Серия «Статьи, политика и тд»

Есть и другое одиночество, возможно, более понятное и более уважаемое, чем уединение отшельника. Это когда вы больше не чувствуете себя частью этих других, когда вы больше не участвуете в их образе жизни, создавая отдельный от них мир, в котором они больше не имеют значения, из которого они исключены. Это когда вы больше не принимаете их любовь, их доброжелательность, их лицемерие — и тогда ваше одиночество становится свободой, бунтом, открытым вызовом обществу.

Анархические индивидуалисты одиноки, их жизнь лежит вне правил, навязанных другими. Они выбирают людей, которых им приятно иметь рядом, слушать. К остальным они относятся как к несуществующим или как к врагам. Индивидуалисты живут за стенами общества — но не как изгнанные... Они — душевные, а не физические беглецы, и их одиночество любимо, оно есть осуществление их свободной мысли.

Вы все используете один и тот же язык и такие модные слова, как «сообщество» и «массовый уровень». Это всего лишь термины, которые вы используете в качестве оружия в своей игре манипулирования, чтобы утвердить и оправдать свою позицию. Вы хотите поместить меня в созданный обществом ящик идентичности, чтобы использовать его в своих целях: «рабочий класс», «гомосексуалист», «безработный», «ирландец». Ни один из этих ярлыков не может правильно описать меня как личность, возможно, их можно использовать для описания части моей индивидуальности. В конечном счете, я являюсь всем и ни одной из этих социальных идентичностей. Ни один человек не может быть правильно отнесен к какой-либо конкретной личности. Это всего лишь социально сконструированные категории, принятые для использования в вашем политическом цирке.

Все политики и карьеристы — мои враги. Мои сообщники — своенравные люди, которые идут своим путем к свободе.

Независимо от того, являетесь ли вы независимым политиком, желающим стать политиком или членом партии, профсоюзным бюрократом; или даже если вы «организатор сообщества», вы все для меня одинаковы, я не вижу особой разницы, вы все хотите быть на высоте, продвигая любые свои планы.

А что касается вас, анархо-либералов:

Вы остаетесь загипнотизированными левой иллюзией «организации масс», иллюзиями реформизма, платформистским криком одного большого анархо-союза, который находится в одном ряду с бюрократической ленинской партией. Единственный союз, в котором я когда-либо буду, — это то, что Штирнер назвал «союзом эгоистов», — жить и действовать с теми, кого я знаю и кому доверяю.

Вы проповедуете добрый подвиг из Евангелия по Кропоткину, Малатесте, Махно, Букчину и Грабберу. Ваши теории по большей части являются лишь разговорами, а бунтарская часть так и не была реализована на практике. Восстание отложено на неизвестную дату.

Некоторые анархо-либералы верят, что общество просто мирно перейдет в анархию, в то время как другие ждут того дня, когда «массы рабочих» и «угнетенные» поднимутся на восстание, прежде чем они начнут действовать сами, и ни одной секундой раньше! Ваша бессмертная судьба в вашем революционном субъекте «рабочие», которых большинство вполне устраивает такое печальное положение дел.

Пока вы ждете социальной революции, ваша методология состоит из авангардистского активизма «организовать», «обучать» и «влиять» с вашими лозунгами в маоистском стиле, такими как «настоящие революционеры служат народу» и «лидерство идей». Некоторые из вас выступают за строго рабочее освобождение, другие находятся в гетто политики идентичности, которая классифицирует и привязывает людей к социальным ролям виктимизации и борьбы за реформы по одному вопросу, требующие от общества разрешения на существование.

Вы, либеральный анархист, с вашей непоколебимой верой в реформирование профсоюзов изнутри сродни марксистам, верящим в возможность реформирования государства. Оба являются аппаратами социального контроля, которые являются инструментами правящего класса для создания социального мира и дают людям ложную надежду на то, что это общество можно реформировать. Вы верите, что у этих профсоюзов есть революционный потенциал, но где он? Профсоюзы снова и снова доказывали свою готовность продаться.

Зачем бороться рядом с теми, кто хочет извлечь выгоду из этих форм борьбы? За что? Чтобы получить несколько дополнительных членств? Получить влияние на «угнетенные массы»? Ни того, ни другого не происходит! «Массы» остаются довольными своим приручением, ваши анархо-группы остаются малочисленными.

Пока вы, анархо-либералы, боретесь за реформы, умоляя государство и ожидая вашей социальной революции, я не буду жертвой, я не буду никого ждать, мой бунт и война против этого общества уже начались. Мой бунт живой, индивидуалистический и вечный.

Кто бы ни встал на моем пути к моей свободе, попытается манипулировать мной или использовать меня, будь то левый или крайне правый фашист, мне безразлично, вы будете моим заклятым врагом и получите мое полное презрение.

Самый трогательный момент в кино для меня — начало антиутопического кошмара Джорджа Лукаса «THX-1138». Фильм открывается сценами из сериала Бака Роджерса 30-х годов, когда рассказчик взволнованно произносит: «Бак Роджерс в 25 веке !» А затем экран гаснет, а музыка меняется, становясь мрачной и зловещей. Мир лучевых пушек и реактивных ранцев остался позади, и мы, зрители, даже без того, чтобы нам что-либо показывали, знаем нереальность таких невинных фантазий перед лицом ужасов, которые может таить будущее.

Сам фильм, возможно, представляет собой лучшее из когда-либо созданных изображений технократии. Специфика — общество ушло в подполье; роботы-полицейские и люди-рабочие, похожие на дронов, которых лечат поведенческими препаратами; полное стирание личности с заменой даже имен числами; полное завоевание природы засушливым, безжизненным искусственным ландшафтом — может отличаться от того, что мы ожидаем (фактически, почти наверняка действительно отличается от того, что предвещает наше мрачное будущее), но концепция общества, почти полностью сформированная требованиями технология держится.

Концепция технократии плохо понимается даже многими людьми, хорошо осведомленными о социальных последствиях технологий. Большая часть литературы по технологиям в связи со свободой человека посвящена полномочиям государства; способны ли технологии освободить человека от государственного принуждения; или, наоборот, увеличивают ли технологии государственную власть. Яркие примеры можно привести для любой стороны; скажем, программное обеспечение для шифрования для первого и спутники-шпионы для второго. Тема интересная, но ограниченная. Технологии влияют на нашу жизнь гораздо больше, чем может контролировать государство. Это влияет на нашу работу, нашу культуру, наши социальные отношения и даже на наши желания. Признание широты охвата технологии является предпосылкой для принятия каких-либо выводов о ее конечных последствиях.

Технократия определяется как «управление обществом техническими экспертами» (Webster's, 1971). Более фундаментально, это общество, которое делает поддержание и, в некоторой степени, продвижение заданного уровня технических достижений вопросом первостепенной важности. Следует отметить, что вполне вероятно, что через столетие под «техническими экспертами» могут подразумеваться системы искусственного интеллекта. Все цивилизации в той или иной степени были технократиями. Если наша цивилизация и превосходит все остальные с точки зрения технического совершенства, она по-прежнему дает лишь малейшее представление о том, что нас ждет впереди. Автор научной фантастики Вернор Виндж ввел термин «сингулярность», чтобы описать будущую точку, в которой технологическое развитие ускорится настолько быстро, что ничего за пределами этой точки невозможно будет надежно предсказать. А инновация, которая даст основной импульс постсингулярному будущему — нанотехнология — находится всего в нескольких десятилетиях от полного развития.

Если понравился пост тогда подпишись на тг https://t.me/Anarhyprim

Вступая в тысячелетие, являются голоса, отличительной чертой которых является противостояние самому повествованию, бегство от любой замкнутости. Модернистский проект, по крайней мере, оставил место для апокалиптики; теперь ожидается, что мы будем вечно парить в мире поверхностей и симуляций, которые обеспечивают «стирание» реального мира и рассеивание как личности, так и социального. Бодрийяр, конечно, символизирует «конец конца», основанный на его прообразе «уничтожения смысла».

Мы можем снова обратиться к психологической литературе за подходящим описанием. Дойч (1937) исследовал отсутствие выражений горя, возникающих после некоторых тяжелых утрат, и считал это защитной попыткой Эго сохранить себя перед лицом подавляющей тревоги. Фенихель (1945) заметил, что горе сначала переживается лишь в очень малых дозах; если бы его выпустили в полную силу, субъект почувствовал бы всепоглощающее отчаяние. Точно так же Гримспун (1964) отмечал, что «люди не могут рисковать быть охваченными тревогой, которая может сопровождать полное когнитивное и аффективное понимание нынешней мировой ситуации и ее последствий для будущего».

Принимая во внимание эти советы и предостережения, тем не менее очевидно, что необходимо смириться с потерей. Тем более в сфере социального существования, где в отличие, скажем, от смерти любимого человека, кризис монументальных масштабов может быть обращен к преобразовательному решению, если его больше не отрицать. Репрессии, наиболее явно и в настоящее время практикующиеся через постмодернистскую фрагментацию и поверхностность. не снимает проблему. «Подавленное», согласно Болласу (1995), «означает сохраненное: спрятанные в организованных напряжениях бессознательного, желания и их воспоминания непрерывно борются за то, чтобы найти какой-то путь к удовлетворению в настоящем — желание опровергает уничтожение».

Горе — это препятствие и притупление желания, оно очень похоже на депрессию; на самом деле, многие депрессии вызваны потерями (Клерман, 1981). И горе, и депрессия могут иметь в своей основе гнев; рассмотрим, например, культурную ассоциацию черного цвета с горем, трауром и гневом, как, например, «черная ярость». Традиционно считалось, что горе приводит к раку. Современной вариацией этого тезиса является идея Нормана Мейлера о том, что рак — это нездоровье ненормального общества, обращенного внутрь себя и соединяющего личную и общественную сферы. Опять же, вероятная связь между горем, депрессией и гневом — и, я думаю, свидетельство массовых репрессий. Имеется множество признаков ослабления иммунной защиты; наряду с увеличением материальных токсинов, похоже, растет уровень горя и его сопутствующих явлений. Когда смысл и желание слишком болезненны и бесперспективны, чтобы их признавать или преследовать, накапливающиеся результаты только усугубляют разворачивающуюся сейчас катастрофу.

Взглянуть на нарциссизм, сегодняшний лидер характера, значит увидеть страдание как ансамбль все более и более тесно связанных между собой аспектов. Лэш (1979) писал о таких характерных чертах нарциссической личности, как неспособность чувствовать, защитная поверхностность, повышенная подавляемая враждебность, а также чувство нереальности и пустоты. Таким образом, нарциссизм тоже можно отнести к категории горя, и более широкое предположение возникает, возможно, с большей силой: есть что-то глубоко неправильное, что-то лежит в основе всей этой печали, как бы часто ее ни относили к различным отдельным категориям.

В исследовании 1917 года «Скорбь и меланхолия» озадаченный Фрейд задавался вопросом, почему память о «каждом из воспоминаний и надежд», связанных с потерянным любимым человеком, «должна быть такой чрезвычайно болезненной». Но слезы горя, как говорят, — это по сути слезы по самому себе. Сильная скорбь по поводу личной утраты, какой бы трагичной и трудной она ни была, может быть в некотором роде также уязвимостью к скорби по поводу более общей, межвидовой утраты.

Вальтер Беньямин написал свои «Тезисы по истории» за несколько месяцев до своей преждевременной смерти в 1940 году на закрытой границе, не позволявшей ему бежать от нацистов. Преодолев ограничения марксизма и литературности, Беньямин достиг высшей точки критического мышления. Он увидел, что цивилизация с самого своего зарождения — это буря, опустошающая Эдем, увидел, что прогресс — это единая, продолжающаяся катастрофа.

Когда-то отчуждение и страдания были в значительной степени, если не полностью, неизвестны. Сегодня уровень серьезной депрессии, например, удваивается примерно каждые десять лет в развитых странах (Райт, 1995).

Как очень умело выразился Питер Хоманс (1984): «Траур не разрушает прошлое — он вновь открывает отношения с ним и с сообществами прошлого». Подлинное горе дает возможность понять, что было потеряно и почему, а также потребовать восстановления невинного состояния бытия, в котором ненужные потери будут изгнаны

Для того, чтобы разработать более точное определении цивилизации, следует рассмотреть следующие вопросы: когда и где цивилизация фактически утвердилась, и какие различия сузествуют между теми обществами, которые определенны как цивилизованные, и теми, которые таковыми не считаются. Подобный анализ показывает, что наличие животноводства, агрокультуры, малоподвижного образа жизни, развитие искусства, ремесел и технологий или даже простейших способов выплавки металлов недостаточно для определения общества цивилизованным (хотя они и осуществляют действия, необходимые для роста цивилизации). То, что возникло 10000 лет назад в “колыбели цивилизации” и стало частью каждого цивилизованного общества, но чего не хватает “нецивилизованным” обществам, — это сеть институтов, структур и систем, которые устанавливают социальные отношения господства и экплуатации. Другими словами, цивилизованное общество включает в себя все из следующего: государство, частную собственность, религию (или, как в современных обществах, идеологию), права, патриархальность, товарную биржу классовый вопрос — все против, чего мы, анархисты, выступаем.Другими словами, тем, чем все цивилизованные общества отличаются, является экпроприации жизней тех, кто живет в них. Критика одомашнивания (без каких-либо моральных позиций) является полезным интрументом понимания этого. Чем является одомашнивание, если не экспроприацией живого существа другим, который использует эту жизнь в его или ее личных целях? Цивилизация, таким образом, это систематическое и институциализированное одомашнивание подавляющего большинства людей в обществе небольшой группой, которая занята в сети господства. Таким образом революционный процесс переопределения наших жизней — это процесс децивилизирования нас, избавления от нашей одомашненности. Это не означает становления пассивными рабами наших инстинктов (если таковые есть) или растворения в, якобы, единстве с природой. Это означает становление неконтролируемым индивидуалом, способным принимать и осуществлять решения, которые влияют на наши жизни в свободном объединении с другими. Должно быть очевидно, что я отвергаю любые модели идеального мира и недоверяю любым слишком идеальным видениям его, потому что считаю, что индивидуал исчезает в них. Поскольку сутью революционной борьбы отвечающей анархистским идеалам является переопределение жизни индивидуалов, которые подвергаются эксплуатации, господству и лишаются собственности, тогда, в процессе данной борьбы, люди будут решать как они хотят создавать свои жизни, что в этом мире, как они чувствуют, способно увличить их свободу, расширить возможности и добавить к существованию, а что будет лишь ненужной кражей у радости жизни и будет подрывать возможности расширения свободы. Я не вижу, как подобный процесс может создать какую-то одну идеальную социальную модель. Напротив, многочисленные эксперименты, значительно различающиеся от места к месту и изменяющиеся с течением времени, будут отражать особые потребности, желания, мечты и стремления каждого индивидуала.

Так что, действительно, давайте уничтожим цивилизацию, эту сеть господства, но не во имя какой-либо модели, аскетического морализма жертвенности или неотчужденного мистического единства с Природой, но потому что переопределение наших жизней, коллективного пересоздания нас как неконтролируемых уникальных индивидуалов, будет уничтожением цивилизации, этого десятитысячелетней сети господства, которая распространилась по всему миру, и началом прекрасного и пугающего путешествия в неизвестное — к свободе.