Несовпадение. 11 глава. (Роман М.И. Вайнера, 1981 год)⁠⁠

В кабинете было тихо и темно. На негатоскопе два снимка грудной клетки Александра Ивановича. Один давний, с воздухом в плевре, второй сделан сегодня утром. На этом снимке уже светлеет легочное поле, все очистилось, жидкости почти нет.

Можно бы радоваться: наконец-то болезнь сломлена. Но в среднем поле легкого, прямо в центре, взошла круглая тень, неожиданная и зловещая.

Дима положил локти на стол, зажал голову в ладонях. Каждый раз при взгляде на этот светлый кружок у него холодело внутри. Как понимать эту тень? Откуда она взялась? Ее ж не было. На первом снимке среди полостей жидкости, в том месте, где сейчас светлый шар, нет даже намека на него. Свежая новая тень. Где-то возле задней стенки грудной клетки. Или ближе? Похоже на туберкулему. Края четки и спокойны, легочная ткань вокруг не воспалена. Откуда?

Он перебрал в памяти все, что знал, отвергая одно за другим. Было еще одно предположение, но едва он хотел оформить его в мысль, что-то замыкалось.

Он сжимал ладонями голову, не давал, этой тени слова. Пока она безъязыка, безымянна, можно только гадать о ее значении. Ему не хотелось оставаться с нею один на один.

− Тамара, − попросил он в темноту. − Позовите Скопцову.

Щелкнула замком дверь. Через минуту Тамара вернулась.

− Если тебе нужно, иди к ней сам, так она сказала. Там все липнут к твоему другу. Вот это мужик!

Диме обдало теплом сердце: нешто пойти, взглянуть на его морду и успокоиться? Борода. Вилька Рокотов. Ввалился ночью, всех перебудил. Сделал крюк из Москвы и удивился, что Дима не ждет на чемодане.

Он прихватил снимок и отправился в ординаторскую. Еще в коридоре услышал Вилькин бас и высокие голоса женщин. Войдя, остановился возле дверей. Борода был в своем репертуаре. Врачи кто где держали перед собой раскрытые истории болезни, а ничего не записывали. На их лицах, обращенных к гостю, сияла готовность смеяться. Белый халат, короткий и тесный, чуть не лопался на мощных плечах Рокотова. Его борода, окладистая, длинная, курчавая и черная, как у библейского пророка, закрывала полгруди. Таких бород, считал он, по всей стране десять, не больше, и нянчился он с ней, как с ребенком. В карих глазах его дрожал смех. Он сидел на диване между начмедом и ординатором Желтиковой и рассказывал старую байку о том, как столкнулся однажды в Москве с одним нахальным типом. Они вцепились друг другу в бороды, сопели, щупали, катали между пальцев − какая, дескать, волна, − все молча. И, лишь расходясь, крикнули одновременно: «А у меня борода лучше!»

В ординаторской смеялись. Громче всех, закинув голову так, что был виден кадык и розовая пасть в бороде, гоготал сам Рокотов.

О главном, о своей книге, за которую ему без защиты дали кандидата, он сообщил, как о пустяке: «Я показал ее Хвастунову, тот сказал: «Блестяще». Блестяще так блестяще − я не возражаю».

С утра Диму он от себя не отпускал, поперся с ним на работу, осмотрел кабинет, облазил все отделения, перезнакомился с врачами, перепугал своей бородой сестричек, принявших его за инспектора из Минздрава.

К полудню он имел довольно точное представление о больнице Семашко − в восторг она его не привела. Но к себе он расположил всех.

− А теперь вы расскажите, расскажите. Про Вену-то. Татьяна Осиповна! − закричала ординатор Желтикова. Будто в «Клубе веселых и находчивых» выдвигала Рытову в капитаны своей команды. − Татьяна Осиповна у нас войну майором кончила. Всю Европу прошла. Орденов и медалей у нее! Груди не хватает. Даже французский есть. Расскажите, расскажите! Про Вену-то! Про австрияков!

Рытова отнекивалась, а на белом и круглом лице ее ярче проступил румянец, она внутренне изготовилась рассказывать, да мешкала, вспоминая эпизод позабавней.

Пока ее осаждали и уламывали, Дима перешел к Скопцовой и положил перед ней снимок.

− Это чей? − опросила она, все еще смеясь.

− Александра Ивановича.

Он видел по глазам, что она не понимает, о ком речь. Имя-отчество больного она узнавала у постели от ординатора на обходе, делала вид, что знает его давно, и произносила часто. («Это дает психотерапевтический эффект, − поучала она на совещаниях.− Больной чувствует внимание и проникается доверием к врачу».)

− Это кто, Александр Иванович? Кто-нибудь из начальства?

− Почти.

− Я не могу помнить всех.

− Попик же.

Она повернулась к окну, поднесла на свет снимок и стала разглядывать. Все эти дни у больного не скакала температура. Дима не чувствовал раздражения против веселья Скопцовой, точно это раздражение исходило только от нее, создавая напряженность. И сейчас, глядя на ее красивое лицо, он думал, что нет ничего страшного, что она действительно имеет право быть такой веселой.

− Великолепно, − сказала она. − Все очистилось. Через неделю мы его выпишем.

Он пригнулся и молча обвел пальцем тень в средней доле легкого.

− Чепуха! − сказала она. − Рассосется. Это остатки пневмонии.

− Для меня это полная неожиданность,− признался он.

− Ну говорите, что это? Вы согласны, что це-эр исключается? В клинике нет даже намека на него. Тогда − что это?

− Не знаю. Похоже на туберкулему.

− Хорошо. Проверим.

Она точно ублажала его, капризного и неразумного, готова была сделать все, что ему хотелось, лишь бы не переживал, не принимал все это так близко к сердцу.

− Я бы сделал томограмму, да томографа нет, − сказал он

− Что ж попусту вздыхать... Подождите, дайте послушать.

Дима покорно ждал посреди комнаты с пленкой в руке. Действительно, остается только вздыхать. Хуже нет, когда безоружен.

У всех такое веселое, распрекрасное настроение, а он приперся со своим снимком, со своими подозрениями, и так некстати, и так не вовремя. Скопцова повернулась к дивану слушать про Вену, про австрияков, про Европу, куда собиралась в туристическую поездку. Рытова, хотя ее оглушали голоса и просьбы рассказать про войну, хотя сама ворошила свою память, держала ухо востро, и Димино замечание про туберкулему стерло с ее радушного лица улыбку.

− Надо бы послать мокроту на анализ,− сказала она.

− Хорошо. Проверим, − ответила Скопцова сердито. Она ревниво оберегала свою профессиональную независимость и не терпела диктата. − Можно хоть пять минут отдохнуть от болезней? Расскажите про Вену, я ведь туда собираюсь.

У Рытовой уже прошла охота рассказывать. Дима воспользовался паузой.

− Пойдем, Борода.

Его стали стыдить и прогонять, а гостя − уговаривать побыть еще. Борода растрезвонил по всей больнице, за чем приехал, расписывал необыкновенную Димину одаренность, и странно − ему поверили. По тому благожелательству, с каким Диму стыдили и прогоняли, он почувствовал, что отношение к нему резко изменилось, потеплело, будто он действительно человек особый, только по каким- то причинам держался инкогнито, а теперь это обнаружилось и всех радует.

Рокотов в любой, самой развеселой кутерьме мог услышать как человеку худо. На Димин голос он отреагировал мгновенно. К тому же он уловил, что Рытова передумала рассказывать про Вену, а уговоры ради него, чем дальше и настойчивей будут, только создадут неловкость и испортят всем настроение.

Он поднялся, пообещал – железно! – заглянуть еще раз, и вывалился из ординаторской.

− Все как нельзя лучше! – подытожил доктор Бабаян, рассказав про операцию у Горшковой. – Трудно, конечно сказать, сколько она протянет. Рак есть рак. Кто может предусмотреть его поведение? Хорошо еще вы, Дима, вовремя его засекли. В самое время!

− Хвалите его больше, − буркнул Рокотов. − А он тут оржавел.

Лиля, держа сплетенные руки на плече возлюбленного своего, уткнулась в них подбородком; при последних словах отца она с благодарным чувством взглянула на него. Она побаивалась гостя, этого огромного, бородатого человека, который до сегодня был лишь приятным звуком в Диминых рассказах. Диме очень хотелось познакомить ее с другом. Может, показать ее? Ей предстояла проверка по каким-то образцам? Мысль эта ее возмущала, но она, не колеблясь, согласилась принять гостя и постаралась приготовить все, как положено в таких случаях. Гость несколько раз обратился к Диме, назвав его доктором Хиросимой. Это прозвище она слышала впервые, оно очень шло к Диме, возвысило его, но обладало притяжением, как магнит. С той минуты, что услышала прозвище и ощутила это притяжение, она сопротивлялась всему, что за этим прозвищем крылось. А гость был не из скромных. «Пусть не заносится − «оржавел», − протестовала она про себя. − Дима здесь кое-что делает. Его уважают и ценят». Она его не отдаст, не отпустит. Нарочно будет прижиматься, держать на его плече голову, нюхать его волосы, − пусть Борода сердится, отводит глаза. Они помнят другое, эти глаза, но ничего, пусть привыкают.

А он отмалчивался, ее доктор Хиросима, улыбался. Ее нежность приятна ему − она же видит. Стоит ей сделать движение, он поворачивает голову и взглядом просит не отстраняться. Все так славно, а ее гложет беспокойство. Какой он там был доктор Хиросима? Его не всегда поймешь. Сидит и улыбается, кивает головой, а его отвлекает что-то, какая-то занозистая мысль, и она не может отгадать. В такую минуту, когда хочется быть единым телом и одной душой, она не чувствует его своим до конца. А о том, что за этим прозвищем, за доктором Хиросимой, лучше и не думать.

Отец с книгой Рокотова, только что подаренной, пересел в шезлонг.

Они остались за столом втроем. Рокотов в первый раз за весь вечер посмотрел ей прямо в глаза.

− Вы меня не боитесь?

− Нет.

Тогда вдолбите в его дурацкую башку, что предательство - не самое лучшее под луной.

Рокотов рассчитывал, что Дима сидит на чемодане и ждет его, а оказалось не так Из- за Лили дело осложнилось еще более. Теперь он решил действовать черев нее. Обвинение в предательстве Дима отвел спокойно, без обиды:

− Нина Хайрулина не хуже меня.

− Она перестала делать даже то, что могла при твоей страховке!

Дима ничего не ответил и ушел в себя.

Рокотов нагнулся к графину, разлил вино по рюмкам.

Еще до того, как услышала прозвище «доктор Хиросима», она думала о переезде в Кевду. Совершенно ясно: надо что-то решать, Скоро выйдет из отпуска Виктор Борисович, Диме придется вернуться в поликлинику, просвечивать грудные клетки, а он рвется к серьезной работе. Ждать, пока Ломов уйдет на пенсию?

В Кевде ее Димка − доктор Хиросима. Там он не такой, как здесь, и вдруг она его потеряет? И что тогда будет с ней?

− Слушайте, я должен веселиться. Я буду петь. Когда махну рукой, кричите хором: «Мало!» Усекли? Это песня туристов. − Рокотов заревел сразу же на мотив «варяжского гостя»:

− В пещере каменной нашли пол-литра водки,

Цыпленок жареный валялся рядом с ней.

Он махнул рукой, и Дима сказал:

− Мало. 

− Долго писали ее? − спросил отец со своего места, показывая на книгу.

− Четыре года. По ночам. Днем некогда. Надо же чем-то заниматься, а то скучно.

Рокотов не кокетничал. Это такая манера − говорить походя о главном, как о неважном. За книгу о лейкозах ему присвоили кандидата, а он прикидывался простачком − от скуки-де писал.

− В пещере каменной нашли бочонок водки,

Теленок жареный валялся рядом с ним.

Он снова махнул рукой, но когда Дима промямлил: «Мало», не стал продолжать, а впился глазами в Лилю, застыл с широко разинутым ртом, и тогда, чтобы не обидеть его, она крикнула: «Мало!»

− В пещере каменной нашли источник водки,

И стадо мамонтов валялось рядом с ним.

− Хватит? Хватит. Слушайте, квартиру я вам вытряхну в два счета. Как минимум, две комнаты. Если нет, отрежете мне бороду.

− Я плохо переношу ветер, − сказала Лиля.

Дима слабо улыбнулся.

Эта улыбка разозлила гостя.

− Старик, − сказал он. − Я понимаю, что придется внести поправку на ветер. Но хоть ты и доктор Хиросима, на аркане я тебя не потащу. Дело добровольное. Ты заварил, нам кашу с ТУРом, ты нам ее и расхлебывай.

− Расхлебаю, только потерпи чуть.

− Мы тебя сколько ждем домой! А ты все тянешь. 

Дима перестал улыбаться, приподнял голову, и тогда Борода потупился.

Лилю полоснуло по сердцу слово «домой». Дима не запротестовал, не сказал, что его дом здесь. Что же будет с ней? Что ждет ее там? Косые взгляды? Даже этот бородач, лучший друг, прикидывается, что ему весело, а хмурится и готов, кажется, растерзать ее за то, что прижимается к своему любимому. Сколько нервов и слез ей будет все это стоить! А зачем? Зачем трепать себе нервы ненужным? Разве их не на что тратить? А чем тут плохо? Кругом леса, речка под боком, климат чудесный, мягкий, и тут редко бывает ветер. Они муж и жена, два врача, неужели не выбьют квартиру? Ведь не заикались, не подали заявления. И Москва недалеко, можно учиться.

− Ты негодяй, − сказал после тяжелого раздумья Рокотов. − Лиля, вам не стыдно обнимать негодяя?

− Стыдно, − сказала она. − Но что поделаешь?

− А Хвастунов вас хвалит, очень хвалит, − заметил отец, прочитав предисловие к книге.

− Теперь он добрый, − отозвался Рокотов. − А знаете, как я сдавал ему госпитальную терапию? Умора! В молодости я любил это дело, − он пальцем пощелкал по графину. − Пропьянствовал перед экзаменами и очухался в страшном цейтноте. Девчонки набили мне карманы «шпорами». Хвастунов был ужасен! Продержал меня, змей, до конца экзаменов, а когда остались одни, говорит: «Выкладывайте шпаргалки». Погорел я, как швед под Полтавой, пришлось выворачивать карманы. «А теперь пошли сдавать», − говорит. Приволок к себе в кабинет, сам выбрал билет и предупредил: «Я ухожу на два часа. Пойду пообедаю, а вы готовьтесь». Он запер меня на ключ, змей, а кабинет на третьем этаже. Я пометался туда-сюда, как лев в клетке.

− Бедный! − сказала Лиля.

− Но для чего у меня голова? Через два часа Хвастунов приходит. Думал, что теперь меня поймал, я сижу, разглядываю себе потолок. «Готовы?» − «Всегда готов». − «Отвечайте». Я отрапортовал ему все чин чином, от зубов отскакивало, и он сдался. «Хорошо, − говорит. − Я знаю, что вы ничего не знаете. Пятерку я вам поставлю, только признайтесь, как раздобыли шпаргалки». − «Честно?» − спрашиваю. «Честно». И тогда я показал ему на телефон: «Звякнул девчонкам в общежитие: «SOS, задраен в трюме, иду ко дну». Они целый час начитывали мне по очереди, чтоб не охрипнуть».

Рокотов закинул голову, хохотал от наслаждения, будто сейчас только обдурил профессора.

− А пятерку он вам поставил? − спросила Лиля.

− Куда ж ему деваться? Честное слово дал. В прошлом году я ему показал свой ночной бред, он сказал: «Блестяще!» Блестяще так блестяще, другой бы возражать стал, а я − нет. Раззвонил крутом, и мне снова пришлось пыхтеть по ночам, готовить свой труд в печать. А теперь пугает Москвой. Я его ненавижу!

− А почему бы вам не поехать? − спросил отец.

− Зачем? У меня прекрасная лаборатория, богатейшее поле для наблюдений, чего я попрусь в Москву? Голову ношу всегда при себе, вот Дима с Лилей приедут − совсем весело будет.

Дима-то уедет, не удержит она его. А что будет с ней?

Рокотов точно уловил ее капитуляцию, заговорил с другом о чем-то кевдинском, ей непонятном.

Кичатов, когда рассказывал о Кевде, будто приобщал ее к необыкновенной жизни в необычном городке, белом и легком, как палаточный лагерь туристов. Поначалу Борода производил впечатление человека из такого города. Но она не знала, что любимого зовут там доктором Хиросимой. Почему-то это все меняло, будоражило. И вот тому подтверждение: едва Борода втянул его в разговор о делах, у Димы даже осанка изменилась, плечи будто развернулись, голос стал тверже, речь решительней. Оба они не заметили, как бесцеремонно отстранили ее, словно непричастна к их делу.

К черту! Она не знает доктора Хиросимы. Она знает Диму Кичатова, мягкого и не очень решительного человека. Другого не хочет. Она любит такого. И не отдаст его.

В открытое окно тянуло свежестью. Иногда в стеклянный плафон попадал крупный мотылек, бешено крутился вокруг горящей лампы и, пожужжав, стихал; их там набралось уже много, погибших у горячей лампы.

Лилин подбородок вдавился в плечо, и минутами Диме казалось, что у него две головы; когда Лиля хотела отодвинуться, он знаком просил не делать этого. Приятно ощущать такую близость, приятно, что Борода приехал к ним. В ответ можно улыбаться.

Он пока не поедет. Лиле будет плохо − значит, и ему. Если бы она попала туда по распределению и они бы встретились там, совсем другое дело... Хотя все в жизни повторяется. Когда-то Борода орал: «Мы мореманы», − а рядом была Юлька, сегодня он орет: «В пещере каменной», − а рядом Лиля, и он сам, Виль Рокотов, − такой же шебутной, только у него борода, кандидатство и слава на носу.

Эта мысль о том, что не поедет, рассеивалась поверху сознания веером, как у неврастеника, а глубоко в мозгу засела другая черная мысль, одно зловещее слово: «Убийца». Круглая тень на снимке священника − убийца. Признавай не признавай, а похоже, что рак. Притворялся, прикидывался пневмонией, плевритом, воспалением в брюшной полости, а теперь, когда свое сделал и можно без опаски себя обнаружить, снял маску.

Эта мысль, повторявшаяся назойливо, мешала думать всерьез об их с Лилей собственной судьбе − не до нее сейчас, ровным счетом никакого значения она не имеет перед тем, что убийца снял маску.

Дима вдруг увидел глаза Лили, широко раскрытые, направленные на отца, ужас в них. Над Бабаяном, читавшим в шезлонге, над головой его, на желтых обоях распласталась чудовищная, огромная, Чуть не с ладонь, черная бабочка с ярко-красными пятнами на крыльях. Кожа на руках Лили покрылась пупырышками, а на щеках вздуло пушок − будто по телу ее пробежал озноб.

− Смотрите! сказала Лиля и показала рукой на бабочку.

Бабаян повернул голову к стене, а они трое поднялись, окружили шезлонг, наклонились, стараясь получше разглядеть необычную гостью.

− Ну и тварь! − сказал Борода.

− Траурная, − заметил Дима.

Спугнуть и прогнать ее, однако, никто не решался.

Лиля отошла к дверям, щелкнула выключателем, и комната погрузилась в мрак. Только в окно светила зеленоватая луна. Дима и Борода отошли на середину комнаты, а Бабаян сполз ниже в шезлонге. Они все, как и Лиля, сообразили, что бабочка полетит на свет, к луне, и не двигались, ждали, когда она мелькнет в светлом прямоугольнике окна. Но время шло, а бабочка не вылетала. Лиля включила свет. Люстра под потолком вспыхнула ярко, а бабочки на стене не было.

− Ой, куда ж она делась?! − вскрикнула Лиля. − Я теперь не усну.

Дима и Борода бросились осматривать комнату, заглядывали в каждую щель, − бабочки и след простыл.

Дима остановился посреди комнаты.

− Странная вещь, − сказал он. − Мы все следили за окном, а никто не видел, как она вылетела.