Германия живет в тисках вины за Вторую мировую войну. Поэтому с пониманием принимает тех, кто бежит от современных войн. Свойственное немцам упорство в соблюдении принятых правил не оставляет им шансов, когда поведение мигрантов выходит за рамки приличия, а то и закона: толерантность превыше всего. Правда, так считают далеко не все живущие в Германии
В берлинском аэропорту нашего корреспондента встречает писатель Владимир Сергиенко. Прожив 25 лет в Берлине, он, смеясь, называет себя смотрящим за немцами. Предупреждает, что сейчас находится в процессе написания книги «Записки параноика», поэтому и в образе параноика тоже глубоко. Если натягивает на уши шапку — значит, в образе; если снимает — представляет сам себя.
— Есть человек, которого я называю одним нецензурным словом из пяти букв. Это Михаил Сергеевич Горбачев, — Владимир, как и обещал, натягивает на уши вязаную шапку, шагая в сторону Бранденбургских ворот. В Берлине ветрено и солнечно. — Если когда-нибудь получится с ним пересечься, я подойду к нему и тресну по лысине. Его я считаю ответственным за гибель многих советских граждан. Он виноват, он — популист. А ему тут в Берлине памятник при жизни поставили.
Чирикают птицы, туристы смешиваются с берлинцами. В 2010 году неподалеку от того места, где стояла Берлинская стена, открыли памятник «Отцам немецкого единства»: три бронзовые головы — Коля, Горбачева, Буша-старшего. Немцы считают, что именно эти «головы», по одной из которых хочет треснуть Владимир, внесли наибольший вклад в мирное воссоединение Германии.
Росток расизма
Владимир живет в Берлине. Переехал из Львова в период распада Советского Союза.
— Когда в 2013 году только начинались украинские события, — говорит Владимир, теперь направляясь к Рейхстагу, — русскоговорящее сообщество устроило митинг под российским посольством — против вмешательства России в дела Украины… О! Инвалида нашего повезли! — прервавшись, он показывает на мужчину, сидящего в коляске, которую помощник толкает ко входу в Рейхстаг. — Наш министр финансов — Шойбле. Очень сильная фигура, между прочим (в 1990 году на встрече с избирателями Вольфгангу Шойбле выстрелил в спину человек из толпы. — «РР»). Так вот, у российского посольства собралась толпа. И в этой толпе большинство из нас знали друг друга в лицо. Эмиграция — довольно узкий отрезок жизни, русскоговорящие постоянно тут друг с другом пересекаются. А вот когда в Берлине собралась русскоговорящая толпа за девочку Лизу, там не было тех, кто был на митинге у посольства. Я был на митинге за девочку, но после этого попал под шквальный огонь критики. Потому что нормальный человек там не должен был присутствовать, иначе он — зомби, находящийся под воздействием Первого канала. Медиа тут сразу создали общественное мнение: идти туда западло, а изнасилованная девочка — это распятый славянский мальчик. То есть два года назад у посольства собирались русскоговорящие из поколения «Радио Свобода», их родители тоже слушали «Радио Свобода» и уезжали из России с ненавистью. А на митинг за девочку пришли «волгадойче». Эти, кстати, уезжали из России без ненависти. Но вы их «волгадойчами» при них не называйте — они на это обижаются.
Владимир, сняв шапку, быстро проходит под длинной аркой, внутри которой дорогие магазины и кафе, а в брусчатке под ногами попадаются латунные таблички с именами жертв Третьего Рейха. Под арку и из-под нее снуют пешеходы, едут велосипедисты, в основном бледнолицые коренные немцы. Это модный район Берлин-Митте. Витрины кофеен не скрывают посетителей, а, нарочно завлекая пешеходов, выставляют на всеобщее обозрение улицы. Сворачивая на Розенталер-штрассе, Владимир останавливается у латунной таблички.
— Не дай Бог немцу рассказать такой анекдот, — начинает он. — Приходит Гитлер на работу, а там Геббельс за столом сидит и, увидев Гитлера, восклицает — «Адольф!» Не знаете этого анекдота? Сейчас расскажу, — Владимир натягивает шапку. — Значит, Геббельс такой Гитлеру: «Адольф!» Гитлер: «Доктор, что с тобой?» «Мне такой кошмар приснился! Я увидел Берлин 2016 года. В Берлине разборки между русскими и украинцами, которые колбасятся на восточном фронте. Вместо СС по городу маршируют гомосексуалисты. Все банки принадлежат евреям! А государством руководит баба! И всей этой хренью заправляет негр из-за океана!» Все над этим анекдотом смеются: англичане, американцы, итальянцы. Ну просто ржут! Но ни один немец на моей памяти не засмеялся. Но это же просто анекдот! Это же не мой кошмар, а кошмар Геббельса! Жесткий сарказм по поводу сегодняшних событий! Но немцы, услышав такой анекдот, безумно расстраиваются. Хотя дома могут, напившись, говорить, что все арабы — как бы это сказать по-рюсски… — передразнивает немцев, — козлы! Немец внутри себя может быть расистом, может жену гнобить, а выходит на улицу — и у него все сразу меняется. Увидит собачку — «Ой, собачка…» Увидит мигранта — «Ой-й, мигрантик…» Да вы не подумайте, — сладким тоном говорит Владимир, останавливаясь перед витриной кафе и изображая среднестатистического немца, — мы тут все такие толерантные. Да, немец может пожертвовать на мигранта одну тысячную своей зарплаты или рубашку Armani, да! И он не притворяется, в него это было имплантировано с детства — что, ой, нельзя, чтобы мы агрессивными были, ой, нельзя, чтобы наши танки где-то стреляли. У них ментальный запрет на обсуждение определенных тем. А на самом деле им имплантировали не толерантность — немцы не терпимы, они терпят. Им имплантировали беспозвоночность. Глубоко внутри себя они признают расизм, и если не исповедуют его, то с пониманием к нему относятся. Они очень рады, когда турок им булки продает, но не очень, когда тот же турок провожает их дочку домой. Это такие «биодойче»… Только вы их при личной встрече тоже так не называйте, они обидятся. Это все равно что назвать немца фашистом! Это слово подкопчено дымком концлагерей, который вьется внутри немцев, задавливая росток расизма. Вот кто такие немцы? Этот вопрос они в своей стране боятся поднимать.
Уже несколько минут Владимир смотрит сквозь стекло витрины на двух пожилых немцев, которые, печально подперев подбородки, сидят с видом обреченных мыслителей, давно томимых тяжелыми думами. Оба — известные режиссеры документального кино: Хайнер Сильвестер и Ульрих Кастен.
— Вот эти двое сейчас расскажут вам всю правду, — предупреждает он.
Канализация в безопасное русло
Ульрих встает с места и забирает у меня пальто. Вернувшись за столик, на темной поверхности которого отражаются тусклые лампы, и услышав вопрос «Кто такие немцы?», он убирает руки со стола, горбится и вжимается в кресло, будто прячась в ракушку.
— В этом вопросе тысяча вопросов, — изрекает он. — Но ответа на него нет. А сегодня не принято задавать вопросы, на которые нет ответов. Она спрашивает: «Кто такие немцы?» — поворачивается он к Хайнеру; тот ему кивает, и в одном этом легком кивке прочитываются и единомыслие, и разделенная с сотоварищем тяжесть бытия. — Если задавать этот вопрос после Освенцима, — продолжает Ульрих, — тогда мы придем к выводу: немцы — варвары. И я готов в любой момент и где угодно это повторить: после Освенцима немцы — варвары. Если этот вопрос задавать сегодня, когда Германия присоединилась к бойкоту России, то бойкот этот варварский, но немцы — не варвары.
— Да, Освенцим есть в нашей истории, — вступает Хайнер, — поэтому мы и не можем ставить акцент на то, что мы немцы. Теперь мы интернациональны, мы любим всех людей и друг друга. Это идеология, которая внедряется нашими средствами массовой информации: «Приезжайте к нам! Мы такие толерантные!» У нас теперь нет даже гендерной идеологии.
— То есть правильно не заступаться за женщин?
— Да, — отвечает Хайнер. — Все понятия о морали и благородстве, которые были в нашей истории, сегодня поставлены под сомнение. Сегодня немцы — все больше масса людей, которая всегда к вашим услугам. Глобализация, которая идет из Америки, несет и волну новой идеологии, в том числе настрой населения против России. Через исторические события мы раньше смотрели на Россию как на нашего партнера. Но пресса создала вокруг России такую картину, что… просто невозможно.
— Варварство, — Ульрих, отодвигаясь еще дальше, воздымает руку над головой и успокаивается в этой глубокомысленной позе человека, осознавшего тщетность бытия.
— Я слышу в ваших голосах сожаление об утраченной национальной идентичности. Мне не кажется? Я права?
— Если и в самом деле существует та немецкая идентичность, которая присутствует в нашей истории, классике, в старинном духе, — отвечает Хайнер. — Мы всегда были нацией, которая, находясь в центре Европы, смотрела во все стороны. Тогда Германия хотела усилить себя и найти свою национальную особенность.
— Вряд ли вы сможете понять мое неуважение к этой стране, — с чувством выдает Ульрих, выныривая из глубины кресла. — Нет, вы представьте, когда европейский политик — а у нас есть такой Шульц — на полном серьезе заявляет в воскресном ток-шоу: «Мне не нравится Путин»!
— Вы хотите сказать, что симпатия и антипатия — из области иррационального, а политика — рациональное?
— Да, точно.
— А я хочу опротестовать слова Ульриха, — говорит Хайнер. — Германия была разделена в поствоенное время, понятно, что в результате сформировались противоположные позиции.
— У нас книжка недавно вышла про Путина, — замечает на это Ульрих. — Автор — немецкая журналистка, ей около 40 лет… Что может эта дурная коза знать о Путине? Зато теперь немцы знают о нем все: как он пришел к власти, в какое время едет в Кремль, что ест на завтрак, с кем развелся и с кем спит. А вот об Обаме мы не знаем ничего, кроме того что у него есть собака. О Меркель — вообще ничего: даже не знаем, спит ли она со своим мужем!
— Вы считаете, что я могу опубликовать этот разговор? Он не повредит вам?
— А мне насрать! — отвечает Ульрих.
— Вы маргинал?
— Ха-ха-ха! Я давно поставил точку в отношениях с этой системой. Если вы меня спросите про Крым, я скажу, что для меня это просто политика России, исходящая из реальности. Какое отношение Германия вообще имеет к Крыму? Неужели у Европы нет своих проблем? А Америка — она что в Ираке искала? Скажите мне, что?! И тут американский президент требует, чтобы президента другой страны сняли. Я Асада имею в виду. Откуда такая политическая наглость?
— Позвольте повторить вопрос. Вы маргинал? Вы сейчас озвучиваете точку зрения меньшинства?
— Да, в Германии это мнение меньшинства. Основная масса принимает то, что подается прессой.
— Я не хочу назвать это оппозицией, — объясняет более осторожный Хайнер. — Но сейчас в Германии появляются те, кто говорит: «Осторожно. То, что происходит в стране, может нас разъединить, а это будет иметь последствия. Тогда и существование ЕС окажется под вопросом».
— Когда я вошла, вы забрали у меня пальто, проявили гендерную вежливость. Стали бы вы вмешиваться, если бы кто-то на ваших глазах обижал постороннюю женщину?
— Я вмешаюсь, — быстро отвечает Ульрих.
— Но, к сожалению, это типично для немцев — не реагировать, — говорит Хайнер.
— Что случилось с немцами? — спрашиваю я.
Ульрих, схватив со стола салфетку, начинает ее туго скручивать и драть.
— Своим вопросом вы погружаете меня в ту сферу чувств, которая вам абсолютно чужда! — с трагизмом произносит он.
— Немец боится, что он, вмешавшись в такую ситуацию, не приобретет, а потеряет, — поясняет Хайнер. — Страх в этой стране действительно велик. Боязнь того, что тебя выделят из общей толпы, классифицируют и включат в какую-то категорию. Например, ультраправую. Если вы идете по улице и видите, как к женщине пристают, вмешиваться «неправильно». Но я вмешаюсь! Хотя «правильным» считается отойти на безопасное расстояние и позвонить в полицию. До того как полиция приедет, женщину, конечно, могут изнасиловать, но в противном случае ваша личная инициатива будет признана ошибочной. Например, вы сами можете попасть под раздачу или сломаете нападавшему нос, за что будете отвечать.
— Вас так выдрессировали или пассивность у вас в крови?
— Существует такое понятие, как система порядка, общественные установления. Мы верим, что порядок именно по этому принципу осуществляется — через доверие к системе. Немцы верят в то, что система не дает сбоев. Она существовала и до национал-социализма.
— Но если вы не можете помочь человеку в беде, то вам приходится подавлять в себе сиюминутный импульс сострадания. А когда люди гасят в себе импульсы, они теряют уже не национальную идентичность, а нечто большее. Вам так не кажется?
— Кажется, — отвечает Хайнер. — Но сейчас мы переживаем катастрофически острую ситуацию: у нас волна беженцев на границе, людям надо помогать. Огромное количество немцев были бы искренне рады оказать помощь беженцам. Вот так мы и проявляем сострадание.
— Правильно ли я понимаю: система канализирует ваше сострадание, направляя его в разрешенное русло? Вам как будто показывают: тут можно поддаться импульсу, а тут — нельзя?
— Верно, — соглашается Хайнер, — система не отменяет сострадания, но старается его направить в то русло, которое для нее безопасно.
— Когда я однажды увидел на улице, как мужчина нападает на женщину, я вмешался, и у меня была одна только мысль — не треснуть его по голове слишком сильно, не проломить ему череп, — Ульрих говорит с таким чувством, что становится похож на немца времен Третьего Рейха. — А что касается беженцев, то я сам беженец. Когда мне было шесть лет, мы бежали из Поморья через город, находившийся в огне. Нас выдавили на остров Рюген, и местные жители отнеслись к нам как к недочеловекам. Мы практически умирали с голода, поэтому беженцам я очень сочувствую.
— Но проблема в том, — обращается к нему Хайнер, — что народ не спросили — просто взяли и неконтролируемо открыли границы. А среди беженцев много тех, кто просто стремится к лучшей жизни. И последствия этого отразятся на будущих поколениях.
— У них есть возможность вернуться назад, — вздыхает Ульрих.
— Перестань, друг, у тебя тоже есть возможность вернуться назад в свое Поморье! — смеется Хайнер. — Езжай к себе на родину, если тебе туда так хочется.
— Терпеть не могу поляков, — Ульрих отмахивается от него драной салфеткой.
Бионемцы с налетом гэдээровщины
Идеология, внедряемая немецкими средствами массовой информации, — мы толерантны, гендерной идеологии
— Да, большинство немцев верит в то, что они толерантны, — говорит Владимир, выезжая из Западного Берлина в сторону Восточного. — Если ты скажешь им, что они беспозвоночны, то одни молча кивнут, а другие ответят, что ты подонок, который не понимает, что они — просто продвинутое гуманное общество. В Германии нет серого, есть только черное и белое. Но, по объективной оценке, в немцах есть комплекс неполноценности и задавленный росток расизма. А я не немец, я тут — наблюдающий, смотрящий за немцами. Ну, присматриваю. Знаете, деды наши тут гидру коричневую замочили, так что за змеенышами глаз да глаз нужен… Но как только я пришел на митинг за девочку Лизу, мне сразу оставили только два варианта: либо я агент Кремля, либо его проплаченный сотрудник! Кто оставил? Ну, либералами я их не назову. Либералы — хорошее слово. Скажу так: те, кто и 20 лет назад слушал «Радио Свобода» и всегда фокусировался на негативных сторонах жизни в России. Те, кто все время выискивает в чужом глазу соринку. Не потому, что они плохие, — просто у них такой образ функционирования. Они четко ставят перед тобой выбор: если ты по ту сторону, значит, ты такой же. И что им объяснять, что мой ребенок тоже ходит в школу и недавно родители учеников этой школы развесили в районе объявления: «Дети! Если кто-то предложит посмотреть в машине щенков, не садитесь в эту машину!» Были случаи, когда детей таким образом пытались похитить. В мае прошлого года убили девочку из школы моего сына, она 150 метров до дома не дошла. Должен я своего ребенка учить безопасности? Почему женщина не имеет права в темное время ходить в мини-юбке? Почему ей сразу выствавляют претензию: дура, сама виновата? Ответы на эти вопросы — в компетенции государства. И я буду использовать любую возможность, чтобы говорить о безопасности. Поэтому я вышел на митинг. А там ко мне подошла немецкая журналистка и спрашивает: «Так изнасиловали девочку или нет?» А я откуда знаю? Да, конечно, на митинге выходили на трибуну странные люди, было такое чувство, будто они пилюль холодной войны наглотались… Говорили, что Меркель продалась Америке, а арабов надо прижать. То есть ультраправая такая риторика. Но меня беспокоит тот факт, что стеклянным дверям в Германии приходит конец, и люди, как в Москве, скоро поставят в своих домах бронированные двери. Полиция сначала пыталась замолчать события в Кельне, а потом не гнать волну с девочкой. Но тогда она еще не знала, было изнасилование или нет, вот в чем принципиальный момент! Пресса быстренько все внимание сконцентрировала на распятом славянском мальчике, уводя общественное мнение в сторону — к российской пропаганде. И теперь мне никто не докажет, что в дело не вмешалась политика. О чем мне пытаются сказать? Что арабской гопоты в Кельне не было? Там полиция внаглую врала! Поэтому, когда случилось происшествие с девочкой, русские немцы, к которым относится ее семья, полиции не поверили.
Мы въезжаем в Марцан — кварталы Берлина, напоминающие московские спальные районы. Сразу показывается «Макдональдс», вывеска которого желтеет среди однообразных коробок панельных домов. Здесь живет несколько десятков тысяч русских немцев, тех самых «волгадойче».
— Они сюда целыми деревнями выезжали из Советского Союза, — поясняет Владимир. — Получали компенсацию, жилье. И здесь селились тоже деревнями. По крови они немцы, а по менталитету — совок! Это в Америке через три года после приезда ты уже американец, твоя раса неважна: можешь быть хоть китайцем, только исповедуй их американские принципы… Немецкая культура другая. Турок здесь — не немец. Нет, бледнолицые немцы, конечно, толерантны, но в них есть эта ментальная отчужденность, про себя они думают: «А кто вам сказал, что вы такие же, как мы?» Просто они не произнесут вслух этих слов — от них тоже тянет концентрационным дымком. Но сами немцы тоже делятся на два вида. 80% из них — это те беспозвоночные, которые не могут забыть, что у них был Гитлер и что они притесняли гомосексуалистов. А 20% — агрессивные провинциалы, которые говорят: «А че это я должен перед турками расшаркиваться? А че это я должен арабов терпеть? Да плевал я на них!» Они позвоночны, небогаты, и эмигранты для них — конкуренты в борьбе за выживание. Вот к таким 20% можно и «волгадойче» отнести.
Машина продолжает медленное движение по однотипным улицам, которыми Берлин обзавелся во времена ГДР. Здесь нет берлинской суеты. Как и положено жителям спальных районов, многочисленные женщины с детскими колясками никуда не спешат, и выглядят они моложе тех немок, которые гуляют с колясками в Западном Берлине.
— Должен вас предупредить, что тут живут очень специфические немцы. Их, пожалуй, можно бионемцами назвать — это такие провинциалы с налетом гэдээровщины. Часто они ультрарадикальные. В этом районе довольно популярна праворадикальная партия НПД, которая со своим неонацизмом реально нерукопожатная. Но они сумели тут найти общий язык с молодежью. И когда пошли разговоры о том, что девочку украли, а русские немцы заявили, что берут безопасность своих детей в свои руки и собралась такая русская деревенская толпа, вышедшая ребенка защищать, то НПД вовремя предложила им свои услуги: найти адвоката, выступить на их митинге. Почему тут вообще митинг стихийный начался? Когда девочка вернулась домой, то сказала, что ее украли. «Кто? Как выглядели?» «Как арабы». Полиция поговорила с девочкой наедине, вот в чем нехороший момент — с малолетними наедине не говорят. Им девочка, скорее всего, сказала правду, и они заявили, что нет оснований дело заводить, а родителям мы не будем сообщать полученную от девочки информацию в ее же интересах. А родители на волне событий в Кельне удивляются: «Как?! Нашего ребенка украли, а вы не будете дело заводить?!» Вот из-за этих действий полиции митинг и случился.
Русские дрожжи Германии
В машину подсаживается русский немец Генрих Гроут. Он немолод и говорит на чистейшем русском, который, похоже, не обременен регулярным использованием другого языка.
— В нашем сообществе или, как мы его называем, русскоязычном мире примерно три миллиона человек, — говорит он. — И оно существует не параллельно, как турки. Мы более или менее вкраплены в коренной народ — ни внешностью не отличаемся, ни религиозными убеждениями. Русский язык все еще помнят, хотя молодежь, которая здесь родилась, только понимает по-русски, но ответить уже не может. Вот в этом районе примерно 30 тысяч российских немцев живет. А в целом по Берлину их где-то 60 тысяч.
— Поводом для проведения митинга стала девочка Лиза, — говорю я. — Но показалось, что присутствовало еще какое-то недовольство.
— У русских немцев есть свои специфические проблемы, которые накапливались последние лет 20. Первый поток наших, который хлынул в 1993-м, принимали с распростертыми объятиями и с максимальными льготами. А потом пошло: ограничения на въезд, урезания пенсий, другие ужесточения по мелочам… Нам начали создавать искусственные препятствия. Я думаю, это связано с большой геополитикой. Ведь наша публика имеет какие-то свои национальные потребности, ищет в себе «немецкость» и хочет ее проявить.
— А как вы ее в себе найдете, если жили в Советском Союзе?
— А как там же жили татары или башкиры? Мы, в отличие от немцев, этой промывки мозгов комплексом вины не прошли — это у них вина вросла в плоть и кровь, сделала их ментальность пораженческой. Нас в эти комплексы не упакуешь, нам не привьешь коллективного чувства вины. Я считаю, нам стали создавать препоны из-за того, что из нас национальный дух еще не выбит и мы могли бы в нем раскрыться.
— Как раскрылись немцы в период Второй мировой?
— Полгода пропаганды — и украинцы так же раскрылись. Так любой народ раскроется. Русские немцы в Германии — словно дрожжи: мы можем пробудить и поднять национальный дух у этой массы людей, ментально уже принявших поражение. Мы ведь сначала как думали? Приедем, будем стоять за спиной немцев, укреплять их. А в результате нам пришлось наблюдать за тем, как их словно стадо этническое ведут на кладбище.
— На митингах вас поддерживали только немцы-радикалы?
— Это чепуха. Поддерживали в самом начале, когда родители этой бедной Лизы не знали, куда обратиться, а полиция их откровенно футболила. Основание полиция придумала такое: девочка просто врет. Они ее три часа допрашивали без родителей, без психолога и адвоката. Да она и в самом деле врала немало. Но, как там ни крути, преступление было налицо: взрослые мужчины имели отношения с малолетней. А полиция отмахнулась. Понятное дело, почему: дело связано с мигрантами, сюда сразу примешивается политика. А политика не хочет возбуждать протест общества против многомиллионного приема мигрантов, которые в конце концов растворят в себе коренных немцев. Но преступление-то — реальное! Полиция сделала заявление, что дело расследовано только для того, чтобы остудить горячие головы. Предупредила: кто будет муссировать эту тему, к тому применим меры. Это вызвало обратную реакцию: русские немцы не испугались, а только возмутились. Этот парень, турок, у которого она переночевала, еще осенью снял видео, подтверждающее их отношения. Может, он этой записью шантажировал девочку? Почему она на следующий день оказалась на улице без деталей одежды, без кошелька и с синяками? Мы хотим знать, что произошло.
— А разве русские немцы не были в таких же условиях, как мигранты?
— Не путайте. Мы вернулись на историческую родину и ведем себя в соответствии с требованиями этого государства.
— То есть если видите, как, например, к женщине кто-то пристает на улице, тоже не вмешиваетесь, а ждете полицию?
— Ну… — Генрих крякает, прочищая горло. — Наши, конечно, придерживаются многих правил. Но не этого. Если видят, что кого-то обижают, то в морду дать могут.
— Потому что вы больше русские, чем немцы?
— По плоти и крови мы немцы. Ментальность у нас — русская. А почему мы должны отказываться от того, что считаем достойным поведением? Почему мы должны принимать пораженческую ментальность?
— Для меня в вас нет ничего от немца. Вы просто русский. И как же вы возродите немецкий дух?
— Да в том-то и дело, — Генрих довольно смеется, — что мы не собираемся немецкий дух возрождать отдельно от русского. Мы и русский терять не хотим. Наша цель — остановить каток уничтожения коренных немцев.
На шаг дальше
Вечер в фешенебельном районе западного Берлина. В кафе и ресторанчиках не остается свободных мест. Из-за витрин видны посетители, спокойно поглощающие ужин, цедящие вино. И если праздновать каждому из них в действительности сегодня нечего, то заглядывающему в витрины пришлому может показаться, что они празднуют, сами того не ведая, наступление того этапа, когда система работает уже без сбоев. Празднуют стабильность. Празднуют покой. Празднуют достижение той точки цивилизационного развития, когда можно в свое удовольствие быть гуманными и терпимыми. Все это унаследовано от предков — кровных немцев. Но человек, впервые прибывший в Берлин, особенно из России, может задаться вопросом: хотел бы он сам оказаться на том же уровне, в той же точке, при том что его единокровным предкам пришлось пройти через Гитлера и Геббельса, через СС? А те и другие ну наверняка не раз вышагивали по этим улицам. Прибывший оттуда, где общество еще не достигло даже середины пути к безупречной системе, пройденного немцами, возможно, захочет поскорее попасть на те места, которые сейчас занимают немцы. Перенестись сквозь стекло. Но количество столиков ограничено, резервируют их заранее. Так поступила и немка Ката, моя следующая собеседница. Сейчас она пьет вино, то и дело поправляя длинные волосы за спиной.
— Представьте себе солнечный день, — начинает она. — Я иду из ресторанчика с двумя подругами по широкому тротуару. Мы мило болтаем. Они курят, и я немного от них отстаю. Нам навстречу идут двое — мужчина и женщина. Турки. Дойдя до меня, мужчина толкает меня плечом. Я останавливаюсь и говорю: «Э…» Я не сказала «Эй!», я сказала «Э-э», — нежным голосом тянет она. — Он возвращается ко мне и, приблизив свое лицо к моему, — Ката подносит ладонь к лицу, почти касаясь носа, — говорит: «Слышь ты, тупая… (произнесенное далее ругательство запрещено к печати в РФ. — «РР»), тебе не принадлежит весь тротуар». И конкретно давит на меня грудью. Я спрашиваю: «И кто же вас воспитывал?» Тут его подружка хватает меня за плечо и толкает. Он меня толкает тоже. Подходят мои подружки, одна из них — очень красивая азиатка. Спрашивают: «Что тут происходит»? Он азиатке: «Слышь ты, узкоглазая, пасть закрой!» В этот момент он хватает меня за воротник. А теперь самый важный момент, ради которого я рассказываю эту историю: мимо идут немецкие мужчины, в двух метрах от нас на веранде в ресторане обедают немецкие мужчины и наблюдают за происходящим. Я им говорю: «Алле! Вы не хотите мне помочь?» А турок их спрашивает: «У вас какие-то проблемы?» Они отвечают: «Нет-нет, что вы. Мы просто обедаем». В конце концов подружки позвонили в полицию. Полицейские сказали: «Не провоцируйте их дальше. Пусть они уходят». А турок вылил мне на голову воду и ушел.
— Вы недовольны тем, что с вами так повел себя турок?
— Нет. Так мог себя повести любой другой. Я недовольна немецкими мужчинами, у которых нет яиц. Они просто трусы. Мне никто не оплатит еду, — голос ее звенит.
— А вы бы хотели, чтобы вам ее оплатили?
— Да! Я бы хотела, чтобы на первом свидании мне как минимум не пришлось бы платить за себя.
— Но, кажется, в Европе женщины сами добивались равноправия с мужчинами?
— Да, но это не отменяет того, что у мужчин больше нет яиц. В 1970-х женщины сами начали выращивать таких мужчин — и добились того, что мужчины в этом равноправии начали вести себя довольно странно. Я уверена, что именно женщины управляли этим процессом, но неосознанно. В западной Германии в 1960-х годах женщина была домохозяйкой, а мужчина зарабатывал деньги, был главой семьи. Потом пошел феминизм, и он двигался в правильном направлении, но, кажется, сделал на один шаг больше, чем следовало бы. Я не против феминизма, но, по-моему, равноправие и вежливость — это разные вещи. Я не имею ничего против мигрантов. Они убегают от войны, а их война — дело и наших рук. То есть моя история иллюстрирует не проблему мигрантов, а проблему немецких мужчин.
