! Проклинай ненормального японца русского происхождения! СЕЙЛОР МУН изменил Вселенную! Прими это как факт, и подчинись его законам! Скоро тебе будет некуда от него деться. Лучше не сопротивляйся, а то хуже будет!

Так, о чем это я? Увлекся я, дорогой читатель, извини. Со мной иногда бывает. Несет меня, когда я говорю на эту тему. Как и любого фанатика. Сейчас, отдышусь, и продолжу.

Итак, мы с вами люди взрослые, нам кричать "кавай! сугой!" - не с руки. Оставим это право кавайно-сугойным японским школьницам. Давайте общаться серьезно. Тут необходимо рассмотреть вопрос в исторической ретроспективе.

Дорогой читатель конечно же не помнит, что такое школьная форма. Мальчики с пионерскими галстуками, девочки в кружевных передничках... Кто шагает дружно в ряд? Пионерский наш отряд!

А вот люди постарше - помнят. Вот и я, относящийся к тем, "кто постарше" - помню, и для меня школьная форма всегда останется атрибутом школы, когда я все еще учился в школе на Родине. Она навсегда останется неизменным, и, пожалуй, главным, и самым светлым моим воспоминанием о том, как я учился в школе в Японии. Но с одним различием. Я никогда не романтизировал свою советскую, пионерскую школьную форму. А вот мою японскую я буду хранить всю жизнь, в самые тяжелые моменты вынимая ее из шкафа, и подпитываться ее непостижимой магической силой. Ах, знал бы ты, дорогой читатель, как я хочу одеть российских школьников и школьниц в японскую школьную форму! Если мы это сделаем, то мы создадим небывалую в истории предпосылку к решению ВСЕХ спорных вопросов между Россией и Японией, потому что форма роднит. Она стирает все мыслимые и немыслимые барьеры, и даже языковые. По себе знаю, а мои бывшие одноклассники, ныне уже женатые, не дадут соврать.

Так, меня опять понесло... да что же это со мной такое? Итак, по порядку.

Некогда в Японии школьники и их родители требовали отменить школьную форму, называя мундиры мальчиков, и матроски девочек "уравниловкой", и "пережитком самурайской военщины". Школьные уставы, разрешающие мальчикам и девочкам лишь стандартные, указанные в каталогах, прически, подвергались жесточайшей критике. Доходило до демонстраций "за права школьников" и пинания министра образования на пороге его собственного дома. Даже бедный Император Хирохито получил в физиономию тарелкой из-под гречневой лапши. Страсти накалялись... но вдруг! СЕЙЛОР МУН!!! Да, в Божественном откровении была воспета Божественная красота школьной формы, и процесс повернулся вспять. Теперь мечущиеся чиновники пытаются отменить школьную форму, а мальчики упрямо носят мундиры с оловянными пуговицами, а девочки юбочки, матроски и галстуки, до боли напоминающие пионерские, но всевозможных расцветок. Мальчики украшают свою форму кружевными пришивными воротниками и искуссными вышивками на рукавах, подражая прусским солдатам девятнадцатого века, а девочки пришивают к подолам юбок колокольчики, заплетают в волосы ленты под цвет школьной формы и символа префектуры. На подкладке моей школьной формы красуются тщательно вышитые мной в 1995 году серп и молот, потому что я был единственным русским в школе, и меня без серпа и молота просто не поняли бы.

Мундиры расшиваются, юбки укорачиваются. На головах юных японок красуются мерцающие диадемы, волосы черноволосых от природы японцев становятся рыжими, белыми, даже зелеными или синими, а иногда и разноцветными, мерцающими в темноте. Моя русская рожа была предметом общей гордости школы, и девочки подсчитывали вероятность рождения у русского и японки детей с голубыми глазами... ах, читатель, как я хочу, чтобы ты оказался на моем месте, и почувствовал то, что чувствую я.

Просто мне посчастливилось застать начало эпохи, которую в Японии школьная братия называет эпохой «махо седзё». Тогда я относился к этому лишь как к чудачеству местной молодежи, и сам следовал этой моде, желая ничем не отличаться от своих товарищей. Пришло время, я вернулся в Россию. Школьная форма заняла свое место на полке, и я ее уже никогда не одену для того, чтобы сесть за парту.

Но вот, после того, как начали выходить эти рассказы, русские, да! Именно русские, начали объяснять мне, при каком историческом моменте я присутствовал. Начало эпохи «махо седзё» некоторые представители российской молодежи приравнивают к изобретению колеса, открытию Америки и первому полету человека в космос. Стоит показать им фотографию меня и Мидори в школьной форме… и все. Я гуру. Я для них Дионис, Аристотель, Ломоносов и Джон Леннон в одном лице! И им нет дела до того, что я всего лишь переводчик, и мне уже дела нет до японской молодежной культуры, со всем их бренчанием на электрогитарах, ежедневных смен причесок, авангардной музыки, и, самого главного – аниме. Меня гораздо больше волнует, что мне опять придется сидеть полночи, разбираясь в очередном заказе, текст которого я не понял бы даже если бы имел его уже переведенным, а их волнует то, что я пришел из того, другого измерения, где родилась новая эпоха. Я терпеливо отвечаю, что да, разумеется, мне в свое время очень нравилась форма японских школьниц, что мне нравится манера японок не использовать косметику, а искать другие пути подчеркивания собственной красоты, но, видите ли, мне некогда собирать вокруг себя любителей японских мультиков, и переводить для них тайный смысл непередаваемо прекрасного лунного наречия анимешных персонажей. Они обижаются, но не догадываются, насколько при всем при этом обидно мне. Мне больно до слез, что я проворонил, упустил, недооценил момент, когда мода на японскую школьную форму стала всемирной. Иногда мне сейчас кажется, что если я начну торговать в России японской школьной формой, то стану миллионером за год. Но, я никогда этого не сделаю, потому что это будет преступлением против нашего культа школьной формы и вагона номер два.

Это будет преступлением против моих одноклассников, которые знают, как на самом деле тяжело учиться в японской школе, каким мощным командным духом был связан наш класс, и почему на самом деле нам никогда не запрещали привносить в форму элементы «самодеятельности». Я никогда не смогу объяснить, что это значит, впервые увидеть девчонок своего класса в пестрых кимоно, когда они из сумасшедших, вечно флиртующих школьниц, мгновенно превращаются в традиционных японок. И как мне в такие моменты становилось жгуче больно от того, что я всего лишь гайдзин, и мне дорога в это тайное братство во многом закрыта. Как объяснить?

И тогда я прихожу к выводу, что мне ничего объяснять не нужно. Мир и без моих восторженных воспоминаний понемногу начинает понимать свет нашего культа школьной формы.

Для меня это время безвозвратно ушло, и мне остается лишь сожалеть, что я не в полной мере насладился им. Сейчас, когда я приезжаю в Нагано, я всегда смотрю на шумных школьников и школьниц, в которых я узнаю нас. Друзья улыбнутся, и тогда мы соберемся, и пойдем в школу, навестить преподавателей. Тогда я достану из чемодана свою форму, пришью новый белый воротничок, начищу медяшки и оловяшки. Подойду к зеркалу, за моей спиной встанет смеющаяся Мидори, уже одевшаяся в свою старую школьную форму, из которой она уже никогда не вырастет. И на ее голове будет красоваться тонкая стальная диадема, на руках будут белые перчатки до локтей…

- Мидори ва махо седзе даро! – скажу я, и она, щелкнув застежками перчаток, улыбнется мне в ответ.

Я посмотрю на свое отражение в зеркале, и увижу на шевроне надпись: Выпуск 1997 года, ученик номер 51.

И тогда я сразу и незаметно, повинуясь магии формы, перенесусь на годы назад, почувствую себя мальчишкой, и мои мысли станут восторженными и путанными. Совсем как этот рассказ.

15. ОРГИЯ ЧИСТОТЫ.

Может быть в какой-нибудь далекой стране,

На ветреной Венере иль на полной Луне,

Кто-то так же спит, и видит нас во сне.

Алексей Кортнев

Чего я никогда не смогу понять, так это того, чем руководствуются составители учебных пособий по иностранным языкам, когда эти самые пособия пишут. Сначала я думал, что такие глупости бытуют только у нас, а потом выяснил, что мы ничуть не хуже остального мира. После заучивания первых слов, и произнесенного у доски кем-то из учеников «май нэйм из… тэйбл», класс приступает к изучению тематических терминов. Вот мы, еще в бытность моей учебы в советской школе, начали с изучения коммунистическо-революционной терминологии. Американцы рассказывают о том, что изучая в школе французский, они начали долдонить про Вашингтона с Джефферсоном, но уже по-французски. Японцы в школе, изучая английский, начинают с зазубривания терминологии по теме «реформация Мейдзи». Интересно то, что после этого, приступая к практике общения с носителями, все мы обнаруживаем, что совершенно не можем понять собеседника, и, фактически, начинаем изучать язык с начала. Сделав такой вывод из наблюдения за подрастающими коллегами, я пришел к глубокому убеждению, что учебные пособия по иностранным языкам должны больше всего напоминать… сборники анекдотов. Как профессиональный переводчик, со всей ответственностью заявляю, что сей устный народный литературный жанр присутствует во всех языках мира. А еще могу сказать, что это самый унифицированный жанр в мире.

Если кто-то считает, что изучение чужой культуры и языка следует начинать с государственного устройства и политической обстановки, то я убежден, что начинать нужно с чувства юмора. Тут даже пословицу перефразировать можно. Скажи мне, над чем ты смеешься, и я скажу, кто ты. И вот, я, с садистским энтузиазмом юного натуралиста, опробовал свою идею на студентах в университете. Эффект был убийственным. Рассказанный заезжему японскому преподавателю японский анекдот на японском языке, сразу с грохотом сносил ту тяжелую стену, именуемую культурно-языковым барьером. Серьезные физиономии в аудитории превращались в улыбающиеся, и общение сразу входило в нужное русло. Именно поэтому меня в России чаще всего спрашивают о том, над чем же смеются японцы, как развлекаются, просят рассказать японский анекдот, и удивляются, насколько сильно они похожи на русские. Самое анекдотическое в том, что в Японии задают абсолютно те же вопросы. Рассказанный японцам русский анекдот из серии «совсем коротких» «Впервые я познал радость секса в тринадцать лет. Как жаль, что в тот момент я был один!» вызывает у них точно такой же смех, как и у нас. Смех роднит, и люди, еще десять минут назад относившиеся ко мне как к гайдзину, который просто хорошо говорит по-японски, уже воспринимают меня как своего. Способ беспроигрышный.

Мои рассказы о том, как я познакомил японских сверстников с русским детским юмором и детскими играми, вызывают у соотечественников встречный вопрос о том, а в какие игры играют японские дети. Я подумаю минуту, о чем же рассказать, и мысленно перенесусь на более чем десятилетие назад, когда мы, сумасшедшие японские старшеклассники, предавались нашим забавам, иногда носившим уже не совсем невинный характер. Я улыбнусь, вспомнив тот, незабываемый, чисто японский колорит, которым были окрашены наши полусерьезные, последние детские игры, когда шутливые геройства уже вполне серьезно совершались во славу дам наших сердец, а их восторженные возгласы были для нас, шестнадцатилетних мальчишек, лучшей наградой. Я со светлой грустью подумаю, что это время ушло от меня безвозвратно, и начну рассказывать…

Конец апреля был уже жарким, и совсем летним. Я не стал одевать френч, и решил, что пойду в школу только в форменной летней рубашке. В открытое настежь окно моей комнаты мягко вошел утренний ветер, и, поиграв с занавесками, покачал красную звездочку, висящую на веревочке на настольной лампе. В комнате стало прохладнее, и повеяло легкой сыростью – ночью был самый настоящий ливень. Я посмотрел на часы, и выглянул в окно. Солнце уже вышло из-за гор, и начало нещадно испарять лужи, оставшиеся после ночного небесного водопада. Свет солнца рассеивался и преломлялся в утреннем тумане, делая утро каким-то особенно ярким, и казалось, что свет идет со всех сторон сразу, проникая в каждый уголок, все освещая и согревая. Над уже нагретой железной крышей дома напротив появилась рефракция.

Я подхватил портфель, и побежал в коридор обуваться. В дверь позвонила Мидори, и мы бегом пустились на станцию, где все уже нас ждали.

- О! Бегом! Бегом! Электричка уже здесь! – кричали нам с перрона, мы подбежали к таким же школьникам, и электричка, ворвавшись на станцию, с металлическим визгом начала тормозить.

- Ты знаешь, что сегодня наша группа вместе с вашей моет бассейн? – спросил меня Асагава Юсуке, парень из параллельного класса.

- Да! Мы и вас уделаем! – прокричал за меня в ответ Кенджи.

- А это мы еще посмотрим! – со смехом крикнул Юсуке – Я просто хотел, чтобы Антон-кун в этот раз пропустил матч, а то против него играть нереально просто! Нару-кун за нашу команду играть не будет, а только он такой же высокий!

- А вы его за ноги хватайте! – крикнула какая-то девчонка в школьной форме, помладше нас.

- Мидори, обещай, что будешь болеть за наш класс! – кричал Кеничи. Он был вторым по росту парнем в классе после меня.

- Да! Да! Мы пригласим родителей Мидори-тян на игру! Пусть они посмотрят, чем она занимается в свободное он учебы время! Поддержи меня безумными воплями, Сидзуко-сан! – орал Кенджи, подбрасывая свой портфель к потолку электрички.

- У-со! – прокричал Юсуке в притворном отчаянии, и начал жаловаться на тяжкую долю – Только двенадцать прекрасных подруг солнечной богини Аматерасу способны развеять мое горе! Я сделаю себе харакири электричкой! – кричал он, и делал вид, что собирается открыть окно, и выпрыгнуть из него.

- Так! Спокойно! Все девчонки, считающие себя красивыми, разбиться на группы по двенадцать человек, и марш утешать Юсуке, а то игра не состоится! – кричал кто-то из толпы, девчонки визжали, Мидори протянула мне половинку мандарина. Я поблагодарил Мидори, и разделив свою половинку на две четвертинки, протянул одну Кенджи. Мидори протянула четвертинку мандарина Маи.

Игра, для которой никто так и не удосужился придумать название, была одной из наших излюбленных школьных забав. Просто мы так и называли ее – «мытье бассейна». Причины и смысл игры были следующими:

В Японии одной из обязательных дисциплин по физической подготовке является плавание. Поэтому с середины апреля до самого начала октября мы, как учащиеся школы, могли бесплатно пользоваться школьным бассейном хоть круглыми сутками, но, было одно «но». Обслуживали бассейн мы тоже самостоятельно, иными словами, раз в неделю, а в жаркое время и того чаще, вода из него сливалась, и на стенках и на дне бассейна оставалась скользкая пленка из микроскопических водорослей, которые необходимо было смыть. Для этой цели выделялись… два класса. Хотя, хватило бы и одного. А дело тут том, что ежегодно проводился неофициальный чемпионат по «чистке бассейна», и командование школы знало, что ни в коем случае нельзя позволять какому-то классу чистить бассейн во время уроков, потому что уроки во всей школе просто будут сорваны.

Со стороны выглядело все весьма обыденно. Нам выдавали огромное количество щеток с длинными ручками, похожие на швабры, и несколько огромных цилиндрических кусков хозяйственного мыла, диаметром сантиметров пятнадцать, и высотой сантиметров шесть. Выложенные синим кафелем на дне бассейна линии дорожек для плавания становились разметкой игрового поля. У нас было восемь дорожек, значит, одновременно играли восемь человек, по четыре с каждой стороны. Бросался жребий, какая команда занимает четные дорожки, и игроки не имели права выходить за их пределы. Поскользнешься и вылетишь – три штрафных очка команде, а пол-то скользкий, черт… можно только щеткой на соседние полосы залазить. Это только кажется, что скользить по дну бассейна, да еще и менять траекторию скольжения легко… а вы сами попробуйте! Быстро убедитесь, что это не так-то просто, тут даже умение правильно падать на скользкий, но твердый кафельный пол пригодится! Ну, так вот. В концах бассейна ставились вполне привычные отечественному читателю пластиковые полуторалитровые бутылки, причем ставились они в шашечном порядке, этакая дикая смесь бильярда и кегельбана. Бутылки хорошо прилипали к склизкому полу бассейна, и порывы ветра их не валили, а если и валили, то просто наливалось маленько воды. Задача противоборствующих команд заключалась в том, чтобы повалить как можно больше «вражеских» бутылок, и не давать валить свои. За каждую поваленную бутылку – очко в пользу команды. Мыло было шайбой, швабры – клюшками. Бить по мылу «по-хоккейному» запрещалось, потому как мы играли босиком, и все это могло привести к серьезным травмам, можно было только толкать мыло-шайбу, или гнать его перед собой. Нельзя задевать щеткой соперника – штрафное очко. Нельзя толкать соперника – штрафное очко. Три штрафных очка подряд – дисквалификация. Случайно повалишь свои бутылки – очки соперникам.

Команды не делятся по половому признаку, и наличие в команде девушек парней вынуждает парней действовать более «по рыцарски», никому ведь не хочется показать себя грубияном! В игре два периода по тридцать минут.

Вот такая дикая смесь крокета, хоккея, боулинга и даже керлинга под палящим летним солнцем и была самым значимым школьным массовым развлечением, оставляя позади себя по популярности соревнования по прочим «официальным» видам спорта. Но самое веселое заключалось в том, что преподавательский состав школы знал о таких наших забавах, и с удовольствием был в числе орущих болельщиков, иногда, если игра была в выходные, в числе болельщиков были и родители… а все потому, что они сами когда-то играли в эту игру. Но самое главное заключалось в том, что бассейн к концу игры оказывался просто идеально чистым, его оставалось только сполоснуть водой, и нудная обязанность мытья бассейна превращалась в культовое мероприятие.

Весь день мы сидели в классах как на иголках, и умоляли учителя по гимнастике не спускать воду из бассейна раньше времени, а то пол засохнет.

- Лишить себя такого удовольствия? Да ни за что! – ответил Учида-сенсей.

Мы знали, что он будет судьей, но все равно считали своим долгом предупредить его. Каждого учителя мы спрашивали:

- А вы придете смотреть, как мы раскатаем вторую группу?

- Вторая группа только что меня спрашивала, приду ли я смотреть на то, как они раскатают третью. – как один отвечали учителя, с трудом сдерживая хохот.

Приближались три часа дня, когда основные занятия заканчивались, а дополнительным состояться в тот день была не судьба. Вся школа шла смотреть на мытье бассейна. Нашу команду возглавлял Кеничи, а команду соперников – Юсуке. В команды старались набирать как можно более рослый народ, и я, сразу же, как только усвоил правила, и освоился на скользком полу, в нее попал. Мы переоделись в спортивные майки и шорты, и повязали на головы зеленые ленты. Команда Юсуке носила желтые. Вооружившись швабрами-щетками, мы вышли из раздевалки, и публика шумно нас приветствовала. Раздетый до пояса Учида-сенсей возвышался перед трибунами как скала. Его могучие и невероятно гладкие мышцы профессионального пловца блестели от пота.

«Хочу такие же» - подумал я. Но мне, с моими чугунными костями и бугристыми, будто собачьи, жилами вместо мышц была не судьба.

Вооруженная микрофоном, преподававшая у нас дореформенную иероглифику, Юкино-сенсей, которую вся школа считала самой красивой и молодой учительницей, начала представлять участников команд. Каждого из нас трибуны встречали ревом и свистом, мы по очереди кланялись, и приветствовали публику. Юкино-сенсей подошла ко мне, и сказала:

- Антон-кун, первый класс, ученик номер пятьдесят один, третья группа. Антон-кун, скажи что-нибудь публике!

Я поклонился, и крикнул в микрофон по-русски:

- Врагу не сдается наш гордый «Варяг»!

Мгновение потребовалось публике, чтобы понять, что я сказал это по-русски, и этого было достаточно. Я крикнул это с улыбкой, и воинственным голосом, все как-то поняли это по-своему, и заорали мне «Удачи!», но уже по-японски.

Мы бросили жребий, и поняли, что наша команда займет левую крайнюю дорожку. Это была выигрышная сторона для наступления, зато держать оборону было сложнее.

- Гэ-му дзюмби! – рявкнул Учида-сенсей, и мы спустились в бассейн, и заняли места на наших дорожках в разных концах бассейна.

- Хадзиме!!! – проорал Учида-сенсей, и пустил мыло скользить по центральной перпендикулярной линии.

Мы рванулись навстречу друг другу. Команда Юсуке оказалась расторопнее, и рослая Курохане Натсуко-тян толкнула мыло в направлении наших бутылок, причем по крайней дорожке, вдоль самого борта бассейна, не оставив нам ни единого шанса дотянуться. Она преспокойно догнала остановившееся мыло, и изо всех сил шарахнула по нашим бутылкам, оставив нас далеко позади, да так, что мыло снесло сразу три или четыре бутылки, отрикошетило от стенки бассейна и снесло еще две или три бутылки. Одна из бутылок от такого удара вылетела из бассейна. Это был удар ниже пояса. Трибуны взревели.

Раздался свисток судьи, который провозгласил:

- Ивата-неудачник! Семь-ноль в пользу второй группы!

Мы понуро отправились на свою сторону бассейна.

- Сокращаем счет! – сказал Кеничи. Антон-кун, ты как крайний слева принимаешь. Бей перпендикулярно.

- Рё-кай! – ответил я, и по свистку судьи мы бросились ловить мыло. На этот раз повезло нам, и мыло поймал Синтаро, который повел его к вражеским бутылкам, ловко уводя его от подставленных щеток. Внезапно он повис на щетке, придавив ей мыло, и толкнул его через почти весь бассейн ко мне. Не ожидавшие такого финта соперники замешкались, и я поймал пас, внезапно поведя его в сторону своих бутылок.

- Ты что творишь? – крикнул Кеничи.

- Нормально! – крикнул в ответ я.

Соперники по своим дорожкам бросились за мной, в надежде перегородить мне дорогу для паса, но я внезапно развернулся, оставив их в недоумении скользить в противоположную сторону.

- Кен! – гаркнул я, и толкнул Кеничи мыло.

- Суторайку! – прокричал Кеничи.

Теперь мы скользили к обреченным бутылкам вдвоем, и Кеничи, почти у самой разгонной линии, отпасовал мыло мне. Я ударил, и бутылки со звонким цоканьем полетели во все стороны.

- Да! Вот так! – прокричал я по-японски.

Кеничи упал на колени, и скользя так по склизкому кафелю дна бассейна, перехватил щетку так, будто это была гитара, и тряся головой и теребя воображаемые струны, запел мотив из «Deep Purple».

- Smoke on water! – орал Кеничи, трибуны ревели. Учителя аплодировали. Щелкали фотоаппараты.

- Семь-пять! Ведет команда второй группы! – крикнул Учида-сенсей.

- А мы повыше закатаем рукава! И всю планету порубаем на дрова! - подпевал я Кеничи по-русски.

Матч продолжался.

- Show must go on! – орали с трибун.

Яркое весеннее солнце сушило дно бассейна, и его иногда поливали из шланга водой.

Вечером мы возвращались домой. По традиции победившая команда угощала проигравшую обедом. Весь вагон обсуждал подробности «мытья бассейна».

- И все-таки мы вас разделали. – говорил Юсуке.

- Ага! Теперь вам предстоит предстать перед грозным оком Нару-куна и его шайкой! – ответил я.

- Да не говори! Я уже боюсь.

- Тогда мы уделаем вас в футбол! – крикнул Кенджи.

- Ты бы лучше по оценкам всех уделал. – ответила ему Мидори.

Кенджи что-то промычал, и приложился к бутылке с минералкой. Мы вышли на нашей станции. Кенджи, Кеничи, Я, Мидори, Маи, Сае, Ёта... и пошли по домам.

- Жаль, мы проиграли все-таки. – сказал я.

На меня посмотрели с недоумением.

- Совсем не жаль! – ответила Мидори. – Спорт плох лишь тем, что в нем всегда есть выигравшие и проигравшие. Зато как было весело когда Юсуке шлепнулся и улетел прямо в гущу своих же бутылок! Было бы хорошо, если бы отменили счет очков, а просто играли бы для удовольствия.

- Что-то в этом есть. – согласился я.

Мы распрощались с нашей компанией до завтра, и поднялись на наш этаж.

- И все-таки сегодня было очень весело. Ты всем сегодня понравился. – с улыбкой сказала Мидори.

- Ну и хорошо! – радостно ответил я.

- До завтра! – я приготовился ответить так же - Увидимся во сне! – внезапно добавила Мидори, и отправилась открывать свою дверь.

И тогда я почувствовал себя счастливым.

Июль 2007

Показать полностью

Grumbes

2 года назад

Рассказы переводчика 12 - 13⁠⁠

12. РАДИО НОЧНЫХ ДОРОГ.

У каждого из нас на свете есть места,

что за чертою лет все ближе, все дороже.

Где дышится легко, где мира чистота,

нас сделают на миг счастливей, и моложе.

Игорь Тальков.

Ночная электричка прибывала в Нагано в три часа по полуночи. Я осторожно разбудил задремавшую Мидори, и мы вышли на теплый, летний ночной перрон. Вокруг ламп вились ночные бабочки, шум поезда затих вдали. Сверчки, словно не желая будить спящий город, тихо стрекотали, дожидаясь утра. Мы сошли с перрона, и не спеша пошли домой. Я крепко держался за руку Мидори, потому что… потому что мои ноги стали ватными, и я наконец не выдержал. Я попросил Мидори остановиться, и присел прямо на бордюр, прислонившись спиной к фонарному столбу. Неожиданно Мидори села рядом. Она знала что со мной происходит, а я все сидел, сидел… Мне сложно сказать, о чем я думал. Что-то происходило во мне, было одновременно радостно, и бесконечно грустно. Звезды светили как-то особенно ярко, светофор мигал в ночи желтым огнем, чуть шумели под ветерком деревья… я был дома. То чувство, что охватило меня, было долгим. Реальность ушла. Была только теплая летняя ночь, ласковая, нереальная и таинственная. И родная. Внезапно меня посетила удивительная мысль, что мы слишком допоздна засиделись, и дома нас обоих ждет нагоняй. Я стряхнул с себя наваждение, и улыбнулся. Мидори шепотом спросила, что случилось, и я, так же шепотом, рассказал ей о посетившей меня мысли. Мидори как-то грустно улыбнулась. Мы встали, и медленно пошли дальше. Я не мог идти быстро. Каждый дом, каждый фонарный столб, каждый садик за невысоким забором врывались ко мне в душу, и целиком захватывали ее, воскрешая из каких-то потаенных уголков моей памяти миллионы и миллиарды воспоминаний, парализуя меня, и лишая рассудка. Я часто останавливался, и подолгу молчал. Я уже не мог контролировать себя. Мидори брала меня за руку, и стояла рядом, молча успокаивая меня, и давая мне силы двигаться дальше.

И вот, наш дом. Та самая лавочка, мотоцикл старика Саеки… я подошел к лавочке, и сел на нее, как-то сгорбившись. Внезапно мне сильно захотелось курить. Я достал сигарету, зажег ее, и прерывисто затянулся. Мое дыхание было сбивчивым. Сигарета расслабила меня, мягко затуманивая рассудок, и снимая дрожь в руках.

- Ты сейчас похож на своего отца. – снова шепотом сказала Мидори.

Я посмотрел на нее. Ее лицо было серьезным, ее непроницаемые черные глаза блестели слезами.

- Как же так получилось? Что же произошло с тобой там, в России, что ты сейчас только и можешь, что плакать? Что они с тобой сделали? Твое лицо изменилось. У тебя злые глаза. Ты все время куда-то бежишь, кого-то боишься… что они с тобой сделали? Почему ты стал таким? Почему ты опять заболел? – шептала Мидори, заливаясь слезами.

- Я не плачу. – отвечал я, и меня стоял ком в горле.

- А почему не плачешь? Ты теперь даже плакать боишься. Это они сделали тебя таким. За что? Что ты им сделал? – снова спрашивала Мидори.

- Я не плачу. – меня уже душили слезы, предательски полившиеся из моих глаз.

- А ты поплачь. Слезы вылечат. – плакала Мидори. Она гладила меня по волосам, прижималась ко мне, стирала слезы с моего и своего лица. – Поплачь. Ты заболел, тебе нужно вылечиться.

Мы сидели на лавочке до рассвета, то тихо смеясь, вспоминая наши школьные годы, то вновь начиная плакать. Небо посветлело.

- Пойдем домой? – спросила Мидори.

Я молча кивнул.

Мы поднялись на шестой этаж, и пошли к двери квартиры, где Мидори теперь жила одна. Ее отца перевели работать в отделение компании в другой город. Проходя мимо нашей двери, я остановился. Мои родители уже тоже давно здесь не жили. Они вернулись в Россию еще два года назад. Кто теперь там жил, я не знал. Мидори положила руку на нашу дверь, и тихо сказала:

- Как странно. Мы столько там пережили вместе. Так близко, но мы уже никогда туда не попадем. Как дверь в детство. Она теперь для нас закрыта. Навсегда.

Мидори снова заплакала. Я обнял ее, и долго не знал, что же мне сказать. Мидори перестала плакать, и пошла открывать дверь. Мы вошли.

- Пойдем на кухню, нужно заварить чай. - Прошептала Мидори.

На кухне, из окна, в глаза нам ударили первые солнечные лучи, и донеслось первое пение птиц. Мы заварили чай, и долго и молча пили его, словно мы только что вернулись из пустыни, где нас заставили бежать марафон. Я, обессилев, уронил голову на стол и закрыл глаза. Мидори поступила так же. Бесшумно вошел Хранитель.

- Можно я с вами немного посижу? – спросил он.

- Да. – хором, не открывая глаз сказали мы с Мидори.

- Придете сегодня ко мне в гости? – снова спросил Хранитель.

- Да. – снова ответили мы.

Так мы и уснули, счастливые и измотанные. А добрый Хранитель гладил наши головы первыми лучами восходящего солнца и утреннего ветра из открытого окна, оберегая наш сон, убаюкивая нас, и исцеляя. Где-то, там, где я когда-то родился, все еще была половина третьего ночи, кто-то еще замерзал в холодном мраке, но я то знал, я уже точно знал, что новый день уже наступил, и скоро он будет там, в России. Скоро он придет и туда, ворвется в дома солнечным светом, люди заулыбаются, им будет бесконечно хорошо от того, что ночь моей страны закончилась. Я хотел кричать об этом туда, в Россию, чтобы люди не отчаивались, чтобы они знали, что осталось ждать совсем немного. Но я спал, я просто спал, и видел те, невероятно яркие сны, которые мне снились только в детстве… Я видел замполита, генерал-майора, командира борта, Славика, Женьку, старлея, Саню, декана, и еще много кого. Они, смеясь, мчались на велосипедах по улицам Нагано, ехали во втором вагоне электрички в школу, счастливые, и беззаботные. И мы мчались вместе с ними, радуясь простому счастью этой жизни, и ни о чем не думая. И с нами был бесконечно добрый Хранитель…

- МИ-ДО-РИ-ТЯН!!! –АН-ТОН-КУН!!!

Мидори выскочила на балкон, и засмеялась.

- Они уже ждут нас! Побежали!

Мы бросились в коридор, быстро обулись, и побежали к лифту. Внизу нас ждала наша компания. Мы выскочили на улицу, и тут начались крики, объятия, и море радости захлестнуло нас. Кеничи, работавший теперь в национальном научном центре гидробионики, специально примчался первым же поездом, по случаю моего приезда. Он все порывался сказать, как много теперь они сотрудничают с Россией, и говорил, что переводчиков не хватает. Ёта теперь был штурманом-оператором горноспасательного вертолета. Он уже отлетал пять лет на старом Фуджи-205, и теперь пилотировал размалеванный во все цвета радуги, тяжелый, двадцатитонный «Чинук». Он считал меня коллегой, и говорил, что видел российские вертолеты в Южной Корее, и спрашивал, как можно съездить в Россию, чтобы поучиться летать на русском вертолете. Сае-тян вышла замуж за Синтаро, который работал теперь на городском радиоузле. Он стал электронщиком. Я не могу рассказать про всех, кто встречал нас в тот день. Скажу лишь, что Кенджи, уже женатый, приехал со всем семейством. Его жену я сразу узнал, это была девочка из класса, на год младше нас. Их дочь, показав на меня пальцем, медленно произнесла:

- Гай-дзин…

- Это не гайдзин. – сказал Кенджи. – Это Антон-сан. Он на самом деле японец. Видишь, какой японец?

- Японец. – сказала девочка, и все засмеялись.

Мы пешком отправились в направлении нашей аномалии. Хранитель ждал нас. Мы шли долго, иногда останавливаясь, чтобы передохнуть. Я спросил:

- А какая была олимпиада?

Все, дополняя друг друга, начали рассказывать.

- Ой, да ты что! Как хорошо, что ты уехал! Тут понаехала здоровенная толпа полоумных гайдзинов! Особенно отвратительно вели себя американцы! Им всем обязательно хотелось поселиться в японских классических гостиницах. Хотите приобщиться к японской культуре – пожалуйста! Специально каждому раздавали книжку, как нужно вести себя в гостинице, а они тут же их выбрасывали, и даже не снимали обувь в комнатах, и, представляешь, они разгуливали по городу в кимоно, заправленных в джинсы! А однажды один американец ударил служительницу гостиницы за то, что она в шесть утра приоткрыла окно его комнаты. Он что, не знал, что в шесть утра окно нужно открывать? Хорошо, что тебя тут не было, а то ты пришел бы в бешенство. У тебя это быстро получается. А отец Кенджи сдавал на прокат несколько машин, так эти чужаки две из них разбили, и сбили на улице Чибу-сан. Она потом долго лежала в больнице. Расскажи лучше, как ты воевал в Чечне!

Я отвечал, что ни в какой Чечне я не воевал, а просто некоторое время был неподалеку. Совсем не долго, и войны, как таковой и не видел, рассказывал как поступал, и как уже сейчас заканчиваю учебу, и что скоро я получу диплом переводчика-востоковеда.

Всем это нравилось, все говорили, что это хорошо, и что только так Россия и Япония снова станут друзьями, вспоминали, как хорошо приняли японцев в России в девятнадцатом веке. Внезапно Кенджи выкинул очередной свой фортель:

- Россия и Япония должны объединиться!

- Как это? – спросили все.

- А вот так! Вот смотрите, в России все служат в армии, а у нас есть Император! А в России нет! Вот, мы объединимся, и тогда уже никто ни Японию, ни Россию оскорблять не посмеет. Вот будет здорово! Я тоже пойду служить!

Идея обществу понравилась, и все начали со смехом ее обсуждать. Внезапно Сае-тян спросила:

- Антон-кун, а почему в России такие законы? Почему все должны быть военными? Это же варварство!

- Это палка о двух концах, Сае. – ответил я. – Если отменить службу в армии, то мы получим на свою голову армию наемников, и не важно, какими красивыми словами это называть. Помнишь, мы на уроках истории учили, как развалилась Римская империя? Они перестали быть солдатами, обленились, растолстели, и покатились под горку.

- Совсем как американцы! – с видом первооткрывателя сказала Михару-сан, жена Кенджи.

- Верно. – ответил я. - Их же «защитники», набранные из врагов, и лишили их права владеть оружием, а потом и перерезали, сделав оставшихся рабами. Пока мужчины в стране маленько солдаты – стране развал не грозит.

- Совсем, как в США сейчас. Им тоже сейчас начинают запрещать иметь оружие. – заключила Мидори.

- Но ведь в Японии вообще никакой армии нет! Только так, баловство! – воскликнул Кеничи – Но мы и так неплохо живем!

- Здесь другое измерение, Кеничи-кун. – сказал я – Тут армия не нужна. У вас есть Хранитель.

- Кстати! О палке о двух концах! – закричал Кенджи. – Нам нужно найти несколько банок!

Все захохотали.

- И еще, об уроках истории. – тихо сказала мне Мидори – Давай зайдем завтра в школу. Учителя тоже хотят повидать тебя.

- Пойдем обязательно! – радостно ответил я.

Мы пришли в гости к Хранителю, и сидели там бесконечно долго. Мы веселились, смеялись, я научил дочь Кенджи нескольким русским словам. А потом мы по-японски проорали дуэтом с Мидори «Три танкиста». Ах, как мне было хорошо… мы снова были детьми, мы гонялись друг за другом, валялись в траве, и кидали в сложенные горкой камни какую-то сухую палку. И я смеялся вместе со всеми. Внезапно ко мне подошла Мидори, и тихо сказала:

- Нам было так плохо без тебя, пока ты болел. Ты выздоровел, и мы снова в сборе. Теперь ты снова японец… ты же сам сказал, что ты просто болел в детстве!

Да, подумал я. Я просто болел в детстве.

Дальше нумерация рассказов от автора заканчивается, буду публиковать в хронологическом порядке, так, как было на форуме, присваивая порядковые номера. Приятного прочтения.)

13. ПОМНИ ВОЙНУ.

Старый, отупевший от жары трамвай, бренча всеми гайками и заставляя автомобили в недоумении останавливаться, тащился через вокзальную площадь Новокузнецка. Я проводил его взглядом, и увидел, как к стоянке автовокзала подкатила машина, которая, судя по описанию, должна была забрать меня. Она скрипнула тормозами, и я, подбежав к ней, открыл дверь и спросил:

- Вы с Ерунаковского?

- Да! Вы переводчик?

- Да!

- Залезайте, поехали!

Моя поездка в Новокузнецк была связана с возникшей проблемой с капитальным ремонтом тяжелых японских карьерных бульдозеров. Необходимо было срочно разобраться в ряде узлов, а все инструкции были на японском. Возраст бульдозеров был явно пенсионным, а компания-изготовитель заломила за приезд специалистов такую цену, что решено было разобраться своими силами. Нужен был переводчик, и к делу подключили меня, а так как детали и такое количество документации в другой город не пошлешь, то следующие два дня мне предстояло провести на разрезе. Рабочая группа ждала только меня, и уже начинала тихо свирепеть от того, что я не отправился в Новокузнецк первым автобусом, а только на полуденном.

Я закинул рюкзак в салон «батона» и сел на сиденье рядом с водителем.

- Леха. – сказал водитель, и протянул мне руку.

- Антон. – ответил я, и мы обменялись рукопожатием.

Леха зажег сигарету, и лихо забросив ее в угол рта и завел машину. Он молниеносно выкрутил руль для крутого разворота, мы поехали на разрез. Первое время ехали молча. Потом у водителя зазвонил телефон, и он, не отрываясь от руля и сигареты, долго с кем-то ругался. После этого, порывисто лавируя по колдобинам грузовой дороги, набрал новый вызов.

- Петрович, здорово! Леша Чуприков беспокоит тебя, есть такой. Что там у тебя? Какого беса вы там…

- «Так… стоп машина, полный назад!» - подумал я – «Где я слышал это имя? Леша Чуприков…»

Леха что-то кричал в телефон, а у меня в голове турбина дала реверс… и я вспомнил. Я повернул голову – внешность водителя ни о чем мне не говорила. Он был молод, как и я, и, можно было сказать, что мы с ним одного возраста. На его плече, в переплетении тугих, как канаты мышц, была татуировка, изображающая тигра. Раздосадованный Леха закончил звонок.

- Леха, извини, ты весной восемьдесят шестого в логопедическом санатории не был?

- Что? – спросил Леха. – Не понял…

Его лицо выражало крайнее удивление.

- Ты еще заикался тогда. – сказал я.

- А откуда ты знаешь? – ошарашено спросил Леха.

- Леха, помнишь меня? – я назвался полным именем.

В моей памяти с чудовищной скоростью, выныривая из каких-то тайных глубин памяти, оживали какие-то нереальные, воспоминания, которые вползали в мое сознание размытыми тенями, смутно различаемыми лицами и туманными фактами. Но самое главное было в том, что эти воспоминания были темными. Само собой всплыло какое-то, почти забытое чувство бессильного, всепоглощающего страха, жуткого и необъяснимого, как детский ночной кошмар. У меня непроизвольно открылся рот, и я посмотрел на Леху. Леха сбросил скорость, и открыв рот, округлившимися глазами смотрел на меня…

- Антоха? …началась атомная война? – Леха побледнел.

В детстве, еще до школы, я плохо выговаривал букву «р», и моим родителям это сильно не нравилось. Так что в конце марта 1986 года я был отправлен в логопедический санаторий – скоро мне предстояло пойти в первый класс, а моя «р» все еще была «французской». Срок пребывания в санатории был назначен в два месяца, и об этих двух месяцах у меня остались самые жуткие воспоминания моего дошкольного детства. Кошмар начался с того, что я понял, что не увижу родителей как минимум месяц. Это был общий кошмар всех детей, согнанных на излечение от различных дефектов речи. Заикастые, шепелявые, не выговаривающие «л» и «р» - все были собраны вместе. Почти как в детском саду, только с одним различием – мы поселились тут на бесконечные два месяца. В первый вечер, за ужином, на который нам подали отвратительную манную кашу и кипяченое молоко, все мы с трудом сдерживали слезы. Первым ударом по нам стал объявленный на две недели «режим молчания» - это именно так и называлось. Из нашей общей спальни, где мы должны были теперь жить, бил мертвенный, потусторонний свет кварцевой лампы. Наша, незнакомая, новая воспитательница, очевидно чувствуя свою абсолютную безнаказанность, в тот вечер ударила скакалкой девочку, за то, что ее вырвало манной кашей.

Может ли читатель для себя представить, что это значит для шестилетних детей – молчать неделю? Думаю, с трудом. И все это усложнялось тем, что мы не видели в этом запрете никакого смысла, а воспитательнице было явно лень следить за тем, чтобы мы молчали. Она рассаживала нас перед собой, и так мы целый день сидели перед ней на стульчиках, и даже если кто-то хотел в туалет, то следовало молча поднять руку, после чего следовал вопрос:

- Ну, чего тебе? – и бедный ребенок, боясь сказать даже слово, показывал пальцем в направлении туалета. По другим вопросам поднимать руку не разрешалось.

Через два дня воспитательнице все это надоело, и она, руководствуясь каким-то чутьем, назначила следить за нами одного мальчика из нашей группы, а сама уходила в другую комнату, разговаривать с другими воспитателями. Этот мальчик потом рассказывал ей, кто не соблюдал режим молчания. Мы молча сидели, и с ненавистью смотрели на этого мальчика, с ногами забравшегося на стул воспитательницы, и следившего за нами. За нарушение режима молчания нас ждало наказание. Мы тогда еще многого не понимали, но заметили, что этого мальчика назначали из раза в раз. Однако, как-то инстинктивно, кое-кто понял, что тут нужно делать.

Однажды ночью я проснулся от того, что увидел, как двое мальчиков в темноте давят третьего подушкой. Один изо всех сил зажимал голову жертвы, а второй изо всех сил бьет его кулаком по животу. Сцена была безмолвная, и я понял, что это Чуприков и Паршаев, два мальчика из Новокузнецка. И они душили… это была койка нашего стукача!

Внезапно он вырвался, и со страшным визгом кинулся к выходу из спальни. И тогда, это был кто-то, и я, и не я одновременно, вскочил с койки, и схватил стукача за волосы. Он попытался укусить меня за руку, но я изо всех сил ударил его ногой в живот. Он согнулся. Подбежали Чуприков с Паршаевым, и тут началось нечто ужасное, от чего у меня просто кровь застыла в жилах, и я кинулся обратно в койку. Паршаев держал стукача на полу, а Чуприков, делая удары ногой вниз, пинал удерживаемого по лицу. Я, тогда шестилетний мальчик, никогда раньше не видел такого свирепого, почти звериного избиения. Стукач орал. Внезапно Чуприков с Паршаевым, как по команде кинулись по койкам, а стукач, истошно визжа, выбежал из спальни…

Утром воспитательница допрашивала всю группу. Двое из Новокузнецка утверждали, что это он сам упал, и никого они не били, а спали, а вот он, завизжал посреди ночи, и всех разбудил.

- А вот этот меня за волосы схватил! – закричал стукач, показывая на меня. Я побледнел.

Чуприков посмотрел на меня, и неожиданно сказал:

- Он вообще спал! Чего ты врешь?

В конце концов, воспитательница пришла к выводу, что дети неспособны на такую организованную расправу, и сказала стукачу:

- Садись, Митя, на стул. Ты дежурный. – и вышла из комнаты.

Чуприков оглянулся, убедился, что воспитательница вышла, и сказал стукачу:

- Еще раз на нас наябедничаешь, я тебя убью, мамку твою, и папку тоже! Палевщик!

В тот момент, я, от природы достаточно робкий, и совсем детсадник, искренне верил, что он действительно это может сделать. Стукач побледнел, а потом заплакал. Чуприков повернулся ко мне, и сказал:

- А ты молодец.

Так я попал в компанию Чуприкова и Паршаева, и мы, уже не опасаясь, что на нас настучат, вполголоса разговаривали, знакомясь друг с другом. Днем поговорить как-то не получалось, а вот по вечерам, после отбоя, мы разговаривали вовсю. Мы полушепотом строили планы, как мы выбросим из окна воспитательницу, и убежим домой, спорили, как нам лучше убить стукача, и как не есть то издевательство, что подавали нам на обед. И однажды Чуприков сказал:

- Мужики (он всегда нас так называл), а я вот кино про ядерную войну видел в прошлом году. Там в кине было про то, как американцы на нас атомные бомбы сбросили, ракеты всякие, а потом наши тоже сбросили, и ядерная зима началась.

- Я тоже видел. – сказал я.

- А помнишь, как там дядька в машине летел, а потом упал? – спросил Леха.

- Нет, я помню, как там деревья и дома летели. – ответил я.

Сейчас я уже и не помню даже как назывался тот фильм, а тогда, я, пятилетний, еще не знал, что этот фильм по центральному телевидению показывали к сорокалетию бомбардировки Хиросимы и Нагасаки. Замерев от ужаса на коленях отца, я смотрел, как взрываются города, как выглядят атомные взрывы. Фильм произвел на мое детское сознание страшное впечатление, и я потом долго видел его во сне. В тот вечер я спросил у отца:

- Пап, а ядерная война начнется?

- Я не знаю, скорее всего – да. – ответил отец.

- А почему? – снова спросил я.

- Если бы я знал почему. – грустно ответил отец.

Потом я расспрашивал отца об ядерных взрывах, и он, не почувствовав смертельного ужаса в моем голосе, в подробностях рассказал мне, как он взрывается, нарисовав несколько атомных взрывов в разных стадиях.

- Вот, смотри. – рассказывал отец – Сначала идет вспышка, потом вот это горячее облако начинает идти вверх, и все затягивает…

- И сжигает, как в кино? – спросил я.

- Да, а потом, оно начинает оседать, и тогда получается ударная волна.

- А потом радиация – с ужасом сказал я.

- Ну, не совсем потом, но и потом тоже.

Дальнейший рассказ отца сводился к тому, что если американцы сбросят на нас свои бомбы, то и мы сбросим на них.

- А кто тогда победит? – спросил я.

- Никто. – ответил отец. – Все умрут, как в кино.

- Значит, американцы ни на кого их не сбросят. – сделал я вывод. – Они же не дураки.

- Это еще не факт – сказал отец – они же бросали.

И рассказал мне про Хиросиму и Нагасаки. Слово «Нагасаки» показалось мне очень смешным, и я засмеялся, а отец сказал:

- Ничего смешного! Там вот такие мальчишки как ты все сгорели. Как в кино.

Тогда я снова спросил:

- А почему мы тогда на них ничего не сбросили?

- Я расскажу тебе об этом потом.

- Пап, а там сейчас радиация?

- Да, спи. – сказал отец, и выключил свет.

Если бы отец и я знали тогда, что спустя более чем десять лет мне предстоит побывать на том самом месте, куда упала эта самая атомная бомба. А пока я спал, и видел атомную войну в детских кошмарах. Отец так и не понял тогда, насколько сильно я был испуган.

И, разумеется, так получилось, что я, после подробных объяснений отца о том, что же такое атомный взрыв, оказался самым осведомленным, и долго после отбоя в темноте рассказывал мальчишкам, что такое вспышка, ударная волна и радиация. Я рассказывал, что от радиации скрыться в доме нельзя, можно только вовремя убежать. Чуприков и Паршаев слушали про Хиросиму и Нагасаки открыв рты, и особенно их напугало то, что мальчишки сгорели.

- А давайте, если начнется радиация от атомного взрыва убегать вместе! – предложил Чуприков.

- Они будут, только если начнется атомная война – сказал я.

- Вот, мы и убежим от атомных взрывов вместе – ответил Чуприков.

- Да, а стукача свяжем, чтобы он сгорел – подхватил Паршаев.

- А Людка не убежит, она же дура! – заключил Чуприков про воспитательницу, и мы уснули.

Чуприков растолкал меня посреди ночи и спросил:

- А после атомного взрыва по речке на мотоцикле можно будет ездить? – спросил он.

- На каком мотоцикле? – сонно спросил я.

- Ну, на таком, без колес. – сказал Чуприков.

- Я не знаю – ответил я, и снова уснул.

На следующее утро, на прогулке, мы поклялись, что если начнется атомная война, то мы должны собраться, и убегать вместе. Следующие несколько дней мы тщательно разрабатывали планы, как мы будем спасаться от атомной войны, вспоминая, как она выглядела в кино. Мы вспомнили, что от ударной волны можно спастись в подвале, главное, чтобы не завалило, а потом нужно сделать повязки на рот и нос, чтобы не вдыхать радиацию…

… а на следующий день нас не вывели на прогулку. Воспитательница сказала:

- Дети, на улице радиация, поэтому мы сегодня будем смотреть только телевизор. – и включила его.

Как описать наш с Чуприковым ужас? Внезапно он, наш признанный лидер и самый задиристый мальчишка в группе, дико заорал и заплакал. Вслед за ним заплакал Паршаев, а там уже и я. Чуприков кричал, что нужно убегать, и что стекла от радиации не спасут, и сейчас санаторий снесет ударная волна, и мы все сгорим.

- А ну, заткнись, идиот! – рявкнула воспитательница – Дай послушать!

По телевизору рассказывали, что сегодня ночью произошел какой-то взрыв в Чернобыле, и что сейчас там радиация… и мы думали, что началась атомная война, а дура Людка не дает нам убежать…

Бутылка опустела, и начальник участка выработки на разрезе «Ерунаковском» Алексей Чуприков достал из холодильника вторую. Я жевал кружок копченой колбасы. Леха позвонил домой, и предупредил жену, что останется на ночь в конторе. За несколько часов мы успели рассказать друг другу о своих похождениях в этой жизни, и Леха смотрел на меня круглыми глазами.

- Ничего себе, ты даешь… - в Хиросиме был! – он не мог оправиться от удивления – Чекануться!

- Так получилось, Леха. Судьба у меня такая странная. – отвечал я.

Леха довольно уклончиво отвечал, в каких войсках служил, и как его комиссовали с пулевым ранением. На мой осторожный вопрос, где именно он побывал, Леха ответил, что «тебе там не бывать, да и мне уже тоже».

Внезапно Леха сказал:

- Слушай, мне давно уже так страшно не было, как сегодня в машине. Просто – как током ударило.

- Я тоже удивился. – ответил я.

Леха хрустнул пробкой бутылки, и разлил по стаканам.

- Ну, давай. Чтобы нам никогда от радиации не бегать! – и мы выпили.

Долго сидели молча, каждый вспоминая что-то свое.

- А девка твоя красивая, хоть и китайка. – сказал Леха.

- Японка – поправил я.

- Ну, да! Чтоб ей тоже от радиации не бегать! – поправился Чуприков, и снова наполнил стаканы.

Показать полностью

Grumbes

2 года назад

Записки переводчика 10 - 11⁠⁠

10. АБИТУРИЕНТ.

- Так, за военником завтра в военкомат в десять.

- А сейчас эту вашу райвоенкоматовскую печать поставить никак?

- Я сказал, завтра в десять! Завтра! В десять!

- Не могу. Буду занят.

- Ты как с офицером разговариваешь?

- С офицером?

- Я тебе военник не отдам!

- Оставьте себе на память. А, хотя, погодите! Мой адрес знаете. Занесете.

- Что-о?

- Ну, пришлете кого-нибудь.

Благодарная за исправную службу Родина щедрой рукой отмерила мне пять лет без права выезда за границу. Я сразу сообразил почему, и понял, что спектакль трагикомедии в моей жизни двумя годами в армии не ограничивается, о чем я с ходу заявил об этом майору в военкомате. Я сказал, что мне необходимо срочно избавиться от этой глупости. Он не понял, и переспросил. Устроенное ему короткое объяснение, что если я вдруг захочу продаться иностранным разведкам, то мне достаточно просто восстановить виденную мной техническую документацию по памяти, и по факсу сбросить ее хоть в штаб-квартиру ЦРУ, и что я могу сделать это из любой точки мира, не вызвало у майора даже смеха. Он меня в очередной раз не понял. И тогда это насмешило меня, но я сдержался. Последней каплей стала совершенно бессмысленная бюрократическая проволочка – у него за стеной сидел целый табун теток сально-номенклатурной наружности, и ни одна из них не могла поставить эту дурацкую печать немедленно. Я предложил майору вернуться к вопросу, каким образом мне избавиться от этой «уголовно-ментовской» крепостной «подписки о невыезде». Угрозы в моем голосе он не распознал, и решил прекратить разговор уведомлением о том, что мне завтра нужно явиться в совершенно пустой военкомат в десять. Ну и получил того, чего заслуживал. Я сидел перед ним уже в гражданке, а он все еще пытался кривляться, изображая из себя офицера.

Я вышел из военкомата, как говорится, «ощипанный, но не побежденный», и пешком отправился домой. Под моими ботинками скрипел белый полуденный снег, он почти отражался в моей бело-зеленой японской куртке, с шевроном моей школы на плече. Куртка совершенно не грела, да мне это было и ни к чему. Я кипел сам по себе.

Лена, приехавшая из Томска по случаю моего дембеля, ждала меня дома. Она сразу показала мне целую стопку писем, пришедших из Японии и мой ноутбук, который привез поседевший отец во время своего короткого отпуска.

- Какая она, армия-то эта? – тихо спросила она?

- В смысле? – переспросил я.

- Ну, люди там какие? Как вообще?

Я секунду подумал, и ответил:

- Если кратко – то в общем-то собрание весьма неглупых людей, по самые уши заваленных глупостями. – выдал я формулировку.

- Ты раньше не был таким. – грустно сказала Лена.

Армия действительно сделала меня злым и язвительным. Я со смехом вспомнил, как я доказывал старлею, что пришиваемые белые воротнички – ничего тупее придумать нельзя. Ему, пораженному, я выдал, что не мешало бы их сделать на липучках, чтобы не тратить время на их пришивание, и таким образом высвободить огромное количество времени для того, чтобы заниматься делом, а не «кружевами». До некоторой степени я тогда шутил. Ни одному офицеру, кроме нашего «пиджака», я бы подобного сказать не решился бы, и он долго хохотал над идеей таких воротничков, назвав меня Кулибиным.

Вернувшись домой, я перечитал письма. В почтовом ящике лежало уведомление о денежном переводе. Я сходил получить деньги, которые переслал мне отец, отправил несколько писем в Японию, и сказал Лене, что поеду в Томск, потому что хочу посмотреть там на открывшееся при историческом факультете отделение международных отношений. Там уже второй год преподавали японский язык. Лена изъявила желание вернуться в Томск вместе со мной, мы купили билеты на автобус, и отправились.

По приезду в Томск, я с удивлением узнал, что обучение на МО – платное! Поступить на исторический – всегда пожалуйста, а вот на МО, где была более расширенная программа и выбор какого-либо «экзотического» языка – только за деньги. Я явился в главный корпус ТГУ на следующее утро после прибытия в Томск, взял проспекты, и углубился в чтение. У меня просто не было денег, чтобы поступить на МО. И тогда я решил, что «наглость города берет», и прямиком отправился через дорогу в шестой корпус, где было отделение МО. Грохоча солдатскими ботинками по каменным ступенькам, я поднялся на четвертый этаж, и подошел к расписанию… и тут услышал, как из открытой двери класса доносится:

- Частицей «кара» обозначается в речи и написании исходный падеж, например, «аса кара бан мадэ» - с утра до вечера…

Я услышал японскую речь… господи… что я в тот момент почувствовал! Я с трудом дожидался окончания занятия, я ходил по коридору, боясь отойти от двери, потому что мне казалось, что сейчас прозвенит звонок, и все разбегутся, не выслушав меня. Наконец двери распахнулись, и из них, с веселым смехом начали выходить приличные парни в пиджаках и ухоженные девушки в джинсах и пестрых кофтах. Я подошел к ним вплотную.

- Эй, студенты! – громко начал я по-японски – Как зовут вашего преподавателя? Она освободилась?

Студенты вздрогнули, и посмотрели на меня.

- А мы еще плохо понимаем – робко сказала одна из девчонок – А вы из какой группы?

- Авиатехнической, сицурэисимас (извините). – попытался я пошутить, и вошел в класс.

Молодая преподавательница складывала учебники в пакет. Полный решимости я подошел к ней, и начал говорить по-японски:

- Доброе утро! У вас есть свободное время для разговора со мной? Видите ли, для меня это очень важно! – я говорил, говорил… рассказывал свою историю, говорил о том, что я не имею денег на то, чтобы получить возможность поступить на МО, и спрашивал ее совета, как мне быть – Я хочу быть переводчиком. – закончил я, и вдруг заметил, что мы находимся уже у окна.

Я настолько забылся, что во время своего монолога все время наступал на преподавательницу, которая, с широко открытыми глазами отступала от стола к окну. Теперь она смотрела на меня так, будто я только что передернул затвор автомата, и взял ее на прицел.

- Здравствуйте, а вы кто? Вы говорите так быстро, я плохо понимаю… – только и смогла сказать она.

Пришлось повторить все то, что я ранее сказал на японском, но уже по-русски. За моей спиной стояла группа студентов, преподавательница была в шоке.

- А вы только что приехали из Японии?

- Видите ли, нет. Я только что приехал из армии.

- Какой армии? – ее шок начал переходить в ступор.

- Нашей. – внезапно для себя ответил я, и тут же подумал «так, это сцена из серии тупой и еще тупее», и поправился – Из Российской.

Ей потребовалось несколько секунд, чтобы понять то, что я сказал.

- Пойдемте! – неожиданно сказала она, и почти побежала, быстро проскочив сквозь толпу пораженных студентов, вылетела в коридор. Она завела меня в деканат, и уже там я изложил ей свою историю во всех подробностях, показав свою выпускную школьную грамоту, которая снова привела ее в крайнее удивление.

- Невероятно… - наконец сказала она. – Знаете что, вы обязательно должны учиться у нас! Вы даже не представляете, как правильно вы сделали, что пришли к нам!

- Да, но как мне быть? Я никогда не смогу платить такие деньги за учебу. Или что, вы возьмете меня бесплатно?

- Я пока сама ничего не знаю, но в понедельник, часам к одиннадцати, вы обязательно сюда приходите, будет декан, мы все решим. Обещаю вам свое полное содействие.

- Спасибо вам большое. Я непременно приду. – ответил я.

- Это действительно невероятно… ни в коем случае не опаздывайте!

В тот день, дождавшись вечера, я пошел на переговорный пункт международной связи и заказал разговор с Японией, внезапно набрав не телефон своих родителей, а родителей Мидори. У меня состоялся разговор с ее мамой, которая, торопясь, объяснила мне, что Мидори сейчас нет в Нагано, и что она уехала в Токио. Сидзуко-сан внезапно заплакала, и начала спрашивать, что произошло, и почему в России такие законы, что я внезапно стал солдатом. Она кричала про то, что во «всей России снова идет война в Чечне», на которую я, в их понимании, несомненно, попал, и в любой момент мог погибнуть. «Как это ужасно! Мидори даже приостановила свою учебу в этом году. Она уже отказывается верить твоему отцу, и уверяет, что если кто-то в армии против воли уже два года, то значит он на войне» - закончила она. Я, совершенно разбитый, пытался успокоить ее, говорил, что ни в какой я не в Чечне, а в Томске, что это в Сибири, что никакой войны тут нет и я жив и здоров. Под конец я попросил передать привет всем нашим, и оставил свой номер телефона в Томске.

А в понедельник у меня был разговор с деканом МО, которому я подробно изложил свою историю, и почти немедленно услышал ответ:

- То, что вы рассказали, весьма необычно, особенно если учитывать то, что вы не приехали к нам сразу. К сожалению, в данном случае, к сожалению, от правил мы отступить не можем, и бесплатно на МО вы не поступите. Но я предлагаю вам альтернативный вариант. Вы поступаете летом на исторический, а мы, в порядке исключения, позволяем вам заниматься японским языком на МО бесплатно. Ради вас можно будет даже сделать приказ по университету.

- Но будет ли в моем дипломе указано, что я специалист по японскому языку? – волнуясь, спросил я.

- Разумеется. – ответил декан. – И еще! Насколько я понимаю, вы поступите на подготовительные курсы. Инна Леонидовна перевела ваш аттестат, и, я полагаю, вам эпоха Мейдзи ближе отечественной истории. Вам придется ее подучить. Не так ли?

- Именно так. – согласился я.

- Вы с Кемерова, и вам придется искать тут работу. Могу я предложить вам вариант?

Я замер.

- Не могли бы вы вести у японистов факультативные занятия по японскому языку? Мы бы график занятий составили. Платить будем немного, но без задержек. Как смотрите?

- Согласен! – почти крикнул я.

Следующие несколько дней меня почти не было дома. Еще не являясь студентом, я с раннего утра до поздней ночи проводил в университете. Елена снова уехала в Кемерово. Однажды она позвонила, и сказала, что какой-то полный военный принес домой мой военник, на улице было за минус тридцать, и что она впустила его, и напоила его чаем. Военный все расспрашивал обо мне, и говорил, что лично прочитал мое дело, решил со мной поговорить, и что он никогда таких призывников не видел. Меня это рассмешило.

Еще несколько раз я звонил в Японию, но Мидори так и не застал. Я поговорил с отцом, но не добился от него ничего нового, кроме того, что их с мамой пригласили на свадьбу к Кенджи. Потом я столкнулся в третьем корпусе с сержантом-десантником, с внешностью анекдотического дембеля, который, каким-то тайным нюхом опознал во мне собрата, и представился Саней Костиным. Я тогда еще не знал, как много общего нам предстоит пройти по учебе, и что уже через четыре года у него будет кличка «японутый номер два».

А на следующее утро, очень рано, зазвонил телефон. Звонил отец. Он закричал в трубку:

- Где тебя черти носят? Ты еще вчера должен был быть в Толмачево! До тебя невозможно дозвониться!

- Что случилось? – орал в ответ я.

- Встречай ее! Рота, подъем! Бегом! В восемь утра самолет! – и повесил трубку.

Я грохнулся с кровати, заметался и забегал. Господи! Да что же это? Неужели?

Ворвавшись на стоянку, где постоянно стояло несколько такси, я подлетел к первой же машине, и криком спросил таксиста:

- До Новосибирска сколько!?

Таксист выпучил глаза:

- Не кури эту гадость.

- Я серьезно! Мне через три часа в Толмачево быть нужно! Сколько?

Сраженный наповал таксист назвал цену. Она была не маленькой.

- Погнали! – крикнул я и заскочил на переднее сиденье.

Мы ехали, нет, мы летели по заснеженной трассе, как мне казалось, вечность. Новосибирск, Толмачево. Объявили промежуточную посадку Токио-Москва…

Я обмер.

По залу ожидания, бросив сумку, ко мне, смеясь и плача, бежала Мидори. Моя… Мидори.

Май 2005

11. ЛИДЕР ЗВЕНА.

Наши встречи не должны быть долгими.

Они будут вспыхивать во тьме, словно падающие звезды,

и не печалься, ведь падающие звезды бесконечны.

Гэндзи Моногатари.

- Степан. – представился плотный, черноволосый мальчишка. Он казался мне мальчишкой.

- Иван. – представился рослый и жилистый голубоглазый парень, чем-то похожий на меня несколькими годами раньше.

- Ирина – представилась девушка, с русыми волосами, заплетенными в длинную косу, и очень правильными, славянскими чертами лица.

- Антон – представился я.

Вот и познакомились. Мы встали в тесный кружок, отгородившись спинами от людей в зале ожидания. Нас роднило тайное братство. Люди проходили мимо нас, смеялись, спорили, ругались, и никто не знал, что вот эти четверо русских, на самом деле… японцы.

Меня, усатого и слегка небритого, молча признали старшим. Пошли расспросы о друг о друге. Скоро мы знали, кто, и каким образом стал «японутым». Ирине с детства нравилось японское аниме, и, постепенно, это хобби перешло в серьезное увлечение японским языком. Степан был большим поклонником айкидо, и его, еще школьника, это подтолкнуло к изучению языка той страны, откуда пришло это боевое искусство.

- Я долго жил в Японии. – сказал я. – У меня даже не было сомнений, кем я стану.

- Здорово! Я тоже! – улыбаясь, сказал Иван. – А где вы жили? – я с удивлением отметил, что они не решаются называть меня на «ты». Но еще больше я удивился по поводу «я тоже».

- В Нагано. С девяносто второго по девяносто седьмой.

- А я в Ниигата. Постойте, кажется, я вас знаю… точнее, я что-то про вас слышал… - Иван растерялся.

- Да? А что? – спросил я.

- Ну, так, слухи… я когда из иностранной школы в японскую переводился, мне друзья сказали, что что-то слышали о том, что это уже не первый случай. Вы же тоже в японской школе учились, да?

- Да. – ответил я, и у меня тоскливо защемило сердце.

Степан и Ирина смотрели на нас во все глаза. В наших рядах наметился раскол.

- А мы еще никогда не были в Японии – сказал Степан, и я понял, что их с Ириной связывает не только знакомство.

- Ну вот, побываете! – попытался я приободрить их.

- Ага! – радостно ответил Степан, и счастливо и открыто улыбнулся.

Мы немного помолчали.

- А вы давно в последний раз оттуда? – спросила Ирина, глядя в пол, и я понял, что «вы», это только ко мне. С Иваном они были на ты.

- Давно. Еще в девяносто седьмом. – ответил я.

- А почему на встречу одноклассников не приезжали? Это же оскорбление преподавателей! – воскликнул Иван. – В Японии ради этого людям даже короткий отпуск дают.

Я представил, как мне в армии дают отпуск для поездки в Японию на встречу одноклассников, как командир роты говорит мне «Рядовой, привези мне из Японии видик», и зло засмеялся. Меня не поняли, и я коротко рассказал о произошедшем со мной.

- Какой кошмар – сказала Ирина.

- Ну, не такой уж и кошмар. Я с одним офицером переписываюсь. Он сейчас уже полковник. Даже в гости заходил однажды, он сейчас в Омске живет. – попытался я успокоить Ирину.

- Тебе везет. А я тоже хотел в армию – внезапно сказал Степан. – В морскую пехоту. Только меня не взяли в армию вообще. А у меня уже тогда зеленый пояс был.

- Как это? – удивленно спросил я. Мне доводилось видеть чудаков, которым хотелось по разным причинам пойти в армию (как правило, брошенных подружками, но эти слезы прекращались с появлением новой подружки), но такого, чтобы человек плакался от того, что его «не пустили», я видел впервые.

- Говорят – у меня с давлением проблемы. – сказал Степан.

- Пусть говорят. Это тебе повезло. – заключил я. – Жизнь – это книга. А армия – это две страницы, вырванные на самом интересном месте. – я снова попытался пошутить. Из моей жизни армия, не моргнув глазом, выдрала две, и внесла серьезные коррективы еще в пять. Я вспомнил, как бегал декан, требуя, чтобы меня выпустили из страны раньше времени. От МО требовался студент, хорошо знающий японский, и кроме меня кандидатуры не было – большинство студентов, даже заканчивающих учебу были неплохими текстовыми переводчиками, но вот с конференц-переводом у них было не очень. После многочисленных проверок мне было позволено получить новый загранпаспорт и лететь в Японию. Мне опять стало тоскливо. Я взглянул на табло отправлений. Самолет на Токио отправлялся через два часа. Ах, как меня это согрело…

Внезапно за моей спиной раздался громовой, нарочито плаксивый голос, и меня схватили сзади:

- Антоныч, не забывай нас в объятиях своей Чио-чио-сан! Мы тебя помним!

Я с трудом освободился из железных объятий и повернулся. Это мог быть только он. Саня.

- Проводить приехали? – спросил я.

- Да! – Саня картинно изобразил рыдания, и снова схватил меня.

- Да отцепись ты, клоп-спидоносец! – со смехом сказал я, и начал снова его отпихивать.

Эта кличка приелась к Сане, с одной встречи Нового года. Девчонки из нашей группы решили устроить новогодний маскарад, и кто в кого нарядится, до конца было тайной. Внезапно в комнату, где уже был накрыт стол, ворвался уже пьяный Саня. Он был размалеван камуфляжной краской, одет в немыслимый камуфляжный комбинезон, и держал в руках игрушечный автомат.

- Я клоп-спидоносец! – медленно, нарочито низким голосом проревел Саня.

- Ты пьянь гидролизная! – ответила кто-то из девчонок.

- А еще – клоп-спидоносец! – прокричал в ответ Саня.

В этом он был весь.

- Саня, давай, как посадку объявят, будешь изливать чувства. А пока нам тут посекретничать нужно. По работе говорим. – сказал я. Саня ответил «понял – не дурак», отошел в сторону.

Иван с хитрой улыбкой посмотрел на меня.

- Хорошие школьные знакомые? – спросил он.

- У тебя тоже? – ответил вопросом.

- Знаешь, несколько. – хихикнул Иван, внезапно перейдя на «ты».

- Моя тоже не отстает. – улыбнулся я.

Степан и Ирина поняли, что мы говорим о чем-то, им непонятном, и на всякий случай сделали умный вид. Они с интересом смотрели на нас.

- Поедешь после форума в Нагано? – снова спросил Иван.

- Обязательно. Остановлюсь там на несколько дней, а потом снова в муравейник. А ты?

- И я обязательно. Друзей нужно навещать.

- О чем это вы? – спросила Ирина.

- Дзя, иванай. Химицу даро зе… - ответил ей Иван, и я улыбнулся.

Раскол в наших рядах разросся, и окреп окончательно. Иван и я были теперь с одной стороны, а Степан и Ирина с другой, и это просто объяснялось. Степан и Ирина были русскими, которые изучают японский язык, мы же с Иваном были ГАЙДЗИНАМИ.

- И все-таки? – не унималась Ирина.

- Онна но ко но кото. – наконец с улыбкой ответил я, и Ирина насупленно замолчала.

Так, ведя легкую беседу, мы повели два оставшихся часа, Саня излил душу, мы погрузились в огромный самолет, который, разогнавшись по взлетной полосе, мягко оторвался от земли, и повез нас в Японию. В другое измерение.

Я не спал, это было выше моих сил. И спасибо ребятам, они отвлекали меня разговорами, иначе я просто напился бы, чтобы мое сердце не выпрыгнуло наружу. Они все расспрашивали меня, имею ли я самостоятельные работы по переводу. Я отвечал, что имею, и что самой «звездной» моей работой стал совместный перевод с Накахарой Акико-сан на японский язык детской повести Владислава Крапивина «Застава на якорном поле». Именно я предложил ей переводить эту повесть, смело заявив, что японские дети ее поймут, вспомнил ее восторг, когда она перечитала уже переведенный текст. Теперь эта книга уже издана в Японии, и, судя по электронным письмам Накахары-сан, восторженные школьники ждали продолжения. Им недолго оставалось ждать – перевод еще одной повести был в стадии завершения

- А мы не знаем такого писателя – сказали мои спутники.

- Неудивительно. – ответил я. – Вы – совершенно другое поколение. Вас больше «чебурашками-ниндзя» пичкали. А вот мы зачитывались Крапивиным.

Я вспомнил журналы «Пионер» за девяностый, кажется, год, где впервые была опубликована эта повесть, и мы, пыльные мальчишки с драными коленками и выгоревшими волосами, передавали журналы с рук на руки, до дыр зачитывая их. А еще я вспомнил, как любит Крапивина мой отец. Детские повести всегда оказываются самыми взрослыми.

Еще я рассказывал им, что профессиональная работа переводчика – это всегда десять процентов перевода, и девяносто процентов самообразования, и я, оказавшись единственным переводчиком с японского на весь Кузбасс, начал разбираться решительно во всем. Японское оборудование в областном кардиологическом центре, партия подержанных японских машин, грузовики на разрезах – ко всему этому приложил руку и я. Степан и Ирина смотрели на меня с удивлением и завистью. Им тоже хотелось славы переводчиков. И лишь Иван был спокоен. Он уже вкусил оборотной стороны медали. Он уже знал о бессонных ночах, о свивавшихся в чудовищные узоры иероглифах в коротких снах, о невозможности прямо перевести с японского идиоматические выражения в художественной литературе. Он знал, потому что занимался тем же. Мы были коллегами.

Самолет прилетал в Японию ночью, и на спинках кресел перед нами загорелись надписи «Seatbelt». Стюардесса мягким голосом рассказала, что при посадке может трясти, и вежливо попросила нас пристегнуться.

- И зажать в зубах паспорт – сказал я ребятам.

Трясти при посадке в авиалайнере, в моем понимании, могло только в одном случае – если он на полной скорости вылетит со взлетной полосы. Интересно, что сказала бы стюардесса, если бы увидела того, другого меня, летящего в вертолете, высунувшего ноги в десантный люк, и обнявшего автомат? Я, уже слегка пьяный после нескольких рюмок коньяка, засмеялся надписи. Однако она не поняла меня, и с ослиным упорством продолжала гореть, а поверх спинок кресел высунулась голова удивленной стюардессы, которая явно не услышала моих, направленных к ней мыслей, или не поняла их. Пришлось пристегнуться.

Самолет при посадке не трясло.

Мы вышли в здание аэропорта Нарита, и на меня нахлынуло сильное чувство.

- Ты знаешь, Антон, - неожиданно сказал Иван. – мы должны написать там, в России, обо всем этом. Про нас уже написали, теперь наша очередь.

- Где написали? – удивился я.

- Ты когда-нибудь читал «Записки гайдзина»? Хотя, нет, наверное. Их скоро издадут. Там и про меня есть!

- Найду, и прочитаю обязательно. – сказал я. – Так, а вот и за нами идут. – добавил я, увидев спешащих к нам двух «гайдзинов».

-Ну, звено, стройся! Сейчас начнется! – со смехом сказал я.

Мы вышли из здания аэропорта, и увидели светящиеся небоскребы Токио. И тогда я сорвался. Я кричал, смеялся, прыгал и подбрасывал свою сумку в воздух.

- Здравствуй, РОДИНА! Я вернулся!

Посольский работник, знавший о моей судьбе, широко улыбнулся.

И вот тогда, я подошел к пилоту своей судьбы, положил ему руку на плечо, и как в старом анекдоте, сказал:

- Подвинься.

Июнь 2005

Показать полностью