Несовпадение. 6 глава. (Роман М.И. Вайнера, 1981 год)⁠⁠

Ветвистый тополь заслонял окно, и сквозь мягкий фильтр очков кабинет начмеда Рытовой казался еще сумрачней. Дима уселся в кресло ждать − Татьяна Осиповна была занята, разглядывала за столом ленту ЭКГ, принесенную Лилей. Лента скользила между пальцами, крупными и рыхлыми, а на лице, тоже крупном и рыхлом, с едва проступающим румянцем на белых щеках, ничего не отражалось, зато в позе и манере, с какой перебирала ленту, сквозило легкое пренебрежение к тому, чем вынуждена заниматься. Рытова вообще не очень доверяла технике: рентгену, электрокардиографу, лабораторным анализам. Он заметил это за ней давно, знал, что консерватизм ее не от возраста, а от склада ума: ее опыт − а он был у нее огромен − преломился в ее сознании не четкими формулировками, не выводами, не описаниями из учебника, а, как у художника, живыми деталями, запахом, цветом, теплом или холодом, замутненностью или чистотой зрачков, вялыми или суетливыми движениями. И чутье у нее было художническое. Для нее, как для врачей прошлых веков, медицина была скорее искусством, чем наукой, но все же она понимала важность всякого рода аппаратов и приборов.

Незадолго до Диминого прихода Лиля, видно, изложила свои соображения и теперь, волнуясь, стояла, ждала суда − верно или неверно то, что она думает.

Сидя в кресле и наблюдая за обеими женщинами, Дима понемногу успокаивался. Нервничал он с утра. Его мучил страх, что за год без серьезной работы все перезабыл. Рытова скатывала ленту кардиограммы в ролик, кивала одобрительно головой.

− Я смотрю, тебя не зря учили, − сказала она.

Лиля, ждавшая похвалы, навалилась грудью на спинку стула, расплылась в улыбке.

− Я и сама не дурочка.

Рытова подняла к ней лицо, и в ее маленьких глазах засветилась насмешливая гордость мастера за любимого ученика.

− Избытком скромности ты не страдаешь. Надо было тебя сразу окунуть в серьезное дело, взять в стационар, − сказала она. − Зря уступила. Летние отпуска, участки оголены − я это знаю не хуже других... Теперь до осени. Осенью возьму тебя к себе, в свое отделение. Грандесса пусть пошумит, а специалиста я из тебя сделаю.

Рытова, помимо того что была начмедом, вела еще и второе терапевтическое. Это обстоятельство ставило их как бы на одну доску. Скопцова тонко пользовалась этим, сохраняла автономию и независимость. Рытова признавала это равенство: «Ученого учить − только портить».

Дима перевел взгляд с ее доброго рыхлого лица на Лилино, молодое, гладкое, без морщин. Дружба хороших людей всегда доставляла ему радость. Раньше он думал, что такой человеческой спайки, как в Кевде, нигде больше нет. Он не анализировал ее природы, но так уж получилось, что новички быстро усваивали принцип основоположников: все хорошее тут и все плохое на их совести. Желание показать себя не давало коснеть, гаснуть интересу к науке. Их сообщения в Москве, в Центральном институте усовершенствования и на зональных конференциях создали молву в медицинских кругах, что в Кевде собрались умные и думающие ребята. То, что Дима испытывал, думая о своих друзьях, он мог бы назвать благодарностью к судьбе. Замечая подобные отношения между другими, он всегда радовался. Что-то похожее − это трудно назвать просто выручкой − существует между бывшими фронтовиками. Однажды у Бабаяна случилась серьезная неприятность − Рытова встала на защиту, спасла. Наверное, она тоже благодарна судьбе за свою принадлежность к фронтовому братству.

Дима чувствовал в ней близкого по духу человека, а она относилась к нему неровно, то благоволила, то замыкалась, хотя с ее друзьями, Бабаяном и Ломовым, у него установилась самая тесная дружба. Когда случалось оставаться с ней наедине, разговор никогда не выходил за деловые рамки. Диме порой казалось, что женским чутьем она угадывает его глубоко затаенное преклонение перед Скопцовой и не прощает ему этого. Но с другими, как сейчас с Лилей, она может быть в его присутствии откровенной и не стесняться своих чувств.

Он решил, что разговор у них закончен, можно вставить слово, спросить, придет ли она на бронхографию Горшковой. Его вопрос сразу погасил что-то в лице Рытовой.

− Приду. Горшкова меня очень беспокоит. Нехорошая она какая-то. Боюсь, как бы не пришлось нам переправить ее в хирургию, к ее отцу. − Она кивнула на Лилю.

− Давайте сначала посмотрим.

− Я приду.

Ему хотелось посидеть тут еще чуть, но разговор был исчерпан, и его присутствие могло показаться навязчивым. Он поднялся и вышел.

Однажды, в первые недели работы, Лиле приснился кошмар, будто едет в санитарной «черепашке», внутри все демонтировано, нет ни кресел, ни салазок, одни только глухие стенки, пол да верх.

Даже на перегородке, отделявшей кабину водителя, занавески задернуты.

Лиля сдвинула занавеску и ужаснулась: за рулем никого не было. Баранка обмотана синей изоляционной лентой, а перед ней − пустота. Впереди на дороге возник столб с указателем: «Non nocere», и машина неслась прямо на него...

Лиля проснулась в страхе, с бьющимся сердцем, провалялась до утра, знала, что все это чепуха, вата, но перебирала в памяти все назначения за день, переживала, что прописала одной пациентке реопирин, а можно было обойтись чем-нибудь полегче.

Несколько дней она ходила под впечатлением этого сна. Помнился живо ужас, когда отвела занавеску и увидела в кабине неподвижную баранку, а перед ней − никого.

Она рассказала про сон Рытовой, изложила его как интересный клинический случай.

− Это к перемене жизни,− объяснила Рытова серьезно.

− К хорошему или худому?

− Не знаю. Наверное, замуж выйдешь.

В хлопотах о Кузиной тревога незаметно исчезла. Хотя получилось не так, как должно быть в жизни, то есть не по закону и справедливости, а по блату, она страшно рада, что все устроилось. От этой быстрой победы, пусть не она одержала ее, Лиля чуть выросла в собственных глазах. Оброчнев со скрипом, но уступил: «Ради красивой женщины чего не сделаешь!» Он засел за телефон в ординаторской, связался с каким-то важным человеком, подпустил чуть патетики в голос, рассказывая о мытарствах Кузиной, а через десять минут, закончив разговор любезностью, сказал Лиле: «Пусть твоя Кузина идет и оформляется».

Лиля была довольна, что женщина получит работу, и тем, что утерла нос директору завода. Нажали, так нашел куда поставить. Сразу бы так. А то выпендривался: найди ей место.

Выйдя от начмеда, она остановилась на крыльце. Воздух, небо, зелень − прелесть!

Под тополем в углу двора стоял Дима. Тополь, гладкоствольный и могучий, вырывался из теснины между больничным корпусом и поликлиникой. Весной его листья раскрываются, как сморщенные кулачки новорожденного, а сейчас, тускло-алюминиевые с изнанки, заслоняли окно начмеда; «ходячие» и навестившие их родственники собрались в тень: посидеть, покурить, поболтать без помех. Дима курил особняком и заметно нервничал.

Лиля спрыгнула со ступенек и направилась к нему. Вот и случай помириться. Зла на него не держит. После размолвки она грызла себя: обидела его, в сущности, ни за что ни про что.

− Послушайте, Дима, почему вы к нам не показываетесь? Папа меня совсем съел: я-де вас отвадила. Это правда? Неужели я такая страшная? − она чуть кокетничала. − Уж не обиделись вы на меня? Интересно − за что?

− Я не умею обижаться.

− Ну конечно! Это вы-то? Вообще, обижаться − глупое занятие. Давайте дружить просто. Некоторые вещи вам не понять, некоторые − мне, и не будем о них говорить. Идет? Знакомых у меня − раз-два и обчелся, а дружбой с вами отец дорожит.

− Мне он тоже нравится.

− Так мы вас ждем.

Лиля, веселая, пошла через двор. Еще недавно примирение казалась ей невозможным, а состоялось оно легко и в одну минуту.

Когда Лиля скрылась в дверях поликлиники, Дима вдруг понял, что свернул под тополь, курил и маячил у всех на глазах, как дурак, только ради этого: еще раз увидеть ее, объясниться с ней, покончить с глупым, угнетавшим его недоразумением.

Потом он сидел в кабинете, испытывая удивительную легкость на душе.

Тамара отсиживалась в лаборатории. После нелепого воскресного визита она один раз попыталась вызвать его на объяснение: «А я тебя ждала вечером, да, так и не дождавшись, спать легла». Она чувствовала себя обиженной, насторожилась, и приветливая улыбка исчезла с ее лица...

В мирном настроении Дима пробыл недолго.

Хлопнула дверь. Простучали по полу энергично каблуки. Знакомая походка. Вот уж с кем он хотел бы избежать сегодня встречи!

− А у вас свежо и прохладно. Вы неплохо устроились, я смотрю. В палатах духота, мухи. С мухами беда. Как ни борись, больные открывают окна.

Скопцова была настроена дружелюбно, а он, слушая ее, думал тоже незлобиво: только не надо портить мне настроение, а то все будет валиться из рук, измучаю себя и Горшкову.

− Дмитрий Михайлович, я сейчас встретила рентгенолога Папшеву. Иду из райздрава, а она − на базар. Вы с ней знакомы?

− Знаком.

Он видел Папшеву однажды на обществе рентгенологов. Делала сообщение о холецистографии. Показывала добротные снимки. Он тогда еще подумал: «Толковая баба».

− Она шла на базар купить кое-что, и мы с ней разговорились. Я поступила, может быть, неосторожно и рассказала ей о попике, с языка сорвалось. Вы знаете Папшеву, какая она любопытная! Вынь да положь ей снимки. Вы не возражаете?

Он даже не поднял головы. До чего смешная уловка! Но сказал миролюбиво:

− Встретите еще, скажите, пусть приходит и смотрит.

− Вот и отлично. Она здесь, у меня в ординаторской.

− Нельзя ли в другой день? Мне сейчас...

− Дмитрий Михайлович, неужели вы думаете, что у Папшевой столько свободного времени, чтобы приходить сюда по нескольку раз?

− Но ведь она шла на базар!

Рассердившись, он поднял голову и встретил взгляд в упор.

− Так мы сейчас придем, − сказала она тоном, не допускавшим более возражений, и поднялась.

Все-таки испортила настроение. Чтоб ей пропасть! Бабья манера давить: случайно встретила, случайно обмолвилась. Индюшечья хитрость. Да пошла она к черту с этим попиком. Пусть лечит как знает!

Он включил негатоскоп, достал снимок, сунул его край под резиновые ролики. Вот они, эти овалы справа, воздух в полости плевры, уровни жидкости... Если не знать, что была пункция, можно подумать о чем угодно. Тени есть тени.

Сказала она Папшевой о пункции?

Щелкнула дверь. Пришли. Папшева, женщина высокая и вообще крупных размеров. ступала тяжело. На фоне ее тяжелого топанья легко цокали каблуки Скопцовой. Гостья поздоровалась, остановилась у стола, вытянула шею, будто к чему-то принюхивалась. Дима погасил сигарету, разогнал рукой дым и уступил стул: с его места удобней видеть снимок на негатоскопе. Она села и поставила у ног большую хозяйственную сумку. Скопцова без сомнения проинформировала приятельницу во всех подробностях, но сейчас, будто на официальном консилиуме, хотя в этом не было никакой нужды, сделала сообщение о болезни попика. Папшева нагнулась к негатоскопу и после паузы заговорила о фридлендеровской пневмонии.

Она стала излагать свои соображения, и Дима еще раз убедился, что она толковый рентгенолог с натренированным зрением, и, как всегда, имея дело с компетентным человеком, говорил уважительно, возражал без горячности, отмечал тонкости, которые могли быть поняты только ею. Она слушала и кивала головой.

− А это что? А это что такое? − перебивала его Скопцова.

− Да подождите же! − Он удивился собственной резкости. Еще больше удивилась Скопцова и замолчала.

− Давайте немного почитаем,− разрядила обстановку Папшева. Нагнулась к своей сумке и достала толстый том «Рентгенодиагностики легочных заболеваний».

Ага! Так она шла на базар? И они встретились случайно? И этот том оказался в сумке тоже случайно и как нельзя более кстати? И даже закладка на нужном месте. Смешны, право, эти предосторожности. Истина любит открытый разговор.

Дима слушал краем уха, что читала Папшева. Сосуществующих теорий в медицине полно, каждый берет то, что его больше устраивает. Удивительно другое: вот их три человека; снимок один, и тени одни, а каждый видит их и толкует по-своему. Так наука ли это? Может быть, это все липа, его диагнозы, все, что он считает знаниями, весь его опыт, его умение читать тени? Папшева ведь толковый рентгенолог, что же дает ей основание говорить о фридлендеровской пневмонии? Не желание ведь угодить Скопцовой? Может быть, предвзятость? Когда тебе нагудят, когда настроят, увидишь именно то, что хотят.

Она закончила чтение.

Все было бы так,− возразил он как можно спокойней.− Но этот снимок сделали сразу после пункции. Возник пневмоторакс.

− При чем тут пункция? − выкрикнула Скопцова.

− Вы делали пункцию? − Для Папшевой это было полной неожиданностью. Нагнулась к сумке, спрятала книгу, выпрямилась, поднесла руку с браслетом к глазам.

− У меня есть немного времени, давайте посмотрим больного.

Платон мне друг, но истина дороже. Сегодня до Скопцовой, наверное, дойдет смысл этой поговорки.

− Сейчас приведу вам попика,− сказала она, раздосадованная, и вышла.

Папшева положила руку на стол, барабанила по нему пальцами − злилась, что приятельница так ее подвела, умолчав про пункцию.

− Снимите куртку, батюшка, − говорила Скопцова почтительно.− Вот так. А теперь прошу вас сюда. Вот так.

Она провела его за экран и сама заняла место за спиной Папшевой, рядом с Димой.

На вспыхнувшем экране в центре грудной клетки − плотная тень крестика. Правая сторона снова затемнена выпотом в плевру. На этот раз затемненность меньше, очистилась почти наполовину. Средостение смещено влево− верный признак плеврита. При абсцессе в легком средостение не сместилось бы. Папшева это видит сама. Нет смысла ей подсказывать.

− Очень хорошо! − обрадовалась Скопцова, показывая на очистившуюся от выпота часть. − Теперь пойдет быстро! Вот видите! − кивнула она торжествующе Диме. − Все хорошо.

− Это ничего не говорит.

− Просто вы упрямый человек.

Ах, ей нужно, чтобы и он думал так, как думает она. До чего странно работает человеческая психика! Отчего принимают желаемое за действительность? Сама-то себя Скопцова давно убедила, что пункции вроде бы и не было, а он упрямится. Беспокоило ее, что есть человек, который знает и помнит. Что же, если он тоже переменит мнение, забудет, тогда и неприятный факт исчезнет? Инфантильность мышления. Наверно, родители, чтобы утешить, учили ее, маленькую, бить в отместку стул или дверной косяк, о который она ушиблась. Но ведь это смешно − обижаться так по-младенчески на неприятности.

Папшева отключила аппарат, и Скопцова помогла священнику выбраться из-за экрана.

Поддерживая под локоть, передала его Эмме Ивановне, и та увела его в палату.

− Я все-таки склоняюсь к фридлендеровской пневмонии, − сказала Папшева. − У меня был идентичный случай. Диагностировала гнойный плеврит, потом оказалось − фридлендеровская пневмония. Очень похожий случай.

На своей версии − про абсцесс в брюшной полости − Дима не настаивал, но видел на снимке детали, которые не говорили за фридлендеровскую пневмонию. Что же касается «идентичного случая», то заметил, что «раз на раз не приходится»...

− Дмитрий Михайлович, вы разговариваете в непозволительном тоне, − обиделась Скопцова. − Я должна вам объяснить…

− Иногда и непогрешимым бывает полезно не объяснять, а слушать.

− Я не хочу с вами ссориться, но вы меня принуждаете.

− Научный спор − не ссора.

− Не заблуждайтесь, не советую.

Она вдруг растянула губы в злой улыбке, и на щеках возникло множество тонких концентрических морщинок.

Опять все кончилось глупо − с выяснения истины перешли на выяснение отношений. А ему делать бронхографию.

Эмма Ивановна лила ему на руки спирт из керамической чашки. Дима тщательно мыл их и проверял пока что глазами, все ли на месте. Зонд, фарфоровая ступка. Эмма Ивановна рядом. Анестезия Горшковой сделана... Горшкова сидит на кушетке в халатике. Руки положила на сомкнутых коленях. Какая покорность! Почему у больных, у слабых так силен этот рефлекс покорности? Чуть ли не все инстинктивно занимают такую позу.

Тамара готовит кассеты с пленкой. Уж она-то знает, что предстоит, какой темп.

А Рытова придет или не придет? Или раздумала? Тоже боится облучиться! За все время ни один терапевт тут не смотрел с ним своего больного.

Дима выпрямился, держал руки на весу, пока спирт испарится.

Эмма Ивановна подала фарфоровую ступку с пестиком. Взвесь должна быть идеальной: достаточно плотной и достаточно текучей, чтобы за несколько секунд покрыть стенки всех бронхов.

− Плесните спирту в ступку... Тэк. Теперь − спички.

Эмма Ивановна шарила руками по столу. Чего она возится? Почему так долго?

− Посмотрите у меня в кармане.

Она сунула руку в карман его халата, шарила там, и он ощущал толчки ее кулака в живот; потом достала спичечный коробок, чиркнула спичкой и понесла к ступке. Синее пламя рванулось вверх, когда она проносила спичку возле Диминой руки, и охватило руку до локтя. Какую-то долю секунды он с любопытством наблюдал, как горит его рука, охваченная голубым чехлом огня. Торопливо ударил по горящей руке другой, но она тоже оделась в чехол голубого пламени.

Вскрикнула Горшкова. Тамара бросилась к нему, сорвала на бегу полотенце с крючка, через мгновение она уже держала его туго замотанные руки.

− Дурак, забыл, что у меня руки в спирту,−оправдывался он виновато.− Не убрал...

− Ой, как я испугалась,− сказала Тамара, смотав полотенце с его рук. Чтобы Дима поверил, прижала его ладонь к своей груди, и он ощутил под нею сильные толчки сердца.− Ой, надо же! Это все через Грандессу. Она кого хошь из себя выведет. Ты про нее забудь сейчас, успокойся.

Сама она забыла про обиду, неожиданная забота восстановила ее права на Диму.

А он не успел даже обжечься. Не успел испугаться, испугал женщин. Хватит! Хватит! К черту! Анестезия не вечна. В его распоряжении будет всего полторы-две минуты. Ровно столько, сколько человек может выдержать удушье. Все зависит от слаженности движений его собственных, Эммы Ивановны, Тамары, Горшковой. Только бы она не закашляла. Мучительно задыхаться. Но ей придется пройти через это. Он должен успеть сделать два снимка − фронтальный и боковой. На ТУРе это было бы намного проще и быстрей. А тут повозишься... Он растирал взвесь в ступке, поглядывая на Горшкову. Трудно ей будет. Но надо, чтобы знала, что когда начнет душить, так и должно быть. Ну и все... Где же Рытова? Будет она смотреть или нет?

− Тамара!

Тамара бросилась вон из кабинета: поняла по крику, что нужно. Все будет хорошо.

Он показал на ступку со смесью Эмме Ивановне.

− Размешивайте.

Сел против Горшковой.

− Как настроение?

− Ничего, доктор.

− Сегодня вам будет тяжело. Все время помните: вы не должны кашлять. Закашляете, все испортите... И я не узнаю, что у вас. Вы не должны кашлять. И не бойтесь. Слушайте меня, делайте все, что я буду говорить.

− Постараюсь, доктор.

Он поднялся, пошел в угол кабинета надеть свинцовый фартук. Эмма Ивановна помогла ему, застегнула сзади ремешки. После этого направилась из кабинета.

Дима недоуменно смотрел ей в спину. Куда она? Кто же будет помогать ему?

− Эмма Ивановна! − крикнул он сердито.

Она остановилась и выжидающе повернула к нему лицо.

− Останьтесь. Будете подавать мне чашку н держать зонд.

− Я не буду облучаться.

Этого еще не хватало! Она же видит, в каком он состоянии! Не бежать же сейчас за сестрой. Она не обязана облучаться! Ну и что? Она же видит!

− Эмма Ивановна!

Он не кричал − просил, упрекал и стыдил одним именем ее.

− Я это делаю ради вас, Дмитрий Михайлович,− уступила она и направилась за фартуком.

Щелкнула дверь. Это Тамара привела Рытову. Наконец-то. Дима мельком взглянул на ее полную фигуру. Круглое лицо в тусклом свете стало еще более рыхлым − тени лежали в ямках, складках, морщинах.

− Наденьте фартук,− сказал Дима.

Рытова сделала пренебрежительный жест рукой.

− Наденьте, наденьте...

Рытова успокаивала Горшкову, провела ладонью по лбу, откинула волосы. Горшкова улыбнулась, обрадовалась, что рядом будет ее врач. Дима и сам почувствовал себя уверенней. Хорошо, что пришла. Чудесная женщина. Глаз у нее острый, и поможет в случае чего. Хорошо, если Горшкова человек, а вдруг закатит истерику?

− Ну, давайте.

Горшкова скинула с себя халат, рубашку, осталась в одних черных штанишках. Взобралась на стол и легла, вытянув руки вдоль боков. Дима вскарабкался на табурет, уперся коленом в край стола, осмотрелся в последний раз − всё готово, все на месте: Тамара за пультом, Эмма Ивановна с чашкой и зондом по ту сторону. С ней рядом Рытова. Без фартука. Бог с ней. Некогда уговаривать.

Он двинул экран, прицеливая его.

− Чуть передвиньтесь вверх,− попросил он Горшкову, но она даже не шевельнулась.

Начинается! Руки у него стерильны, и пока зонд не введен, пускать их в ход нельзя.

Помогла начмед. Щуплая Горшкова оказалась неожиданно тяжелой, притом, решив отдаться полностью на чужую волю, она рас-слабила тело. Рытова с трудом протащила ее несколько сантиметров. Заминка, к счастью, недолгая...

Он выключил рабочее освещение. Защелкали переключатели, вспыхнул экран.

Ритмично двигались ребра, и скобочка у предсердия на месте. Чертова скобочка!

Он показал на нее Рытовой. Та пригнулась, кивнула головой.

− Зонд!

Эмма Ивановна подала резиновую трубочку, тонкую и гибкую. Теперь угадать сразу в трахею. Не дай бог, начнет сопротивляться:

− Откройте рот и лежите не двигаясь.

Она открыла рот, он сразу попал зондом в трахею и облегченно вздохнул: лиха беда начало. И руки теперь снова мои.

− Помните − не кашлять!

Щелканье переключателей. Господи, спаси и помилуй! Поехали.

И сразу же на экране невидимый мультипликатор быстро-быстро стал набрасывать черные сучья безлистого дерева − это контрастная жидкость рисовала бронхиальное дерево. Он с волнением следил за этим удивительным, рождающимся на глазах рисунком. Стенки бронхов обволакивались быстро и полностью. А где же эта скобочка? Вот здесь где-то прыгала возле самого предсердия. Вот, вот. Что такое? Что та-ко-е?

Он стер со лба выступившую испарину. В бронхе выпирал внутрь бугорок, контрастное вещество обтекало его.

− Снимок! Снимок! Быстрее снимок!

Загремела кассета.

− Не дышать!

Вспышка. Одна, другая. Как молнии. Два снимка есть. Еще боковой.

Горшкова уже задыхалась. Только бы не закашляла. Потерпи, не умрешь, не умрешь. Молодчина. Ах, молодчина! Золото, а не человек. Еще секунду, одну секунду!

Он начал перевертывать ее на бок; мышцы напряглись под рукой − сейчас закашляет.

− Не кашлять!

Но его дикий крик был уже ни к чему. Горшкова метнула руку ко рту, зажимая его, тело билось в конвульсивном кашле. Легкие выталкивали из себя чужеродное. Эмма Ивановна подала полотенце. Горшкова плевала в таз и вытирала тубы полотенцем. Даже мучаясь от кашля, виновато вскидывала глаза на Диму. Рытова концом бинта вытирала ей лоб, откидывала волосы.

«Идиот, дал ей закашлять!» − ругал себя Дима. Он был еще разгорячен: не успел всего, что наметил. Хоть расшибись, а без приспособлений, что он разработал для себя в Кевде, ускоренные режимы просвечивания на этом старье не применишь. При сложных просвечиваниях важен темп, скорость больной меньше облучается, и почти исключена возможность ляпа.

Выигрыш − в долях секунды, но именно этих долей ему сейчас не хватило.

Когда первый приступ кашля стих, Эмма Ивановна, помогла Горшковой перебраться на кушетку, там мягче и удобней. Горшкова лежала на боку, измученная, свесив голову к тазу, прижимала полотенце ко рту. Рытова погладила ей висок.

Дима опустился на табурет: весь взмок от пота. Два дня готовился к бронхографии, а вымотало за секунды, он выпотрошен, тяжело дышит. Точно перекидал тонну угля. А Горшкова − молодчина. Не зря он сжимал себя в кулак − засек все-таки эту опухоль.

− А вы дотошный,− похвалила его Татьяна Осиповна.

Рука ее машинально гладила висок Горшковой, но взгляд был устремлен куда-то в темноту; он видел, что она озабочена, да своих мыслей не высказывает. Странно, он не в обиде. Никто на нее не обижается. Она выслушивает чужие мнения и поступает по-своему, если считает нужным, не обламывая при этом других, не доказывая их глупость или несостоятельность. Она не нуждается в таком способе утверждения своего «я».

− Позовите, когда проявите снимок, − сказала она и ушла. Она придет, посмотрит снимок, выслушает объяснение Димы, да так и не скажет, прав он или нет. Это она решит про себя и для себя. Без него. Ни сама, ни с помощью варягов не станет опровергать его. Она решает − для нее это самое важное.

Про бронхографию все же сказала одобрительно. Да, это был тонкий поиск. И удачный.

«А ты не совсем дурак», − похвалил и он себя и растянул губы в довольной улыбке.