Жду новый пост

Серия «Дети-инферно»

Следователи нашли сходство красных цветов, нарисованных рукой погибшего трёхлетнего ребёнка, с пятнами крови на тротуарной плитке.

— Гляди, — сказал один из них коллеге. — Один в один.

Второй отбросил рисунки и фотографии, словно обжёгся:

— Жизнь полна совпадений. Не заморачивайся.

На похоронах каждый из Машиного коллектива превратился в плакальщицу. Над кладбищем поднялся настоящий вой. Многие даже боялись взглянуть на изумительно красивую девочку на портрете с траурной каймой. Маша и сама не смотрела. Она просто отключилась от событий, стояла, покачиваясь и закрыв глаза. Перед ней расстилалась спокойная морская гладь, на волнах бликовали солнечные лучи. И мысли были подобны этой глади. Всё закончилось. Судьба — справедливейший и неумолимый судья.

Бабу Аню откачали в реанимации.

Дома она лежала на кровати, сложив руки на груди. За день выпивала стакан воды и съедала кусочек чёрного хлеба. До унитаза добиралась на четвереньках, дочь игнорировала.

Маша набралась сил и решила честно обо всём поговорить с матерью. Может, правда поможет ей выбраться из тюрьмы, в которую она превратила свою жизнь. Может, она поймёт, что собственная смерть — это лучшее, что могла дать Лерка миру. Страшно даже представить, что дьяволёнок смог бы натворить, взрослея! Лерка к трём годам превратила в прах семейные ценности, сгубила людей. А в подростковом возрасте ей, наверное, под силу было бы расправиться с целым городом!

Маша присела на край материнской кровати и рассказала Анне всё: как погибли свекровь, подростки, малыш с матерью, сестра и муж. И несчастный аутист тоже бросился из окна не без Леркиной помощи.

Анна долго молчала, а потом сказала:

— Достань из кладовки старый чемодан в клетку. По тряпьём есть альбом. Принеси его.

Маша вытащила старый альбом с одной-единственной фотографией. На ней, потерявшей цвет от времени, да и без того плохого качества, были люди вокруг маленького закрытого гроба. Среди них — маленькая Маша.

— Тебе здесь пять лет. В гробу — трёхлетний Андрюшенька. Твой брат. Ты ревновала его к отцу. Я пошла за хлебом в булочную, которая до сих пор в цоколе нашего дома. А ты заставила его включить газ, подставить стульчик и лечь лицом на горелку, — сказала Аня. — Всегда и везде убивала ты. И только ты. Моя… несчастная внученька… мой ангелок… она только чувствовала твою ненависть… Жила, пока не поняла, что ты ненавидишь её больше всех… Но у неё оставалась я… И ты тоже её убила!..

— Врёшь, старая сука! — Подскочила Маша. — Откуда тебе знать? Хочешь снять с себя вину, вот и всё! Меня даже не было рядом, когда ты проворонила ребёнка! Какая же ты мать, если не веришь мне, своей дочери! Подумай своей прохудившейся башкой: ты родила Ленку, и мы с ней прожили счастливые детские годы. Я никогда не ревновала её к тебе и отцу.

— Не вру. Отец возил тебя в Москву, к старенькому гипнологу. В трансе ты всё рассказала. Он закодировал тебя. Но предупредил, что гормональные изменения, особенно беременность, могут пробудить в тебе прежнюю ненависть и способность… убивать, внушая. Ты — убийца.

— Врёшь!

— Я крещёный человек. Не могу наложить на себя руки. Убей меня. Ты сможешь.

Маша пристально посмотрела на мать. И не отводила взгляда до тех пор, пока Аннино лицо не застыло. На вскрытии, наверное, обнаружат внезапную остановку сердца. К Маше не будет никаких вопросов. И жизнь продолжится… работа, квартира, новые встречи… В конце концов, Маша не одна на свете. У неё остался отец. И это даже хорошо, что он похож на труп.

Врачи хвалили Машу за крепкое здоровье и отличные анализы, ставили её в пример другим. Но она всё же рассказала о снах участковому гинекологу. Её отправили к психологу, которая в два счёта всё объяснила: эти сны лишь отражение материнских тревог, скрытое в её мозгу опасение за жизнь будущего младенца. Это нормально и даже свидетельствует о крепости нервной системы, которая сама избавляется от негатива.

Но Маша думала по-другому: её мать была против скоропалительной беременности, уговаривала подождать года три-четыре или вообще не рожать, жить для себя. Она пару раз даже заикнулась об аборте. Вот материнские гнилые мысли и проникли в сны… А может, в образе ребёнка, с которым расправляется мать, проявились личные отношения с родительницей. Маша недолюбливала её и всегда чуяла за словами и поступками ответную нелюбовь. Иногда казалось, что мать была бы рада, если бы дочери не было вовсе. А вот отца Маша обожала за неизменную доброту и внимание.

Маша без проблем родила здоровую девочку, да такую хорошенькую, что младенец вызвал бурное восхищение не только родственников, но и медперсонала. На выписку явились даже врачи и со всеми сфотографировались.

Девочку назвали Валерией, чтобы всегда была здоровенькой, а Маша перестала видеть страшные сны. Родители не отпустили молодую семью в самостоятельную жизнь, и вокруг ребёнка всегда стали толпиться родственники: две пары «дедов» и Машина сестра Ленка. Муж Сергей погрузился в дела, быстро пошёл на повышение и вскоре стал замом по экономике крупного предприятия.

После первого Лерочкиного «юбилея» Маша стала грустить и томиться, даже подумала о выходе на работу в своё конструкторское бюро. Но на неё заорали в шесть глоток: сиди дома, ещё притащишь заразу, ребёнок заболеет. Больше всех разорялась свекровь Инесса, которая находила, что внучка похожа на неё. Это оскорбляло Машу. Дочка росла нереально, просто сказочно хорошенькой. А свекровь в её-то годы… Ну выбрейте верблюжью морду, нахлобучьте парик — вот вам и Инесса.

Молодой маме предоставили относительную свободу посещать фитнесс-центр и встречаться с подругами. Однако Маше стало сниться грозовое облако, которое надвигалось на неё, окутывало тяжёлой непроницаемой влагой, душило и готово было утопить в тягучей мгле. Маша вспомнила слова психолога и решила, что эти сны — всего-навсего её страхи утратить благополучие, которому завидовали все знакомые.

Но это оказались вовсе не страхи.

Очень скоро с полуторогодовалой Лерочкой осталась баба Инесса, сердечница, которая недавно перенесла приступ. Она сказала Маше: «Лучшее лекарство на свете — моя милая внучка. Ступай, прошвырнись по магазинам, погуляй… А я посижу с моей лапочкой».

Маша вернулась не скоро. На ковре дочка катала какой-то пластмассовый флакончик. А из-за кресла торчали ноги свекрови: одна в тапочке, другая — без. Маша бросилась к Инессе. Её скрюченные пальцы вцепились в платье на груди. Искажённое лицо налилось иссиня-чёрным, на губах и подбородке засохла пена. Маша вызвала скорую. Но свекровь оказалась мёртвой. Фельдшер осмотрел комнату, подобрал флакончик и нахмурился.

Приехавшая полиция сделала вывод: Инесса покончила жизнь самоубийством, приняла на глазах внучки всю упаковку сильнодействующего лекарства. Расспросили даже ребёнка. Лерочка, сияя голубыми «анимешными» глазищами, сказала: «Баба ам-ам». Всю семью несколько раз вызывали в полицию. И Лерочку тоже. Из всех предложенных следователем флакончиков — какой именно «баба ам-ам» — она без колебаний указала на тот, который нашли на ковре. Экспертиза оказалась противоречивой: во флаконе когда-то лекарство действительно было, а вот в крови покойной — только терапевтическая доза. Если же Инесса приняла какой-то другой препарат, то его не смогли найти. Следователи не стали копаться в деле, и оно было быстро закрыто и отправлено в архив.

Маша убивалась по свекрови чуть ли не больше всех. Но совсем не от горячей любви ко «второй маме». Её мозг постоянно сверлила мысль: из-за чего Инесса вдруг решилась на суицид? Ни дня не работала; не жила, а как сыр в масле каталась, вырастила сына, которым гордилась; до самой смерти сохранила хорошие отношения с мужем… Может, почувствовав приближение приступа, стала глотать таблетки одна за другой? Но не весь же флакон! Или всегда была… немного того. А вдруг это передаётся по наследству? Не одна, а уже несколько туч стали душить Машу по ночам.

А в реале чужие смерти стали бродить за Машей.

На детской площадке были две зоны: для малышей и ребят постарше. Лерочку всегда тянуло ко второй, но Маша как могла отвлекала ребёнка, глаз не спускала, даже сидела на бортике песочницы.

Для подростков были установлены турники и перекладины, качели и карусель. Трение металла о металл всегда бесило Машу саму по себе. Крики и галдёж детворы выносили мозг, мешали сосредоточиться на книжке и приглядывать за ребёнком. Как же она мечтала, чтобы чёртовы качели и карусель снесли!

Придурковатые подростки выдумали забаву: двое разгоняли карусель до воя металлических частей, а четверо пытались встать на сиденья и как можно дольше удержаться, не покачнувшись и не присев. Маша никак не могла уговорить дочку поиграть в песочнице. Лерочка уставилась на «удальцов» не мигая. Такой взгляд малышки был внове для Маши, он испугал её. И Маша с досадой отложила книжку, затормошила дочку, всматриваясь в её застывшие глаза:

— Лера, ну-ка очнись! Давай я помогу тебе набрать песка в формочки! Слышишь меня?

Дочка молчала. Зато подростки завопили не хуже сирены.

— Да что же это такое? — возмутилась Маша. — Чтоб вам пропасть, горлопаны!

Тут же один за другим раздались звуки лопнувших арбузов, которые упали на землю.

Маша обернулась, хотела вскрикнуть и не смогла: ставшая наполовину красной карусель вращалась, а двое ребят завалились лбами на железные трубы. Другие дрожали скорчившись, все в кровавых брызгах. Наконец карусель остановилась.

И только тогда Маша закричала, подхватила Лерочку и бросилась домой. Дочка захныкала, всё поворачиваясь к карусели.

Дурацкую конструкцию разобрали, но Маша больше не водила ребёнка на площадку. Они стали ходить в парк, но Лерочке там не с кем было играть. Зато её внимание привлекли два пожилых мужчины, которые гуляли с крупными псами. Маша не любила собак ни больших, ни маленьких, и её злило, что собачники появляются в одиннадцать часов утра. Не могут разве выгулять своих баскервилей рано утром, как все другие хозяева? Да ещё и без намордников, хоть и на строгих поводках. Понятно, в центре города с домами-сталинками площадок для собак не предусмотрено, но ведь не позволять же псам откладывать «мины» на газоне возле изгороди? А если кто-то из детей туда забежит?

Лерочка всё оборачивалась на товарищей-собачников, которые мирно беседовали у невысокой ограды, и их отвратительно огромных псин. И Маша тоже волей-неволей глядела на них, ловя дочкин взгляд. Она очень боялась, что её чудные глазёнки примут отсутствующее и отстранённое выражение. Как тогда…

Маша раздражённо убрала куколок в сумку и уже хотела увести ребёнка. По аллее от фонтана до их скамьи катился на трёхколёсном велосипеде карапуз и весело жал на гудок. Пронзительные звуки ввинчивались в голову. За ребёнком вышагивала счастливая и гордая мамаша в шортиках и топике, которые едва прикрывали телеса. Маше не понравились ни нарушающий тишину ребёнок, ни его тупая родительница, которая могла бы сделать сыну замечание. Однако Маша развернула дочкино личико к ним и сказала добродушно:

— Смотри, Лерочка, мальчик на велосипеде! Тебе тоже такой подарили. Нужно прикинуть, выросли ли твои ножки, чтобы доставать до педалей.

Но дочка не ответила. Она снова смотрела в сторону псов как раз пугающим недвижным взглядом.

В ту же секунду две чёрные туши с рыжими пятнами на груди сорвались с места. Один собачник выпустил поводок сразу же. Другого ройтвелер проволок до самых плиток дорожки. Карапуз даже не успел вскрикнуть, когда мощные челюсти перекусили ему горло. А мать завыла, пытаясь телом заслонить своего малыша. Потом затихла, раскинув руки и ноги в расползающейся луже крови. Псы с рычанием набросились и на своих хозяев, остервенело разрывая одежду, пытаясь добраться до плоти, пока не приехала полиция и не пристрелила осатаневших зверей.

Маша не могла вспомнить, как она оказалась дома, сжимая орущего ребёнка.

— Она испугалась, она очень испугалась… — твердила Маша.

— Машенька, дочка, отпусти Лерочку, ей просто больно. — Баба Аня попыталась вытащить ребёнка из материнских рук.

Лерочка успокоилась тут же, после того как родные разжали Машины руки. Пришлось вызвать врача. Не для Лерки, конечно.

История наделала шуму в городе. Догхантеры как с ума сошли, истребляя собак, но Маша была этому искренне рада.

Её всё же направили к психиатру, который выписал гору таблеток. Но она-то знала, что всё дело… в Лерке, её ненормальной дочке, которая притягивает смерть.

Лекарства оказали нужное воздействие: всё происшедшее стало походить на сон, да и сама жизнь тоже. О Маше заботились больше, чем о Лерке, которая мучила мать ребячьими нежностями и послушанием. Но по-прежнему любить своё дитя Маша просто не могла. Деды — Миша и Костя — пришли на выручку: поочерёдно гуляли с внучкой, сидели с ней вечерами, укладывали спать. Баба Аня крутилась по хозяйству, присматривала за Машей.

Только Ленка устранилась и, похоже, заневестилась: всё чаще пропадала по вечерам, не приходила ночевать. Машу это раздражало. К чему все эти тайны? Вот они с Сергеем встречались два года и только после помолвки стали вместе ездить в отпуск. А когда отгремела пышная свадьба, свёкры пошли невестке навстречу, не стали неволить её с переездом. Ну, не может Машенька жить без любимых родителей и сестры, что поделать? И Сергей, хоть и не без сопротивления, поселился в семье жены.

К Новому году Ленка огорошила всех новостью: она на пятом месяце. И воспитывать ребёнка собирается сама, потому что её бойфренд оказался подонком, лгуном, психом, склонным к рукоприкладству, и вообще альфонсом.

К удивлению и возмущению Маши, родители поохали-поахали и с радостью стали готовиться вновь стать бабкой и дедом. В сердце Маши закипела ненависть: а как же доброе имя сестры, которой суждена жизнь матери-одиночки, а как же мнение знакомых? Мать с отцом отмахнулись от её претензий и попыток заставить их разобраться с этим, так сказать, будущим папашей. Сергей вообще заявил, что это не их дело. Они пока переедут к деду Косте, а он сам займётся строительством загородного дома в новом посёлке. Пора жить самостоятельно.

Это был ещё один удар для Маши. Но она смолчала. Подумала: «Поживём — увидим».

Ленка просто прикипела к племяннице: сюсюкала с ней, как со свои ребёнком, покупала игрушки, читала на ночь книжки. «Тренируется быть матерью», — раздражённо размышляла Маша. Она пристала с расспросами к сестре:

— Леночка, скажи, кто отец.

— Зачем? — округлила глаза сестра.

— Я разберусь с ним, — заявила Маша.

— Зачем? — засмеялась дурында.

— Пусть платит алименты. Для суда можно сделать экспертизу.

— Да пошёл он, — легкомысленно ответила сестра.

— Но ты лишишь себя семьи, а ребёнка — отца, — попыталась возразить Маша, которая не могла не думать о том, что сестра окажется на иждивении родителей.  

— Нафиг семья, — отмахнулась Ленка. — Главное — счастье. Вот такое счастье!

И она расцеловала Лерку в пухлые румяные щёчки.

После этого разговора Маша плакала в подушку. Она вспоминала, как забирала Ленку из садика, покупала ей сок, водила в зоопарк, разбиралась с ребятишками, которые обижали сестрёнку. А ещё советовала матери, какой сделать подарок Ленке, сочиняла сценарии её дней рождения. Даже на выпускной в школу ходила вместо родителей. Ленка частенько забиралась к ней в постель и шепталась со старшенькой чуть ли не до рассвета… Мать сердилась, но ни Маша, ни Ленка не могли отказаться от таких шепотков по ночам.

Теперь Маша ненавидела сестру за все счастливо прожитые годы. Ей снова стали сниться тучи. Она была одной из них, готовой удушить дурочку, которая сознательно портит себе жизнь. Летела в чёрной мути, которую изредка разрывали молнии, и готова была накрыть беспечную Ленку.

На Рождество родители всегда уезжали к своим студенческим друзьям, которые их когда-то познакомили на вечеринке шестого января. Сергей уже месяц был в командировке, дед Костя отмечал праздник с новой престарелой знакомой. А Маша приняла приглашение подруги. Ленка, конечно, радостно согласилась посидеть с племяшкой. Маша подметила, что дочь всё чаще смотрит неподвижным взглядом на тётушку с округлившимся животом. Но решила: да провались оно всё, пусть случится то, что суждено.

И специально задержалась вплоть до восьмого числа. Подходя к двери, она почувствовала беду. Ей показалось, что нос уловил запах подтухшей крови, как от несвежего мяса. От странного возбуждения даже не сразу смогла справиться с замками.

Маша прикрыла нос и прошла в кухню на запах. Ленка сидела на полу, привалившись к шкафу. Её живот был исполосован ножом для разделки мяса. Кровь застыла на полу бурой коркой. Маша нагнулась к лицу сестры и заглянула в тусклые глаза с искажённым зрачками и помутневшими белками. В оскаленных зубах застыл кончик чёрного языка. Маша потрогала его пальцем — холодный и твёрдый, как хрящ.

Некоторые шкафчики были распахнуты, из них вывалились продукты. Кругом — россыпь печенья, хлопьев, крупы. В ванной текла вода. Это Лерка искала себе еду в квартире, где находилось мёртвое тело.

Ребёнок спал нераздетый, в тапочках, так мирно и безмятежно, что Маша сначала даже захотела чмокнуть дочку. Но потом с отвращением отстранилась. Теперь она уже не сомневалась, что Лерка каким-то образом губит окружающих людей. Пока она маленькая, её жертвами становятся те, кого не выносит сама Маша. А что будет, когда дьяволёнок подрастёт?..

Маша вызвала врачей, полицию, позвонила родителям. «Суицид на почве нервного расстройства», — так объяснил случившееся дознаватель. На замках и запоре не было следов взлома. На полу — только следы жильцов квартиры. Леркины тапочки оказались чистыми — ребёнок даже не подходил к тётке, пока она в течение двух-трёх часов, как было доказано экспертизой, резала себя. Похоже по выброшенной полке с вещами, что малышка пряталась в бельевом шкафу. И потом только взяла что-то съестное из шкафчиков.

Самой крепкой оказалась баба Аня. Дед Миша потянулся к ней, чтобы обнять и вместе оплакать дочь, но тут же рухнул от кровоизлияния в мозг. Дед Костя и его подруга, обливаясь слезами, собрали Леркины вещи и увезли её к себе.

Маша стала ласкаться к матери, чтобы хоть как-то утешить, но наткнулась на холодное и резкое — «Не подходи ко мне». Баба Аня с бледным, как мел, лицом занялась всем разом: похоронами, посещением больницы, устройством мужа в интернат для таких же, как он, «овощей».

После двухмесячной командировки в Финляндию прилетел Сергей. Он даже не обнял Машу, просидел молча на диване почти час, обхватив голову руками. Потом сказал:

— Анну Евгеньевну мы, конечно, не бросим. Закончится строительство — возьмём к себе. Для Михаила Ивановича подыщем хорошую частную клинику, деньги, слава Богу, я привёз. Лерочка поживёт пока у отца, похоже, он счастлив с внучкой и со своей подругой. Она одинокая, чуть старше отца, но с дочкой поладила прекрасно.

— А я?.. — неожиданно для себя спросила Маша.

— А что с тобой? Истерики вернулись? Добро пожаловать к врачу.

Маша заплакала. Не таких слов она ожидала от мужа.

Он совсем запропал из опустевшей пятикомнатной квартиры, которая стараниями отца Маши была сделана из огромных трёшки и двушки. Работал, вечерами мотался каждый день к дочке, в выходные пропадал на стройке.

К своему удивлению, Маша почувствовала себя свободной и даже довольной хозяйкой квартиры. Затеяла ремонт, выбирала материалы, спорила с бригадами отделочников. Мать совсем не мешала, скользила тенью на кухню и в санузел, всё остальное время сидела у себя в комнате.

Маша расцвела, сбросила килограммы, набранные за время декрета, накупила шмоток. Но Сергей почему-то не заметил этого. И близости у них не стало. Маша заподозрила неладное. И осторожно выяснила через знакомых: её толстенький невысокий супруг завёл подружку, настоящую дылду под метр восемьдесят, по виду — вчерашнюю школьницу. Маша без колебаний выбрала слежку за супругом вместо посещения фитнес-центра. В ней боролись обида и жгучий интерес — какая она, эта разлучница. Девица показалась ей тупой, как черенок швабры, настолько по-идиотски она себя вела: с шиком вытягивала длинные ноги, садясь в Серёгину машину, целовала его за каждый подаренный букет, глупо хихикала на каждое слово мужа.

Маша сунулась к матери в комнату:

— Мам, у Серёги, кажется, любовница…

Мать бросила:

— Немудрено!

И захлопнула перед Машиным носом дверь.

Ах так? Ну ладно. У неё есть оружие: её ненормальная дочка Лерка. Ангелочек с адскими возможностями прикончить любого на расстоянии. Недаром же ей снились сны во время беременности, в которых она сама её убивала.

Только теперь сны стали другими. Вот её малышка, которая стоит спиной. Лёгкие, как пух, кудряшки шевелит ветерок. Лерка поворачивается, а на месте лица — череп, скалящий вовсе не молочные зубки. В глазницах — что-то тухлое, но мерцающее красным. Скоро это багровое свечение разрастается, заслоняет всё и превращается в кровавый ливень.

Маша готовилась к семейной заварухе, в которой она откроет родне истинный облик примерного супруга. При Лерке старалась думать о нём плохо, чтобы дьяволёнок почувствовал её обиду и горечь. Что же касается муженька-изменника… А пускай примет свою участь. Обманутая жена — это одно, а вот мститель из преисподней — совсем другое.

Начавшуюся бурю на время погасил сам обманщик — Сергей. Однажды вернулся весь розовый от радости, с громадным букетом и позвякивающими пакетами. Свалил всё на стол в гостиной, обнял жену и крикнул:

— Машка! Строительство закончено! Остались только отделочные работы! Наконец мы переезжаем в свой дом, Машка!

И горячо, как в первый год супружества, поцеловал её.

Маша быстро накрыла стол, надела любимое платье, в которое легко влезла, даже запас в боках и на животе остался; навесила серьги, подаренные ей семьёй за рождение дочери.

Бокалы наполнялись и пустели, перемежаемые поцелуями и смехом. Маше никогда со времён свадьбы не чувствовала себя так хорошо. Сергей трепетно и вместе с тем пылко ухаживал за ней. Маша успокаивала себя: та дылда была всего лишь попыткой отвлечься от проблем. К тому же её саму чуть развезло от вина. И очень захотелось, чтобы вся жизнь мужа была наполнена ею и только ею. Но ведь есть ещё Лерка…

Маша сказала:

— Серый… кроме дома, у нас есть ещё одна проблема…

— Всё решаемо, Машуля. Я уже говорил про твоих родителей. — Сергей явно не хотел ощущать ничего, кроме своей мужской радости — построенного дома.

— Я не о родителях. О Лерке.

Сергей поднял на неё весело блестевшие глаза:

— А что с Лерунчиком? Она хорошо справилась с потрясением. Наверное, даже ничего не поняла. Отец говорит, что ребёнок на редкость жизнерадостный. Лепечет всякие всякости, а тётя Рита всё за нею записывает и вклеивает в альбом с фотками.

— Лерка может убивать. На расстоянии, — заявила Маша. — Видел ужастики о проклятом ребёнке? Вот и наша такая.

— Скажи, что ты просто неудачно пошутила, — совершенно трезвым голосом сказал Сергей.

— Нет. Лерка иногда начинает смотреть на кого-нибудь остекленевшими глазами. И люди умирают. Так было с твоей матерью. С детьми на площадке. С малышом в парке. С моей…

— Дура! — крикнул Сергей. — Психопатка! Всю печень мне склевала со своими закидонами!

И толкнул тяжёлый дубовый стол на Машу.

Упали бутылки с вином и бокалы. В подол Машиного платья скатились фрукты.

— Ты!.. — Сергей ткнул в Машу пальцем. — Ты останешься здесь! Дочь больше не увидишь! Я покажу её лучшим врачам. И подам в суд на лишение тебя, чокнутой дуры, родительских прав. Подумать только: воспринимать жизнь с её разными сторонами, в числе которых и смерть, и несчастные случаи, за способность ребёнка убивать! Свояченица, наверное, такая же была… Иначе бы не вспорола себе живот. Связался же с психованным семейством… Но я всё исправлю!

Сергей ушёл в бывшую Ленкину комнату и хлопнул дверью.

Маша уловила звук ещё одной закрывшейся двери. Это мать подслушивала…

Маша заплакала, роняя слёзы в розовое винное пятно на скатерти. Муж ей не поверил. И никто не поверит. А то, что она раньше посещала психиатра, добавит проблем с опекой и судом. Но каков муженёк-то! Так сказал про Ленкину смерть, будто его мать не слопала флакон сильнейшего сердечного лекарства! Зачем было вообще выходить замуж… рожать… её семья жила так безоблачно, пока в доме не появился этот Сергей… А сейчас он точно продолжит крутить со своей малолетней дылдой!

И Маша придумала план. И эксперимент одновременно. В конце концов, у неё действительно слабая нервная система, случаются кошмарные сновидения. Она плохо ладит с людьми. Так что есть возможность проверить свою правоту и расставить точки над i.

Дед Костя всегда благоволил невестке, похожей на Мальвину из прошловекового фильма, только блондинистую. Лерка была копией матери, а вовсе не бабки Инессы с выжженными перекисью волосами. Маша созвонилась с отцом Сергея, попросилась на совместную прогулку с ним и дочкой. Договорились встретиться у памятника космонавтам, как раз у управления предприятия, где работал Сергей. Маша и время подгадала — в половине седьмого.

Лерка, увидев мать, с разбегу бросилась ей на шею. Маша еле вытерпела «чмоки» маленьких губок сердечком, щекотание белых кудряшек на лице и шее. Дед и Рита смотрели на их встречу с мокрыми от слёз глазами. Маша сначала было возмутилась, что дед притащил с собой эту прилипалу, охотницу за вдовцами, но потом удовлетворённо вздохнула: свидетелей больше.

— Эх, родители… — пробормотал дед Костя, сморкаясь в коричневый платок в клетку. — Никого, кроме себя, не видят…

— Счастья своего не понимают, — взрыдала морщинистая Рита, уткнувшись «бойфренду» в плечо.

Лерка вцепилась матери в руку, почти повисла на ней, и зашагала вприпрыжку. Дед рассказал, что Сергей водил внучку к психологу, который выявил у Лерки выдающуюся даровитость: она понимала многое, о чём не имеют представления дети в её возрасте, могла воспринимать эмоции окружающих, как свои собственные.

— Она вырастет талантливым художником, писателем или музыкантом, — заявил гордый дед.

«Ага, вырастет талантливым художником… — подумала Маша. — У неё уже сейчас талантов хоть отбавляй. Убийцей она вырастет. Жестоким и коварным».

И пошла побыстрее: она заметила возле крыльца управления очень худенькую, но фигуристую брюнетку в мини-юбке. Дылда на самом деле была красива, грациозна и годилась в модели.

Они подошли к зданию, и Маша сказала:

— Здесь твой папа работает.

И тут появился Сергей. Дылда облапила его красивыми «балетными» руками, наклонилась и впилась в губы поцелуем. Сергей, сияя и краснея, отстранился, но погладил её по маленькой круглой заднице.

Дед и Рита встали как вкопанные, а Лерка, бледнея, спросила:

— Мама, а кто это с папой?

Маша неподдельно залилась слезами:

— Это твоя новая мама… Папа больше не хочет, чтобы мы жили вместе…

Дед Костя схватил внучку в охапку и потащил в обратную сторону. «Жизнь прожил и ума не набрался. Это его распрекрасную внучку нужно тащить от людей подальше», — с обидой подумала Маша. Рита заковыляла за ними. Маша успела уловить застывший взгляд дочери: два огромных тёмно-синих озерца на молочно-белом лице. Странно, глазёнки Лерки неизменно были голубыми. А ещё Маше запомнился потерянный платок на серой бетонной плите. Слёзы и сопли деда Кости оставили на нём тёмные следы. «Они высохнут, — подумала Маша, — и от переживаний старого дурня не останется следа. И от него самого тоже». Думать так почему-то было очень приятно.

Дед Костя позвонил Маше и устроил ей разнос, дескать, она специально привела ребёнка к месту работы отца, чтобы причинить боль. А теперь Лерочка отказывается кушать и всё время молчит. Маша подумала: «Это ещё не всё…» И повесила трубку.

Ночью раздался звонок: Рита, захлёбываясь слезами, сообщила, что Сергей и его подруга разбились в ДТП. Въехали прямо под бензовоз на большой скорости. Костя в больнице, а она не может разорваться между ним и ребёнком. Долго разрываться не пришлось: дед скоро ушёл вслед за сыном.

Лерка снова оказалась у матери. Но уже в статусе богатой наследницы: и дед, и отец завещали ей всё. Баба Аня вновь продемонстрировала несгибаемую твёрдость, перетащила кровать ребёнка к себе, стала готовить для неё и стирать. Ни на минуту не спускала глаз с внучки, воспитывала её по-своему, водила в церковь, таскала по гостям к таким же внучатым старухам, записала на танцы и в школу раннего развития детей. Маша махнула на неё рукой — мать оживилась, стала выходить из дому, словом, пришла в себя. И ладно.

Сама Маша приступила к работе и тоже стала другой, весёлой и счастливой, как раньше. Еле-еле находила в себе силы поцеловать дочь в макушку. Если уж честно, волновал её только отец в частной клинике. К нему она ходила часто и с удовольствием. «Единственный мой родной человек, — думала она, глядя на прозрачно-жёлтоватую кожу, высохшее лицо, исхудавшие руки. — Только тебе, наверное, известно, что я во всём была права».

«Как труп», — бросила однажды толстая санитарка, мывшая палату. Маша пожаловалась на неё главврачу. Санитарку уволили.

Только беду «уволить» нельзя. Судьба избавила Машу от ненавистной дочки, убийцы в прелестно-конфетном облике.

- Молодой человек! - закричала от дверей Анна Ивановна. - Молодой человек! Ирина Андреевна, как и обещала, позвонила вам домой. Мать Кирилла сказала, что он уже пришёл. Вы уж в следующий раз договоритесь, кто встречает ребёнка, и не тревожьте понапрасну школьный персонал. У нас полно других забот.

Уже потемну я поплёлся домой. Шёл и ощущал потерянность и одиночество.

На кухне мама кормила МВД своим коронным блюдом - запечёнными с мясом баклажанами. Я вяло отмахнулся на приглашение сесть за стол и уточнил, дома ли Кирка.

- А где ему быть? Есть не стал, наверное, мороженого налопался, - сообщила мама. - Поднялся наверх. Может, уже спит. Такая тишина в доме.

Я ломанулся наверх, рывком распахнул дверь в комнату брата. Никого.

- Мама! - заорал во всю мощь лёгких. - Где Кирилл?

Было слышно, как зазвенела брошенная в сердцах вилка.

- У себя, или у тебя, или вышел, - сказала мама. - Могу я поужинать? Или мне бегать за вами со слюнявчиками в руках?

Примирительно забасил МВД, а я бросился в свою комнату.

Кирилл приник к подзорке.

Вот стервец... Сил на подзатыльник не осталось, я ничком рухнул на диван. Какой вопрос задать мальцу, который весь день шлялся с покойником, а сейчас не может оторваться от его подарка? Или я просто спятил?

- Вот это да... - протянул Кирка. - А я не верил. Руся, если ты скажешь: брат Кирилл, ты набитый дурак, я спорить не буду.

- А что так?.. - только и смог выговорить я.

- Сам посмотри, - Кирилл приглашающе отошёл от трубы.

Я встал, не чувствуя ног, приблизился к Стерхову подарку и глянул.

Авария на мосту через реку. Жёлтый экскурсионный автобус медленно уходит под воду.

Кирка рядом сопит в ухо, хотя должен сидеть как раз в этом автобусе...

- Дефектная труба, - сказал я. - Наведена на соседний дом.

- Сам ты дефектный, - обиделся брат. - Стерх сразу сказал, что будет авария. Но я очень хотел на экскурсию с новым классом. Тогда он решил всё время при мне быть, чтобы ничего не случилось. Вот и не случилось. Я стал дразнить его. А Стерх велел дома в подзорку посмотреть.

Я решил огорошить братца правдой. Двое шизиков в доме - явный перебор.

- Стерх умер. Сегодня его похоронили.

- Ну и что? - возразил Кирка. - А он не похоронился. Слышал про души? Их фиг куда упрячешь. Они везде, где пожелают.

Я схватил брата за плечи и как следует тряханул. Киркина головёнка мотнулась, зубы лязгнули.

- Стерх мёртв! - рявкнул я.

- Ты же сам его видел... - заплакал Кирюха. - Вчера... А я - сегодня, он за нами по дороге ехал, когда мы в школу шли. И учительница видела.

- Значит, ты, я, училка - шизики. Нормальные люди никаких душ не видят. Спроси у мамы - был ли кто у нас в гостях. У МВД спроси, - шипел я, всё сильнее стискивая брата.

- Не надо... больно... - хныкал Кирка.

Я толкнул его так, что брат отлетел к двери, и заявил:

- Иди и всё расскажи матери. Про меня тоже. Пока не сделаешь это, в моей комнате не появляйся.

Кирка посмотрел на меня полными слёз глазами, повернулся к двери, немного помедлил, будто хотел, чтобы я его позвал, и вышел. Какая-то деталь нашего обычного - на тычках - общения не давала покоя. Вроде бы Киркины голубые гляделки были черны, как сажа...

Всю ночь я так и этак манипулировал с трубой, но ничего, кроме тумана, не увидел.

Утром ко мне явилась мама. Прежняя, а не весело-равнодушная, какой была с того момента, когда к нам прилип этот МВД.

- Руслан, вы с Кирочкой пережили страшную травму. Предательство отца потрясло вас. Вот и появились всякие выдуманные друзья-спасители. Завтра я веду Кирочку к специалисту. Тебе очень благодарна, что попытался разуверить его. Но нам нужен врач. А пока позволь брату играть со зрительной трубой, в твоём присутствии, конечно. Отец подарил или сам накопил на эту забаву?

- Да, это подарок, - сказал я, еле удержавшись от зубовного скрежета.

Весь день я просидел над учебниками. Кирка не удостоил меня своим посещением. Я подивился его деликатности: всё представил так, будто Стёрх являлся исключительно ему. Может, хотел пощадить мамины нервы, которые только-только стали восстанавливаться благодаря МВД? Или так проявилось благоразумие, или что там ещё... Наука не лезла в голову, но я упорно отгонял посторонние мысли.

И вдруг - без звонка и приглашения - заявилась моя бывшая девушка, Лена из параллельного класса прежней школы. Я до сих пор от неё в восторге, можно сказать, пассивный поклонник. Год назад всё - общий взгляд на мир, любовное притяжение, жгучее желание узнать друг друга до конца, - несло нас к важному событию. Но оно не состоялось. Сексуальный опыт с "распаханными" девицами оказал плохую услугу: я спасовал перед девчонкой-целочкой, испугался чего-то. За неё, разумеется. Даже петтинг казался мне грязным, если это касалось Лены. И с тех пор наши встречи стали редкими, а потом сошли на нет. Нельзя же доходить до перекрёстка и бесконечно поворачивать назад. Но дружба, немного ревнивая и истерически нервная, осталась.

Мама чуть не прослезилась, увидев Лену, гордо представила "девушку Руслана" МВД, хотела напоить чаем. Но я утянул её к себе - посидеть вместе, поговорить ни о чём. У Леночки, видно, были другие цели: она то и дело впадала в задумчивость, смотрела, будто загадывала что-то, кусала нижнюю губу. А потом подчинилась моему настроению. Мама всё же вторглась в наше уединение с кофейными чашками и вчерашними пирожными. Лена сказала, что ей пора на маршрутку. Я пошёл провожать. И тогда она решилась спросить, видимо, что-то важное для неё.

- Руся, я думала, что ты придёшь на Витины похороны, - сказала Лена, оглядывая улицу и дома.

- Опоздал, - повинился я. - Но заходил в его дом, заезжал на могилу.

- За неделю до аварии он позвонил мне. Сказал, что ездил в ваш посёлок с техникой. Вроде узнал такое, от чего все мы встанем на уши.

- Кто это - мы? - чуть более громко, чем нужно, спросил я Лену.

- "Космопоиск", - улыбнулась она. Конечно, уловила в вопросе ревнивые нотки.

- Стерх здесь не был. Вернее, я его не видел, - соврал я, думая, как бы не проболтаться о его вчерашнем визите.

- Был. Со своей зрительной трубой. И будто бы видел такие вещи, какие в страшных снах не приснятся.

- Стерха я уважал, да и о покойниках не говорят плохо, но, по-моему, у него шарики за ролики зашли, - чувствуя гадливость к самому себе, сказал я. Просто не мог не сказать.

- А у вас тут миленько. Мне понравилось, что дома разных проектов, а не копии друг друга, - перевела разговор в другое русло Лена. - А вон ту избушку, наверное, скоро снесут.

- Там живёт старушенция, настоящая Баба-Яга, - подхватил я.

Мы шли, смеялись, и я думал о том, каким полнокровным и прекрасным кажется мир, когда рядом любимый человек.

Увидев подъезжавшую маршрутку, Лена вдруг стала серьёзной, с её щёк исчезли ямочки, а глаза заблестели, как от подступивших слёз.

- Руся... ты не забывай меня... если сможешь, - сказала она и вскочила в микроавтобус.

Я чуть не бросился следом.

Душа возликовала: чем, как не готовностью продолжить отношения, были последние Ленины слова?

Я продрых всю ночь без задних ног - сказались бессонные сутки.

Утром я увидел, как мама с Киркой садятся в машину МВД. Снова ворохнулось отвращение к себе: по идее, лечить нужно не только брата, но и меня. И тут же голову наполнили глупые счастливые мысли о Лене.

Школьный день с шестью уроками и тремя консультациями показался бесконечным. Несколько раз я пытался звонить любимой, но она была вне доступа. Настроение стремительно превращалось в обычную тоску, я уже подумывал, не смотаться ли в город к Лене. Решил, что съезжу завтра, а сегодня нужно узнать про Кирку. Всё, что с ним произошло, касается и меня тоже.

Дома была одна мама, задумчивая и какая-то бездеятельная. Без особых эмоций она сообщила, что брата госпитализировали для обследования и навещать его нельзя. Через неделю будет дома. Такой расклад меня устроил, и я подавил ожившее беспокойство. Но подсел к компу и прошерстил всё о депрессиях, шизофрении и прочих расстройствах. Пришёл к выводу, что Кирюха здоров, просто мальцу тяжело при таких обстоятельствах нашей семейной жизни. А вот с подзоркой действительно нужно разобраться.

Я быстренько раскрутил её, собрал, сверяясь с компьютерной схемой, - труба как труба. Привинтил к штативу, установил на прежнее место. Глянул - туман.

- Стерх, да помоги же, - неожиданно для самого себя сказал я. Ведь не случайно, умирая, он велел передать мне подзорку. Не просто так его дух, или что там ещё, витает вокруг моей семьи.

Послышалось какое-то лёгкое движение от стола - словно движение воздуха от крыльев птицы. На полу лежал квадратный листок. Я даже не стал подходить к нему.

- Да знаю, знаю, ты здесь не был, - я продолжил разговор с тем, кого действительно не могло быть в моей комнате. - Но оттуда, где ты сейчас, дай знак... Пойми, я в ответе за Кирюху, Леночку, маму... За всех, кто ещё здесь. Прости, но моё дело - не сторона.

В доме - тишина. В окуляре - туман. Туман в мыслях, всей моей жизни. Может, я тоже мёртв? Иначе откуда зона отчуждения, странные события, перемешанный, перевёрнутый мир? Ещё вспомнилась могила, к которой Тагир мне не позволил подойти. Вдруг она - моя?..

- Ты, Стерх, спас Кирку. Так помоги же и мне! - заорал я.

Тишина.

Я больше не мог оставаться в своей комнате. Накинул куртку, крадучись спустился вниз и вышел в майский вечер.

Прохладный ветер взъерошил волосы, остудил мысли. К избушке Бабы-Яги подъехала машина с логотипом фирмы "Забота". Вышел мужчина с двумя большими пакетами, направился к калитке. Следом показалась "Ауди", на которой ездил МВД, остановилась возле меня. Открылась дверь, и МВД, не выходя, позвал: "Руслан, нужно поговорить. Очень серьёзно. В доме, при Ирине, не хотелось бы..." Поговорить так поговорить. Мне всё равно. Я уселся в пропахший кокосовой отдушкой салон. МВД медленно поехал вперёд, смущённо и неторопливо начал разговор: "Руслан, между нами есть недосказанность и недопонимание. Вижу, что моё присутствие тебя раздражает. Понимаю... И ты пойми: мы с Ириной знакомы с детства, даже пережили влюблённость... Для тебя с братом наше знакомство состоялось по инициативе Ирининой подруги, как бы случайно. Мы с нею уже давно, ещё до вашей трагедии..."

Вот козёл! Да как он посмел!.. Я было дёрнулся - выйти из машины. МВД схватил меня за руку: "Ты же понимаешь, что отца вы больше не увидите. А вам нужно жить. Я постараюсь..." И тут, неловко развернувшись, я попытался врезать ему по морде свободной правой рукой, хотя был левшой. Он перехватил и её, пришипел сквозь зубы: "Ты можешь хотя бы выслушать?" Я вдруг успокоился. Сейчас будет ему встряска, которая запомнится надолго. "Хорошо, Михаил Владимирович. Я выслушаю. Но знаете что? Отвезите меня в Сосновый бор. Ага, на кладбище. Там на семнадцатой аллее есть могила. Венки, цветы..." - попросил я. Он отшатнулся, даже в сумерках было видно, как осунулось его лицо.

- Вы знаете, чья это могила? - продолжил я, чувствуя дрожь от какого-то непонятного торжества. Был уверен, что ответ будет таким: твоя, Руслан.

- Как ты догадался? Она пуста, - глухо ответил МВД. - Там только памятник. Тело твоего отца так и не нашли. Альпийские лавины иногда не возвращают своих жертв. Родственники заказали символическое захоронение. Ирина... Она считала себя виновной в несчастье из-за нашей связи. Побоялась, что дети будут её ненавидеть. Обыграла всё как развод, предательство, убедила ваших знакомых и друзей поддержать её. Ради вас. Увезла в этот посёлок, спрятала от всех. Такие поступки нельзя назвать здравыми, но... она ожила, что ли. Всё же боюсь, что её душевный недуг сказался на твоём брате...

- Где Кирилл? Куда вы упрятали его? - спросил я.

- В больнице, где же ещё. Увы, пока не закончится обследование, увидеть его нельзя, - устало и как-то потерянно сказал МВД.

- Хороша забота: сдать пацана в психушку, чтобы он, не дай Бог, не смог оплакать отца, - вызверился я. - А может, он такой, потому что всё ещё ждёт его?

- Все вы: Ирина, ты, Кирилл - такие, потому что постоянно ждали его. С работы, деловых встреч, из командировок, отпуска... Он был номинальной фигурой в семье.

- Не ваше дело, - огрызнулся я.

- Ошибаешься, это моё дело. Когда-то я не стал бороться за Ирочку, отпустил её. Столько лет потеряно. Придётся навёрстывать, - заявил МВД. - Но это только часть проблемы. Сложнее с состоянием Кирилла. Он рассказал про выдуманного старшего друга. А ведь у него мог быть настоящий - ты, Руслан. Родной брат. Видимо, отцовские гены, эгоцентризм и чёрствость...

- Заткнись! - рявкнул я, рванул дверь и вышел из машины. Помчался в темноту, разревевшись от гнева. МВД не стал меня догонять. Зашуршали шины - видимо, развернулся к дому. Предатель. Дождался трагедии и втёрся в нашу семью. "Сделаю всё..." Ага, верну старую любовь, уничтожив всех. Мать тоже предательница. Ничего не значила для отца - успешного, стремительно шедшего вперёд. Побоялась, что он, мёртвый, будет более любим и важен, чем она. Не захотела, чтобы и сыновья пренебрегали ею. Не вернусь домой... По крайней мере, пока не привезут Кирюху. А там посмотрим, чья возьмёт.

Я наматывал круги по объездной улице посёлка. Куда податься? В город, к друзьям? Напроситься ночевать в перенаселённую хату Тагира? В однушку, где постоянно ссорятся Леночка и её мама-училка? К Шусту? Но в его шестикомнатной квартире есть место только для материнских мопсов, а не для друга сына. Нет уж, пусть они сами придут ко мне. Куда? А хотя бы в этот недострой. Я направился к неосвещённому и неохраняемому зданию. Стены, крыша, ни окон, ни дверей. Остов. Чем-то похож на меня. Я такой же недострой - с виду человек, а внутри пустота, в которой не может жить душа.

Надо же, навесили входную дверь. И даже замок появился. Но не беда - есть проём чёрного хода. Подсвечивая экраном мобильника, я прошёлся по холлу, поднялся по лестнице без перил. В дыры окон заглянула луна. Поднял какую-то железяку и с размаху ударил ею о бетонную стену. Пошёл гул по всему дому. "Я здесь!" - почему-то заорал я. Потянуло сквозняком с запахом тумана и гнили, капли пота на лбу стали холодными, а потом высохли и стянули кожу. Меня затрясло, как в лихорадке. Так можно и задубеть, если уж ночевать здесь. Я спустился и направился в помещение для гаража. Там, по крайней мере, не продует. Снова подсветил мобильником, размышляя, насколько хватит зарядки. И правильно сделал: посередине бетонных плит зияла чёрная яма. Из неё несло какой-то гадостью - тиной, лежалым мусором. Я притулился в углу и стал названивать Лене, проигнорировав пропущенные вызовы.

- Леночка, не задавай вопросов, зарядка кончается. Я ушёл из дома, буду ночевать в недострое. Привези утром чего-нибудь пожевать. Целую.

- Руся, нельзя! Там опасно, Стерх говорил... - запаниковала Лена, но я прервал звонок.

- Тагир... - я повторил всё, что сказал Лене. И тоже оборвал разговор, когда друг в ужасе, мешая русские и татарские слова, забалаболил о шайтане.

А Шусту звонить не стал. Не такой он, чтобы мчаться в пригород по самому обычному делу - ну, ушёл чувак из дому, бывает.

Раздавил мобильник каблуком туфли.

Плотнее запахнул куртку и приготовился ждать утра. Но провалился в странный сон.

... Бревенчатые стены блестят от капелек воды. На некрашеной лавке храпит голый мужик. Двое валяются на полу, хлюпая слюнявыми губами. Голая окровавленная девчонка начинает хохотать, мотая кудлатой головой. Потом широко открытый рот кривится в плаче. Передние зубы выбиты. Ясно, мужики опасались укуса. Девчонка оглядывает безумными глазами стены, своих мучителей. Поднимается. Идёт нараскоряку, переваливаясь, к низкому столу, берёт одну из бутылок. Видно, собирается разбить, чтобы сделать "розочку". Её взгляд падает на топор у печки. Тонкие, покрытые синяками руки, хватают его. Беззубо улыбаясь, вихляя задом и хихикая, девчонка подходит к мужику на лавке. Топор она прячет за спиной. Наклоняется и плюёт красным сгустком спящему в лицо. Потом, выгнув спину, замахивается и опускает топор на его голову. Несколько раз. Поднимается пар, будто на каменку плеснули ведро воды. Пар почему-то алый, как свежая кровь. Сквозь его просветы видны взмахи топора. Девчонка выходит из клубящихся облаков, направляется ко мне. Боже мой, почему она идёт ко мне?! Неужели видит?.. Девчонка утирает багровые капли с ресниц, размазывает серо-розовую кашу по щекам, шее, грудям. Всматривается. В совершенно безумных глазах проглядывает удивление. Оно сменяется шальным весельем, и девчонка снова замахивается...

В моей глотке застрял вопль. Всего трясло так, что стучали зубы. Вокруг - темень недостроенного гаража. Вонь из смотровой ямы. Дыхание выровнялось, но рот свело от металлического привкуса, будто я облизал железяку. Ну и сон, ети его... Скорее всего не сон, а настоящее видение, временной след убийства. Его первым поймал Стерх. И не в окуляре зрительной трубы, а в своей голове. И мне удалось... Шиза, одним словом. Или реально эта Воробьёвка - проклятое место. Стоп! Я же видел раньше не только туман и тонувший автобус, но и Кирюшку. Окровавленного, изуродованного... Кто поднял руку на ребёнка? Если к человеку приходят видения из прошлого, то возможно появление картин будущего. Вероятного, способного меняться! Мы с Киркой могли в этом убедиться... Автобус, которому было суждено попасть в аварию, уцелел. Значит, я смогу помочь брату. Вот завтра тряхану как следует маму, заставлю отвезти к Кирюхе... Завтра...Не успел это подумать, как сознание превратилось в обрывочное забытье.

... - Я здесь! - Слышу свой крик. Сон или явь? А может, ни то, ни другое?

- А-а... - Девичий удивлённый возглас, теряющийся в глубине ямы.

Звук удара о твердь. Стон. "Это... ты?.." - слабым, прерывающимся голосом спрашивает Леночка. Смачное хрупанье, будто раскололся арбуз.

- Я здесь! - снова кричу.

Падение чего-то тяжёлого. Короткий хрип... Тихо, булькая на грани слышимости, вытекает кровь.

Я проснулся, когда серый майский рассвет ещё боролся с темнотой. На запылённом, замусоренном бетоне - гораздо больше следов, чем должно остаться от моих туфлей. Две пары отпечатавшихся подошв кроссовок - одни большие, другие намного меньше, да ещё третьи, какие-то смазанные, - вели к смотровой яме. Меня затошнило. Я сплюнул горькую слюну. К яме подходить нельзя. Знаю, кто там, на дне... Знаю, кто убил их. Я.

От дверного проёма донеслось жалобное хныканье. Я тяжело повернул голову. Кирюшка... Мой младший братишка. Пришёл неизвестно через какие преграды. Пришёл, родной...

Глазницы брата были вымазаны красным, видно, тёр их испачканными руками. Весь в синяках. Кирюшка шагнул ко мне.

- Стой, Кирилл... - прошептал я. - Не подходи. Ты видел там, в яме?..

Брат кивнул и заплакал ещё горше.

- Не подходи... Это сделал я. Я здесь был и сделал это... - повторял, как заведённый, боясь, что Кирюшка всё же подойдёт.

- Я убийца, Кирка. Уходи...

Брат ещё раз шагнул вперёд. Сквозняк шевельнул его рыжую, с серебряными нитями, чёлку.

- Назад, Кирюха... Я попробую всё изменить. Леночка и Тагир будут живы. И я не трону тебя...

А потом утро обернулось тьмой, и она поглотила меня.

Сквозь полуоткрытые веки пробивался слепящий белый свет.

- Очнулся, сынок... - Чей-то басок непривычно ласков. Кто это? Неужели отец, и мы сейчас вместе?..

Я открыл глаза, сморщился: свет причинил дикую боль. Надо мной склонился МВД. Лицо помятое, будто на нём черти плясали. Я отвернулся. В кресле рядом с кроватью спала мама. Непричёсанная, без макияжа - вылитая Баба-Яга.

- Слава Богу, очнулся, - радостно зачастил МВД. - А я сразу догадался, что тебя нужно искать на дороге в Сосновый бор. Ты уж прости меня, дурака. Думал, мужская прямота лучше всего.

- Руслан, сынуля! - всхлипнула проснувшаяся мама. - Как же ты меня напугал!

Я усмехнулся, чувствуя, что губы словно бы одеревенели.

- Сыночек, всё будет хорошо. Приезжали врачи, сказали, что у тебя послестрессовое состояние. Но это не опасно, нужен постельный режим на недельку. Чёрт с ними, этими экзаменами. Отлежишься, поедем отдохнём куда-нибудь, - сказала через слёзы мама и добавила: - Прости меня... я виновата...

- Хочу увидеть Кирилла, - преодолевая онемение губ и глотки, как можно более чётко и громко потребовал я.

Моё веко задёргалось, потом затряслась левая щека.

- Конечно, конечно, - испугалась мама. - Как только сможешь встать, так и съездим.

- Я смогу, - сказал я и стал подниматься.

Мама и МВД бросились помогать мне, но я оттолкнул их руки.

Когда мы выехали из ворот, я увидел три полицейских машины и труповозку. Отвернулся и начал разглядывать заборы на другой стороне улицы. Всё успеется, а сейчас я хочу видеть брата.

Кирилла привела в больничный холл славная медсестра, с такими же ямочками на щеках, как и у Леночки. Кирка обрадовался, бросился ко мне, обнял.

- Руся, ты мой. Ты только мой. Теперь мы всегда будем вместе. Только мы... Нам не нужны ни Ленка, ни Тагир.

Я хотел погладить его рыжие вихры, но рука замерла. Сердце словно пропустило удары. Я отстранился, присел на корточки и заглянул в Киркины глаза.

Всезнающие, требовательные, готовые чёрт знает на что.

Я будто бы воочию увидел недостроенный гараж и третью пару следов у смотровой ямы. И они были не мои! Вот как... Кто-то, хорошо знавший меня, уничтожил всё разом: любовь, дружбу, мечты, будущее, - всю мою жизнь. Время, казалось, застыло; и в одну бесконечную секунду меня словно пронзило током.

- Это ты?.. - я задал Кирюхе вопрос, понятный только нам двоим.

- Я, - тихо, но с вызовом ответил брат.

- Зачем?.. - может, спросил, а может, подумал я.

Кирка не ответил. От его лица потянуло морозом, в глазах сгустился мрак.

- Как тебе удалось? - выговорил я, чувствуя, что всё вокруг закружилось.

- А я вообще много чего умею, - уже язвительно сказал Кирилл.

- Стерх научил?

- Ха! Это я водил его за собой. Как маленького, - с торжеством заявил брат. - И тебя тоже... как маленького...

Мама, МВД, вышедший к нам врач весело о чём-то говорили, а мы с Киркой смотрели друг на друга. Потом его увели.

В машине на обратном пути мама принялась объяснять свои поступки, говорить о чувствах, не забывая нахваливать МВД. Много раз попросила прощения и пообещала семейный рай.

Я глядел на прохожих, дома, суетную обыденность. В голове вертелась только одна мысль: "Недострой".

- Отстань, Кирка, - сказал Стерх. - Можешь потерпеть десять минут?.. Вот это да! Да!!! Эх... Слушай, а ты чего такой прилипчивый, а? Я бы на Русином месте отправил тебя к маме - телек смотреть. А то иди, в танчики порубись. Или заведи себе подружку. Хотя кто закадрится с таким рыжим.

В Кирюхиных глазах что-то мельнуло - сдерживаемая ярость, что ли. И это очень мне не понравилось. Парень обидчив и злопамятен. С ним в последнее время много все возились, вот и разбаловался.

- Кирилл, твой номер последний, - сказал я как можно суровей. - Уступи место старшему брату. Или в самом деле - дуй в свою комнату.

Кирюха молча направился к двери и с силой захлопнул её за собой. Стерх приплясывал возле своей подзорки, выдавал странные звуки: "О... а... да! Ещё!" Я потеснил его со словами: "Дас ист фантастиш? Пусти поглядеть!" Он вытер пот со лба и отошёл. К моему удивлению, в окуляре не было ничего, кроме светившегося тумана. Но он завораживал. Показалось, что я ощущаю вечернюю влагу, запах листвы после дождя и ещё что-то, связанное со свежевскопанной землёй. Краем глаза заметил Стерхову мослатую лапу, которая крутанула что-то на штативе. Над самым ухом раздался его голос:

- Это ж не место, а просто клад всяких ништяков. Прикинь: в девятнадцатом веке эта Воробьёвка вымерла от оспы. В тридцатые годы стала зоновским кладбищем, в восьмидесятые прошлого - скопищем рабочих бараков, а сейчас - вуаля! - престижным посёлочком. Сколько за дом отвалили-то? Только не говори, что не знаешь.

- Действительно не знаю. Отец заплатил. Откупился. Но мама понятия не имела о кладбище. Иначе бы ни за что не согласилась - она у меня суеверная, - сказал я.

- Суеверия не существует, - заявил Стерх. - Сейчас вместо него только сотки, квадратные метры, этажность...

Я не ответил, потому что увидел часть тёмного шоссе и медленно удалявшееся пятно света, как от автомобильных фар. А в нём - Кирюху, который понуро куда-то брёл. Ветер шевелил хохолок ярко-рыжих волос, на тонкой шее чернели пятна. Руки по локоть в чём-то изгвазданы. Вот стервец - подался шастать ночью. Ещё заблудится... А отвечать кому? Я крикнул: "Кирка! Стоять!", хотя прекрасно знал, что он меня не услышит. Но брат вроде послушался, остановился и начал медленно поворачиваться. Какое-то мгновение я видел его профиль. Но когда он встал ко мне лицом, я чуть не заорал. Зияли кровавые провалы, по щекам от изуродованных глазниц струились потёки. С ругательствами я отшатнулся от трубы и бросился вниз - скорее догнать брата, вызвать скорую, полицию... Кубарем скатился с лестницы и... наткнулся на Кирюху, который вышел из кухни с блюдом пирожных.

- Ты... - едва выговорил я, - ты где шляешься?

Кирка обиженно поджал губы, независимо оттолкнул меня плечом и затопал по лестнице. Ответить старшему брату, конечно, не соизволил. Если бы не испуг, от которого я ещё не успел отойти, пацан огрёб бы за дерзость. Из гостиной доносилось воркование Михаила Владимировича Дергачёва, которого мы прозвали МВД, и мамы. Воркунов познакомила мамина подруга, которая вечно лезла в семейные дела всех знакомых. Зимой, ещё на нашей старой квартире, она заявилась поздравить с Рождеством и стала странно ко мне присматриваться, а потом завела разговор о какой-то Светочке, дочери её свояченицы. Я тут же сообразил, в чём дело, и, пользуясь тем, что мама хлопотала на кухне, сказал, жутко гнусавя:

- Спасибо, тётя Нина, за подарок. Но я просил у Деда Мороза шапочку из фольги - замучили космические сигналы. Спать не дают.

- Он из-за них простыни мочит, - подхватил Кирка.

Я треснул его по затылку: не умеешь стебаться, так не лезь. Завязалась потасовка. Тётка пошепталась с мамой, видимо, узнала о "Космопоиске" и больше не посягала на мою личную жизнь.

Поднявшись к себе, я поинтересовался, что же увидел Стерх. Он развалился на моём диване с пакетом чипсов и начал по обыкновению привирать:

- Тёлку видел. Классную, только сначала на ней был уродский прикид - платье как мешок, косынка. Она потом раздеваться начала, а кругом - пар, точно в бане. Тут к ней подгребли трое бугаёв в чём мать родила. И завертелось... А потом повалил такой пар, что всё скрыл. Ещё Кирка твой не вовремя сунулся.

- Гонишь, - сказал я. - Трубу ты навёл не на соседний дом, он, кстати, не достроен, а на дорогу. На шоссе какая баня?

- Где тут у вас шоссе-то? - с издёвкой спросил Стерх. - Проезд узкий. Посмотри сам - нацелился в аккурат на ваших соседушек. Забавников этаких.

- Нет у нас соседей напротив, - я попытался вразумить Стерха. - Там только стены под крышу подвели.

- Ага, подвели,- отозвался он. - Тёлку под жаркую групповушку. Сейчас ещё гляну.

Поглядки не сразу удались: Стёрх крутился вокруг подзорки и четрыхался. Наконец замер, охнул и, как мне показалось, побледнел. Медленно отступил от штатива, присел на стул и сказал потрясённо:

- Во я влип! Сроду свидетелем не был, а теперь вот... стал.

Я в это время погрузился в размышления о своём видении, которое было вызвано, скорее всего, чувством вины перед братом - ну не всегда, мягко говоря, я уделял ему внимание. Можно сказать, уделял в особой форме - подзатыльников, окриков, стёба над младшеньким. В глубине души осознавал, что Кирка в моей жизни - не любимый брательник, а помеха с момента его рождения. Поэтому и не откликнулся на стенания Стерха.

- Слышь, Руся, - позвал он. - Чего теперь делать-то?

- Ты о чём? - Я не сразу отвлёкся от своих дум.

- О том... Нужно ли сообщать о преступлении? - спросил Стерх. - Имею принцип: моё дело - сторона. Но сейчас, наверное, не прокатит. По-любому будут искать свидетелей, опрашивать соседей. Ты не говори, что я у вас был, а?

- Какое ещё преступление? - Я по-настоящему обозлился.

- Натуральное мочилово, вот какое, - Стерх даже повысил голос.- Тёлка своих партнёров-бугаёв грохнула. Топором. Кровищи... Сам посмотри.

Я приник к окуляру. Прежний туман, больше ничего.

- За такие шуточки в лоб дам, - пообещал я.

- Какие шуточки, Руся? За идиота меня держишь? - С этими словами Стерх кинулся к трубе.

Покрутил и отошёл с удручённым видом. Потом спросил:

- Руся, здоровых людей глючит?

- Ты ж в "Космопоиске" состоишь, - раздражённо ответил я. - Тебе и судить о связи здоровья и глюков.

В это время в комнату постучали. В приоткрытую дверь заглянула масленая рожа МВД, заговорщицки подмигивая. Просунулась рука с двумя бутылками светленького. МВД, наверное, удивился, что к нему никто не бросился с проявлениями благодарности и дружелюбия. Он поставил бутылки на пол, ещё раз подмигнул и скрылся.

Мы со Стерхом вдарили по пивку и неожиданно заснули.

Утром ни Стерха, ни его техники в комнате не было. Только на столе лежала записка печатными буквами: "Я здесь не был".

Я выглянул в окно: Стерхова "Кава" у забора исчезла. Даже трава не примята.

Почему-то я не удивился поступку Стерха. А зря...

Нужно было отвести Кирюху к школе: малышня собралась на какую-то экскурсию. А у меня две консультации - по математике и физике. Но тратить субботнее время на всякую ерунду не хотелось, и я решил доставить брата по назначению, а потом рвануть в город, навестить своих, побродить там-сям... Кирка, к удивлению, не держал зла на вчерашний облом со зрительной трубой, трещал без умолку, оглядывался на строившиеся аттракционы, наблюдал за дорогой. Показалось, что он хочет увидеть машину отца. Ждёт, что родитель явится проведать, возьмёт на выходные. Сказать бы что-нибудь пацану, утешить, но я не нашёл нужных слов, хлопнул его по спине и сказал: "Идём быстрее".

Как жить в 10 раз дольше (научно, но перпендикулярно)

Возле школы стояли два автобуса, жужжал целый рой младшеклассников. Я сдал Кирку класснухе и рванул через лесок к остановке маршруток. Завибрировал мобильник в кармане. Звонил Шуст - Костя Шустов. Он поинтересовался, как я там. "Норм там и здесь", - ответил я. И остолбенел, когда Шуст спросил, приду ли на похороны. "Кто умер-то?" - еле выговорил я.

- Стерх, - ответил Костя. - Неделю назад влетел в Камаз. Операция, кома. Через четыре дня того... Мы с ребятами скинуться решили.

Я прервал звонок. Как так? Стерх же вчера ночевал у нас. Притащил подзорку, нагнал пурги про тройное убийство, испугался следаков, которые теперь не отстанут. Было так странно стоять в майском лесочке, слышать птичек, видеть травку и ощущать в душе арктический холод. Может, Шуст всё попутал? Нужно домой, посмотреть ещё раз на записку, всё обдумать. А уж потом - или в больничку, или размотать клубок, в который вдруг скрутились события.

У школы было немноголюдно: несколько мамашек да тётка с бейджиком "Заместитель директора по воспитательной работе Скворцова Анна Ивановна". Я спросил, все ли четвероклассники уехали на экскурсию. Тётка сказала, что отбыли все согласно списку. Одного хотел забрать брат на мотоцикле, но классный руководитель не разрешила. "Спасибо, Анна Ивановна!" - ликующе выпалил я, чем явно озадачил тётку. Признаться, этот "брат на мотоцикле" здорово напряг, но раз вся малышня уехала, то всё в порядке.

Дома на кухне витал запах яичницы с луком, суетилась мама, а розовый после душа МВД вкушал утренний кофе. На нём был новый халат - мама купила в апреле отцу на день рождения, но он сказал, что уезжает отдыхать в Альпы и встретиться с семьёй не может. Такая реакция не удивила: весь в делах и разъездах по городам, где были филиалы компании, родитель вечно путал, в каком классе учатся его сыновья, забывал все даты, кроме Нового года. Вот тогда он заваливал подарками на все праздники вперёд. Этот халат на плечах чужого мужика означал бесповоротный крах прежней жизни. Я поблагодарил за пиво, МВД недоумённо поднял брови - о чём это вы, молодой человек? "Неужели мне приглючилось?.." - подумал я, но сообразил, что мама прислушивается к нашему разговору. Когда она вышла, МВД заговорщицки шепнул: "Намёк понял". И снова вогнал меня в сомнения.

В моей комнате не оказалось никакой записки. И пивных банок, и упаковок из-под чипсов. Я выглянул в окно. Напротив - обычный недострой, минивэн, рабочие. Рядышком приютилась вросшая в землю избушка. Вышла хромая согбенная старуха, открыла трясшимися руками ставни. Всё ясно, не захотела продать свой участок. Но, глядя на неё, всякий поймёт, что высвобождение земли под строительство - вопрос времени. Очень недолгого. Я спохватился и решил перезвонить Шусту. Как-то нехорошо оборвался наш разговор. Но Костя был вне доступа. Тогда я набрал Тагира. Он единственный из компании не имел погоняла - очень уж трепетно относился к имени-фамилии, полученных от родителей-мусульман. Не пил пиво, не курил, не стебался над учителями, шёл на золотую медаль. Как ни странно, его все уважали. Тагир отозвался, сказал, что перезвонит через пятнадцать минут. Всё ясно, парится на уроке или консультации. Любой из нас плюнул бы на всё ради разговора с другом. Но только не Тагир. В течение пятнадцати минут я размышлял, отчего это все знакомые так резко прервали общение со мной. То были не разлей вода, мобильник трезвонил без передыху. Всем "составом" помогали при переезде. А теперь вокруг зона отчуждения, будто я живу не в пригороде, а на далёкой планете. С одной стороны, близится последний звонок, экзамены, выпускной. С другой - как же дружба? Раздался звонок. Тагир пробормотал какую-то фразу по-татарски и спросил, все ли у меня хорошо, не может ли он чем-нибудь помочь. Я удивился: Тагир был из малообеспеченной многодетной семьи, ютился в трёшке-хрущёвке с двумя бабками по отцу и матери и дядей отца. Три сестры - это же вообще сущее испытание для человека...

- Руслан, сделаю для тебя всё, что в моих силах, - многозначительно добавил Тагир.

- Всё нормуль, - ответил я. - Давай съездим к матери Стерха, отвезём венки, деньги, что там ещё нужно...

Тагир долго молчал, но потом сказал:

- Хорошо, Руслан.

- Сам к твоему дому подтянусь. Заходить не буду, жди.

- Хорошо... - повторил Тагир.

Я вспомнил курьёзный случай. Первый и последний раз я был у Тагира в прошлом году - зашёл за видеокартой, которую друг брал в ремонт. Он шарил в технике как никто другой. Его бабка встретила меня и провела в крошечную кухню, где все престарелые родственники дули чай из пиал. Я только невразумительно мычал во время беседы. Многих слов просто не понимал - то ли старики искажали русские, то ли пересыпали речь татарскими. Через час до меня дошло, что отец взял Тагира на рынок - помочь разгружать товар. Друг сказал мне, что стариков обидел мой ранний уход, они были готовы принимать гостя до вечера.

Я пересчитал наличность - оказалось маловато. Мама с удивлением (А кто такой Стерх?) выдала нехилую сумму, вздохнула: несчастные родители. А померший Стерх - разве счастливец? И, кстати, очень хорошо, что она путает, кто есть кто из моих друзей. Иначе как бы я объяснил ей, что заночевавший у нас парень и есть усопший?

Около двух часов я уже был у дома, где жил Тагир. Он вышел сразу же. Довольно в странном прикиде - долгополом кафтане, рубахе, шапке. Что за маскарад? А на балконе дядя его отца пробалаболил что-то гневное, бабки уткнули носы в концы платков. Похоже, плакали.

Мы прошли два квартала, Тагир молчал, будто его мысли были далеко. Он отказался зайти даже в подъезд, протянул скрученные тысячерублёвки. Я возразил: отдашь сам. Друг печально покачал головой. Ну да ладно, мало ли какие традиции у мусульман. Я поднялся на третий этаж, вошёл в приоткрытую дверь. Две женщины мыли полы. Всё ясно: опоздал. Я отдал им деньги, извинился, что не успел проводить товарища. Одна из женщин успокоила: хоронили от морга, всех оповестить не успели. В этот миг моё сердце ухнуло в пятки - на столе стоял портрет Стерха с чёрным траурным уголком. Его глаза показались живыми, точно просили, умоляли и... даже угрожали. Я попятился. Портрет вдруг ни с того ни с сего упал на стакан, прикрытый хлебом. Женщины всполошились, подняли его и вдруг вспомнили: ещё живой, в реанимации, Витенька пришёл в сознание и попросил отдать Мостовому Руслану зрительную трубу. Сознавшись, что я и есть Мостовой Руслан, принял от женщин металлический кейс. До двери я пятился, не в силах оторвать взгляд от портрета.

Тагир, который на лавочке читал потрёпанную книжицу, которую вечно таскал с собой, с ужасом поглядел на кейс, но промолчал.

- Опоздали, - коротко объяснил я и добавил: - Едем на кладбище.

К слову, при нашем городе три погоста, но я отчего-то точно знал, что нужно ехать в Сосновый бор. Странно, женщины, убиравшие квартиру после покойника, ничего не сказали. Я вызвал такси. Тагир чуть поколебался, прежде чем сесть в машину. Когда подъехали к воротам бетонного забора, он побледнел до синевы. Наверное, это какой-то один из многочисленных мусульманских запретов - посещать кладбища православных. А в Сосновом бору имелась часовня.

- Может, посидишь у ворот? - спросил я.

Тагир оглядел ряды торговцев искусственными цветами, венки и покачал головой.

Мы долго шли по аллеям, словно знали, куда нужно повернуть. Пришла мысль: может, это Стерх ведёт нас? Я хотел подойти к могиле, буквально заваленной венками и букетами. Некоторые упали, видимо, от ветра и закрыли надпись. Вот прямо потянуло войти в оградку, и всё. Но Тагир вдруг бросил свою молчанку и стал убеждать, что нам нужно дальше. Я же точно прилип к месту, ноги буквально отказались повиноваться. Тагир силком оттащил меня, обнял за плечи и даже оглянуться не позволил. Навстречу нам попался автобус, который, наверное, вёз людей с только что состоявшихся похорон на помины. Мы сошли на обочину. Я увидел в автобусе Шуста, ещё нескольких приятелей. Те, кто пялился в окно, наверняка должны были заметить нас, но никак не отреагировали.

У свежей могилы меня вдруг так пробрало, что стало стыдно. Платок, когда я вытер лицо, оказался мокрым - хоть выжимай. Стерехов Виктор Александрович с участием смотрел на нас с памятника.

- Оставь здесь... - вдруг шепнул Тагир и потянул с видимым отвращением кейс.

- Не могу, Стерх велел передать трубу мне. Вроде как побрезгую его подарком... - тоже шёпотом ответил я.

- Оставь, - настаивал Тагир.

Но я не послушался разумного и правильного по "самое не могу" друга.

Матушка вытребовала свидание с Димасом, и он впервые в жизни сказал ей:

-- Мама, я нарвался...

О детских подвигах сына она, похоже, догадывалась, поэтому только поморщилась, когда Димас ей всё рассказал. Узнав, кем был сосед и что он умел делать, побледнела и схватилась за сердце.

-- Теперь понятно, как убийца проник в квартиру на седьмом этаже... Только куда он дел малыша?

-- Какой убийца? Кого убили? -- попытался разузнать Димас, но матушка отмахнулась:

-- Значит, так: ты с бабулей сегодня же уезжаешь к её сестре в деревню. Спрячетесь там. Я найму верного человека для вашей охраны. Никому ни слова. Понял?

Димас кивнул.

Матушка развила бешеную деятельность, и к вечеру Димаса вывели из двери, к которой обычно подъезжала машина с продуктами, посадили в минивэн с тонированными стёклами и повезли спасаться в глубинку.

За долгую дорогу Димас путём непривычных мыслительных усилий пришёл к выводу: Эдя знал, кем ему приходится Димас, и пытался играть с ним. Определённой цели у него не было, именно поэтому Димас пока жив. А вот Эдиной матери, её новому мужу и ребёнку не повезло. Матушка захотела выгадать время до той поры, пока Эдю поймают, и спровадила сына подальше. И нельзя быть уверенным, что в этот раз она решит все проблемы.

Охранник, Василий Ильич, оказался классным мужиком: всю дорогу сыпал шуточками и байками из армейской жизни. Отвлекал, одним словом, от мыслей о близкой и неминуемой встрече с братцем Эдей. И не забывал цепким взглядом сканировать заправки и дорожные кафешки. Тенью следовал за Димасом даже тогда, когда он выходил отлить. Удивительно, но он умел двигаться совершенно бесшумно и то и дело возникать в самых неожиданных местах, как и Эдя. Не похоже, что он верил в угрозу жизни Димаса, но свои обязанности исполнял исправно.

Село, по нынешним меркам благополучное, показалось Димасу адовым отстойником. Но нужно было остаться живым, и он смирился. Двоюродная бабка, моложе сестры лет на пятнадцать, но почти слепая, оказалась бодрой чистюлей с причудой -- вечной борьбой с мухами. Заслышав жужжание, она хватала старую мешковину и, прищурившись, гоняла по дому залётных надоед. Он них не спасали ни москитные сетки, ни липкие ленты. А как же иначе, если в каждом дворе полно скотины?

Прибыла бабуля, и сёстры стали вести борьбу за гигиену вместе. Димас от нечего делать принялся читать книжки. Телефон-то матушка отобрала, чтобы его случаем не отследили. Василий Ильич днём похрапывал возле подопечного, а ночью бодрствовал и то и дело выходил из дома с обходом. Похоже, он расслабился и перестал всерьёз воспринимать беду Димаса.

А беда, то есть братец Эдя, казалась совсем близкой.

Однажды Димас пробудился ночью и, ещё в полусне, мельком увидел два голубоватых блика над собой. Он хотел закричать, но смог только захрипеть. Тотчас скрипнули пружины допотопного дивана, на котором коротал ночь Ильич, и Димас услышал над своим лицом:

-- Ты как, Дима?..

Димас ткнул пальцем вверх.

Ильич поднял голову и сказал укоризненно:

-- Тебе что-то приснилось, как маленькому.

Включил свет и сделал внеочередной обход.

Но Димас был уверен: выползень был здесь, наблюдал за его сном с потолка и успел скрыться, пока Ильич заслонял его своей тушей.

Ильич осмотрел побелку потолка и сказал:

-- Да тут полно следов от тряпок, которыми бабульки гоняют мух.

Тактика охранника почему-то изменилась: теперь он храпел ночью и бодрствовал днём. На вопрос Димаса отмахнулся:

-- Да чего ж ты такой тревожный-то? Что здесь может случиться? Устал я от тебя, ей-богу. Доложу начальству и попрошу замену... Ну вот, заплачь ещё... Давай так: померещится что-нибудь снова, ори во всё горло.

А через два дня скончалась бабуля. Её, лежавшую на кровати с выпученными глазами, широкими зрачками, вытянувшуюся и окоченевшую, нашла сестра. Димас вместо проявлений горя поставил стул и осмотрел потолок. Вроде был какой-то след, словно бы от большого пальца.

Ильич похлопал его по спине и сказал:

-- Сочувствую тебе... Такова наша жизнь -- терять родных и самим умирать. Но это не повод сходить с ума, понимаешь?

Вот как? Значит, охранник не верил ни ему, ни матушке, считал их свихнувшимися. Его бы на место Димаса...

Бабулю увезли и после вскрытия поставили диагноз -- инфаркт. На поминки заявилось чуть ли не всё село. Именно тогда Димас услышал разговор:

-- Инфаркт-то раньше разрывом сердца называли.

-- А от чего оно может разорваться?

-- Да хоть от чего: от пьянства, болезни, переживаний всяких. И от страха тоже.

От страха... Димас уверил себя в том, что бабуля увидела нечто страшное. Вернее, кого-то, кто смотрел на неё мерцающими глазами с потолка. И Димас так расстроился, что зарыдал. Ему накапали корвалола прямо в стопку с ритуальным спиртным.

Димас тотчас отключился, и его уложили спать с почтением к горю и переживаниям любящего внука.

Пробудился он от ужасного холода в жиденьких предрассветных сумерках. Димас лежал голышом на чём-то ледяном и твёрдом, среди запахов земли и каких-то химикатов. Он повернул голову и чихнул от того, что уткнулся носом в волосы. Пупок что-то кололо. Он откатился на бок и увидел синеватую руку с чёрными ногтями, сжимавшую пластмассовый "разрешительный крестик". Проморгался и заорал: под ним находилось тело бабули. Её одежда и саван были накинуты на крышку гроба, прислонённого к стене могилы.

Как он смог раскопать могилу во сне?! Да никак! Димас сроду не держал в руках лопату. А если это сделал кто-то другой? Ясно, это был выползень Эдя. Кто ещё мог так подшутить над ним? А если... если выползень находится рядом и готовится зарыть его вместе с бабкой?

Димаса стошнило то ли от страха, то ли от могильных запахов. Он вскочил прямо на тело, чувствуя, как хрустят и ломаются кости покойницы. Закричал так, как ни разу не орал. Потом завыл, зарыдал...

-- Димочка! Сына! Где ты? -- послышался голос матери.

-- Сюда, Тамара! Могила-то вскрыта... Он, наверное, в ней... -- сказал Ильич.

Возможно, они хватились Димаса и пошли искать его по селу. Догадались заглянуть на кладбище...

Матушка рыдала, стоя на коленях в груде песка. А Ильич нагнулся, поднял лопату и посмотрел на Димаса сверху так, будто захотел снести ему голову. Но всё же сказал:

-- Схватись покрепче за черенок. Я тебя вытащу.

Но у Димаса ничего не получилось. Он сорвался, угодив ногой по животу покойнице. От этого лопнул шов, полезли комком мороженые внутренности.

Ильич чертыхнулся, буркнул, чтобы Димас посторонился, спрыгнул в могилу и подсадил его. Матушка ухватила сына за руки. Так общими усилиями Димас оказался наверху, весь в песке и вонючем месиве. Его пах и член были покрыты засохшей коркой. От них разило блевотиной.

Ильич снял плащ, рубашку, зло и отрывисто сказал:

-- Утрись...

А потом обратился к матушке:

-- Пусть накинет плащ. Уводите его быстрее. Сейчас люди пойдут на фермы, могут увидеть. А я здесь немного приберусь.

Дома Димас трясся под тремя одеялами и не мог согреться. Могильный холод проник в каждую клеточку его тела. "Выползень найдёт меня... выползень найдёт меня..." -- повторял он, как в бреду.

Матушка шёпотом уговаривала Ильича остаться с Димасом, ссылалась на какого-то Сергея Александровича, сулила большие деньги. Ильич остался с условием, что привезут врача. И сам отправился за ним.

Димасу назначили кучу всяких лекарств, от которых стёрлись ужасные переживания. Он сделался послушным, тормознутым и почти всё время спал, изредка выходя на прогулки. Ильич железной хваткой поддерживал его за локоть. Казалось, он возненавидел Димаса: перестал шутить и всё время наблюдал за ним, как за психом, от которого можно ждать чего угодно.

Матушка уехала. Наверное, все знакомые скажут о её преданности работе: несмотря на такое горе, она по-прежнему в трудах и заботах о благе людей.

Ближе к бабулиным сороковинам Димас очнулся от мутной и серой череды дней и ночей.

В соседнем саду он увидел девушку с лёгкими белыми, как пух одуванчика, кудряшками.

Вырвался из руки Ильича и бросился к решётчатой ограде с криком:

-- Ниночка!

Девушка, половшая клумбу, подняла голову, улыбнулась Димасу и сказала:

-- Я не Нина. Таня.

Они разговорились, даже нашли общих знакомых по бывшему институту Димаса. Но Ильич сурово потянул его домой, мол, пора обедать. Таня удивлённо пожала плечами: похоже, ей было скучно, и она была не прочь поболтать.

Полуслепая двоюродная бабка на вопросы Ильича о девушке сказала:

-- А, это беленькая такая? Так она родственница соседям. Хозяин возит свою Михеевну каждое лето на грязи, артрит у неё. И девчонка приезжает последить за домом, поухаживать за участком. Михеевна-то уже ходить не может, не то что работать.

С этого дня Димасу у забора стало словно мёдом намазано. Он изменился: повеселел, принялся за забытые силовые тренировки. И о своём страхе перед выползнем не вспоминал. Ильича это вовсе не обрадовало. Димас попросил не позорить его перед девушкой, позволить ему оставаться с ней наедине, но охранник остался непреклонным.

Через два дня Таня пригласила Димаса вместе с "дядей" на чай: она напекла слоек с вишнями. Ильич больно ткнул подопечного в бок, но Димас радостно согласился. Бабка тоже обрадовалось: пусть Димушка развеется, а то сидит в избе, как в тюрьме. Нарезала полураспустившихся роз и приготовила ответный гостинчик -- баночку старого мёда.

Ильич прошипел в ухо Димасу:

-- Попробуй только дотронуться до девчонки. Башку сверну.

Димас беспечно отмахнулся.

Чаепитие вышло весёлым, как всегда случается, когда собираются отчаянно заскучавшие в одиночестве люди. Даже Ильич оттаял и рассказал несколько армейских приколов. Он расслабился настолько, что вышел на крыльцо покурить.

Димас повернулся к Тане, состроив прикольную гримасу. Он собирался объяснить, почему "дядя" всё время неотлучно следует за ним. Специально для этого придумал гениальную, как ему показалось, отмазку.

И тут же услышал щелчок. Потом получил страшный удар по затылку и уронил голову в тарелку.

Очнулся от звука бьющегося стекла, треска дерева и тут же ощутил железную хватку рук Ильича на шее.

-- Мразь! Псих недоделанный! Падла конченая... Трупоёбство я тебе простил поневоле... под давлением... Но девчонку не прощу! -- брызгая слюной в лицо Димасу, заорал охранник.

Ильич побагровел, на его лбу вспухли вены, а глаза налились кровью.

Димас попытался разжать его руки. Перед глазами закружились чёрные мошки, в ушах зазвенело, а грудину рванула резкая боль. Он понял, что охранник его сейчас придушит.

Но Ильич неожиданно отпустил его, толкнул на пол вместе со стулом.

Димас закашлялся, пытаясь вздохнуть. А когда мошки исчезли, увидел, что рядом лежит Таня с алой лентой на шее. Лента становилась шире и длиннее. И тогда до Димаса дошло: это кровь из разваленного ножом горла.

Ильич пнул его в бок:

-- Сейчас я многим повязан. Деньгами, долгом перед одним человеком, своей семьёй. Но знай, тварь: я тебя рано или поздно достану. Ты за всё ответишь. И твоя мать не спрячет тебя, подонка грёбаного! Ни на земле, ни под землёй!..

-- Это не я... -- прохрипел Димас.

-- Не ты?! Да я сам видел, как ты защёлкнул веранду! -- снова взревел охранник. -- Твою глумливую рожу видел, урод конченый!

И тут впервые в жизни Димаса торкнуло от скорой и здравой мысли:

-- А в чём я был, Ильич? Что на мне было надето?

-- Заткнись, мразь... Тебе не об одежде думать нужно, о твоей футболке с дебильными ро...

Ильич замолчал, глядя на рубашку Димаса -- серую с тонкими чёрными полосками.

-- Это не я... -- повторил Димас, теряя сознание.

Очнулся он в потёмках. Рядом сидел Ильич.

-- Значит так, парнишка, -- сказал он. -- Я всё там зачистил... Наши следы зачистил. Позвонил начальству, твоей матери. Будем тебя отсюда перевозить.

-- А как же?.. -- спросил было Димас, но не смог продолжить, затрясся от слёз.

-- Это не твоё дело. Нам бы до утра продержаться...

-- А бабка? -- хлюпая носом, поинтересовался Димас. -- Она же знала, что мы пошли... к Тане...

-- Бабке очень зашли твои колёса. Она ничего не вспомнит. Лежи молча, не ворочайся. Я должен слышать каждый звук.

Димас утёр мокрое лицо о подушку и затих. Из соседней комнатки раздавался мощный бабкин храп, в перерыве между руладами можно было уловить тиканье ходиков на кухне, рядом мерно и мощно дышал Ильич. И никаких звуков с потолка, с улицы. Но страх накатывал волнами, заставлял сильнее биться сердце, делал дыхание прерывистым. Ильичу, судя по тому, как он отдувался, тоже было страшно.

Димас отключился. Сквозь сон он сам услышал хрипение, постукивание... шорох травы... гулкие шаги...

Проснулся от ощущения, будто лежит на холодном металле. Открыл глаза и ничего не увидел. Позвал:

-- Ильич...

Темнота откликнулась эхом со всех сторон, будто бы он находился в огромной трубе, воняющей тухлой водой и ещё чем-то отвратным. Нещадно болели локти, под коленями саднило так, что пришлось закусить губы. Ступни отозвались резкой стреляющей болью, когда он попытался шевельнуть ими. Димас всё же ухитрился ощупать пространство вокруг себя. Пальцы нашли маленькую вздутую ручонку. Как только Димас попытался её потянуть, кожа лопнула от прикосновения. Повалил такой жуткий смрад, что перекрыл дыхание, и Димас блеванул едкой желчью.

-- Ильич... -- снова позвал он.

Протянул вторую руку и нашарил рукав куртки. Охранник был рядом, но молчал и не двигался.

-- Ильич. -- Димас потыкал бицепс охранника, провёл пальцами выше по его груди и нащупал в складках шеи верёвку.

Ну всё, теперь он совершенно один в общей могиле. Как выползень. Так что же, подыхать здесь? Да ни за что!

Глаза притерпелись к темноте, и Димас увидел сероватый свет впереди. Преодолевая дикую боль в подрезанных локтях и ногах, повернулся на живот и пополз вперёд. Металл и мусор раздирали кожу, но он всё равно полз.

Вскоре Димас зажмурился от серенького утреннего света. Слава богу, он выбрался. Пусть покалеченным, но живым.

Перед ним возникла тень. Димас присмотрелся и увидел... самого себя. Очень короткая стрижка, серая в полоску рубашка, джинсы. А потом раздался знакомый голос:

-- Я не звал тебя, выползень из могильных глубин.

-- Эдя?..

Уродливые шрамы на голове братца теперь прикрывали волнистые волосы, он поправился и почти перестал напоминать ненормального. Эдя ехидно ответил:

-- Нет, конечно. Я Дима.

-- Зачем ты так... со мной?

-- То же самое могу спросить и я.

-- Тебе не удастся прикинуться мной! Никогда!

-- Неужели? Бабка слепа... а матушке позвонил Ильич и сказал, что всё в порядке. До смерти в петле позвонил, поэтому был очень убедительным.

-- Таню найдут...

-- Прекрасно. Я покажу ментам, где обитает выползень.

-- Моя мама...

-- Она окажется рядом с тобой, как только приедет.

-- Я всё равно всем расскажу!..

-- Никогда, выползень, не расскажешь. Два удара в висок и по затылку, и ты онемеешь. Будешь только ползать и жрать то, что рядом. Появляться станешь по моему вызову. И делать то, что скажу тебе я!

Но выползень рванулся первым. Видимо, стремительность в движениях была их общей родственной особенностью. Он вцепился зубами в упругую кожу шеи. Прокусить не смог, но сдавить пульсирующую артерию ему удалось. Выползень сильнее сжал челюсти, стараясь захватить как можно больше плоти. И со сластью почуял, как её покидает жизнь. Он не ощутил ударов острого камня, которые долбили ему голову. Выползень знал: теперь тьма у него и Эди одна на двоих.

Начало этим возможностям было положено батей Димаса. Увы, родители быстро расстались. В качестве отступного батя оставил бывшей семье салон красоты и бутик в самом крупном универмаге. Матушка разыграла из себя гордячку, отказалась от алиментов и перевела отступное на бабулю. Димас часто бывал в батиной загородной резиденции и жестоко страдал, видя роскошь, в которой живут его сводные брат и сестра. Однажды даже предъявил матушке за своё положение кинутого ребёнка. Она посоветовала не нарываться. А через несколько лет батя угодил под следствие. И чем дольше оно длилось, тем больше становился срок, на который он в конечном счёте загремел за решётку. Имущество, ясно-понятно, конфисковали.

Матушке все сочувствовали и чуть ли не поддерживали под локотки при восхождении по карьерной лестнице. И вскоре она оказалась в областном руководстве. Но от своего принципа не отступилась. Даже ради Димаса.

Он учился спустя рукава, тусил в клубах, развлекался с тёлками, любил закатиться на пикничок в какие-нибудь ебеня поживописнее. Из института его вытурили, и матушка почему-то не приняла никаких мер. Полгода Димас не мог решить проблему, чем ему заняться, и тут пришла повестка. Бабуля затрясла сухонькими руками перед лицом дочери и потребовала задействовать все связи. Матушка объявила: "Сделаем всё по закону. У ребёнка в детстве был нервный срыв, отсюда все проблемы с учёбой и возможностью трудоустроиться. А диагноз потом можно будет снять точно так же, как поставили ". Она отобрала у Димаса любимый "Лексус", вытребовала от врачей направление на обследование в "Отделение пограничных состояний" при областной психушке.

Димас, баскетбольного роста и с габаритами, приобретёнными в качалках, легко смирился со своей участью. Он знал: матушка сделает всё возможное. Тем более что "срыв" в его жизни действительно был. Точнее -- два "срыва".

Первый случился лет в двенадцать, когда батя ещё был на свободе. Он отгрохал настоящий мавзолей на ранее захудалой могилке своего отца, пригласил "на открытие" важных людей и родственников. Бабуля горячо запротестовала против того, чтобы Димас ехал на кладбище, но матушка, одевшаяся очень скромно и с таким же "нищенским" букетом, взяла сына с собой.

Пока взрослые по русскому обычаю поминали родителя бати-авторитета, Димас и сводный брат Эдик носились по аллеям. И набрели на настоящие дебри сиреней, скрывавших полуразрушенные временем памятники. Между двух могил зашевелились заросли травы, в них что-то заворочалось.

-- Там кто-то есть, -- сказал семилетний Эдя.

И тут Димаса захлестнуло всплеском фантазии.

-- Это выползень, -- прошептал он. -- Тихо!.. Услышит нас и заберёт к себе под землю.

-- Зачем заберёт? -- не понял Эдя, округлив голубые, как у самого Димаса, глаза.

-- Сожрёт. Или оставит гнить рядом с костями других детей, -- продолжил вдохновенно врать Димас.

Губы Эди сложились подковкой, на глазах появились слёзы. Балованный мальчишка не признавал даже обычных сказок.

-- А что сделать, чтобы выползень не забрал? -- спросил он.

-- Нужно отдать ему кого-нибудь вместо себя, -- выдавил Димас, еле сдерживая смех. -- Вот сейчас возьму и толкну тебя в траву!

-- Мама! -- раззявив губы, выкрикнул Эдя.

-- Тихо ты! -- Димас испугался, что за такие разговоры с братом ему может здорово влететь, и добавил: -- Про выползня никому говорить нельзя! Опасно для жизни!

Эдя закрыл капризный рот, но захныкал. Димас отвёл его ко второй батиной жене, которая бросила на старшего неприязненный взгляд и спросила своё чадо:

-- Что случилось, сынок?

Эдя разрыдался ей в подол, но про выползня не сказал.

Матушка Димаса молвила мимоходом:

-- Утомился, наверное.

До Димаса дошли разговоры, что младший брат стал невыносимо плаксивым, отказывался спать без света и оставаться в одиночестве. Однажды, когда няня ушла в кухню дать указания кухарке насчёт детского обеда и задержалась, насыпал толчёного лекарства, которое украл у матери, в бутылочку с соком и дал попить сестрёнке. Потом замотал её с головой потуже в одеяло. И засунул получившийся кокон под низкий диван. Сам улёгся на него и, довольный, прислушался к кратковременной возне: выползень получил своё и Эдю уже не тронет.

Вот тогда-то У Димаса начался "срыв": он до жути испугался того, что с ним сделает батя, когда узнает от врачей, лечивших брата, про выползня. Димас рыдал, бился в истерике и не признавался даже матушке в своей шутке. Мол, испугались кого-то на кладбище, вот и всё. Не поздоровилось бы никому: ни матушке, ни Димасу, если бы мелкий дурачок не сказал, что выползня он видел своими глазами.

Эдю затаскали по врачам и больницам, отчего он растолстел, облысел и стал похожим на личинку майского жука.

Встретились братики через три года, когда батя уже отбывал срок. Добрая матушка пригласила бывшую разлучницу с ребёнком погостить на даче. Все знакомые восхитились её человеколюбием и готовностью помочь.

При встрече Димас наклонился поцеловать подушкообразного Эдю и шепнул ему в ухо:

-- Привет, выползень.

Мутные голубые глаза Эди под отёчными веками потемнели, пухлая, но сильная ладонь притянула Димаса за футболку, в вторая сжалась в кулак и двинула братца по носу так, что брызнула кровь.

Бабуля развопилась, будто стала свидетельницей убийства. Матушка оттащила Димаса и шепнула:

-- Не нарывайся.

Эдина родительница высыпала в рот сыну горсть таблеток. Эдя, всё порывавшийся драться, вскоре обмяк и стал зевать. Его уложили в тёмной комнатке без окон рядом с кухней.

-- Сутки спать будет, -- сказала Эдькина мать.

Потом обе матушки и бабуля долго плакались друг другу, усидев при этом три бутылки вина. Димас услышал ненароком, как мать Эди сказала:

-- На лекарствах постоянно... гипнозом лечили, заставили забыть даже слово такое -- выползень. А на него всё равно время от времени что-то находит, беситься начинает.

-- Перерастёт, -- ответила мудрая матушка.

Димас заценил эту мудрость по её интонации: матушка ни на грош не поверила в исцеление Эди.

А Димас решил, что следующий ход за ним.

Он, поедая с грядки клубнику, позвонил друзьям и договорился приколоться над братцем. Должен же он ответить за нападение.

Когда стемнело и все улеглись спать, Димас привязал собаку и впустил Костю с Владом в дом. Замысел был таков: утащить храпевшего Эдю в овраг и хорошенько засыпать мусором.

-- А дальше-то что? -- спросил практичный Костя.

Димаса вновь накрыло вдохновение:

-- А мы позовём Лёнчика и скажем ему, что можно вызвать выползня из-под земли. Пусть потешится...

Это была великолепная идея: Лёнчик, помешанный на сверхъестественном, должен стать свидетелем чуда.

-- Ого, какая туша!.. -- разочарованно сказал Влад, самый хилый из их компании, когда увидел Эдю. -- Мы его не поднимем...

-- Утащим, уволокём, -- успокоил его Димас.

Они действительно без особых трудностей вынесли Эдю на плотном шёлковом покрывале в заднюю калитку, а потом, между высоких садовых заборов, -- в овраг. Накрыли шиферным листом, забросали слегка ветками.

И к делу приступил Костя, который, кроме практичности, обладал ещё и артистизмом. Он позвонил приятелю и сказал полушёпотом:

-- Лёнчик! Вставай сейчас же! Дуй к оврагу! Да чего ты заладил: за каким... Мы надыбали место, где скрывается выползень. Что? Ты про выползня не знаешь?! Ну ты дубина... Это подземная сущность, и её можно вызвать! Ну, ждать тебя или мы сами?

Когда Лёнчик показался из-за кустов, компания замахала руками: тише, мол.

-- Вон то место... -- Указал Костя. -- Ты ж из нас самый сильный в этих делах. Встань напротив и скажи три раза: "Выползень из могильных глубин, появись!"

-- Гоните... -- не совсем уверенно ответил Лёнчик.

Он очень хорошо знал своих приятелей. Но вызвать новую, неизвестную любителям сущность хотелось больше.

-- Иди тогда отсюда, -- с показным гневом сказал Димас.

-- Ладно, попробую, -- согласился Лёнчик и вдруг с завыванием сказал: -- Выползень из могильных глубин...

-- Выползень из могильных глубин! -- подхватила компания.

Не успели стихнуть слова, как на листе шифера дрогнули ветки. Димас, Костя и Влад чухнули со всех ног к кустам. Вовсе не от страха, им было интересно, как поведут себя толстяк и Лёнчик.

А бедняга стоял ни жив ни мёртв. Одно дело -- интересоваться паранормальным, другое -- наблюдать его. А может, не только наблюдать...

Эдя высунул лысую голову из-под мусора. Слово, которое его заставили забыть врачи, прозвучало уже второй раз и вновь пробудило агрессию. Его глаза полыхнули в лунном свете, как маленькие голубые лампочки. Ярость, с которой он устремился на невысокого худенького подростка, сделала его нечувствительным к осколкам стекла и железному лому, битому кирпичу и острым веткам.

Димаса, который сидел за кустами и с напряжением всматривался в темноту, ловя движения Эди, вдруг окатило совершенно чужими мыслями: поймать, удавить, загрызть... уничтожить прошлый страх, смерть маленькой сестры, беспросветную жизнь в больницах... Он очень удивился -- так мог думать жирный выползень, но не он сам. А потом успокоился, потому что, к примеру, намерения злобного сторожевого пса можно понять только по его взгляду. А кто этот Эдя-выползень, как не злобное животное?

Братец потерял трусы, пока вылезал из оврага, поранился и вконец обезумел. А этот мальчишка всё стоял и не двигался. Окровавленный Эдя накинулся на него. Но Лёнчик хоть и обмочился, всё же сумел отбросить вызванную "сущность". И побежал так, как не бегал никогда в жизни.

Компанию шутников спасло лишь то, что утром Лёнчик на первом же шестичасовом автобусе уехал в город. Его бабка подумала, что внук по ночному времени попался на воровстве или какой-нибудь другой пакости, и шуму поднимать не стала, отпустила его с богом.

Эдю отловили мужики, которые вышли на покос. Братца ожидала скорая с психиатрической бригадой и новая больница.

Матушка обнаружила отсутствие покрывала, подозвала сына и сказала: "Ты всё же нарвался. Теперь ответишь". Но это были просто слова. Димас весело и легко прожил время до получения повестки. Единственным огорчением была лишь утрата "Лексуса". А повестка... Матушка же сказала -- ложись в больничку. Он и лёг. Стало быть, всё будет хорошо.

"Отделение пограничных состояний", или ОПС, оказалось забитым под завязку призывниками, которых нужно было обследовать на предмет психических расстройств. Димас быстро освоился в новой компании. Были в ней и настоящие психи, и тормознутые, и суицидники, и продвинутые хитрецы, косящие от армии. Но Димас подивился тому, что они ничем не отличаются от его прежнего окружения: не дураки найти лазейки для нарушения режима, выручить товарища, приколоться над кем-нибудь. Димас щедро делился со всеми матушкиными передачками, и ему простили даже то, что его поместили в отдельную палату.

Врачи и всякие психологи достали до печёнок, но Димас не нарывался. У него не выявили ничего серьёзного, кроме какого-то очень низкого "ай кью", но после бесед с матушкой диагноз поменяли на послестрессовую депрессию и органические нарушения. Обследование подходило к концу, и Димас уже предвкушал отдых на море. Но тут произошли две встречи.

Во-первых, в женском отделении среди тормознутых старух и дёрганых тёток, над которыми можно поржать, появилась девчонка, похожая на одуванчик из-за лёгких белых кудряшек. Сразу прошёл слух: ей чудятся голоса, которые уверяют её в том, что она уродина. И девчуля несколько раз пыталась отравиться. Димас, избалованный женским вниманием и любовными подвигами, отчего-то запал на неё. Может, от скуки: книжки и телик его не интересовали, мобила с видосами надел, захотелось жизни. Эта Денисова Нина сначала закрывалась от него книжкой, потом стала улыбаться. И вскоре Димас оказался на стадии поглаживания тонкой незагорелой ручки.

Дружбу и общение прервала из-за сущей хрени старшая медсестра, дура из дур: дескать, Димаса выпишут и у Нины с какого-то перепугу начнётся рецидив. Откуда этому рецидиву взяться, если они смогут общаться по телефону?! Может, недолго, но это можно понять: Димас -- мужик, и ему нужна сговорчивая весёлая тёлка, а не одуванчик за железным забором. И он уже был готов нарваться и вопреки всему устроить вечерние свидания с Ниной.

Во-вторых, из-за нехватки мест в палату Димаса вкатили кровать на колёсиках -- металлические рамы, шарниры, матрац и прикрученные ремни. А потом ввели больного -- очень высокого, наверное, под два метра, и худого до невозможности парня, который показался каким-то ненастоящим. Ну не бывает у обычных людей такого вытянутого, сплюснутого черепа с выпирающим лбом, тонких гибких рук и невероятных пальцев с плоскими широкими ногтями, как у какой-то африканской лягушки. Димасу поставили условие -- не пользоваться телевизором и не шуметь.

Всё ОПС вскоре закипело слухами: новенький два года пробыл в закрытом учреждении, год -- в обычной психушке и вот был направлен на долечивание сюда. Больной постоянно спал, открывал глаза лишь тогда, когда старшая медсестра вносила лоток и зычно объявляла:

-- Топорков! Приём лекарств.

Новенький высыпал в губастую пасть таблетки и запивал стаканом воды.

Но у него был секрет. В первый раз, когда медсестра вышла, он двинул себя кулаком под грудину, согнулся и отрыгнул лекарства. Посмотрел на Димаса запавшими голубыми глазами со зрачками-точками.

Димас улыбнулся и махнул рукой: мол, не моё дело.

Топорков поддел пальцами пластиковый подоконник и сунул в отверстие таблетки. Повернулся к Димасу и сказал:

-- Я Топорков Эдуард. Можно просто Эдя.

-- Неудачин Дмитрий. Можно просто Дима.

Димаса заколотила дрожь: Топорков -- батина фамилия. А этот новый сосед -- сводный брат-выползень. Он изменился до неузнаваемости. Зато может признать родственника. Что же теперь будет-то? Димас уже хотел бежать к главврачу, звонить матушке... Но решил пока не нарываться.

Эдя оказался компанейским. В перерывах между длительным сном рассказал, что он малолетка, но всё время лечился со взрослыми. Лекарства его изменили, состарили и превратили в человека-"варёную макаронину". Показал шрамы на лобастой голове и рассказал, какие операции перенёс: "Весь мозг покромсали, потому что падал отовсюду, башкой о стены бился. Зато сейчас как новенький". Эдя отказался угоститься деликатесами матушки Димаса:

-- Я вообще ничего не жру. Меня санитары через зонд кормят в процедурке. И пасть зажимают, чтобы не выблевал. А твоя мать хорошая, заботливая. Моя -- сука. Бросила меня в больнице. Замуж вышла, нового сына родила.

Димас запустил пробный вопрос:

-- А как ты в психушку попал?

-- Не помню. -- Эдя зевнул и рухнул жердью на свою особенную кровать.

Однажды после дождя, когда прогулок не было, а Димаса весь день отгоняли от дверей в женское отделение, он долго не мог уснуть ночью. Лежал и плутал в мыслях о Нине.

Со стороны Эдиной кровати послышался шорох, точнее, слабые скребущие звуки. Димас повернул голову: его братец сидел, водя руками по стене, точно собирался влезть на неё. Потом встал на ноги, ещё выше поднял руки и... медленно пополз вверх.

Димас так удивился, что позабыл испугаться. Как такое может быть вообще?!

Эдя перебрался на потолок. Плиты, устилавшие его, тихонько похрустывали от движений братца. В лунном луче, который проник в щель между шторами, он выглядел впечатляюще -- этаким четырёхлапым тараканом. "Вот урод! А если вниз на меня спрыгнет?!" -- подумал Димас и сжал застучавшие зубы, чтобы случайным звуком не спугнуть чёртова братика. А он пустился в обратный путь и вскоре уже уселся на свою кровать, свесив ноги.

-- Не спишь? -- спросил Эдя.

Димас хотел ответить, но от непонятных чувств сдавило горло. Промолчать? А вдруг придурок бросится на него! Заорать и позвать дежурную сестру? Тоже может наброситься. И Димас еле выдавил:

-- Нет...

-- Я каждую ночь наблюдаю за тобой, -- сказал Эдя.

-- Поче-е-ему? -- проблеял Димас.

-- Меня будят твои сны, -- ответил Эдя. -- Плохие сны...

-- Я их не помню, -- вымолвил уже увереннее Димас. -- Мне на ночь дают таблетки-сонники.

-- А ты выплёвывай. Как я, -- посоветовал Эдя.

-- Не, лучше дрыхнуть. А то тоска замучает, -- Димас совсем освоился и заговорил откровенно.

Он рассказал Эде о том, что запал на Нину, что ему не разрешают с ней общаться, хотя симпатюля не против. И ляпнул о таком, что удивило его самого: он впервые влюбился и размечтался о свидании наедине.

-- Хочешь, устрою свидание? -- неожиданно спросил Эдя.

Его голубые глаза бликовали в темноте, как у кошки.

-- Гонишь... -- не поверил Димас.

А оказалось совсем просто: Эдя вызвался из своих "резервных" колёс составить адову смесь и всыпать её в кулер для персонала, которым пользовались очень часто из-за удушающей июньской жары. Димасу нужно всего лишь вызвать после отбоя пассию в приёмный покой на диванчик.

Свою часть работы Эдя выполнил виртуозно: он умел двигаться бесшумно и возникать-удаляться совершенно неожиданно. Вот вроде только что мелькнул в коридоре, а через миг глядь -- спит на своей кровати. А Димасу не повезло: Ниночка на прогулке снова стала закрываться от него журналом и шептать: "Это неправильно, это неправильно". Димас пустил в ход свои самые эффективные способы убеждения, и она нехотя согласилась.

Дежурный персонал после обеда принялся отчаянно зевать и твердить о магнитных бурях. Не помог даже кофе, воду для которого кипятили в большом самоваре в ординаторской. После отбоя медики заснули прямо на рабочих местах, а больные дисциплинированно разбрелись по палатам.

Конечно, в психушке такой номер бы не прошёл, но небольшое ОПС жило по своим законам.

Димас поменял тренировочный костюм на джинсы и рубашку и отправился к женскому отделению. Две санитарки бойцовского телосложения храпели перед телевизором.

Нина появилась в коридоре, увидела Димаса и вдруг сжала голову руками. Так и стояла, несмотря на его отчаянные знаки -- иди, мол, сюда. Пришлось пробежать на цыпочках в отделение и силком вытянуть её за двери. Вовсе не из-за того, что свидание по-прежнему казалось необходимостью. Просто к потолку прилип Эдя и уставился на Нину. А если этот урод бросится на девушку?

На беду Димаса, одна из Ниночкиных соседок, психованная и тревожная тётка, вышла вслед за ней. Может, решила, что Нина пошла в туалет и решила составить ей компанию, может, её погнала какая-то другая сила, к примеру, любопытство.

Димас обернулся на её слабый крик. Тётка глядела на пол у своих ног. А на линолеуме покачивалась громадная рука и то шевелила пальцами, то грозила указательным. Это Эдя на потолке приставил к плафону руку и создал "театр теней".

Тётка уселась, из-под неё вытекла жёлтая лужа, а из перекошенного рта потянулась ниточка слюны. Ниночка храбро, прямо по тени, бросилась к ней со слабым криком: "Это я виновата!" И даже не глянула на потолок. Димас помог затащить тётку в палату.

Свидание оказалось сорванным.

А утром узнали о беде: любопытная тётка скончалась от инсульта.

Ниночку и ещё одну соседку срочно перевели в психушку с обострением: они наперебой уверяли друг друга в вине за преждевременную смерть тётки. Только четвёртая обитательница их палаты, старушенция с начальными признаками деменции, объявила: "Виноват Нинкин кавалер".

Конечно, с Димасом поговорили. Но без толку: он отчаянно рыдал из-за того, что не увидит Нину, возможно, никогда. Его обкололи лекарствами и оставили в покое, благо ничего связного старушенция рассказать не смогла.

Возле женского отделения поставили усиленную охрану. Но на третьем этаже, где располагались палаты, на окнах не было решёток. И никто не знал о способностях Эди.

Он растолкал Димаса среди ночи и сказал:

-- Пойдём в женское, что-то покажу.

-- Нне... туда нельзя... -- отказался Димас.

-- Какой ты нудный! Если говорю: пойдём, значит можно.

Они прокрались мимо дрыхнувших санитарок и вошли в дверь бывшей Ниночкиной палаты. Три койки в ней пустовали, а на четвёртой валялись подушка и скомканное одеяло.

Сначала Димас ничего больше не смог разглядеть, но Эдя распахнул штору.

В лунном свете скорчилась старуха-удавленница, подвязанная широким полотенцем за шею к спинке кровати. Эдя откинул её голову. Димас чуть не грохнулся на пол при виде тёмных губ, из которых высовывался толстенный чёрный язык. Одутловатое лицо казалось голубым, как луна, как глаза Эди, которыми он всматривался в покойницу.

-- Красиво-то как... Только бабка всё удовольствие испортила, не захотела помирать. Пришлось её придушить полотенцем, и только потом повесить, -- прошептал братец. -- Ладно, пошли отсюда.

Все решили, что это суицид. Персонал снова выглядел тормознутым. Наверное, и в морге врачи оказались такими же.

Часть вторая Дети-инферно. Выползень

Девчонки гуськом шли за Маринкой, которая освещала фонариком портреты на могилках. Вдруг она охнула и оступилась, выронила фонарик.

— Ты чего, Марья? — участливо спросила Лёка, подняла фонарик и навела луч на фотку свежей могилки с железной красной пирамидкой. — Смотри-ка, новая… Чувак скончался три дня назад. Кажется, я его где-то видела.

— Я его знаю, — хрипло сказала Наташка. — Это интернатский лунатик. Тот, который разбился.

— Идёмте уж! — скомандовала злая Маринка.

Лёка задрожала от нетерпения.

Подошли к памятнику из мраморной крошки, редкому на кладбище красной жести и деревянных пирамидок. Надпись говорила о том, что здесь похоронена четырёхлетняя Диана. Но с фотографии глядело лицо юной девушки. Кудрявой, улыбающейся, с холодком в больших глазах.

— А-а-а! — завопила Наташка. — Марья, это ты! Ты! Ты!

Маринка схватила камень и стала со всей дури колотить по стеклу, потом вытащила фотографию и порвала её.

— Бежим! — громче пожарной сирены завыла Наташка.

Но с места не тронулась. Понятно, не захотела оставаться одна. Вместе безопаснее.

— Кто здесь хулиганит? — сердито рявкнул мужской голос.

Девчонки закрылись ладонями от света фонарика и замерли.

— Вот сейчас милицию вызову! — пригрозил мужчина, видимо, сторож.

Он был в низко опущенной на глаза кепке, в мешковатом пиджаке с поднятым воротником.

Лёка тонким голоском сказала:

— Простите, нас подло разыграли. Обманом заманили на кладбище. Мы испугались. Сейчас уйдём.

— Куда ж вы с такой подругой-то? — заботливо спросил сторож и осветил Маринку, которая вспотела от какого-то внутреннего жара в ночной прохладе. А ещё она стала трястись, как припадочная.

— Эх-эх… знаю я эти розыгрыши. Пойдёмте под навес, до сторожки-то далеко. Посидите, успокоитесь. А потом ступайте себе в лагерь. Вы же оттуда? — добавил сторож.

Девчонки пошли за ним, стараясь не смотреть на фотографии покойников.

— Вот, садитесь на лавку, — сказал сторож и надолго замолчал. Потом вдруг разошёлся: — Хорошо здесь. Хоть тесно, но свобода ото всего. Вы, девки, зря разорались, покой нарушили. Усопшие вам этого не простят.

— А что они нам сделают-то? — голосом, прерывавшимся от страха, спросила Любка.

— Дак каждому своё воздадут, — уклончиво ответил сторож.

— А правда, что если на детском кладбище увидишь свою фотку, то скоро помрёшь? — поинтересовалась Наташка.

— А то! — откликнулся сторож после небольшой паузы, в которую было слышно только шумное и неровное дыхание Маринки. — Я уж заколебался экскурсии водить. Только днём, конечно, не ночью. Бывало, опознает кто-нибудь себя на фотке. А через три дня прихожу — глядь, любопытного везут закапывать.

— А можно… можно не помирать? — раздались Маринкины первые слова после встречи с портретом на памятнике.

— Дак не помирай, девка, живи, кто тебе не даёт? — добродушно усмехнулся сторож.

— Нет, сделать так, чтобы увидеть и не помереть? Можно отсрочить смерть? — Маринкин голос то срывался в басок, то взвивался фальцетом.

— Не знаю, девонька. Разве что покаяться в своих самых страшных грехах. Да вы, поди, и слова-то такого — грех — не знаете. Ну тогда ежели натворили что, так признайтесь, очиститесь, — ответил сторож.

— Как на пионерском сборе? — спросила Лёка.

— Вроде того, — буркнул сторож.

Похоже, его интересовала только Маринка.

— А...а… кто это? — спросила Наташка.

Шестеро девчонок разом подскочили и встали поближе друг к другу.

У могил показался кто-то закутанный в белое.

— Дак это покойник свежий, пацанчик. Убийцу своего ищет. Почуял и идёт прямо на него, — буднично и от этого особенно страшно ответил сторож.

— Спасите нас, пожалуйста! — даже не стараясь унять стук зубов, попросила Лёка. Розыгрыш розыгрышем, но страшно было по-настоящему.

— Не могу! — отказался сторож, сдвинул козырёк кепки, взял фонарик с земли и поднёс к лицу.

На девчонок смотрели провалы глазниц полусгнившего лица. А может, просто обожжённого, но кто бы стал разглядывать?

Все бросились в рассыпную.

К утру в палате недосчитались Маринки. Пришлось выйти на зарядку без неё.

— Где Денисова? — спросила воспитательница.

— В туалете, — ответила Лёка, пытаясь удержать стон от боли в ступнях и лодыжках.

— Что с ней случилось? Понос? Почему в медпункт не обратилась?

— У неё неизлечимый понос, — брякнула Наташка, вызвав выразительный взгляд сопиты.

После завтрака без Маринки начался кипиш. Но вскоре стих: пропавшая нашлась на берегу реки, возле ограждения, которое она протирала охапкой листьев.

Маринка доверчиво рассказала прикатившим ментам, что если покаяться, стереть все отпечатки пальцев, то покойник никогда не найдёт убийцу. Её фотография на памятнике уже разбита, остались отпечатки и признание. Признание вот: она психанула и на нервной почве столкнула луняру с обрыва.

Маринку увезли.

Шестую палату расформировали. С девочек взяли торжественное обещание никому ничего не говорить ни о лунатике, ни о Маринке. Особенно родителям, ведь им приходится столько работать — близился конец второго квартала последнего года пятилетки.

Но Лёка знала, что всё только начинается. Время, когда она была изгоем, отщепенкой и вызывала смех интернатских, даром не прошло. О чём трещал репродуктор по утрам? Наступательная тактика и стратегические решения? Лёка, будь готова к тактике и решениям! Всегда готова!

— На кладбище был настоящий сторож? — спросила она Серёгу, которого скараулила у столовой.

Он ответил, глядя поверх её волос, увязанных в конский хвост:

— Нет. Бродяга. Но мужик хороший, выручает всегда. Мы его тоже выручаем. Ты чего возле отряда отираешься? От тебя одни неприятности.

— Вы же сами согласились вытрясти признание из Маринки. Вот, вытрясли. Я-то при чём?

И Лёка гордо пошла прочь. Серый сказал вдогонку:

— Постой, Муравкина. Сейчас всякие разговоры лишние. Пойми это.

После ужина Серый подкараулил её вместе с Костей.

«Мириться пришли, — решила Лёка. — Я им нужна»

— Слушай сюда, — начал Костя. — За Маринкину фотку спасибо. Без Серого не было бы «покойника». Стало быть, остального тоже нет?

Лёка в новеньких кроссовках, которые папа привёз ей из командировки в братскую соцстрану, покачивалась с носка на пятку. Теперь, когда отпала необходимость надевать трикушки с платьем, ей хотелось выглядеть модной.

— А зачем вам… остальное? — спросила она.

— Хотим вернуть вожатого Володю, — сказал Костя. — Мелочь пузатая уже бунт подняла, еле успокоили. Отвечать-то придётся нам.

— Какой бунт? — заинтересовалась Лёка.

— Ну ты и зануда. До всего любишь докопаться, — рассердился Костя. — Садятся кружком, раскачиваются и подвывают. Всё громче и громче.

— Пусть бы подвывали. — Интерес Лёки возрос.

— А ничего, что несколько мелких от своего вытья могут забиться в припадке? — Костя уже негодовал на тупую Лёку. — Судьба у ребят сложная, здоровье слабое.

— Пусть лечатся!

Костя побагровел, набрал в грудь воздуху, но промолчал. Сплюнул под ноги Лёке и собрался уходить.

— Володю выгнали с работы за то, что за лунатиком не уследил? — сказала Лёка. — Вот и новых вожатку с сопитой выгонят, если что-то случится.

Костя остановился и обернулся.

— С нашими ничего не должно случиться. Мы одна семья. Один за всех и все за одного, — сказал он.

«Ага, или все против одного», — подумала Лёка.

— А ваших никто и не собирался трогать, — заверила она.

За сутки в лагере исчезла чёрная гуашь во всех отрядах. Пропажу каталки из пустого медпункта тоже никто не заметил.

Воспитательницы возвращались с вечерней планёрки. Завтра должна была приехать очередная комиссия. В дождливой мгле слабо мерцали редкие фонари. Асфальтовая дорожка, круто взбиравшаяся вверх, казалась чёрной лентой.

Вдруг на её вершине возник странный предмет вроде ящика.

Предмет понёсся по склону, и сопитам привалило счастье увидеть легендарный Гроб на колёсиках. Они не успели отреагировать. Просто вернулись в административный корпус и всё рассказали начальству. Поиски Гроба, понятно, не увенчались успехом. Зато о нём к утру узнали все от мала до велика. Количество «очевидцев» возросло. Начались истерики. А где Гроб, там и Пиковая дама, Чёрная Рука, кровожадный пёс, покойники в белых тапочках, старушки-людоедки, сбежавшие психи, пропавшие дети.

Всё это было первой частью инсценировки, которая помогла бы вернуть доброго вожатого Володю.

Вечером следующего дня, за полчаса до отбоя, когда после дождей от земли поднимались густые пряные запахи и все сидели по корпусам, Лёка подошла к интернатской вожатке.

— Ваши за лагерную территорию убежали, — шепнула она. — Сказали, что их Терентьев Юра позвал к реке. Как бы не расшиблись в темноте.

— Кто это — Терентьев Юра? — удивилась вожатка-студентка. Она, конечно, знала о трагедии, но в общих чертах, без имён.

— Мальчик, который с обрыва упал, — сообщила Лёка. — Он заманит ваших к обрыву и заставит броситься вниз.

— Что за бред! А ты откуда знаешь про моих? — Вожатка уставилась на Лёку с недоверием, которое переходило во враждебность.

Лёка сделала вид, что не услышала вопроса, и с равнодушны взглядом отошла.

Вожатая оказалась не совсем дурой и пошла проверить новые сведения. «Пузатой мелочи» нигде не было — она отсиживались под кроватями, заправленными «по-чёрному» из-за дождей. И тут вожатую проняло, она позвала воспитательницу. Обе побежали к задним воротам лагеря. Сопита всё же вернулась: не годилось оставлять без присмотра воспитанников. Они на всё способны.

Вожатая пошла берегом. Подул пронзительный ветер, разворошил и прогнал дождевые облака. От реки поднялся туман, из-за ветвей деревьев выглянули грустные звёзды.

— Вера Петровна!.. — донеслось снизу.

Вожатая остановилась, подошла к самой решётке и стала всматриваться в туман. Вроде детские тела грудой и невысокий мальчик рядом.

— Вера Петровна! Они все здесь, но почему-то не говорят и не дышат! Заберите меня, мне страшно! — раздался вопль на весь овраг.

Вожатая схватилась рукой за сердце, но отступила от опасного места.

— Вера Петровна! — сказал кто-то у неё за спиной.

Она резко обернулась и увидела кого-то в белом. Вскрикнула, подалась назад, оступилась, взмахнула руками и вместе с решёткой, которая снова почему-то держалась на честном слове, сорвалась с обрыва.

Воспитательницу в истерике и вожатую без сознания с травмой головы увезли.

Володя вернулся. Общему счастью помешало то, что на место сопиты поступила завхоз из интерната, старая, опытная и злая.

К удивлению, в «Весёлых стартах» победил шестой отряд. Лёка не поехала вместе со всеми в цирк. Её навестили мама и папа, привезли много вкусного и вредного для зубов. Лёка поняла, что на передачу они копили две недели. Папа, наверное, метался вечерами без сигарет с кухни на балкон. Он всегда много курил, закрывая наряды. А ещё бабушка отстояла часть своей пенсии, чтобы порадовать внучку.

Лёку хотели на день прикрепить к пятому отряду, но она попросилась к интернатским.

К её удивлению, у них в корпусе царила чистота: все вещи на своих местах, на полу — ни соринки, только ветерок гонял по коридору запах мочи. Наверное, многие ребята писались во сне.

Володя позволял старшим не лежать в постелях в сончас, бродить где угодно. Лишь бы были тишина и порядок. Сопита-завхоз, хоть и была злюкой, такое правило тоже уважала.

Лёка угостила старших конфетами.

— Поминки, что ли? — неловко пошутил Серый.

— Вроде того, — согласилась Лёка. — А кто-нибудь в гроб ложился, когда вы его мастерили?

Все замолчали.

— Было дело, — наконец сказал Костя. — А что? Помру?

— Обязательно, — ответила Лёка. — Кто живой в гроб залезет — не задержится на белом свете.

— Врёшь, — возразил Серый.

Костя промолчал, но когда Лёка собралась уходить из мальчиковой палаты, спросил:

— А что нужно сделать-то? Ну, чтобы не сдохнуть?

— Заставить кого-нибудь лечь вместо себя, только и всего, — ответила Лёка. — Тогда Гроб заберёт этого человека.

— Ты всё наврала, — убеждённо сказал Сергей. — Мы с Костяном всякое видали. И ножи, и топоры. Клепикова пьяный отец чуть не убил. Воронцова родная бабка попыталась отравить. В Морозову отчим выстрелил. Мать убил, а её только ранил. У нас в отряде столько страшилок, что не пересказать все.

— Вали отсюда… — тихо сказал Костя, и все настороженно замерли, глядя на Лёку.

Запахло расправой.

Лёка посмотрела в их лица с совершенно не детскими глазами. Почему-то стало так страшно, как не бывало ни на кладбище, ни на обрывистом берегу. Она всхлипнула и убежала в палату к девочкам.

Вот там она нашла благодарных слушательниц! Более того, они такого наговорили про старшаков, что пресловутое стягивание трусов выглядело анюткой против чертополоха. Лёку скоро затошнило то ли от конфет, то ли от запаха мочи. Она попросилась в свой пустой корпус.

Вот тебе и пионерский лагерь «Здоровье». Вот тебе и полноценный отдых с укреплением организма.

Лёка прилегла, не выключая света, на минуту прикрыла глаза и неожиданно заснула. Разбудило чьё-то присутствие и тяжёлый, просто отвратный запах. Она увидела рядом с собой Маринку.

— Дай конфеток, — попросила бывшая командирша, не открывая рта.

Её глаза были сухими, без блеска, и пустыми — без мысли. Маринка не походила не себя — шуструю, порывистую, полную чувств и несдержанную на язык. Персиковые щёки стали жёлтыми, вокруг глаз пролегли тёмные тени, нос заострился. На рот было страшно взглянуть.

— Пусть тебе родители привезут, — сердито сказала Лёка.

Она никогда не забудет того, что натворила Маринка. Не простит ей грязи, в которую пришлось вляпаться, чтобы вырвать её признание.

— Мы на бабкину пенсию жили. Нет у меня родителей, — ответила Маринка.

Лёку взбесило, что Маринка говорит, не шевеля губами, но всё же спросила её:

— Почему ты говоришь — «жили»?

— Потому что уже не живём. Во взрослой психушке мне поставили капельницу с лекарством. От неё я задохнулась. А бабка померла следом за мной — для кого ей теперь жить-то? — спокойно сказала Маринка.

Лёка наконец-то поняла, отчего Маринка так любила призы. Но не захотела сдаваться, жалеть её.

— Отойди от меня. Ты — убийца, — прошептала Лёка.

— Ты тоже, — откликнулась Маринка и приблизилась к Лёке.

— Я никого не убила! — закричала Лёка.

Маринкина рожа посинела и вздулась, кожа пошла пузырями, губы попытались раздвинуться, и Лёка увидела, что они сшиты окровавленными нитями. Маринка пальцем с совершенно чёрным ногтем попыталась их разорвать, но только стянула в одну сторону, отчего нижняя половина лица перекосилась.

Покойница вцепилась себе в волосы, пытаясь намотать их на кулак. Стал виден чудовищный разрез под чёлкой, который открывал распиленную кость. Она сочилась розоватыми каплями, которые от дёрганий Маринки летели во все стороны.

Лёка вскочила.

Никаких покойниц рядом. На часиках, подаренных в прошлом году бабушкой, — около шести. Скоро приедет отряд, и всё пойдёт по-старому.

Лёка взяла полотенце и подошла к зеркалу. Как будто под душем побывала. Надо ж такому присниться!

Вовсе не приснилось… Маринка стояла позади неё. Лёка закусила губу и обернулась. Никого. Глянула в зеркало — покойница за плечом.

Лёка рванула из палаты на солнышко, которое после дождей шпарило — будь здоров. Но что-то было не так в привычном лагерном утре.

— Муравкина… Муравкина… — позвал её незнакомый мальчишеский голос.

Это к ней обратился один из интернатских.

— Чего надо? — хрипло спросила Лёка.

— Костя пырнул ножом Серёгу… — сказал парнишка. — Насмерть.

— Серёгу? — удивилась Лёка. — Они ж друзья!

Новость после идиотского сна и не менее идиотского видения ещё толком не дошла до неё.

— Разодрались после разговора с тобой, — сообщил интернатский. — Приехали менты, нас допросили. А тебя начальник лагеря и старшая сопита велели отыскать и привести. Наши воют.

И действительно, ясно слышался многоголосый вой, словно сотня щенков прощалась с жизнью.

Лёка ощутила холод позади. Показалось, что капли пота, которые выступили на шее, застыли льдинками.

— Посмотри, за моей спиной кто-нибудь есть? — спросила она мальчугана.

Он оторвал взгляд от её лица. Глаза парнишки широко распахнулись, губы затряслись. Он побледнел. «Лицо страха, — подумала Лёка. — Ладно, интернатские — все психи. А кто тогда я?"

— Никого нет, — сказал парнишка и убежал.

Лёка пошла к начальнику лагеря.

В прохладном большом кабинете ей стало легче. Лёка чётко ответила на все вопросы, стараясь не уходить от правды. Немного воспрянула духом, так как её ни в чём не подозревали. Однако холод за спиной никуда не делся. Обернулась. Взгляд упал на огромное, в пол, зеркало.

За её спиной стояла Маринка, за Маринкой — грузная старуха. Рядышком — Серёга и Вера Петровна.

Значит, вожатую не спасли. Жаль.

Вера Петровна подняла на неё глаза в чёрных кругах. Кровь, заливавшая белки, уже стала коричневой. Бывшая вожатая покачала головой. Не жаль? Может быть.

Лёка развернулась к лагерному руководству. Начальник что-то записывал, старшая воспитательница тайком разглядывала новые босоножки, мент собирал какие-то бумаги в папку.

Лёка снова посмотрела в зеркало. Вся компания покойников была на месте. Даже ещё кто-то прибавился, не разглядеть. Наверное, те, кто пока живы. Но раз они никому, кроме Лёки, не видны, то пусть будут.

К удивлению, до родителей страшные новости не дошли. Только в лагерь стал приезжать наряд милиции. Сначала каждый день, потом всё реже.

А Лёка слёзно попросилась домой. Родители поупрямились и забрали её. Вместе с заплечными покойниками. Они оказались назойливыми и вредными: всё время чего-то требовали от Лёки, досаждали прикосновениями к спине. Тогда ей приходилось кого-нибудь убить, чтобы отстали. Начала с щенков дворовой собаки, которых утопила в канаве за гаражами. Потом бросила в костёр кошку и добила камнем.

Лёка подменила бабушкины сердечные капли. Утром первой пришла к ней в комнату, закрыла глаза, которые недвижно глядели в потолок, и сказала:

— Бабуля, ты должна меня понять. Мы очень скоро встретимся. Всякий раз, когда я стану смотреться в зеркало, ты сможешь дотронуться до меня.

Во время генеральной уборки мама принялась мыть стёкла на лоджии. Лёка подкралась и толкнула её в поясницу. Услышав глухой удар внизу, вернулась в комнату. А когда на улице закричала женщина, распахнула окно и завопила так, что перекрыла вой подъезжавшей скорой помощи.

Лёка бросила на проезжую часть новый мяч малыша, и ребёнок попал под машину.

Но очень скоро стало трудно найти новую жертву. Несмотря на это, покойники на время отстали от Лёки.

Зато по городу расползлись слухи: в лагере «Здоровье» девочка выколола себе ножницами глаза. По словам подружек, она в темноте увидела белую фигуру. И звали эту девочку Наташей. После первого сезона родители отправили её на второй. Пятеро интернатских свалились в обрыв вместе с новой решёткой. Захотели проверить, правда ли внизу до сих пор бродит Терентьев Юра.

Лёка не почувствовала облегчения, наоборот, всё вокруг казалось грязной водой канавы, которая забивает горло щепками. Жаром костра, твердью асфальта. Хотелось забрать чьё-то дыхание, биение сердца. Душу, наконец.

«Москвич» Муравкиным не достался, его отдали новому начальнику строительно-монтажного управления. Но пообещали в следующем году «Жигули».

Лёка сказала: «Папочка, соглашайся! В память о маме. Она так мечтала о своей машине. А чтобы тебе было легче, возьми мне путёвку в «Здоровье» на всё будущее лето!»

Папа утёр слезы умиления. Хорошая у него растёт дочка!