Жду новый пост

Серия «Деревенская мистика»

За окном моросил нудный осенний дождь. Старые крыши деревянных построек, голый перепаханный квадрат огорода и ободранные кусты сливались с серостью дождя. Погода, казалось, специально не хотела соответствовать празднику и наводила лишь тоску и уныние. Пока я созерцала осеннюю хмурь, Григорич наполнил рюмки водкой и пододвинул поближе тарелку с солеными грибами:
- Ну, за водителей! Как говорится, чтоб ни гвоздя, ни жезла!
Опомнившись, я улыбнулась, взяла рюмку и добавила:
- Ровных дорог без дураков!
Чокнулись традиционно, выпили. Я передёрнулась от крепости напитка, закусила. Грузди с лучком в растительном масле и впрямь оказались вкусными.
- Саш, а вот у тебя были такие случаи, ну такие случаи, - замешкалась я, подбирая нужные слова, - чтобы ты на кого-нибудь наехал?
- Тьфу на тебя! Вот ляпнет же такое! – Григорич матюгнулся, но не на меня, а на Люсю. Он всегда вспоминал и имел «на словах» эту самую Люсю, если что-то его не устраивало.
- Бог миловал! Не было такого со мной, но с товарищем было, – Григорич дожевал и продолжил, - Он за рулём был, а я с ним рядом сидел.
- Расскажи – попросила я. Печь затопили недавно, пол был ещё холодным, поэтому я уселась с ногами в вязаных носках на диван и прижалась к Григоричу, предвкушая услышать историю.
- А что тут рассказывать-то? – развёл руками старый водитель Александр Григорьевич, - Давно это было. Работал я тогда на шахте Шушталепской. Дали, значит, нам задание съездить за взрывчаткой на склад в Осинники. За баранку Урала сел Колька э-э-э… Да, как же его! Фамилию забыл! – Григорич, пытаясь вспомнить фамилию товарища, опять нелестно отозвался о Люсе.
- Саш, не так уж важна фамилия Кольки. Потом вспомнишь! Продолжай, пожалуйста.
- Ну ладно. В общем, зима была. Смеркалось. Вроде даже снежок шёл. Короче видимость была плохая, а дорога на склад под горой шла. И вот значит с правого пригорка через эту самую дорогу каталась ребятня. Дорога для них вроде трамплина была. Перелетят на скорости через неё и дальше к речке катятся. Колька притормозил, пропустил стайку ребятишек и только тронулся с места, как справа, с моей стороны, ещё один пацан летит. Я Кольке крикнул, а он и сам уже увидел и надавил на тормоз, но только… - Григорич потянулся к бутылке.
- Что только? Под колесо попал, да?
- В колесо! На всей скорости ногами в колесо ударился! – Саша наполнил рюмки и посмотрел на меня, - сломал обе ноги, представляешь?  Рёв мальчишки до сих пор помню… Давай, что ли выпьем за детей!
- Давай! А дальше-то, что было?
- Там, можно сказать, рядом находится БИС, Больница имени Сталина. Туда мальчонку доставили, помощь медицинскую оказали сразу. - Григорич обвёл глазами стол. – Закуски, однако, мало. Может, сальца подрезать?
- Сейчас! - Я сбегала на кухню за салом. – Ну и как? Мальчик потом поправился? Выздоровел?
- Мальчик-то выздоровел, но только Колька заболел!
- Как это?
- А вот так! Был жизнерадостный парень, а стал угрюмый старик. Похудел, поседел, изменился до неузнаваемости! Машин стал бояться! Не садиться за баранку и всё тут! Посоветовал я тогда Кольке к бабке обратиться…
За окном загремел цепью и залаял пёс. Я Вздрогнула. - Чего это он?
Саша встал, распахнул окно, осмотрелся и цыкнул на пса.
- Может на кота или на собаку лает. На человека по-другому гавкает.
- Что дальше случилось с Колькой?
- Николай поначалу отнекивался. Коммунист же был, как ни как! – Григорич ухмыльнулся. – А потом сдался. Отвез я его к одной бабке на Верхний Калтанчик. Вылечила та его, но не сразу. Сказала, что порчу на смерть Кольке сделала родственница покалеченного ребенка.
- Во как! – удивилась я.
- Да. Вот так вот бывает. А фамилию Кольки я всё-таки вспомнил! Колька Осипов! Точно! Колька Осипов! Едреть ту Люсю.

Как только мама пришла в себя, сразу попросила врачей показать ей новорожденную. Врачи не торопились, тянули время, искали всякие причины, чтобы не показывать дочь. Наконец, они сдались на просьбы и требования матери и принесли меня к ней. Мать не смогла сдержать слез, глядя на ребенка: голова в шишках и гематомах, в ушке – кровавая ватка, отечность на лице была такая, что глаза не открывались. Черные мысли пробрались в сердце матери: «Или умрет, или останется на всю жизнь калекой».

Через неделю маму и меня выписали из роддома, но не потому, что мне стало лучше, а потому, что не было смысла держать дальше. Во-первых, в селе не было нужных специалистов: неонатологов и невропатологов, а во-вторых, маму с нетерпением дома ждали ещё четверо детей. Отец встретил нас майским утром на крыльце больницы. Посмотрев на меня, он ничего не сказал, а только взял живой сверточек в одеяльце и прижал поближе к себе. Мама плакала, оправдывалась, упрекала и винила себя в том, что не могла родить сама, как положено, тем самым обрекая меня на муки.

Дома кто-то из братьев или сестер, поглядев на младшую, ляпнул по-детски, не думая: «Страшненькая какая!»

- Не страшненькая, а светленькая! – мама подошла к окну и раздвинула шторы. – Вон как в избе стало светло от нашей Светочки!

Вот так у меня появилось имя.

Спала я очень плохо, видимо, от боли. «Заходилась криком» так, что никто в доме не мог заснуть. Тогда отец закутывал меня в полушубок и выносил во двор. Петь песни он не умел, но сказки рассказывал отменно. Он садился на старую кровать под яблоней и, покачивая меня на руках, разговаривал со мной. Я слушала его, будто что-то понимая, успокаивалась и засыпала.

Мама очень переживала за меня. Ей досадно было слышать слова сочувствия и сострадания от коллег и соседей. Находились ведь и такие, что откровенно советовали родителям отказаться от меня, сдав в дом малюток. Мама тогда готова была их порвать.

Как-то в наш дома заглянула Проскуриха, бабка с «нечистой» репутацией. На селе её побаивались и обращались к ней в случае крайней нужды. Лечила она безнадежно больных, отказных, то есть тех, которым традиционная медицина ничем уже помочь не могла. Но не всё было подвластно бабке. Однажды она сама обратилась к нашей маме за помощью. Внучка Проскурихи, Маринка, пошла учиться в первый класс, а часть букв не выговаривала. Мама же поставила Маринке язычок на место и научила произносить нужные звуки. Проскуриха была благодарна учительнице. Решив, что наступил момент рассчитаться добром за добро, она зашла к нам и попросила маму показать «хворобу», то есть меня. Потрогав меня за пальчики, Проскуриха вынесла вердикт:

«За жизнь хватается! Выкарабкается! А чтобы умная была, читай вот эту молитву на огонь». С этими словами бабка сунула матери тетрадный листок, исписанный каракулями.

Листок со временем был утерян, но мама по памяти читала эту молитву каждый раз, растапливая печь. Сидела на коленочках возле открытой дверцы печи и шептала на огонь. И никто не смел тревожить её в этот момент.

Я выкарабкалась, выросла, окончила два ВУЗа. В целом, жизнь удалась. Я довольна.

Спасибо родителям за любовь и терпение, за негласный закон на земле «платить добром за добро».

Петрович искрошил полбулки серого хлеба в собачий чугунок, вылил в него остатки вчерашних щей и вынес деликатес на крыльцо. Ушан повизгивал и рвался с цепи в предвкушении завтрака. Его хвост вращался, как винт вертолета. Казалось, ещё немного и пёс взлетит, но цепь от беготни собаки запуталась возле будки, стала такой короткой, что будка вместе с Ушаном прыгала от радости, не давая ему улететь.

- Что ж ты, дурень, делаешь? Ты ж так всю будку разворотишь! Где зимовать-то будешь, а? – принялся воспитывать кобеля Петрович.

Но до того ли было Ушану? Он всей мордой залез в чугунок и стал жадно поедать щи. Кто сказал, что собаки не едят квашеную капусту? Едят. Ещё как едят, если она пахнет мясом. Петрович тем временем сел на березовую чурку перекурить. Взгляд его упал на поленницу.

- Едреный покос! – выругался дед. – Эта ж какая сука у меня дрова ворует? Опять охапки две унесли!

С досады дед перестал курить. Руки задрожали, а на глазах выступили слезы.

- Да… Нонче зима, по-любому, будет холодной. Дров до весны может не хватить! Эх, Ушан, Ушан. Толку от тебя никакого!

Ушан, услышав своё имя, дотянулся до Петровича, чтобы лизнуть. Петрович отмахнулся от мокрой морды.

- Ну что ж, ты, всех пускаешь во двор? Что ж, ты, всем радуешься, как дурачок? Прогоню на хрен таку собаку! – сердился дед. – Прогоню, прогоню… А кому тогда я нужен буду? С кем мне тогда разговаривать? – рассуждал Петрович, гладя собаку. – Вон сосед Борис понастроил хоромы, отгородился от меня высоченным забором. Я с ним, как с сыном, бедой поделился, про дрова рассказал, а он решил, что я из ума выжил.

Ушан уловил настроение хозяина, хотел отблагодарить его за доброту, пожалеть по-собачьи, облизать лицо и руки, но расстроенный старик встал и побрел к дому. Вот сейчас он войдет в дом, включит телевизор, упрётся глазами в экран и будет смотреть его неосознанно, оставаясь на грустном канале своей памяти. Вспомнит жену Марусю, умершую три года назад, дочь, доктора каких-то наук, живущую в городе и ужасно занятую, друзей по армии и по работе в шахте, возможно, будет перебирать фотографии в альбоме. Всё было бы именно так, если бы над штакетником, отгораживающим двор от улицы, ни замаячил красный платок Вали Блиновой. Сельчанке – шестьдесят лет, но до сих пор она лихо ездит на велосипеде, поэтому Валю никто даже теткой не называет, ни то, что бабкой. За глаза, правда, кличут её Передвижное Радио. Оно понятно, Валя разносит, вернее, развозит сплетни и новости по селу очень быстро.

Велосипедистка на ходу схватилась за штакетник, притормозила и крикнула:

- Петрович! А Петрович?

- Чего тебе, Валюха? – отозвался дед.

- В магазин окорочка привезли по 165 рублей за кило. Брать будешь? Я взяла. Можно даже в счет следующей пенсии.

- Я такую гадость не ем.

- Ой-ой-ой. Какие мы аристократы!

Валя хотела бы уже отчалить, но Петрович её остановил. – Валь, мне сегодня Маруся снилась.

- Ну, и?

- Будто ходит она по дому и баночку круглую из-под конфет ищет. Их ещё «мсье» называют.

- Ой, Петрович, ну насмешил. Их «монпансье» называют!

- Пусть так. А к чему сон-то? Может, я сделать что-то должен?

Больше всего на свете Валя любила, когда у неё спрашивали совета. Стало быть, Валентина – самая умная, и без её совета прожить никак нельзя. Она давала его даже тогда, когда и не знала ответа на вопрос.

– Ну, значит, Маруся хочет, чтобы ты нашел эту коробочку. В ней лежит что-то важное для тебя. Некогда мне, Петрович, оставайся с Богом, я поехала. – Важная Валюха оттолкнулась от штакетника и поскрипела дальше.

- Тьфу. Зараза. Сам себе задание выпросил. Где теперь искать коробочку?

До обеда Петрович перетряс все ящики в доме, заглянул на пыльные полки шкафов. После обеда добрался до чердака, где хранилась старая обувь, в том числе и почиканные молью валенки. В одном таком валенке и нашлась круглая железная коробочка. Дед осторожно открыл коробочку. В ней лежал старый, но целехонький шахтерский капсюль, похожий чем-то на пальчиковую батарейку. Петрович вспомнил, как он сам принес его с работы, чтобы пробить скважину во дворе, но обошлись как-то и без него.

- Так. Ну и зачем мне нужен этот капсюль? Зачем? Зачем? Зачем? Капсюль может взорваться от удара или от нагрева. И что?

На глаза попались поленья, сваленные возле печи. - Всё ясно, Марусенька!

В кладовке Петрович нашел подходящее сверло, и работа закипела. Просверлив небольшое отверстие в полене, он осторожно вставил туда капсюль, затем ватку, опилки и залепил отверстие смолой. Всё! Вечером дед накормил Ушана и незаметно положил полено с капсюлем на видное место. Ночью полено исчезло. Утром следующего дня, как по заказу, похолодало, полетели белые ноябрьские мухи, в селе затопили печи. Столбцы сизого дыма поползли над крышами домов. Из-за нависших туч стало рано смеркаться. Дед ещё раз сходил по маленькой нужде до ветра, потрепал Ушана, само собой разумеется, за уши и стал подниматься на крыльцо дома, рассуждая, что может ничего и не быть. – Сколько лет капсюлю? Поди поиспортился.

И тут как бабахнет, шарахнет за высоким забором соседа Борьки! А потом - звук битого стекла и вопли бабы Бориса.

- Опаньки! А Бориска говорил, что я из ума выжил, и дрова у меня никто не ворует! Да ладно, хрен с этими дровами, лишь бы соседей не покалечило. - запереживал дед.

Не, не покалечило! Через полчаса копченые соседи, затушив разлетевшиеся головешки в коттедже, прибежали к Петровичу на разборки. У Борьки в руках был топор, а у его толстой бабы – гнутая тефлоновая сковорода.

- Зашибу! – орал Борька.

- Ты знаешь, сколько стоит новая кухня? А ремонт? – верещала толстая баба Бориса.

- Петрович! А что случилось-то? – спросила, вовремя подъехавшая на велосипеде, Валя, отмахиваясь от дыма красным платком.

- Монпансье взорвалось! Зови участкового! - прокричал дедок.

- Так я уже всем сообщила… про салют у Бориса. И участковому – тоже.

Меня часто упрекают в том, что в нелепых совпадениях и случайностях я вижу проявление высших сил, а мои крохотные рассказы щедро пропитаны мистикой, как бисквитный торт сиропом. Этому есть простое объяснение. Я сама родилась случайно!

Маме было 44 года, когда она, закружившись в потоке работы и обязанностей (жена и мать четверых детей; строитель, агроном и животновод собственного хозяйства; одна из лучших учительниц сельской школы и т.д. и т.п.), упустила из виду физиологические изменения женского организма и, проще говоря, забеременела. Она даже и не думала, что в таком возрасте и при такой нагрузке можно забеременеть! Уставшая от житейских проблем, мама, естественно, не была готова к очередному подвигу – выносить и родить ещё одного ребенка. Собрав все нужные медицинские справки для избавления от меня, наварив вечером, накануне печального события, щей и каши на всю ораву, она поставила в известность отца о своем решении. Отец молчал. Ни один мускул не дрогнул на его лице, но утром жена не нашла нужных медицинских справочек и направления на аборт! Справки в нашем доме, как деньги в фильме «Любовь и голуби», хранились «тама», то есть на комоде под скатертью. Папка ночью, когда все спали, нашел эти бумажки, разорвал их на мелкие кусочки и бросил в ведро с помоями. Мама злилась и плакала, отец утешал: «Четверых подняли, поднимем и пятого». Отцу тогда было 54 года. Мой фронтовик не боялся ни возраста, ни трудностей и очень любил жизнь. Ни одно поколение не любит и не ценит так жизнь, как люди, пережившие войну. Теперь отец полюбил и мою жизнь, жизнь ещё нерожденного ребенка. Он берег и охранял мамину беременность, заботился о нас. Как дочь фронтовика-победителя, я должна была родиться 9 мая, но суета и торопыга, родилась 5 мая. Роды мамы были продолжительными и мучительными. В операционной, обессилив от потуг и кровопотери, она теряла сознание. Врач клещами тянул головастого ребенка из утробы матери, но и это не помогало мне родиться на свет. Всерьез обеспокоенный состоянием женщины, он принял решение спасти её ценой жизни неродившегося ребенка. Потребовались какие-то хирургические инструменты. Санитарка не могла их найти самостоятельно, и врач вышел из операционной, чтобы ей помочь. Медперсонала не было около минуты. В это время явно или в бреду мама увидела в проёме дверей операционной старца. Обросший старик с бородой до пояса, потрясая клюкой, шел к маме и угрожающе шептал: «Ты что? Ребенка умертвить хочешь?» Мама от испуга решила сесть и … родила, потом снова потеряла сознание. Вот как-то так я появилась на свет.