Скоро люди забудут о Чернобыле. Забудут, так и не узнав, что там произошло. Ибо наши представления о «катастрофе века» неверны в самой основе. Истинную картину случившегося восстановили российские ученые. Их выводы беспощадны, как скальпель хирурга: настоящей катастрофой стала не авария на Чернобыльской АЭС, а последствия ее ликвидации
Когда в понедельник 28 апреля 1986 года сотрудник Института атомной энергии им. Курчатова Константин Чечеров, за рыжую бороду и восточный разрез глаз прозванный охраной Чингисханом, прошел во двор, он увидел людей в белых хлопчатобумажных костюмах и пластикатовых бахилах, которые возились возле каких-то автобусов, «рафиков» и автомашин «скорой помощи». Чуть позже (но для сотрудников института все же раньше, чем для всего советского народа) выяснилось, что на них были доставлены из аэропорта в Москву первые жертвы аварии на Чернобыльской АЭС. Константин Чечеров представить себе не мог, что отныне и навсегда жизнь его изменилась. Что из смирного советского кандидата в доктора он превратится в несгибаемого анархиста науки, которому через четырнадцать лет суждено будет сообщить людям нечто такое об этой аварии, что — после всего рассказанного за эти годы о Чернобыле — способно поразить даже самых равнодушных... Ничего этого не зная, Константин Чечеров проследовал в свой отдел радиационного материаловедения, где, как и все сотрудники, был включен в график дежурств по дезактивации техники, «засвеченной» телами героев пожарных...
Много позже, когда вся грандиозная картина чернобыльской аварии и ее действительных и мнимых последствий встанет перед глазами Константина Чечерова, ему будет и смешно и трогательно вспоминать, с каким тщанием пытались тогда в Москве отскрести эту технику, как смена за сменой драили ее, вместо того чтобы просто вывезти на свалку. Как в результате «грязным» остался только один подлокотник, в который втерлась радиоактивная пыль и который пришлось все же выкинуть. В те первые дни принципиальным казалось не уступить ни пяди новому врагу, которым оказалась вырвавшаяся наружу «радиация», и привести в полный порядок механизм потерпевшей аварию станции... Никто еще не знал, что аварию потерпела не станция, а страна, что по сравнению с теми бессчетными миллиардами, которые будут вбуханы в чернобыльскую дыру, десять машин покажутся просто смехотворными, да и сама авария будет отодвинута на второй план куда более драматическими последствиями грандиозной системной катастрофы. 30 апреля газеты вышли с запозданием: было опубликовано первое сообщение о Чернобыле. Только после майских М.С. Горбачев обратился к народу по ТВ, драматично признав, что здание четвертого блока ЧАЭС разрушено взрывом водорода, — давая тем самым понять, что последствия тяжелые, но самое страшное позади. Конечно, власти знали, что пострадал реактор, и, похоже, больше всего были озабочены тем, как преподнести эту новость народу и человечеству. В конце концов была объявлена версия о «тепловом взрыве» реактора Чернобыльской АЭС, в результате которого 3% радиоактивного топлива было выброшено в атмосферу и развеяно по миру, а 97% остались в реакторе, где продолжают гореть, в чем и виделось самое страшное. Поскольку творцами этой версии были авторитетные советские академики, они не могли не предположить, что две сотни тонн ядерного топлива, оставшегося в реакторе, будут продолжать свою разрушительную работу, проплавляя стенки реактора, бетонные перекрытия нижних помещений, основание реактора и прочая, устремляясь к центру Земли (как в голливудском фильме «Китайский синдром», где в случае аварии на одной из американских АЭС «высокотемпературный кристалл» грозил проплавить Землю до Китая), и, следовательно, стратегия спасения заключается в том, чтобы эту магму 1) локализовать и 2) нейтрализовать, «засыпав», возможно, большим количеством охлаждающих и останавливающих цепную реакцию материалов. В прорыв была брошена армия, бюрократия реструктурирована соответственно требованиям момента, промышленность мобилизована по законам военного времени. Мирный атом надо было победить любой ценой. Советская система давала свой последний бой.
Константин Чечеров тоже рвался в бой. Две недели он был занят тем, что писал заместителю директора института академику В.А. Легасову заявления, аргументируя необходимость своего участия в чернобыльских делах. Действительных, не означенных в бумагах необходимостей было две. Первая — неистовый исследовательский темперамент. Вторая — несложившаяся семейная жизнь, от которой хотелось как можно скорее сбежать туда, где родина сгрудила для важного дела такое количество решительных и умных людей. В очередной раз вернувшись из Чернобыля, академик Легасов подписал командировку своему сотруднику Чечерову (не подозревая, разумеется, какое количество проблем этот энтузиаст создаст ему в будущем), которому вменялось в обязанность облететь станцию на вертолете и с помощью американского прибора «Infra-red spy termometer PS-1000» («шпионский инфракрасный определитель температур») установить, где именно находится сейчас проклятый «высокотемпературный кристалл». Предполагалось, что дорогой прибор может забарахлить в поле высокой радиации, поэтому его следовало сначала испытать в «горячих камерах» института и изобрести для него надежную защиту. Защита была придумана в виде пудовой свинцовой обмотки. Для себя Константин Чечеров решил, что ему с прибором не придется работать в полях более 250 рентген в час. Это было решение смелое даже для человека, профессионально привыкшего к облучению. Норма профессионала — 5 рентген в год. Для «ликвидаторов» нормой считалась суммарная доза в 25 рентген.
Когда 7 июня 1986 года Константин Чечеров прибыл в Чернобыль со своим тяжеленным шпионским термометром, на ликвидации аварии работали тысячи, а может быть, десятки тысяч человек. Кипела работа. Дюжина штабов различных министерств и ведомств ежедневно докладывали оперативную обстановку. Шахтеры и метростроевцы сооружали под фундаментом четвертого блока железобетонный охлаждаемый приемник для масс радиоактивного топлива, поскольку была уверенность, что там, внутри, что-то плавится и вот-вот проплавится. Велись работы по дезактивации жилых домов, земной поверхности, воды...
Поистине все, кто работал в это время в Чернобыле, были героями. Эти люди пытались побороть аварию, подобной которой не случалось еще нигде и никогда. Они бились с невидимым, смертельно опасным противником. Больше того: они не знали, с чем они имеют дело, поскольку никто, ни один ученый, не знал в тот момент, что произошло, и, следовательно, не знал, что произойдет.
Когда Константин Чечеров добился наконец посадки в вертолет и направил на разрушенное здание четвертого блока свой инфракрасный определитель температур, сердце его защемило: прибор показывал сущую чепуху. Лето было жаркое, стены станции были разогреты солнцем до 35ЃС, а внутри, в проломе, зияющем в крыше четвертого блока над реактором, было всего 24 градуса, как в тени. Там, в реакторе, не было никакого «высокотемпературного кристалла». Но как же так, если он должен быть? Если шахтеры и проходчики, рискуя жизнью, строят гигантский приемник для масс радиоактивной магмы? Он посчитал, что виновато солнце и лететь надо ночью, когда мощный источник тепла будет хорошо заметен. Для ночного вылета требовалось разрешение военных. На пороге штаба Министерства обороны Константина Чечерова встретил часовой с автоматом и сказал, что на пропуске нет печати, разрешающей вход в штаб, да и сам пропуск просрочен и ему надо покинуть зону во избежание неприятностей. Тогда Константин Чечеров согласно кивнул и бросился внутрь штаба. Логика дикого поступка научного сотрудника была проста: «часовой не имеет права покинуть свой пост, часовой не будет стрелять в коридорах, где ходят офицеры». Чечеров, вспоминая этот эпизод, добавил: «Я приехал в Чернобыль обычным советским рабом. Для которого начальство — святое, мнение начальства — правильное, а если что-то сделать — нужно просить разрешения. Тут все было против меня — и я рванулся через красные флажки. И понял, что нужно игнорировать все, что не относится к делу. Принял решение — действуй».
В геологических толщах написанного о Чернобыле ученым уделено не так уж много места. Авария вызвала небывалый кризис доверия к науке вообще и к ее достижениям в области атомной энергетики в частности. Научные специалисты консультировали строителей и военных, но самостоятельная их роль была неочевидна. Ни сразу после аварии, ни когда над четвертым блоком было закончено сооружение саркофага, никто не поставил перед учеными задачи — понять, что именно произошло и почему. И если сегодня проанализировать действия руководства всех уровней, такой постановке вопроса неимоверно противились. Из самых общих соображений: а вдруг выяснится неизвестно что, но не то. В 1986 году по делу об аварии шло следствие, и любой поворот событий мог обернуться новым приговором. Сегодня, когда приговор больше никому не грозит, я намерен сузить тему и рассказать об очень небольшом круге людей, которые в силу особого личностного склада, что ли, не могли, идя от одного «почему» к другому, не добраться до истинных причин и следствий случившегося. Страна ничего не знает о них. Сделанное ими дело не получило никакой огласки. Их имена ничего никому не говорят. Одно из ключевых имен, впрочем, уже названо.
Получив разрешение военного штаба, Константин Чечеров со своим шпионским измерителем температур до восхода солнца вылетел на вертолете с твердым намерением отыскать таящийся под толщами рухнувших конструкций четвертого блока источник тепла, то есть радиоактивное топливо. Наружные стены за ночь остыли до 14ЃС. В том месте, где был реактор, по-прежнему было 24ЃС. Вертолет делал один заход за другим — прибор никаких источников тепла, никаких восходящих потоков воздуха не обнаруживал. Следующий этап для Константина Чечерова, разумеется, заключался в том, чтобы попасть внутрь, туда, где произошла авария, потому что легче было поверить в собственное неумение добывать данные, нежели в то, что предложенная именитыми учеными версия развития аварии неверна по существу...
Как говорил классик, все в жизни должно быть медленно и неправильно, чтобы не мог возгордиться человек, чтобы был он тих и благостен. В принципе за один месяц 1986 года Константин Чечеров вместе с товарищами добыл в развалинах четвертого блока ЧАЭС все необходимое и достаточное, чтобы правильно умозаключать о развитии аварии и ее причинах. В Чернобыль он мог бы больше не ездить. Однако только дефрагментация (перетасовка) компьютерного диска занимает минуты. Потребовались годы — вернее, девять лет бессрочной командировки на аварийный блок, — чтобы мозг перебрал всю загруженную в него информацию и картина происшедшего прояснилась. За эти годы Константин Чечеров получил суммарную дозу, «несовместимую с жизнью». Сейчас он один из самых облученных людей в мире. Говорят, в США за каждый полученный сверх нормы рентген профессиональные работники Министерства энергетики получают компенсацию в 50 000 долларов. Если это так, то за океаном Константин Чечеров был бы не просто миллионером, а мультимиллионером. Здесь, в своем отечестве, он как работник «Курчатовского института» получает оклад в 620 рублей. И полагает, что его судьба сложилась очень благополучно. Он, во всяком случае, работает по выбранной специальности. Научный мир не избежал тех кризисов и потрясений, которые испытала вся страна. Многие из тех, кто работал в Чернобыле, не выдержали безденежья и безработицы. Кто-то спился, кто-то уехал за границу, кто-то ушел в бизнес, чтобы уже никогда не вернуться оттуда. Константин Чечеров довел до конца дело, достойное ученого. «Так он, что же, герой?» — спросит, возможно, читатель. Именно на этом я и настаиваю: настоящий герой. Восстановление истинной картины аварии — это, несомненно, крупнейшее научное достижение, которое подвиг само по себе. А за все достижения человеку приходится платить. И надо сказать, что за право мыслить самостоятельно Константин Чечеров заплатил сполна. Как ученый и как человек. Дело не во времени, потраченном на работу, и не в рентгенах даже. Скорее, в полном бесчувствии тех, кто бы должен был его работу поощрять. В многолетнем терзающем ужасе, что его от этой работы оторвут, отлучат, так и не дав закончить. В слишком уж длинном, невыносимом изгойстве, перетерпеть которое мог только человек выдающегося мужества. Все эти годы он ждал одного — разговора по существу дела. Не благодарности. Люди не склонны благодарить тех, кто опережает свое время, ибо сами живут с запозданием. Люди не любят бесстрашных, если они посягают на их любимые страхи. Люди не любят независимых, поскольку сами зависимы. Такова природа человека. И ничего, видно, с этим поделать нельзя...
В 1986 году чернобыльская одиссея Константина Чечерова неожиданно прервалась главным инженером «Курчатовского института» Е.О. Адамовым. Адамов быстро понял, что многие увлекшиеся командированные перебирают дозы, мухлюя с дозиметрами-накопителями, предъявляя для отчетности «официальный», бережно хранимый дома, и нося для контроля свой, «рабочий». Однажды, когда Чечеров выходил с блока, Адамов подошел к нему и попросту выхватил «рабочий» накопитель из кармана подчиненного. Этого хватило с лихвой.
— Все, — скомандовал Адамов. — В Москву!
Когда через полтора года Константин Чечеров вновь — и теперь надолго — прибыл в Чернобыль в составе комплексной экспедиции Института атомной энергии, прошла эпоха. Город опустел. Штабы свернулись. Кончилось время полевых цементных заводов и газетной патетики. Подкоп под реактор четвертого блока был завершен, и хотя радиоактивная магма так и не хлынула, приемник-охладитель для нее строителями был сдан согласно правительственному заданию. Вертолетчики забомбили реактор свинцовыми болванками, внутрь четвертого блока залили невероятное количество цемента, а снаружи был возведен «саркофаг» — или, что вернее, несколько неплотно прилегающих друг к другу стен с незавершенной крышей, которые издалека производили достаточно монолитное впечатление, чтобы журналисты всех стран мира могли фотографировать его в разных ракурсах. Константин Чечеров по сей день убежден, что комплексная экспедиция, в которой он дослужился до начальника отдела реконструкции аварийных процессов, как и саркофаг, была создана в некотором смысле «для успокоения» общественности. Что было правильно. Но в экспедицию подобралось достаточно фанатиков своего дела, готовых годами держать язык за зубами, но все-таки докапываться до сути. Перво-наперво «докопались» до злосчастного реактора. Сначала пробурили несколько скважин, чтобы опустить в шахту реактора видеокамеры. В процессе бурения с изумлением обнаружили, что окружающий реактор бак биологической защиты цел, в нем даже сохранилась вода... Хотя, если взрыв произошел в шахте реактора, его должно было бы разорвать... Видеокамера, опущенная в шахту, зафиксировала толчею каких-то тенелюбивых комаров, но упорно отказывалась видеть то, что искали люди. Где топливо? Вопрос не праздный. Во имя чего построен саркофаг? Что в нем захоронено? Когда два с половиной года спустя после аварии Константин Чечеров и его товарищи спустились в шахту рванувшего реактора, они были поражены. Топлива не было. Внутрь реактора не попало также ни одной свинцовой болванки, сброшенной с вертолета, хотя газетчики любили и смаковали тему заглушки реактора, придумав для определения виртуозности работы вертолетчиков эффектное словосочетание: «пломбируют зуб». На дне шахты лежало зато несколько бетонных плит, которые оказались плитами стен центрального зала. Как они попали сюда, если верхняя часть реактора, как кастрюля крышкой, закрыта металлоконструкцией схемы «Е» — «Еленой» на профессиональной терминологии? Если «Елену» подбросило взрывом, то за какое же время они упали? За доли секунды? Или «Елену» подбросило на более продолжительное время? Исследования бетона плит показали, что они не испытывали воздействия высоких температур. Больше того, на них сохранилась краска, рассчитанная на температуры не более 300ЃС. Получалось, что в шахте реактора никакого кипения и горения не было, не говоря уже про
«высокотемпературный кристалл»?! В подреакторном помещении ученые обнаружили некоторое количество вещества, которое было обозначено на рабочих планах как «кучи глины» и «слоновья нога» — это и была топливная радиоактивная магма, стекшая через проплавленную плиту основания реактора по паросбросным трубам. Но сколько его было, этого топлива? Один процент от того, что было в реакторе? пять? десять? В любом случае незакрытым оставался главный вопрос: где девяносто? Исследуя искореженные металлоконструкции на блоке, ученые обнаружили следы очень высоких температур и странных процессов вроде высокотемпературного дутья, будто кто-то резал трубы коммуникаций и палил бетон исполинской газовой горелкой...
Константину Чечерову пришлось досконально изучить ядерный реактор, составы и свойства сталей и бетонов, строительную физику, баллистику, перечитать материалы допросов свидетелей и обвиняемых, собранные следствием. Он полагал, что, изучив характер разрушений, удастся восстановить не только картину того, как произошла авария, но и установить — почему. Позднее выяснится, что вся авария, все необратимые процессы разгона и взрыва реактора, заняла десять секунд. Чтобы расписать это время посекундно, по долям секунды, Константину Чечерову потребовалось десять лет. Ему пришлось стать другим человеком, чтобы решить задачу такой степени сложности, ибо все, что он узнавал, шло вразрез с тем, что он, как и весь советский народ, думал до тех пор.
Смысл эксперимента, запланированного на четвертом блоке, заключался, как известно, в том, чтобы половину насосов, подающих воду в реактор, подключить не к сети, а к «выбегающему», или, проще говоря, отключенному и теряющему обороты, генератору. В результате предполагалось выяснить, как долго будут эти насосы качать в реактор воду, пока будут подключать аварийные дизель-генераторы. Штатный эксперимент, смысл которого ясен только специалистам. Из условий задачи авария никак вроде не вытекает. Считается, что эффект «разгона» реактора спровоцировала команда ответственного за испытания А.С. Дятлова нажать кнопку
«АЗ-5» после того, как на станции послышался гул и мигнуло освещение. Нажатие этой кнопки должно было заглушить реактор введением в активную зону стержней-поглотителей. Но как только кнопка была нажата — якобы и раздался взрыв. Ответственные за проведение испытаний оказались крайними (неправильно действовали!), но хотели считать виновными конструкторов реактора. Те, в свою очередь, аргументированно доказывали, что реактор ни при чем. Расчеты наших и японских специалистов давали один и тот же результат: нажимали кнопку или не нажимали — взрыва не получается.
Летом 1993 года в московскую квартиру К. Чечерова приехал профессор М.С. Микляев, специалист по большим и малым электродвигателям. С собой привез он расшифрованные им показания самописцев — тех самых, которые Чечеров снимал в Чернобыле в 1986 году. Когда между учеными — один из которых никогда в Чернобыле не был, а другой провел там несколько лет — завязался разговор, выяснилось, что им есть что обсудить. Дело в том, что каждый насос, подающий воду в реактор, работает от электродвигателя. Электродвигатель делает конкретный завод-изготовитель. Для завода именно двигатель (а не реактор и не станция) является конечным продуктом труда, ценным электротехническим изделием. И чтобы это изделие уберечь, двигатель снабжается собственной защитой. Если, скажем, изменяется частота тока, двигатель отключается через 30 секунд. А если падает напряжение — через 0,7 сек. Тем, кто планировал эксперимент на четвертом блоке, это и в голову не приходило, они ничего об этом не знали. Они полагали, что подача в реактор воды будет уменьшаться постепенно, тогда как после отключения насосов она упала сразу. Авария, следовательно, была запланирована, когда было принято решение проводить эксперимент. И дальше все происходило точно по плану.
Начинаются испытания. Почти мгновенно срабатывает защита электродвигателей, и половина насосов перестает подавать воду в реактор. На пульте об этом никто не знает, это зафиксировано только в показаниях самописцев. Начинаются перегрев и разгон реактора — опять же никакие стрелки, приборы на пульте это не фиксируют. Станция — это производство, а не испытательный стенд, здесь не должно быть быстро протекающих процессов. От перегрева в нижней части активной зоны реактора лопаются 1659 труб, по которым под давлением в 70 атмосфер циркулирует вода, которая в виде пара подается потом на турбины электростанции. Возникает реактивная тяга, достаточная, чтобы всю активную зону реактора (топливо, графит, стержни-поглотители) вместе с крышкой, «Еленой», — по массе более 5000 тонн — приподнять над землей. Сам реактор начинает работать как ядерный реактивный двигатель (вот откуда перерезанные, будто сваркой, металлоконструкции), его швыряет под крышу, где он и взрывается. Взрыв — ядерный по своей физической природе, но слишком «медленный» по сравнению со взрывом атомной бомбы, а потому с точки зрения мощности — мизерный. Порядка 0,01 килотонны. Рушатся крыша и стены. Бетонные блоки сыплются в опростанную шахту реактора. Следом за ними падает крышка, «Елена». В эти секунды (секунду) на пульте слышат глухие удары, гаснет свет, потом вновь загорается (автономное аварийное освещение). Дятлов кричит: «Нажимай кнопку, будем расхолаживаться с аварийной скоростью!» Никакая человеческая фантазия не способна вообразить себе случившегося. И уж тем более разум не в силах понять, что — все. Стержни-поглотители попросту некуда погружать, потому что реактора не существует — улетел. Поэтому операторы начинают нажимать кнопки, «гнать воду», охлаждать реактор. Потом выбегают на улицу, видят графитовые блоки, валяющиеся на земле, — и опять им в голову не может прийти, что это — из взорвавшегося реактора. Им, прекрасно знающим обстановку на станции, в этот момент кажется, что это какой-то другой графит, привезенный для строящегося пятого блока. Все, что происходит в эти секунды, — им кажется. И они бросаются спасать то, чего нет. Разум отказывается принять случившееся, потому что ничего даже отдаленно похожего никогда на Земле не происходило...
С Константином Чечеровым я познакомился четыре года назад. И когда впервые попал к нему домой, ремонт тут, кажется, уже шел: во всяком случае, на полу кухни стоял чемодан со слесарным инструментом, и по цементной крошке возле раковины видно было, что хозяин вовлечен в сантехнические проблемы, причем вовлечен по-мужски лично, без дэзовских посредников. Каждый разговор с Чечеровым был для меня потрясением — ведь я думал о Чернобыле то же, что и миллионы бывших советских людей. Иногда я отказывался верить ему и не верил до следующего нашего разговора. Иногда начинал бояться — а вдруг он умрет, а я так и недорасспрошу... Он не умирал. Четыре года я не знал, как писать эту статью. Потому что она затрагивает очень многих людей. А ради чего их затрагивать? Я пил водку с офицерами-ликвидаторами на Новой Земле: с Чернобылем у них был связан такой коктейль чувств, который не то что переварить — проглотить невозможно. И только когда в очередной раз мы с Константином Чечеровым садимся друг против друга и он вновь перечисляет тех, кто был с ним рядом, тех, без кого докопаться до правды было невозможно, я, настроившись на волну его чувств, на ясное понимание происшедшего, понимаю, что не написать эту статью нельзя.
Игорь Михайлов, Юрий Кобзарь, Петр Бойко, Георгий Ибраимов, Геннадий Гринченко, Николай Жуков, Борис Каратаев, Владимир Калинин, Александр Ширай, Алексей Ненаглядов... Их героями не назовут, все они, кроме Петра Бойко, умершего от рака легких, живы, все по-разному претерпевают нужду и прочие формы социальной дезадаптации, обрушившейся на них похуже Чернобыля. Они служили истине — значит, ради них. Ради человеческого достоинства. Ради всех непритворных людей этой страны, благодаря которым само понятие истины остается наполненным реальным содержанием...
С того самого момента, как Константин Чечеров оказался способным к самостоятельному мышлению, выводы, которые он делал, непрерывно задевали то научные авторитеты, то интересы частных лиц, то политиков и могущественные ведомства. Эти выводы были нелицеприятны, неудобоваримы, ужасны...
Что значит — топлива нет в шахте реактора и оно выброшено взрывом в атмосферу? Это значит, что радиации было «больше», чем докладывали наши академики на международных форумах? Это значит, что их «научная» точка зрения не стоит и ломаного гроша? Это значит, наконец, что радиация кому-то досталась? Кому? Всем понемногу, в основном Белоруссии, но Европе все же в меньшей степени, чем России, ибо верховой поток западного ветра протащил чернобыльский выброс через всю страну до Тихого океана, где его и засекли американцы.
Но это ведь означает также и то, что шахтеры и метростроевцы зря рыли подкоп и строили приемник для радиоактивной магмы под четвертым блоком? Бог с ними, с выдумками журналистов про «запломбированный зуб», бог с ними, с липовыми сотнями тысяч кубов бетона, залитого якобы в зияющую дыру аварии, о которых Рыжков докладывал Горбачеву, бог с ними, с липовыми научными степенями и наградами... Но что сказать тем 150 тысячам человек, которые прошли за эти годы через аварийный блок, которые были мобилизованы, вырваны из нормальной жизни и без разговорчиков брошены на ликвидацию, — что их работа, их жертва была напрасна?
Нет, братья. Вы трудились геройски и беззаветно. Своим трудом вы спасли страну от паники, от паники в самом государственном механизме, от паники одряхлевшей системы, от некомпетентности руководителей государства, от бездумной решительности военных. Вы встали на место тех, кто должен был думать, не лгать, принимать ответственные решения, беречь каждого человека и каждый рубль. Своим гигантским совокупным телом вы заместили их. Страна поверила вам. Вы были героями. Пусть же мужество не оставит вас и теперь, когда трудные времена миновали и подступили еще более трудные.
Когда в апреле этого года я в очередной раз пришел к Константину Чечерову домой, ремонт находился в завершающей стадии полного разгрома квартиры, которая, как известно, предшествует волшебному ее преображению.
— Вот, — доложил Константин Чечеров, показывая на новые розетки и выключатели. — Новая жизнь. Жду приезда из Киева ненаглядной дивчины.
— А вы знаете, что никому из честных людей слава у нас ничего, кроме вреда, не приносит? — пошутил я, когда Вика Ивлева — единственная фотожурналистка, которая дошла до шахты реактора в глубине разрушенного четвертого блока, — направила на него фотоаппарат.
— Знаю, — ответил Константин Чечеров.
В этот момент и был сделан снимок.
Василий ГОЛОВАНОВ
Источник:https://www.kommersant.ru/doc/2287456
