Небольшой подвал, заваленный одеждой, подушками, коробками с консервами, подгузниками и детским питанием. Не так я себе представляла фонд Елизаветы Глинки в Москве, а точнее – фонд доктора Лизы. Вся её жизнь посвящена одной цели – помочь. Больным, нищим, беженцам. Для неё не существует национальностей и вероисповеданий. Она продолжает спасать людей, несмотря на упрёки, клевету и подножки. Спасать безвозмездно.
– Елизавета Петровна, я знаю, что вы очень активно помогаете беженцам с Украины. Какое количество людей уже удалось спасти? И какая помощь сегодня необходима вашему фонду?
– Беженцев мы даже не считаем. Их огромное количество. Дети, старики, инвалиды, целые семьи. А помощь нужна скорее не мне – помощь нужна им. Хорошо бы миграционная служба быстрее оформляла статус беженцев или как-то определяла их, потому что вот этот период неизвестности до получения статуса – он ужасно тяжёлый. Денег нет или их очень мало, жить негде. Безумно тяжело на это смотреть, потому что беженцы – в основном с маленькими детьми, от новорождённых до школьников, которым нужно учиться.
– Почему беженцы обращаются именно к вам? Откуда узнают контакты?
– Это ужасно, потому что мы сейчас практически живём в Донецке, но люди приходят именно сюда, в московский фонд. И мы стараемся помочь – отказать им невозможно. Какая-то женщина, которой мы помогли, раздаёт мои телефоны на улице. Причём она даёт мой личный телефон. Придётся менять номер, потому что беженцы звонят днём и ночью, без остановки. И ведь мы же не единственный пункт, который помогает. Но идут почему-то к нам. Я беру только больных и инвалидов. Здоровые беженцы должны идти в другие места – вы видите, какое у меня помещение. Но в первой помощи мы не отказываем никому: даём продукты питания, подушки, пелёнки, подгузники, шампуни, мыло – всё, что нужно на первое время.
– Беженцы хотят остановиться у вас? Где они живут?
– Некоторые живут у родственников. Я знаю одну семью, которая приютила девять человек в однокомнатной квартире. Вот примерно так живёт каждый. Кого-то в пансионат пустили, потому что там трудится кто-то из родственников. У нас ведь очень много украинцев работает, поэтому на улице пока никто не остался. Но тем не менее условия жизни – тяжёлые.
– Знаю, что вы вывезли из Донецка маленьких детей. Где их родители?
– Если вы о новорождённых, то это сироты из краматорского Дома ребёнка. Я их передала киевской стороне, потому что по международному закону сироты должны оставаться в той стране, в которой родились. Это была целая военная спецоперация, когда две стороны договаривались между собой о передаче этих детей. И на время, пока мы их вывозили, были прекращены боевые действия, потому что детей везли через Славянск.
– Сколько добровольцев работает в вашем фонде?
– Как было, так и осталось – пять человек. Да, у нас стабильный состав.
– Что вами движет? Почему вы считаете своим долгом помогать несчастным?
– Мне нравится помогать тем, кому не поможет уже никто. Эта ниша совершенно не заполнена. Наверное, когда-нибудь моё терпение тоже закончится и придёт кто-то другой.
– Как называется ваша профессия? Это же достаточно редкая специализация.
– Паллиативная медицина. Это врач, который лечит симптомы, а не заболевание. Заболевание, как правило, неизлечимо. То есть доктор работает с обречёнными пациентами. Мы не можем устранить причину, то есть само заболевание, но врачи пытаются убрать симптомы, чтобы облегчить состояние больного. Такой врач-утешитель.
– Почему вы выбрали такой путь?
– Меня удивило – и это произошло не в России, – что вообще существует такая специальность. Я была потрясена, что такое направление существует. Это целая наука – паллиативная медицина. Стала об этом читать, заинтересовалась, потом выучилась.
– Вы много лет прожили в Америке. Как думаете, чем бы там сейчас занимались?
– Тем же самым, даже нисколько не сомневаюсь. Там тоже есть умирающие и бездомные, только войны нет.
– Вы ведь не всю жизнь посвятили бездомным и умирающим? Когда стали помогать людям?
– Я, в общем-то, всю жизнь этим занималась. Всегда любила бедных. Вот сколько себя помню, столько их люблю.
– А болезнь мамы как-то повлияла на ваш выбор?
– Болезнь мамы определила, что место, где я должна работать, – это Россия. У меня в Штатах тоже был свой благотворительный фонд. Он сейчас полупустой, потому что им никто не занимается. Я окончательно переехала жить сюда. И на Украине работала пять лет, построила там хоспис.
– В ваш адрес по-прежнему поступают оскорбления?
– Сейчас, в связи с войной и помощью беженцам, их стало ещё больше. Некоторые умудряются писать: «Самим нечего есть. Страна на грани катастрофы, а вы помогаете каким-то беженцам». Но есть и нормальные люди, которые поддерживают. Собственно, без поддержки я бы не смогла накормить такое количество людей. Я же не волшебница. Продукты и предметы первой необходимости приносят коробками. Что-то я сама покупаю. Но сейчас основная масса денег, которые есть у меня и в фонде, идёт на эвакуацию раненых и больных детей, на закупку медицинских препаратов. А всё остальное – исключительно помощь москвичей, которые несут то, что я прошу. Вообще с этой войной сложилась очень тяжёлая ситуация, ведь своих больных я отменить не могу. Получается, что справа у меня пять беженцев, а слева – пять больных. А по пятницам я должна накормить двадцать пять малоимущих, среди которых семнадцать психически больных людей. Им неинтересна эта война, они по-другому устроены, просто не понимают. Вот Валера, которого вы видели, – у него уровень развития пятилетнего ребёнка. (Несколько раз в комнату заглядывал молодой человек, пытался что-то громко рассказать и даже показать. Доктор Лиза очень мягко объясняла ему, что нужно немного подождать. – Н. М.) Валера понимает, что там, на войне, очень страшно. И он терпеть не может, когда я туда уезжаю. Но его это не касается, ему нужно есть и одеваться.
Сейчас очень тяжёлый период в работе фонда. Недавно нам исполнилось восемь лет. Обычно мы делали большой праздник: приглашали всех добровольцев, устраивали роскошный стол и давали интервью корреспондентам. А в этом году из-за войны ничего не получилось.
– За восемь лет в ваш фонд поступило много разных пожертвований. Какие из них запомнились как самые необычные?
– Самые необычные пожертвования были во время пожаров 2010 года. Нам требовались вёдра, бензопилы, а несли аккордеоны и гитары. Но больше всего меня удивили коньки – в такую жару принесли коньки!
– Какие суммы в среднем переводят на счёт фонда?
– В основном переводят по сто рублей. Причём деньги идут со всей России. Собственно, мы благодаря этому и держимся. И рады даже десяти рублям.
– А были у вас моменты, когда опускались руки и вы думали: да пропади оно всё пропадом?
– Ну, как у всякого человека, конечно, были. Как раз в день восьмилетия фонда возник такой момент. Я подумала: «Господи, ничего не отпраздновали, стол поставить некуда – всё завалено тёплыми вещами, какие-то валенки стоят…» Украинцы привыкли к теплу, а у нас – раз, и осень началась в один день. И все звонят: помогите, у нас нет тёплой одежды! Так что моменты отчаяния, не скрою, бывают.
– Как к такой работе относится ваша семья? Остаётся время на мужа, детей?
– Сейчас семье, конечно, уделяется гораздо меньше времени, потому что я практически нахожусь в другой стране. Но тем не менее, стараюсь каждые выходные провести с ними. И вечером несколько часов, если в состоянии что-то воспринимать.
– А чем занимаются ваши дети?
– Мой старший мальчик – художник. Средний учится на авиаменеджера. А младший, приёмный, через год станет поваром.
– Дети вам как-то помогают?
– Конечно, они стремятся помогать. Но на войну я их, понятное дело, не отправляю. Это было бы глупостью – чужих детей оттуда вывожу, а своих отправляю.
– А муж кто по профессии? Как он относится к вашей работе?
– Он – адвокат-международник. Очень меня поддерживает и понимает. Иногда даёт советы. Всё-таки у меня женский ум, какие-то вещи не очень ясны. Вот он мне иногда и объясняет, как надо поступить, или что надо спросить, или как нужно действовать.
– А какие случаи из практики вам запомнились больше всего?
– Это, конечно, случаи, связанные с бездомными больными. Был бездомный, который всё время откуда-то бежал, он не мог находиться в закрытом пространстве. У него была огромная опухоль на шее, буквально как вторая голова. С большим трудом мне удалось его положить в хоспис, а он перемахнул через забор и вернулся ко мне в клинику. Погиб, конечно… Но зато, знаете, погиб свободным. Говорил: «Не могу в неволе, вот хоть убей».
Была бездомная Сашка. Я её безумно любила. У неё оказалась тяжелейшая форма туберкулёза, изредка её выписывали из больницы. Там и умерла. Она была простая девушка, детдомовка. Но такая, знаете, своеобразная, жуткая хулиганка, пьющая. Она нас любила, и мы её очень любили. У неё был острый язык, подмечала разные мелочи. И очень интересно делила людей на «домашних» и «не домашних». Интересно то, что я для неё никогда не относилась к «домашним», то есть была своя, уличная, помоечная.
Да много таких, которые запомнились… Даже не болезни запоминаешь – они одинаковые. Это люди разные, и запоминаешь их не по диагнозам.
– Знаю, что вы исполняете желания умирающих. Были просьбы, которые поставили вас в тупик?
– Да. Был один вредный старичок, которому казалось, что его повсюду преследуют. Когда я приехала, передо мной предстал совершенно обречённый больной, которому оставалось жить два, ну от силы три месяца. Уже истощённый, жёлтый, он практически ничего не ел. Но активно общался, говорил: «Я не болен». В первую встречу сказал мне: «Надо мной в потолке лазеры, они за мной следят». Общаться с ним было практически невозможно. Я потом говорю: «Толя, слушай, я на твоей стороне. Ты мне скажи, что надо делать». Он говорит: «Напиши прокурору». Я говорю: «А ты писал?» – «Я много писал, письма возвращаются»
