Аудиоспектакль
Впервые слышу многоголосую озвучку крипипаст, еще и с эффектами. По моему достойно!
Впервые слышу многоголосую озвучку крипипаст, еще и с эффектами. По моему достойно!
Однажды, когда я был ребенком, я играл с радио, просто медленно пробираясь сквозь белый шум, пытаясь найти станцию. Я нашел старую телевизионную антенну, прикрепил ее к стене нашего дома и провел провод из окна к ней с помощью зажима-крокодилов, прикрепленного к радиоантенне. Это позволило мне получить более широкий диапазон сигналов.
Было примерно 2 часа ночи. Я медленно менял частоты и вдруг добрался до какой-то станции, которая воспроизводила очень странный трескучий звук. Это звучало как брямкающие костяшки или, может быть, зерновые хлопья с рисом, но с фиксированным, ритмичным рисунком, а не случайным. Я сидел, слушая его несколько секунд. Потом он внезапно прекратился, и слабый голос сказал: «Это не сработает. Мы уже мертвы. Мы уже мертвы».
Долго я не мог осознать ЧТО только что услышал. Меня это настолько напугало, что я швырнул радио через всю комнату.
Я почти уверен, что это просто кто-то возился с радиопередатчиком, но, черт побери, не могу перестать думать об этом.
Скопипизжено с : kriper.ru
Это не мой ребенок.
Это было всё, о чем я могла сейчас думать.
- Дорогая? - сказал мой муж, - всё в порядке?
- Кто это? - спросила я, уставившись на маленькую девочку, которую я никогда раньше не видела. Она была одета в одежду моей дочери, - где Лиза?
Муж посмотрел на меня с беспокойством, а девочка выглядела ужасно напуганной.
- Что ты имеешь в виду? - спросил мой муж, - ты хорошо себя чувствуешь?
Почему он уходит от ответа? Почему не может просто сказать? Я глубоко вздохнула, пытаясь сохранить спокойствие, но получалось это крайне плохо.
- Со мной всё будет хорошо, - сказала я, повышая голос - как только ты скажешь мне, где моя дочь!
Муж нахмурился, положил крепкую руку девочке на плечо и прошептал:
- Иди наверх, дорогая, мама плохо себя чувствует.
Глаза маленькой девочки наполнились влагой. Она прижала свои учебники к груди и бросилась на второй этаж. Я услышала, как хлопнула дверь комнаты моей дочери. На лице мужа было выражение жалости и сдержанного гнева.
- Ты не принимала лекарства, - сказал он, - не пытайся это отрицать, по глазам вижу.
Я махнула рукой в пренебрежительном жесте:
- Мне это не нужно, они только затуманивают мой разум.
Гнев на лице моего мужа стал менее сдержанным. Морщины на губах углубились. Казалось, что он вот-вот взорвётся.
- Ты помнишь, что случилось в прошлый раз, когда ты это сказала?
- Я...
Мне нечего было сказать. Стая разбитых и запутанных образов заполнила мой разум, словно волна тошноты, которая приходит перед рвотой: мой муж весь в крови кричит "смотри, что ты заставила меня сделать!"
Земля начала уходить из-под ног. Я упала в объятия мужа. Горячие слёзы текли по моим щекам, а тело содрогалось от сильных рыданий. Сильная рука нежно гладила мои волосы, а спокойный до ужаса голос шептал мне на ухо:
- Тссс, это не реально, дорогая. Я клянусь, что это все не реально, это всё в твоей голове.
Я молча кивнула. Волна паники начала стихать. Муж отнёс меня в спальню и подошёл к комоду, где хранил баночку с лекарствами. Эти таблетки надо было принимать каждый день, чтобы поддерживать здоровье в норме. Я проглотила их с благодарностью. Вскоре мой разум стал размытым. Я почувствовала, что становлюсь зомби, которому можно сказать что угодно, сделать что угодно, но никакого адекватного ответа на это не последует.
Конечно, я знала, что всё это неправильно, что эта девочка вовсе не Лиза. Я знала, что смерть моей дочери сводила с ума не меня, а моего мужа. Я знала, что он похитил эту девочку, когда она была ребенком, и уверил себя, что она Лиза.
Но, самое главное, я знала, что если я не приму свои таблетки, если я разрушу его ненадёжную иллюзию счастья, он убьёт девочку и начнёт всё сначала.
Так же, как он сделал и в прошлый раз.
Такую задачу поставил Little.Bit пикабушникам. И на его призыв откликнулись PILOTMISHA, MorGott и Lei Radna. Поэтому теперь вы знаете, как сделать игру, скрафтить косплей, написать историю и посадить самолет. А если еще не знаете, то смотрите и учитесь.
Он затянулся сигаретой и выпустил колечки дыма. Они, медленно тая, уплыли в потолок.
— Страх, говоришь? Страх тут ни при чем. Когда я говорю «меня пугают» или «я боюсь», это не значит, что это страх. Точнее, не такой страх, к которому ты привык.
— А какой страх? — мальчик с непониманием смотрел на Него. — Я боюсь монстров под кроватью. Ну, то есть боялся. Я боюсь двойки. Но это один страх. Хоть и разных вещей. Я потею, у меня трясутся ноги и, наверно, эти, поджилки, не знаю, где они, но они точно трясутся. А как это не такой страх?
Он посмотрел с усмешкой на мальчика. Мелкий, синяки под глазами, тощенький. Умный парень, но еще ребёнок.
— Вырастешь — поймешь, — Он снова затянулся сигаретой.
— Все так говорят. Объясни.
Мальчик обиделся и сидел надутый, но интерес заставлял его спрашивать Его и дальше.
— Когда она говорит, мне больно. Нет, не так. В языках людей слишком мало слов, чтоб это описать. Я не потею, не трясусь. Я просто хочу вдавиться глубже в пол, в стену, просочиться сквозь поры земли и спрятаться от этого визга, от этого грома. Это обливает как раскаленной карамелью... Ты же трогал расплавленную карамель?
— Трогал. Больно, — мальчик поморщился. — Но она сладкая.
— Именно! Сладкая. Боль и сладость, эти руки, этот голос. Страх как на американских горках, но тебе хочется исчезнуть, — Он задумался. — Нет, снова не то.
— А... — начал было мальчик, но в коридоре раздались мягкие, крадущиеся шаги. Мальчик застыл, глядя на дверь комнаты. Дверь медленно раскрылась.
— Мой масик маленький, пупсик, печенька любимая, ты моя конфеточка. Чего не спишь, малипусик?
— Я об этом, — прошуршал Он, спешно утекая в темноту гардеробной.
— Мам, монстр под кроватью сказал, что у него от тебя страх сладкий. Это как?
Мама крепко прижала сына к себе, целуя его в лоб и лицо:
— Спи, малыш сладенький, монстров не существует, моя прелесть нежная. И кто накурил под окном, что так воняет в комнате?
(С)
Кирилл просыпается глубокой ночью. Открывает глаза и ничего не видит: комната утонула, растворилась в темноте, висящей под потолком густым, плотным облаком.
— В чёрном-пречерном доме, — бормочет Кирилл хриплым со сна голосом, пытаясь прогнать невесть откуда взявшееся беспокойство, — на чёрной-пречёрной кровати...
Который час? И что его разбудило? Тут же слышит шорох и следом дробный, раскатистый топот. Протягивает руку, нашаривает лампу, хлопает по кнопке.
— Уууууу, — недовольно сообщает кот всё, что он думает о людях, включающих свет как раз в разгар его ночной охоты.
— Зараза ты, — вздыхает Кирилл, — между прочим, кому-то завтра рано вставать.
Кот дёргает ухом — не моё дело, хозяин, — и, не обращая больше на Кирилла внимания, прыгает, пружиной распрямляясь в воздухе, растопыренными когтями вцепляется в ковёр в том месте, где тень от лампы легла особенно густо, и начинает раздирать на части воображаемую добычу.
— Хорошо, что у нас нет мышей, — задумчиво говорит Кирилл, глядя, как кот расправляется с тенью. — Моё доброе сердце, боюсь, этого не вынесло бы.
Он выключает свет, пытается заснуть. Некоторое время у него не получается, сердце часто колотится. Интересные дела, с чего бы это. Кошмар приснился, что ли? Потом на кровать с мягким шлепком приземляется тяжёлое, тёплое и пушистое, топчется, устраиваясь поудобнее, раскатисто урчит, и Кирилл почти мгновенно проваливается в сон.
Всегда любил кошек, но своей у него не было, всё как-то не складывалось. Сначала родители были против, потом бестолковое, суматошно-общежитное студенчество, какие уж там кошки.
Наконец, всерьёз задумался завести котёнка — но, пока собирался, кот появился сам. Ничего удивительного, на самом деле, для котов такое в порядке вещей.
Пришёл ниоткуда и сидел себе под дверью, на коврике, дожидаясь Кирилла. В квартиру вошёл, как к себе домой, осмотрелся, милостиво одобрил: так и быть, сойдёт, остаюсь. Кот был рыжий, желтоглазый. Тигр, не кот, уважительно говорила мама. Неординарная личность, соглашалась Алёна. С Алёной кот сходился долго, придирчиво наблюдал, оценивал, и когда, в конце концов, позволил её оставить, Кирилл был по-настоящему счастлив, поскольку всерьёз волновался за их отношения.
В восемь утра подаёт голос будильник: выспался, не выспался, пора вставать. Кирилл наливает себе кофе, кормит кота. Пытается проснуться — ну, хотя бы наполовину — перед тем, как выйти из дома.
Звонок в дверь раздаётся в восемь тридцать. Неужели Алёна вернулась из своей Праги на три дня раньше, думает он радостно, но тут же понимает: нет, Алёна бы непременно позвонила, с её-то характером! Идёт открывать, недоумевая.
На лестничной площадке стоит женщина. Молодая, в ярко-зелёном пальто нараспашку, Алёне бы такое понравилось. Лицо у женщины озабоченное, кто-то её с утра расстроил, наверное. На лбу вертикальная морщинка, брови нахмурены. Всё это Кирилл успевает как следует рассмотреть, потому что, когда он распахивает дверь и говорит: «Здравствуйте. Кто вы?», — женщина молчит. Смотрит выжидающе — как будто это не она, а он, Кирилл, позвонил в её дверь в восемь тридцать утра и должен дать какие-то объяснения по этому поводу.
— Здравствуйте, Кирилл Владимирович, — говорит она, в конце концов. — Я прошу прощения.
— За что? — удивляется он.
Тут же спохватывается:
— Мы знакомы?
— Не совсем. Я могу войти?
Кирилл открывает рот, чтобы ещё раз спросить, кто она, но тут между его ног проскальзывает кот и прыгает к ногам женщины в зелёном пальто.
— Осторожно! — быстро говорит Кирилл. — Он не любит, когда его трогают посторонние…
Женщина не слышит: опустившись на колени, она гладит кота. А кот — хвост трубой, усы дрожат — мурлычет так громко и раскатисто, что, кажется, вибрирует всем телом. Он бодает женщину лобастой головой (Алёна говорит, их кот в профиль похож на льва, вспоминается внезапно не к месту), жмурит жёлтые глаза и от наслаждения даже высунул кончик языка.
— Обалдеть, — растерянно произносит Кирилл.
Женщина поднимает голову:
— Так я могу войти?
Кирилл колеблется не больше секунды: если кот считает эту особу достойной доверия, глупо сомневаться.
— Заходите, конечно. Кофе?
— Да, прошу вас.
Пока Кирилл готовит гостье кофе, а заодно и себе, вторую чашку, подумаешь, на работу всё равно опоздал, неважно — она снимает своё зелёное пальто и устраивается в кресле. Кот немедленно запрыгивает к ней на колени, продолжая мурлыкать. Под пальто у гостьи бежевое какое-то платье, которое немедленно покрывается рыжей кошачьей шерстью.
Кирилл думает: ну, дела. Не выдерживает:
— Ни разу такого не было, послушайте! Он никогда к чужим людям не идёт.
— Так я и не чужой человек, — говорит женщина с непонятным вздохом.
Тогда до Кирилла с опозданием доходит, и он с ужасом спрашивает:
— Вы что, его предыдущая хозяйка?
Женщина кивает, продолжая гладить совершенно счастливого на вид кота.
Не отдам, понимает Кирилл с холодным ужасом — а как не отдать, тут же осознаёт он. Кот её узнал, тут и доказательств не надо, какие уж тут доказательства.
— Послушайте, — беспомощно говорит он, — я… Откуда вы… Вы же не хотите, вы не можете вот так прийти и забрать…
— Не могу, — опять вздыхает женщина. — Собиралась, но не могу. Раз уж он сам хочет у вас остаться.
— Почему вы так решили? — невольно возражает Кирилл.
Он вовсе не желает с ней спорить, чувствует неимоверное облегчение — кот остаётся с ним! — но, по дурацкой привычке, не может не обратить внимание на очевидное. Он говорит:
— Я вовсе не уверен, что кот выберет меня. За то время, пока вы здесь, он на меня даже не посмотрел!
— Видите, в чём дело, Кирилл Владимирович, — очень серьёзно и грустно говорит женщина, — дело в том, что, как я и сказала, он уже вас выбрал. Сегодня утром я действительно собиралась забрать его. И вас вместе с ним.
— В каком смысле? — переспрашивает Кирилл, совершенно не представляя, что она имеет в виду.
— В прямом. У вас вчера был трудный день, Кирилл Владимирович. Вы опоздали на автобус, пришлось ехать по окружной.
— Откуда вы… подождите. Какое это имеет значение?
— Потом, — не обращая внимания на его слова, говорит женщина, — вы едва не упали в яму на разрытой дороге. Потом чинили неисправную розетку. Наконец, проснулись ночью от того, что вам было трудно дышать.
— Подождите, — просит он снова.
— Автобус попал в аварию, — сообщает она ему, не прекращая гладить кота. — Потом прочтёте в новостях. К счастью, без жертв. Вот если бы вы не опоздали, другое дело.
— Я вам не верю, — говорит Кирилл после длинной паузы. — Прошу вас. Уходите. Бред какой-то.
Он смотрит на женщину перед собой: бежевое платье в кошачьей шерсти, русые волосы, светло-зелёные глаза. Наверное, она подбирала пальто под цвет глаз, думает он, господи, какая чушь лезет в голову.
Она улыбается. От этой улыбки у него что-то сжимается внутри, сердце опять стучит, как сумасшедшее.
— Не верю, — повторяет Кирилл.
— Вы бы предпочли, чтобы я пришла к вам в чёрном балахоне, с косой наперевес, скалясь голым черепом? — спрашивает она сочувственно. — Тогда вам было бы легче поверить?
— Тогда я просто решил бы, что сошёл с ума, — подумав, честно признаётся он. — По правде говоря, я и сейчас подозреваю, что так оно и есть.
— Вы совершенно нормальны. И совершенно здоровы. Второе, между прочим, стало для меня сюрпризом. Я-то рассчитывала встретиться сегодня с вами в больнице, и…
Она щёлкает пальцами, раздаётся неожиданно громкий и сухой звук, как будто щёлкнули кости. Кирилла передёргивает. Женщина наклоняется к коту.
— Не нагулялся, за восемь-то лет, — говорит она укоризненно, понизив голос. — Нехороший мальчик…
— Вы хотите сказать, — очень размеренно и спокойно уточняет Кирилл, — что, если бы не кот, я бы тут сейчас не сидел?
— Именно.
— Но это же просто кот, — беспомощно говорит он. — Как он мог?
Она поясняет:
— Во-первых, это не просто кот. Это мой кот. Существенная разница. А во-вторых… кое-что вы, как я понимаю, видели. Это к вопросу «как».
Кирилл возражает:
— Не видел, — и тут же понимает, что всё-таки видел.
Кое-что, да. Тень на ковре, и впившиеся в неё кошачьи когти. Вот, значит, как.
Говорит, закрыв глаза:
— Хорошо. Я понял. Ваш кот сбежал от вас восемь лет назад? А я его случайно подобрал, так?
— Нет, вы не случайно его подобрали. Он хотел поселиться именно у вас.
— Почему? — спрашивает Кирилл.
Она улыбается, Кирилл даже с закрытыми глазами слышит в её голосе улыбку:
— Потому что когда-то, давно, до того, как стать моим, он был вашим котом.
— У меня никогда не было кошек, — возражает Кирилл.
— В этой жизни — действительно, не было. То, о чём я говорю, случилось раньше. Гораздо раньше.
С тех пор мы с вами успели встретиться. Несколько раз.
Кирилл открывает глаза. И рот заодно.
— Что значит несколько раз? — спрашивает он.
Женщина в кресле машет рукой:
— Я уже не помню точно. Семь? Восемь? Это так важно?
Кирилл тихо спрашивает:
— Ему… коту. Сколько лет?
— Много.
— И он до сих пор жив?
Смерть откидывается в кресле и хохочет, заливисто, взахлёб. Как девчонка.
Да, действительно. Надо же было сморозить такую глупость.
— Он был вашим котом, — повторяет она. — Вы его когда-то подобрали на улице совсем маленьким котёнком. Спасли.
— От чего?
Она хмыкает:
— От меня, само собой. Вырастили, воспитали. А когда я в тот раз пришла и забрала вас, кот… ну, увязался следом. Такое редко, но бывает. Но с вашим котом совсем особый случай: я никак не могла его прогнать. Он у меня… знаете ли, как-то прижился.
— Прижился, — повторяет Кирилл. — У вас. Я понимаю.
Он открывает рот, чтобы спросить: а у вас — это где? У вас — это как вообще? Но его собеседница молча качает головой и машет рукой: не надо. Кирилл понимает: и в самом деле, не надо.
Она продолжает:
— Так и живёт у меня с тех пор. Но время от времени сбегает вам. В тех случаях, когда у вас есть возможность и желание держать кота. Я первые несколько раз волновалась: мало ли, вы же ничего не помните, вдруг не возьмёте уличного бродяжку, прогоните, а он потом будет переживать и расстраиваться. Но вы всегда его подбираете. Каждый раз.
— Всегда, — произносит Кирилл, глядя на кота. — Каждый раз.
— Я полагала, что восьми лет с вами ему в этот раз будет достаточно, но у него, как видите, другое мнение. Придётся вам провести в этом мире ещё некоторое время. Уверена, вы не расстроитесь.
Кирилл молчит. Укладывает сумасшедшую информацию в голове. Как ни странно, это оказывается не так уж сложно.
Потом он спрашивает:
— Сколько? Сколько у меня времени?
Смерть внезапно раздражается:
— Я вам что, базарная торговка? Живите уж, пока живётся.
— Спасибо, — говорит Кирилл. Ему отчего-то трудно говорить.
— Не за что, — она успокаивается так же быстро, как рассердилась. — В конце концов, рано или поздно, он вернётся ко мне. Я подожду.
— Спасибо, — повторяет Кирилл, не в силах придумать ничего лучше.
Смерть встаёт, опускает кота на пол (тот продолжает мурлыкать, но с готовностью спрыгивает с её рук), кивает коту, машет Кириллу — и уходит.
Кирилл идёт открыть ей дверь, но в прихожей уже никого нет. Спохватывается: она ведь забыла своё зелёное пальто! Возвращается в комнату, и, конечно же, никакого пальто на стуле тоже нет, только кот, свернувшийся клубком, рыжий, похожий на маленького тигра, с жёлтыми глазами.
«…Будь проклят тот день, когда я подписался на эту авантюру. Хотя теперь, анализируя события прошедших лет, даже и не знаю, что было бы лучшим концом — подохнуть наверху, быстро загнувшись от радиации, или все эти годы медленно гнить заживо в десятке метров под землей с кучкой таких же несчастных… Изо дня в день в глаза им смотреть и врать…
А началось с заманчивого предложения Савушки — моего лучшего кореша. Помню, дружили мы крепко — еще со школьной скамьи. Потом дорожки наши разошлись. Окончив военное училище, Петя Савельев на север подался. Что-то с девушкой у него не задалось. Ну и уехал с концами от нее на другой край света.
У меня как-то с учебой не пошло. Институт бросил. Работы толковой не нашел. Перебивался, подхалтуривал… А потом, в один прекрасный день, Савушка вернулся. Помню, погуляли мы славно. Встречу отметили. За бутылкой водки разговоры за жизнь пошли. Петя мне про моря рассказывал, про корабли, про северные просторы… Интересно так рассказывал… А я помялся малость, повякал… Так, мол, и так. Живу потихоньку, да и ладно… А что говорить, когда и похвастаться-то нечем?
Савушка — парень тактичный был. С расспросами не лез. Сидел себе, да в зубах ковырялся. Была у него такая дурная привычка. Он себе даже ноготь на мизинце отрастил под это дело. Посмотрел он на меня тогда, задумался. А я вижу — скрывает что-то, недоговаривает. В общем, предложил мне работенку одну. Говорит, дело серьезное, но болтать об этом строго-настрого запретил. Я напрягся было, думал, с криминалом что… А он успокоил. Сказал, на военное ведомство повкалывать можно. Деньги не ахти какие, зато работы навалом, питание трехразовое. Только подписку дать придется. О неразглашении.
Думал я недолго. Терять мне все равно нечего было. Не заимел ничего, чтобы терять… Согласился, короче. На следующий день в Кронштадт приехали. Я как завод судостроительный увидел, сразу догадки разные в голову полезли. Решил, секретную подлодку строить будем. А оказалось все гораздо проще. Ремонт бомбоубежища. Гастарбайтеров на объект не пускали, а с меня и еще многих таких же действительно подписку взяли. В основном бомбарь военные отстраивали. Инженерные войска какие-то… Солдатики бегают, ящики таскают. Техники нагнали прорву целую. Все в спешке, суете… Кормили тут же, на объекте, — с полевой кухни.
А еще замечать я стал, что не все так просто с бомбарем этим. Первым делом гермодверь установили. Здоровую такую… Только вот не на входе, а наоборот — в дальнем тупике убежища. А что там, за ней, — неизвестно. Нам туда строго-настрого входить запрещалось. Да и часовой, что у двери всегда дежурил, неразговорчивый был.
Потянулись дни аврального труда. Савушку я редко видел. Потому как работал он за той самой гермой, куда простым смертным вход заказан. В минуты недолгих встреч он тоже отмалчивался, лишь в разговоре слово «комплекс» промелькнуло разок. Не знал я тогда, хоть и догадывался, что военные еще задолго до всех событий в землю по уши зарываться начали. То ли командный пункт, то ли еще чего… А бомбоубежище — лишь верхушка айсберга…»
«В тот самый день нас на разгрузку фуры кинули. В который раз. Словно взбесились все кругом. Носятся в мыле, ящики да тюки таскают. Бомбарь укомплектовали по полной программе. Все как положено. Вентиляция, освещение, провизия… Гермодверь на входе поставили. Таблички поразвесили, промаркировали все, что можно. Блестит все, сверкает. Краска даже не просохла еще.
Ну, думаю, к приемке готовятся. Поначалу действительно все случившееся в следующие минуты на приемку смахивало. Не успели мы последние ящики по стеллажам распихать, как бригадир наш ввалился, красный весь, будто рак. Отдышался слегка и начал шикать на нас — сидите, мол, тихо, не высовывайтесь. Комиссия прибыла. «Шишки» какие-то из генералитета. Ну мы и остались на складе — выгнать наверх нас не успели. Краем глаза я даже разглядел «шишек» этих. Пузаны какие-то, важные все такие. И целая свита следом — руководство застройщиков, военпреды, мужики какие-то в штатском, при оружии. Я так понял, эфэсбэшники. Прошли по убежищу, не глядя по сторонам, и сразу вниз, на объект утопали.
Неладное я заподозрил, когда за ними женщины потянулись… с детьми, с тюками. Жены, что ли? На кой черт, спрашивается? Потом не до раздумий стало. Сирена завыла. Герму секретную запечатали. А потом снаружи народ повалил — видимо, с ближайшего к заводу жилого квартала. Шум, крики, давка на входе… Не успели мы опомниться, как сержантик какой-то и внешнюю гермодверь закрыл. Люди кругом галдят, в толпе знакомых ищут…
Тут я Савушку и заметил. Продрался он ко мне сквозь толпу и к секретной герме потащил. Только зря он по железу барабанил. Не открыли. Орал Савушка, помню, ругался. Знали, говорил, генералы про удар. Знали и помалкивали — чтобы самим успеть спрятаться. Потому и провизию в бункер так спешно завезли…
А потом как тряхануло… Народ на пол попадал, свет отключился. Пуще прежнего завопили, заохали. Страшно было — жуть. Минут пятнадцать трясло. Потом грохот стих. Свет снова зажегся. Откуда ни возьмись, вояки появились. Порядок наводить стали. Дверь выхода запечатали. Колесо поворотного механизма цепью заблокировали. С замками. Чтобы никто по дурости наружу не полез. А некоторые ведь захотели… У кого родные наверху остались, а кто из жалости открыть хотел. Тем, кто снаружи ломился…
Первые несколько дней стук в дверь не прекращался. Жутко это было. Знать, что кто-то умирает там, за стеной. Те, кто послабее нервами, в истерике бились. Требовали впустить выживших. Только военные быстро порядок навели. Вышел вперед мужичок один, мал да неказист, а только как начал говорить, сразу все недовольные стихли. Не упрашивал он, не уговаривал. Просто поставил перед фактом, мол, дверь открыть сродни самоубийству. Ресурсов бомбоубежища на всех не хватит. А кто против — в расход пойдет. Савушка к мужику этому подошел, пошептался, а тот строго так ему: «Не положено!» И ушел. А кореш мой сник. Видать, расстроился, что на объект не пустили. Куда уж ему. Не «шишка», поди.
В общем, худо-бедно, народ поуспокоился, обживаться начал. Кормили исправно, три раза в день, благо склад ломился от только что завезенной провизии. Разговоров много было, как, мол, так получилось, да кто первый войну начал… А что толку обсуждать? Правды все равно не узнаешь. Ни радио, ни телевидения. Сотовые еще в первый день ловить перестали.
Военные тоже помалкивали. Где-то неделю спустя заявилось несколько человек, но лишь для того, чтобы перетаскать запасы провизии вниз, в бункер. Объяснили, что берут распределение продуктов под свой контроль. Пару дней таскали. Народ не препятствовал. Все как-то сразу согласились, что у военных порядка больше будет. Вот только мысли всякие беспокойные в голову лезли: что дальше? Сколько сидеть? Что наверху творится? Поначалу, раз в день, офицер снизу появлялся и рассказывал — так, мол, и так, ситуация сложная, пожары, радиация… Говорил, крепиться надо и ждать… А чего ждать и сколько — о том никто ничего не ведал.
Чем дальше, тем сложнее было. Офицер все реже приходил. То ли новостей особых не было, то ли церемониться перестали… К тому же напасть завелась — грибок. Даже регулярные уборки не помогали. Система очистки воздуха не справлялась. Поначалу потолок в углах заплесневел. Потом уже и стены зеленеть стали. Живучая пакость оказалась.
Однажды утром снизу снова вояки пожаловали. В костюмах химзащиты, в противогазах. Народ оживился. Решили, если разведка началась, то и сидеть недолго осталось. Да и новостей жуть как хотелось. Только не все так радостно оказалось. Гермодверь вскрыли, а ворота на выходе — никак. То ли завал какой, то ли еще что… Как только не пытались, все без толку. Запаниковали все. Давай военных выспрашивать. И опять начальник тот с речью выступил. Что волноваться, мол, не надо. На объекте резервный выход есть. Вернее, по карте есть. А по факту — штрек недостроенный. Но прокопаться на поверхность можно, чем они у себя там и займутся.
Сейчас вспоминаю, мужик тот бред нес откровенный. А тогда — ничего, народ поверил. Стрессовая ситуация как-никак. Психология человеческая. Стоит толпе узнать, что ситуацию кто-то держит под контролем, толпа успокаивается. И превращается в апатичное стадо.
Шли месяцы. Народ опускался, мрачнел. От безделья тихо с ума сходил. Вояки, вовремя смекнув, что народ отвлечь надо, притащили несколько коробок шахмат и шашек, карты, домино. Повеселее стало. Рубились отчаянно, причем все — и стар, и млад. Потом на интерес играть стали. Жрачка, одежда. В общем, у кого что припасено было — все в ход пошло. В конце концов до драк дело дошло. Военные снова вмешались. Карты да домино отобрали. Шахматы и шашки оставили из расчета, что двое — не толпа, не передерутся. И ставки запретили. Строго-настрого. Любителей шахмат немного было. Шашки тоже вскоре наскучили. Один дедок в «Чапаева» предложил играть. Пошло дело. Всяк интереснее шахмат, да еще и динамика какая-то. Так мужики навострились по шашкам щелкать, аж пальцы гудели. Чемпионат устроили.
В разгар этого чемпионата свет и отрубился. Мужики возмутились, давай в герму стучать, что на объект ведет. Дизель к тому моменту уж давно не работал — соляра вся вышла. Электричеством с объекта запитывались. Опять начальник тот «в народ» вышел. Снова с речью. Рассказал, что и у них с генераторной проблемы начались. И что ресурсы беречь надо.
Надо так надо. Керосинки в ход пошли. Благо дело, вентиляция пока работала — на это, видать, энергии дизеля с объекта хватало. Народ совсем сник. Слонялся впотьмах как неприкаянный. Срывы, конечно, были. Нескольких особо буйных на объект уволокли. В изолятор, видимо.
Ко всему прочему сырость в убежище распространилась. А от нее плесень пышным цветом зацвела. Все позеленело — столы, одежда. Кто послабее, хворать начал. Правда, таких забирать на объект стали. В лазарет.
Недовольства росли. Народ поговаривать начал, что, мол, на объекте совсем другая житуха — и светло, и сухо. Кто похитрее, болезнь симулировал или припадки какие — лишь бы вниз попасть. Только вояки это дело быстро расчухали. Особо сметливых лишали пайка на сутки. Приступы хитрости сами собой прекратились..
Так год прошел. За ним второй потянулся. Я так думаю, если б не ресурсы объекта — давно бы мы там ноги протянули. А так ничего, держались. Человек ко всему привыкает. Как оказалось, даже к такому. На все бомбоубежище одна лампочка теперь горела — у секретной гермы. Потому как к темноте тоже привыкли. На ощупь передвигались. Планировку помещений как «Отче наш» заучили.
В темноте и с одеждой проще стало. Хоть в белье ходи. Все равно не видать ничего. Да и уж не до приличий было. Общаться меньше стали. Лишь изредка переругивался кто.
Время шло. Явился как-то к нам тот самый офицер. Сказал, что нужны добровольцы, чтобы туннель до поверхности быстрее прокопать. И жилье на объекте пообещал. От желающих отбоя не было. Савушка в первых рядах отправился. Все меня звал, а я как-то… забоялся вдруг. Офицер нервный какой-то… Испарина на лбу, пальцы дрожат… Говорит, а сам глаза прячет. Не поверил я ему, короче… Предчувствие у меня было нехорошее. Не пошел, в общем. Лежал все и надеялся на что-то. Ждал, когда туннель наконец-то докопают.
Часы мои к тому моменту уже давно остановились. Время без часов по-другому бежит. Полдень-полночь, месяц-год — какая разница? Когда в склепе живешь, на такие мелочи уже не обращаешь внимания. По приемам пищи я ориентировался. Два раза пайку теперь приносили. Утром и вечером. «Полупансион» — как пошутил тот самый старик, что в «Чапаева» раньше резался.
Прошло несколько дней с того момента, как Савушка на объект ушел. И тут во время ужина поперхнулся я чем-то непонятным. Твердое что-то, а не кость. К свету подошел, посмотрел. А в руке у меня ноготь Савушкин. Я бы его ни с чем не спутал. Так и стоит у меня перед глазами Савушка и ногтем этим самым в зубах ковыряется.
Вывернуло меня там же. «Вот тебе и полупансион! Вот тебе и запасы с бункера!» Не сказал тогда никому. Ушел в свой угол, думать стал. Ежели всем раззвонить про «стряпню» военную, народ взбунтуется. Тут всех и положат, как одного… Нет. Тут по-другому надо. Страшно мне стало тогда до трясучки. Мозг себе сломал, как бы под нож не попасть. Мыслишка одна появилась.
В очередной раз, когда добровольцев на земляные работы объявили, вызвался я. Еще двоих забрали. Повели нас вниз, на объект. Иду я, а глаза слезятся от света яркого. Не привыкнуть никак. И ведь правда — тепло, светло, сухо. Вели нас окольными коридорами, а откуда-то смех детский слышен, музыка… Вот тебе и экономия ресурсов. Обустроились, гады… Пару раз по пути местных встречали. Вполне ничего себе такие… А взгляд холодный, пренебрежительный… Уж потом только сообразил я — а как иначе-то на «мясо» смотреть?
Не помню, сколько шли. Здоровый бункер оказался. Только вдруг осознал я, что пора бы мне план свой в реальность воплощать. Потому как впереди кафель белый замелькал. То ли кухня, то ли… Зашептал я конвоиру, так, мол, и так — дело крайней важности. Парнишка адекватный попался. То ли пожалел, то ли просто решил на чужие плечи проблему перекинуть. Подумал, подумал, да и отвел к начальству.
Вошел я в кабинет. А там, за столом, тот самый чинуша восседает. В руке — бокал с коньяком. Сигарета в зубах. Жирует, сволочь. Посмотрел я в глаза его масляные и понял, что шансов-то выжить у меня практически никаких. Затараторил я так быстро, как мог. Убеждал. Что знаю про мясо. Что молчать буду и пользу могу принести. Что копать буду как проклятый, а потом остальным рассказывать про успехи с туннелем, про подмогу из Питера. Про что угодно… Лишь бы не под нож…
Усмехнулся пузан тот. Какой, говорит, туннель? Резервный выход с объекта изначально был. Он и сейчас есть. И на поверхность давно уже вылазки совершаются. Только здесь пока безопаснее. Да и с провизией вопрос решен, хоть и временно. А что поделаешь, выживает сильнейший…
Кое о чем он проговорился тогда — видать, пары алкогольные поспособствовали… Поначалу, я так понял, только жителям бомбоубежища человечину скармливали. Иначе запасов съестного надолго не хватило бы. Когда мясные консервы закончились, элита поголодала малость, да и перешла на общий «рацион». Так бомбарь в загон для «скота» и превратился. Когда я про главный выход спросил, он сказал, что его опоздавшие завалили. К лучшему, как он выразился.
Сошлись на том, что я про мифический туннель байки распускать буду. А еще информацию сливать. Чтобы хворых, бунтарей да недовольных первыми в расход… Сам себя я возненавидел, а поделать ничего не мог. Когда из затхлого бомбоубежища в бункер на доклад ходил, кружку сока давали. И пайку дополнительную. И ведь жрал. Съедал все до крохи. Ненавидел себя, а жрал. А потом назад, в этот ад кромешный возвращался. И врал своим же товарищам. В глаза врал. Безбожник.
Грешен я. Грешен. И ведь исповедоваться некому. Тетрадь вот умыкнул, прямо со стола душегуба этого. Молю, чтобы лампочка, единственная на все убежище, не перегорела. Пока карандаша хватит, хоть на бумаге выговорюсь. Сил нет терпеть все это.
Так прошло еще сколько-то… Дней, недель, месяцев? Не знаю. Время словно остановилось. На людей смотреть было жалко. Лохматые, грязные… Поскуливают во мраке и лишь на кормежку выползают. Один раз в сутки, кстати. Потому как снова норму урезали.
Не все, конечно, одичали. Кто-то держится еще. Надеется. Только народу с каждым днем все меньше остается. Так что и надеяться вскоре уже некому будет. Когда я последний раз в бункер спускался, краем уха про плывун услышал. Вроде как и до тех мразей водичка добралась. В суете тогда никто и не заметил, как я ключик из стола чинуши выудил. От замка ключик, что герму входную блокировал. Как чувствовал — неладное затевается. Надзиратели наши срочный переезд затеяли. Куда-то на поверхность. А нас бросили…
Пишу вслепую — лампочка погасла. Сутки прошли без паек. Вторые идут. Дверь в комплекс так и не открылась. Понял я, что оставили нас гнить заживо. Да с голодухи загибаться. Собрал всех, кто на ногах еще стоять мог, да пошли мы к выходу. Гермодверь распечатали, к воротам поднялись. Инструмент нашли, что оставался еще с первой попытки наверх выбраться. Решили, будем пробиваться, пока силы есть. Работаем по очереди. Только чувствую, недолго мне осталось. Очень кушать хочется. Жажда пока не мучает — грунтовую воду пьем из подтопленного зала…
На третьи сутки голода случилось то, что неминуемо случается, когда разум уступает инстинктам. Проснулся я от громких воплей. Страшно стало. Жуть как страшно. Люди кругом совсем обезумели. На смертоубийство пошли, чтобы голод утолить. Помню, поднялся я кое-как, пошел на крики. Говорю: «Опомнитесь! Вы же люди, не звери какие!» А мне в ответ: «Заткнись, если жрать хочешь. А то и тебя сожрем…»
А голод — страшная штука. Прошло немного времени, и рассудил я так: раз сам не убивал, то и не такой уж это грех. Ел с остальными… Ел и думал, что теперь-то уж точно ничем мы не отличаемся от людоедов из бункера. Такие же мы. И если поменять нас местами, ничего бы не изменилось. Так же бы хитрили, так же выживали. А посему для всех нас одна судьба уготована… Кто следующим будет, не знаю. Не хочу я ждать, бояться. Не могу больше. Вены себе вскрою, и вся недолга…
На одно надежда — что не везде вот так закончилось, не по-людски. Оттого и пишу, что надеюсь на тех, кто спустится сюда потом, прочтет… Поймет и простит… Видит Бог, не хотел я этого… Свою жизнь за чужой счет продлевать… И лгать не хотел… И руки на себя накладывать…
Грешен. Каюсь. Да простит всех нас Господь»
Андрей Дьяков, отрывок из романа «К свету»
Случилось это еще до войны. В лесу стоял дом лесника, но жила там одна только женщина. В пожаре погибла вся ее семья, муж и сын. Остался только пес неизвестной породы. Большой, черный, с белым пятном на груди. Он сам еле остался жив. Бросившись в горящий дом, он пытался вытащить ребенка, но не успел, мальчик задохнулся в дыму. А еле живого обгорелого пса женщина выходила. В благодарность он платил ей поистине сыновней любовью, заменив потерянную семью. Не в силах жить в деревне, где случилась трагедия, она попросилась у председателя назначить ее на место пожилого лесника, давно ищущего себе замену.
Председатель сначала сопротивлялся. Виданное ли дело, женщина одна, в глухом лесу, полном волков и медведей. Но женщина была настойчива и добилась своего. Так они и зажили вдвоем. Председатель поначалу часто наведывался в гости, проверяя, но вскоре понял, что новый «лесничий в юбке» неплохо справляется, и оставил их в покое. Первая зима прошла спокойно, а ранней весной пес стал надолго пропадать в лесу. Женщина не знала, что и думать, с тревогой ожидая припозднившегося «сына». Но однажды пес пришел не один.
На опушке, недалеко от дома, стояла молодая волчица. Вот так и раскрылась причина опозданий и исчезновений.
Поселилась молодая семья в будке. И все бы хорошо, но волчица никак не хотела мириться с присутствием человека. Как только женщина подходила к будке, она тут же пряталась, рычала и скалилась. Однажды ночью в дверь поскребся и тихо заскулил пес. Женщина выскочила во двор. Он привел ее к будке.
Волчица лежала на подстилке и с трудом дышала. Женщина залезла внутрь и, ласково приговаривая, стала ощупывать ее. Волчица, ослабленная болезнью, не сопротивлялась, только тихо поскуливала. Все кости были целы, а пасть чистой. Что же случилось?
Женщина не знала, что делать. Встревоженный пес лежал рядом с подругой, в надежде смотря на «мать». Не в силах сидеть дома, она взяла старый полушубок и легла в конуре. Тесно, но тепло и даже немного уютно. Пес лег на пороге и, не мигая, смотрел на «жену». К утру женщину сморил сон. Проснулась она от того, что кто-то лизал ей лицо. Открыв глаза, она встретилась с желтым волчьим взглядом.
Волчица поддела носом полушубок, которым укрывалась женщина, и залезла под него, свернувшись в клубок, грея и греясь. Женщина осторожно потрогала нос. Влажный. Спокойная, что все обошлось, женщина уснула.
А потом родились щенки. Два крепких красивых мальчика. Настоящие волки. Вот только ростом и цветом пошли в отца. С таким же белым пятном на груди. Но вместе с радостью пришло и горе. Защищая дом от медведя, погиб пес. Женщина похоронила его там же, рядом с большой белой березой. А потом всю ночь над могилой плакали две женщины, потерявшие сына и мужа. Волчица не оставила женщину. Вскоре и в деревне привыкли к ней и иначе чем «невесткой» не называли.
Но человеческая жизнь не бесконечна. Председатель ехал к дому лесника, как вдруг под ноги лошади бросился волк. Чудом удержавшись в седле, он уже сдернул с плеча ружье, как узнал «невестку». Волчица металась по дороге и скулила. Почувствовав неладное, мужчина подстегнул лошадь. Он нашел ее в доме уже остывшую. Вызванный фельдшер сказал, что остановилось сердце. Хоронили женщину на деревенском кладбище. Все это время председатель видел мелькавшие спины трех волков. Серебристую, волчицы, и черные, ее сыновей. А ночью вся деревня не могла уснуть. Выли волки.
— А что случилось с волчицей и ее щенками? — спросила я.
— Они ушли в лес.
Говорят, волчица до самой смерти так и не подпустила к себе ни одного волка. А через три года ее нашли мертвой на могиле пса. Председатель, не слушая никого, похоронил ее рядом. Щенки выросли и стали вожаками. У них тоже родились дети. А самое удивительное, что стаи, у которых были черные вожаки, никогда не нападали на людей и скот. Да и охотники тоже их не трогали. Помнили про верного пса и его подругу.
— Шкура черная, а душа белая! — говорили про них.
А еще говорили про странную женщину, помогающую найти дорогу потерявшимся в лесу. Рядом с ней всегда две собаки. Одна из которых так похожа на волчицу.