Жду новый пост

Серия «Сумерки Старого Города»

(первая часть https://pikabu.ru/story/w_chast_1_9704424)

... кровь была везде – на постельном белье, на грязных обоях, на полу сочились отпечатки ладоней.

Мать сидела, раскинув ноги, прислонясь к балконной двери, казалось, без сознания, склонив голову набок. Только прикрытые веки чуть дрожали, даже под разводами теней я видела, как они дрожат, ресницы в комках туши готовы хлопнуть бабочками – раз, два.

Тогда схлопнулось что-то во мне.

Я обвела глазами комнату, залитую тусклым жёлтым светом, облезлые стены, снова остановила взгляд на кровавых отпечатках, потом посмотрела на белоснежную сорочку матери, на её чистые ладони и красные линии на запястьях. Наверное, она их старательно выводила кисточкой.

В прошлый раз, каюсь, я ей врезала. Так же приползла после смены, издыхая от теперь уже вечной простуды и нарвалась на разгромленную кухню, заботливо размазанный по полу ужин, присыпанный горстью таблеток, как потом выяснилось, парацетомола, и её, лежащую поверх расстеленной занавески.

Чтобы не испачкать халат.

Какая всё-таки прекрасная мизансцена, очень даже правдоподобно.

Схлопнулось, схлопнулось и оторвалось. Не разуваясь, я прошла в комнату, пошарила под крышкой письменного стола, за которым сидела ещё в школе, выудила мятую пачку сигарет и ушла. Понимала, что если останусь ещё на минуту, то могу взять нож с кухни и пустить ей кровь по-настоящему.

Она что-то крикнула мне в след, но я даже не обернулась, дверь хлопнула, а я ломанулась вниз – чувствуя, как внутри, на месте оторвавшегося начал хлестать кипяток.

Убила бы… я так больше не могу.

Убежала я недалеко – до второго этажа, где у узкого окна над козырьком подъезда есть узкий подоконник, и заботливо задвинутая под него баночка для окурков. Села я на него, закурила и вместе с дымом из меня вышло всё, даже воздух.

Никто не виноват ни в чём, но сил у меня не осталось. Как не осталось ни ненависти к глупо улыбающемуся отцу, собирающему вещи свои и Дениса. Когда это было? Кажется, после того, как мать выпустили из больницы второй раз.

И на братца, умотавшего с отцом я больше не злилась. Хоть он и ни разу так и не объявился. Только заблочил меня везде, где можно. Наверное, нашёл у бабки всё, чего хотел. А бабка теперь при деле, как и мечтала с самого момента моего рождения. Но тут скорее она ненавидела меня, я её просто боялась.

«Что вы от меня хотите? Ваша мать – не социально опасный псих, вместо жалоб и фантазий лучше б помогли ей, она перенесла тяжёлое лечение и нуждается в помощи, в вашей помощи», - участковый терапевт брезгливо кривила губы и жестом выметала меня из кабинета.

Путанно, всё путанно в обломках, что только и остались от нашей семьи.

Удар был быстрым и сокрушительным – мать всю жизнь терпеть не могла больницы, врачей, любые сопутствующие разговоры, но плановый осмотр и круглые глаза гинеколога вкупе с надписью «новообразование» в карточке заставили её пересмотреть свои принципы. Любила ли я её раньше?

Да, её – сопровождённую отцом на Поляну Фрунзе в слезах и истерике – любила. И ждала вместе с Денисом, переживая отсутствие отца, метавшегося с работы в больницу и набеги пышущей исступлённой радости бабки.

Вопрос – что там, в онкоцентре у матери вырезали врачи, что вернулась спустя месяц она совершенно другим человеком.

Денис просёк сразу, как и два наших сбежавших кота – лишь только она переступила порог.

Я и отец что-то заподозрили позже, когда запах, который она принесла с собой уже пропитал всю квартиру.

Запах подвала, или даже погреба, сырого, набитого чем-то подгнившим, из-под него сочилась мерзкий сладковатый привкус лекарств.

И накатившаяся волна усталости, которая последовала за брошенным на меня взглядом – а моя ли мать на меня смотрела? – оценивающим и голодным. Её ледяные губы прижались к моей щеке, и у меня будто пол ушёл из-под ног, голова закружилась, затошнило, безумно захотелось просто лечь прямо на пол.

Первое представление последовало в первую же ночь – я вырубилась на диване в гостиной, прямо в одежде, мне что-то снилось, сон был как гель, не выпускал, а голова покрылась чугуном, поэтому я не сразу поняла, что происходит – осоловело смотрела на мать, мечущуюся по комнате, заламывающую руки и бормочущую какую-то несуразицу.

Отец в трусах стоял в дверях, опустив плечи он казался жалким и безумно старым.

Стоял и молча смотрел, а Денис выглядывал из-за его руки, всклокоченный и перепуганный.

Первую неделю она просто не давала нам спать – вскакивала среди ночи, зажигала свет по всей квартире и начинала петь, или молиться, правда, молилась она явно не тому богу, которому поклоняются в церквях с позолоченными луковицами. От этого бормотания кровь стыла в жилах, а если ей казалось, что эффект недостаточен, она принималась просто орать во весь голос – гасион, ситри, белет, лерайе – тогда я думала, что это – ахинея, порождение сломавшегося сознания. Знала бы – кого она призывает – сбежала бы сама, куда угодно, следом за котами.

В среду, после второго ночного бдения, соседи сверху и снизу вызвали полицию, в четверг старшая по дому вызвала отца в подъезд и о чём-то долго ему втолковывала, а в пятницу, когда выспавшаяся днём мать снова принялась прыгать по квартире, отец выдал ей пощёчину. Кажется, в первый раз в жизни.

Мы с Денисом застыли, как вкопанные, отец, кажется сам обалдел, а мать стояла, словно, манекен, неподвижно, достаточно долго, закрыв глаза, а когда, наконец, она выдохнула и посмотрела на нас – она снова была прежней.

Ужасно усталой, взмокшей, но прежней.

- Дети, идите спать, всё будет хорошо, - она попыталась улыбнуться, повернулась, ушла в ванную, закрылась, взяла ножницы, которыми сама подстригала Дениса и всадила себе в запястье.

Сейчас я понимаю, что в тот вечер я видела свою мать в последний раз, когда психбригада выволакивала её, окровавленную из ванной, она смотрела на меня и пыталась мне сказать… Я прочитала по губам, но гнала эту мысль от себя. Даже сейчас, лучше не думать, чтобы не провоцировать.

Дайте мне умереть.

Коты не вернулись, но запах выветрился. Отец, кажется, постарел лет на двадцать, а бабка начала затяжную войну за то, чтобы забрать Дениса к себе.

Поначалу он сопротивлялся, не отходил от меня ни на шаг, спал со мной, а я пыталась удержаться и удержать семью на краю. На краю пропасти, в которую мы-таки рухнули, когда мать выписали.

Ночных представлений больше не было. Она просто бледной тенью ходила по квартире, периодически застывая манекеном, в самых неподходящих местах, и стояла чему-то улыбаясь.

А ещё она начала вставать ночью над Денисом и надо мной и просто стояла, видимо часами, смотрела в упор, пугая нас до одури, потому что именно под её взглядом нам снились кошмары. Я их не запоминала, а вот Денис, кажется, запоминал.

Ему вообще приходилось тяжелее всего – пока я была на учёбе, а отец на работе, именно ему приходилось оставаться с ней наедине.

Откровенно сказать, если бы не брат – я бы не возвращалась домой. Наш дом начал гнить с её приходом. Запах вернулся и усилился, я убиралась постоянно, все поверхности, дошла до хлорки, а окна не закрывались, но вонь не выветривалась. Несколько позже я поняла, что запах исходит именно от неё. И он усиливался с каждым днём, потому что она начала нас жрать. Или они.

Или оно, то, что теперь смотрело её глазами.

Тактика резко сменилась – напугать. Какими-то действиями вывести из равновесия. Сказать равнодушным тоном гадость и тут же уйти. И эти её слова вдруг взрывались в тебе просто напалмом.

Казалось бы, ну, разлила мать чай на пол. На только что вымытый пол. Три раза подряд.

Ну, вы понимаете? Мне самой чертовски хотелось сделать с ней что-то плохое, но я гнала эти мысли прочь.

А ещё квартира начала просто разваливаться – всё начало ломаться, будто назло. Металлические поверхности начали тускнеть и покрываться ржавчиной, обои стали отслаиваться, в ванной появилась плесень.

И эта плесень будто перекинулась на нас троих.

Сил не оставалось ни на что, и я, и, видимо, отец с Денисом, просыпались разбитыми, ощущение простуженности стало обыденным, и мы постоянно мёрзли. Дома стало холодно, так что ощущение погреба стало не просто явным.

Что было потом? Была пара показательных выступлений для соседей – один раз мать бродила с час по подъезду в сорочке с зажжённой свечкой, что-то шепча, а второй раз собрала в доме все ножницы, ножи и гвозди и принялась их развешивать-раскладывать по подъездной лестнице.

За этим занятием её застал сосед с верхнего этажа, Тимофей, пользовавшийся во дворе самой отвратительной репутацией – бывший зэк, отсидевший чуть ли не за людоедство.

Что там случилось – не знаю, только больше из квартиры мать не выходила, удвоив свои усилия довести нас – до чего? До дурдома? До поножовщины с ней?

А потом она устроила пожар на кухне. Небольшой, просто пустой чайник на плите, но потолок в кухне, стены, все поверхности стали чёрными, будто горели сами. В тот вечер отец попытался поговорить с ней, но, видимо, не получилось – что она ему сказала, я не слышала, но именно тогда отец меня бросил.

Глупо улыбаясь, молча собрал вещи, свои и Дениса, и сказал: «Мы переночуем у бабушки, а ты пока последи за матерью», - и сбежал.

Помню, как я стояла и тупо глядела на закрытую дверь, а потом волосы на затылке встали дыбом и меня словно ледяной водой окатили. Когда я оборачивалась – уже знала, что она стоит и смотрит. Но такой злобной улыбки полной торжества я не ожидала. А ещё она выглядела голодной. Смотрела на меня, как на кусок мяса, только не облизывалась.

Она меня дожрёт

Она стояла спиной к свету, и на меня вдруг снизошло понимание, что это вообще не моя мать. Это что-то отчаянно под неё маскировалось, но как я вообще могла их перепутать? И что я буду теперь делать?

То, что отец не вернётся – я прекрасно понимала, поэтому пришлось действовать без оглядки, словно я – одна.

Да я и осталась совсем одна.

Лощёный, словно обожравшийся кот, О.Пороев, гендир, самый-самый небожитель и глава нашей секты корчил на экране самую скорбную мину.

Я его не слушала – всё, что он говорил мы все уже знали и смирились.

Мажоры тупо не вышли на работу, пенсионеры раскручивали стюарда и администратора на дополнительное списание продуктов, а студенты делали вид, что сегодня не последний рабочий день.

А у меня нещадно гудели ноги. К тому же, наши гости, прослышавшие о закрытии, устроили настоящий апокалипсис, достигший апогея именно сегодня, когда большая часть продуктов у нас просто закончилась.

Удивительно, да? Особенно, если учесть, что поставки остановились неделю назад.

Ох, ножки мои ножки, бедные, мы так далеко друг от друга, что мне будет совсем не до вас.

Зы, плевать на всё, соскальзываю вниз, на коробку с салфетками, приваливаюсь спиной к холодильнику и вытягиваю ноги.

Это просто чудовищно, время вышло, но на кассе ещё кто-то маячит

.

- На этом пока всё, друзья. Прошу вас не паниковать и надеяться на лучшее, - гендир наконец прекратил свою погребальную песнь.

Кто-то догадался выключить телевизор к чертям собачьим… осекаюсь, прижимаю руки ко рту и оглядываюсь в сторону лестницы в цокольный зал.

Черти-черти… Вслух я ничего не сказала, но вдруг кто-нибудь и мысли умеет читать.

- Так, друзья мои, - Коваль выпроваживал последних упирающихся гостей, а теперь стоял перед стойкой, оглядывая нас щурясь, как близорукий, - я прошу всех сохранять спокойствие. Мы ни с кем не прощаемся, напоминаю, что три следующих месяца нам платят зарплату и засчитывают стаж. Никому не пропадать, думаю, что всё обойдётся. Всем спасибо, моемся и закрываемся как обычно, на мотивацию!

- Ураа, - прохрипел Лёшка с саладета.

- Ура – не ура, а работу-таки придётся искать, - Натаха Беленькая горестно вздохнула, начав швырять стаканчики в бак, - что там эти три месяца? К тому же оклад – голый, считай просто пособие.

- Может не будем мыться сегодня? – хохотнул Серёжа, выключая бургерные лампы.

- Ты можешь прямо сейчас валить, - резко ответил подошедший Коваль.

- Ага, ща, чтобы ты мою премию себе в карман засунул напоследок?

Упираюсь рукой в пол и заставляю себя встать. Я не могу их больше слышать. И видеть.

Ноги трясутся, предательски подгибаясь, как же я устала, интересно, сколько нужно времени, чтобы пасть как та лошадь?

Беру курс на раздевалку, и чуть не врезаюсь в Коваля, загородившего мне дорогу.

- Ничего не забыла?

С усилием поднимаю голову – выдерживаю взгляд вперившихся в меня бесцветно-серых глаз из-под белесых бровей.

- Русь, а тебе никогда не советовали перекраситься? Ну, там, в русый хотя бы? Или в рыжий?

Коваль ухмыляется от чего его неприятное лицо становится просто отталкивающим. В очередной раз удивляюсь, почему генетика бывает такой беспощадной – ведь высокий, стройный, но, блин, физиономия кривая, как после пареза, нос – что у твоего буратины, да ещё и альбинос, бледная немочь.

- Нет. Не советовали. Многим нравится – блондины всегда ценятся.

- Тебя жестоко обманули.

- Смотри, чтобы тебя никто не обманул. Ещё одна ночь.

Сука. Сука-сука-сука, чёртова сука.

Мотаю головой, но знаю, что он прав. Ещё одна ночь.

Всё равно спускаться вниз, на цоколь, только не налево, где в углу притаилась крашенная в цвет стен дверь обычной раздевалки, а направо, через второй зал, уже вымытый, к порталу, закрытому рольставней – раньше я думала, как и все, что это просто закрытый проход на подземный паркинг, которым перестали пользоваться из-за попрошаек.

Ставня при моём приближении бесшумно скользит вверх, открывая лестничную клетку с глянцевыми чёрными стенами.

Я прекрасно знаю, что слева – лестница с такими же чёрными ступенями и на миг останавливаюсь – чёрный глянец – прекрасное зеркало, только отражает чётко и контрастно он только меня.

Стою, смотрю на себя посреди Тёмного, на нелепую заляпанную форму, на слипшиеся волосы и осунувшееся лицо.

«Ещё одна ночь».

Тёмное – это не просто чёрное ничто, оно смотрит на меня в ответ, краем уха я слышу смех, музыку, а потом меня начинает будто подталкивать в спину.

«Ну, чего ждёшь, давай».

Медленно выдыхаю и делаю шаг, потом другой и ступаю на чёрную плитку.

«В чёрном-чёрном Городе, на чёрной-чёрной улице, - рольставня за моей спиной опускается так же быстро и бесшумно, отрезая свет, - есть чёрный-чёрный дом».

Стою, пытаясь привыкнуть к темноте, но снова не получается. Ничего. Даже кругов перед глазами.

Страх наваливается мгновенно, оползнем.

Стою и пытаюсь медленно дышать.

Вот сейчас паниковать уже нельзя.

Уже ничего нельзя.

Ни оборачиваться, ни бояться, ни пытаться бежать, ни кричать.

В этом тёмном я не одна.

Кто-то стоит прямо за спиной, едва касаясь, стоит и… улыбается.

То, что улыбается – я точно знаю.

Мне рассказали, как много людей испугалось именно на лестнице, в панике развернулось в надежде заколотиться о ставню, но попало прямо в объятия… а как его зовут, интересно? Лестничный?

Пароль.

Волосы на затылке встают дыбом. Это не голос, хотя дыхание, пахнущее, как метро, я чувствую. Это мысль, возникшая прямо у меня в голове, словно заноза. Чуждая, холодная, а ещё он склоняется вплотную ко мне и щёлкает зубами над ухом.

- Descente.

Голос у меня дрожит, а мочевой пузырь заполняет половину нутра.

Зубы снова щёлкают, уже разочарованно, а я вдруг понимаю, что вижу контуры перилл, лестницу – свет начинает просачиваться отовсюду, со всех сторон разом, как зловоние в давно запертой комнате.

Иди. Два пролёта.

Спасибо, вы очень любезны сегодня.

Тихий смешок догоняет меня, когда я почти наощупь преодолела первый пролёт.

Может быть… пожалеешь, что не я тебя обнял.

Чёрная-чёрная лестница выводила на площадку-близнеца верхней, только сбоку от поднявшейся рольставни прямо на чёрном была намалёвана алым кривая буква W.

Добро пожаловать, будьте как дома.

Раздевалка походила на декорации к фильму ужасов – нечто давно брошенное, подгнившее. Шкафчики были деревянными, покрашенными жутчайшей зелёной больничной краской,

когда я открыла дверцы ближайшей – закашлялась от ударившего в нос запаха корицы и, кажется, каких-то сырых трав.

Под равнодушным светом болтающихся на проводах голых лампочек, я разделась,

стала такой же голой и отвратной, и прошлёпала по стёртой чёрно-белой плитке в душевую,

ноги вмиг заледенели, а руки покрылись гусиной кожей.

Душевая подслеповато уставилась на меня мутными стеклянными мозаиками под потолком – извивающимися фигурами, перетекающими одна в другую –

никаких кабинок, просто торчащие по стенам квадратной комнаты трубы,

краны и широченные лейки душа из желтовато-красного металла.

Собравшись с мыслями, я всё-таки заставила себя дотронуться до вентиля – на ощупь никакого металла не было, он пульсировал и был склизко-тёплым, будто кусок ещё живого мяса.

За моей спиной раздался тихий смешок, но я даже не обернулась.

Как там сказал Тимофей? Сначала страх, чтобы испытать решимость, потом отвращение, чтобы испытать…

Лейка душа зашумела, дрогнула и выпустила струи пахнущей тёплой воды, кажущейся мутно-жёлтой, я отчаянно зажмурилась, сжала рот, но всё равно ощутила на губах мерзкий солоноватый вкус. Вонь поднялась резко, окатывая с ног до головы.

Показалось, что внутри что-то оторвалось, я закашлялась в рвотном порыве, оступилась и схватилась за трубу на стене. Под ладонью был явно не металл, это было похоже на пульсирующую склизкую и отвратительно тёплую колбасу, и оно было живым – чужой пульс столкнулся в моей голове с чужим, а перед опущенными веками светящиеся круги сменились картинкой – из сети? – из детства? – из чужой памяти? – груда парящих внутренностей на металлическом столе и чьи-то руки в латексных перчатках аккуратно разбирающие

Ливер.

Вода, пахнущая мочой иссякла и сменилась чем-то более густым, почти горячим.

Вонь пропала, будто и не было, зато через нос проник и ударил в гортань металлический привкус.

Ну, нет, этого…

Я всё же приоткрыла глаза, поднесла руку ближе и сквозь слипшиеся ресницы чётко увидела багрянец.

Какой всё-таки поразительный сервис – стоит только подумать о крови и меня тут ей и окатывают.

Хотя, сегодня – символично, с крови всё и началось… или завершилось?

И станет земле тяжело от невидимых поселенных людей

Новгородский фольклор

- Кофе и табак одинаковы и здесь и в Нижнем Мире, - заявляет Небирос, от его мощного хриплого баса вибрируют стены и всё моё нутро,- по-хорошему, старик Астарот, выведя на земле кофе и табак, сделал бесценный подарок человечеству, а не подтолкнул вниз. Как считаешь, малыш? – неожиданно обращается ко мне и хватает меня за руку.

Чашка кофе, которую я собираюсь поставить перед ним дрожит, потому что прикосновение демона – это всё равно что прикосновение к горячей печке (я помню, как в пять лет по наущению сестры решил подкинуть дров в буржуйку и схватился за раскалённую дверцу), а когда вот так… наверняка опять лечить руку. Небирос слегка сжимает ладонь, но я безмолвствую. Говорить я всё равно не могу, смотрю на его тёмные очки, лежащие на столе, знаю, что он просто пытается заставить меня посмотреть ему в глаза.

- Хватит, отстань от мальчишки, - Буэр одной рукой ловко выхватывает у меня чашку, а второй убирает с предплечья лапу Небироса, - всё равно он не будет пялиться на тебя.

Прикосновение Буэра – другое; ледяное, словно металл держали на морозе, и он теперь намертво пристаёт к коже. Ему смотреть в глаза можно – они очень красивы, правый – льдисто-голубой, левый – чайного цвета, тёплый, тёплый, как улыбка Буэра, с которой он резким движением убирает ладонь, сдирая обожжённую кожу с меня заживо.

Наклоняю голову в знак признательности и ухожу через зал, мимо металлической стойки в подсобку. Как можно быстрее, чтобы никто из посетителей не почувствовал кровь, стекающую по руке.

В кладовке барменов – темень, можно сесть на пол, привалиться к ящикам и наконец беззвучно завыть. Рука пульсирует болью – я не вижу её, но знаю, что рана на глазах засыхает и обрастает новой кожей. Даже когда демон решит вылечить – он сделает это настолько мучительно, насколько сможет. Такова уж их природа. Привыкнуть можно.

Привык же я к своей прежней жизни, потерплю и теперь.

Может быть это и хорошо, что я не могу говорить, поэтому и продержался достаточно долго, ведь если кричать – это их только раззадорит.

Наташа была последней из тех, кого привели вместе со мной. Держалась так же, как и я, тихо, иногда казалось, что она тоже немая, но её подловил Хаур. Один неосторожный взгляд, упавший поднос, осколки на полу, и Наташа, катающаяся по ним, выдирающая себе глаза. И Демон с Огненными глазами, склоняющийся над ней.

Она кричала так, что даже Оро, демонетка, которая присматривает за людьми, сидела рядом, в коридорчике, ведущем к кухне, прижавшись ко мне и дрожа.

Когда Большие теряют голову – вся мелочь может только прятаться по углам и дрожать. И надеяться, что не найдут

Меня всегда находили.

И брат с сестрой, когда им требовался объект для разрядки, и отец, решавший развязать мне язык дедовским ремнём, и мать, которая ненавидела меня больше других.

Скотина, урод, немая образина. Что хочешь жри, на тебя даже пенсию не дают. Провались. Да чтобы тебя прибрали черти.

Сижу в темноте, баюкаю заживающую руку, а сам вижу тот вечер.

Они сидят вчетвером и смотрят телевизор.

Мне с ними места нет, да они никогда и не пытались мне его выделить.

На экране – сказка про ребенка, которого потеряли родители, выросшего в приюте.

Сопли, слюни, мальчик оказывается музыкальным гением, встречает в каком-то парке своего настоящего отца, играет с ним на гитаре, не зная, кто перед ним.

- Значит, только некоторые слышат?

- Только те, кто слушают.

Вот на этих словах мать повернулась, вытирая слёзы, говоря отцу

- Какой хорошенький, сучонок, где их берут таких америкосы?

И упёрлась взглядом в меня.

В зал меня не пускали, я мог стоять только за аркой, желательно, не попадаясь на глаза родным.

- О-о, стоит, вылупил зенки, - слёзы мгновенно высыхают, я сейчас только понимаю, что она с самого детства, сколько я помню, смотрела на меня так, как сейчас смотрят демоны, когда хотят причинить боль. Только для них человеческая боль – деликатес, а для неё? Что это было для неё?

- Вылупился, правильно, хоть бы посмотрел, как дети живут, без мамки, и ничего, пользу приносят.

- Мать, так он же петь не может, - отец закатывается, гогоча, а остальные вторят ему.

Я его ударил… наверное. Честно говоря, я не очень хорошо помню, что произошло, только урывками – отец на полу, сестра вжалась в угол, братец убежал прочь, а она стояла и кричала, закатив глаза, сотрясаясь, стараясь испепелить меня. Её крики доносились из окна, когда я выбежал из подъезда, прочь от нашего серого околотка.

- И не возвращайся, урод! Чтобы тебя прибрали! Слышишь, тупорылый! Чтобы. Тебя.

Прибрали.

Её крик повис мокрой тряпкой, оборвавшись разом. Вместе со всем гулом вечерних домов.

И тут же начала наваливаться Темнота.

Поначалу я этого не замечал - ноги сами несли меня к Кольцу, на которое заезжает и разворачивается единственный автобус, заходящий в Озёрный.

Кого она мне всегда сулила? Встречника? Встречник – это городская байка, страшилка для детей. Его, наверное, не бывает.

А бывает обдолбанный Мамедов, лежащий возле сожжённого ларька, цепляющийся за штанину и просящий помочь ему.

Фиг с ним, с отцом, и с Ней тоже – рано или поздно случилось бы. В конце концов, уходил я не в первый раз, поэтому снова заночевать у Мамеда – что в этом плохого? Постоянно пребывая под кайфом, он чаще всего и не замечал моего присутствия в своей квартире, как и его гости.

Я его поднял и потащил хорошо знакомой дорогой, мимо свалки, которую организовали жители нашего околотка на месте сгоревшего гаражного кооператива, к пятому дому в Сиреневом переулке.

Оставшиеся на районе два с половиной фонаря погасли.

Пробираясь с висящим на мне Мамедом наощупь, я, наконец, понял, как тихо вокруг – даже всем известный весёлый Пятый дом, в который мы ползли, безмолвствовал. Только некоторые окна мерцали тусклым оранжевым – словно лампочки еле держались в патронах.

На третьем этаже я толкнул дверь, как всегда незапертую, ввалился в коридор и уронил Мамедова на пол.

Амира – его жена выползла из кухни, подняла на меня мутные зенки и улыбнулась

- Мишенька, родной, давай, заходи… тебя тут ждут.

Защебетала, замахала руками, сплошь покрытыми язвами и втолкнула меня на кухню.

Он сидел на подоконнике, отвернувшись в окно, что-то высматривая в темноте за стеклом, а когда я вошёл – медленно повернулся и растянул рот в подобие улыбки.

Я смотрел в белые без зрачков и радужки глаза мёртвого человека.
Мёртвого-мёртвого, мертвее не бывает. Теперь я знаю, что Встречники просто искусно притворяются живыми, а мой тогда даже не пытался.

- Выгнали? – голос девичий, я вздрагиваю и смотрю на растянутые белые губы.

- Выгнали-выгнали, а ещё и мать прокляла.

Губы не шевелились, когда он говорил. Или они – голоса каждый раз разные – женские, мужские, кажется, даже знакомые попадались – например, Шима из пятого дома, который пропал в прошлом году.

И руки ледяные, даже сквозь толстовку, когда он приобнял меня, а потом вытянул из квартиры, вниз, по заплёванной лестнице, разговаривая по сути сам с собой. Сами с собой.

- Идти тебе, конечно, некуда… а оставаться у Мамедовых, ну какой смысл? – прокуренный голос взрослого мужика сменился хрустальными колокольчиками какой-то феи с глянцевой обложки, - ты умный парень, хоть и… молчаливый. А молчание – золото. Золото тебе, конечно, ни к чему, а вот работу и кров могу предоставить.

У подъезда – микроавтобус. Белая черепушка с чёрными глазницами окон в темноте, которая уже сожрала всё вокруг. Я украдкой оглянулся – дома из которого мы вышли тоже не было. Кругом застыла одна чернота, даже под ногами вроде бы уже не асфальт.

- В общем так, - сухой мужской голос, бесконечно уставший… это его собственный?…, - выбор у тебя небогатый, хочешь – оставайся один, броди сколько влезет, только учти, что материнское проклятье практически невозможно снять, пока она сама не раскается. А она же не раскается?

Его бельма светились, стоял спиной к фарам машины, но всё равно, ровно кот. Довольный, только улыбки не хватало.

- А, хочешь – поехали со мной. Будет какая-никакая крыша над головой, общество, работа опять же. Тяжёлая, но хорошо оплачиваемая.

Хорошо, когда нет выбора. Лучше, чем выбор между тьмой и мёртвым человеком с хором голосов в глотке.

Хотя я бы всё равно поехал. Даже если бы знал, что меня ждёт, всё это лучше, чем темнота, в которой ничего нет.

Хотя, Тёма утверждал, что есть.

Встречник меня тогда посадил в салон, сел за руль и повёз через Ничто.

Темнота за окнами начала светлеть, когда он приводил ещё людей. В основном – молодых, была даже совсем мелкая – Юлька – ну, лет шести.

Тёму он завёл последним, когда через темноту за окнами автобуса проглянули контуры домов и уличные фонари, грязного, сырого насквозь (его топили в канализационном стоке, долго, с чувством и толком)

- Ни за что. Я даже не видел, кто это, - улыбается Тёма в ответ на мой взгляд, - просто шёл. Ударили сзади, повалили. А потом мордой вниз. И так не хотелось вот так глупо, что я попросил… чтобы их тоже, так же, как меня. А потом меня вынули – и уже было темно. Стоял такой же, как наш водитель, точь-в-точь, и держал двух мужиков. Как кульки – в одной руке и в другой. Поглядел на меня, кивнул и прямо обоих в этот же сток, потом мне бросил – сиди жди – и ушёл в темноту. Вот я и сидел. И ты знаешь, там ведь… кто-то есть. Мне показалось даже, что я голоса начал слышать – только не успел ничего разобрать, как автобус прикатил.

А потом мы сидели, привалившись к друг другу, Тёма захрапел, а я пялился в проявляющийся за окном город. Даже улицы начал узнавать, когда автобус остановился.

Нас выгрузили на парковке перед рестораном.

Да-да, снаружи – самый обычный, просто одноэтажное бежевое здание, даже как-то обидно стало, особенно, когда я узнал Кировское кольцо и Самолёт. Правда, хоть темнота и отступила, но Город вокруг всё равно остался серым, будто мы попали внутрь старой фотографии, небо такого же цвета, мёртвая тишина, и окна горели только у ресторана, а ещё вывеска над входом – одна красная буква - «W».

Автобус уехал – и мы стояли, переминаясь, не зная, что делать дальше, пока из-за угла не появилась Оро. И не позвала нас внутрь.

Трое погибло прямо там, сразу за дверью.

Они специально стараются собираться к свежему привозу. И то, что нельзя смотреть в глаза, например, Небиросу или Хауру я узнал именно тогда.

Кто-то шепнул мне в ухо – Смотри в пол – кажется, Тёма, поэтому что произошло я не видел – только слышал крики, треск (живая плоть лопается с отвратительным треском, как ткань, только влажная ткань), а потом мы побежали, вперёд, не глядя, целую вечность, пока не были выловлены заботливыми руками Оро где-то в проклятых тёмных подсобках.

- Ничего, привыкните, - спокойно говорила Оро, накрывая на стол в комнате отдыха, в углу которой мы сгрудились, как кучка испуганных котят.

- Я кажется обоссался, - прошептал мне на ухо Тёма.

Оро прыснула, расслышав

- Мужской душ вон за той дверью, женский за той. Спать пока будете вместе, вторая спальня, скажем так, временно пришла в негодность, и лучше будет, детки, если вы сейчас постараетесь успокоиться и выслушаете меня.

Мы выслушали.

Демоны существуют.

Они постоянно посещают наш мир, особенно теперь, когда люди снова сами добровольно их впускают.

Они любят комфорт, поэтому мест, подобных «W» множество по всему миру, они находятся одновременно в нескольких местах и между мирами.

Для работ привлекаются вольнонаёмные и работники по Контракту.

Мы – вольнонаёмные, потому что с Проклятыми Контрактов не заключают, это не принято.

Без Контракта никто не гарантирует нашу безопасность, любое отступление от правил повлечёт за собой смерть.

Что будет с нами после смерти Оро не знает. Или не хочет говорить.

Какая в сущности разница?

Оро – главная.

Оро – не человек, но боятся её не стоит.

И, да, мы вольны уйти в любой момент. Никто не держит, а задняя дверь всегда открыта.

Всегда можно выглянуть в ту самую кромешную темноту, из которой нас забрал Встречник и понять, что... соблюдение правил не такая уж и большая цена.

Правил много, но демоны их соблюдают. Они вообще жуткие педанты в некоторых вопросах.

Оро сама их до смерти боится, особенно Офицеров. К счастью, Офицеры достаточно редко заходят, правда, каждый их визит оборачивается потерями персонала, но раз в месяц, примерно в одно и то же время белый микроавтобус привозит новую партию.

Последний раз у нас даже негр появился, правда, его сразу забрал Кимейес, бармены шепнули, что парню повезло – предложили Контракт, и он согласился не думая.

А я уже начал привыкать к ним. Некоторые даже проявляют какое-то подобие заботы, как Буэр. Правда, Оро предупредила, что спокойные и милые (прямо так и сказала, милые, ха-ха) демоны совершенно не такие, как кажутся, поэтому Правил их поведение не отменяет.

Интересно, сколько я ещё продержусь здесь, пока не попадусь. Или не выйду как Тёма прямо в зал и не наброшусь на Небироса.

В дверь стучат.

Я, кажется, задремал.

- Ты здесь? – Оро, кто же ещё, гибкой тенью просачивается в кладовку.

В темноте её глаза светятся, а над головой видно какое-то марево.

- Выходи, Небирос убыл… а с тобой хочет поговорить Буэр.

Вот это новость так новость.

Внимательно смотрю на в светящиеся глаза Оро (знаю, что она прекрасно видит в темноте), их огоньки мерцают, а потом отворачиваются.

Она подходит совсем близко, вплотную

- Я не знаю, что он тебе предложит, … что-то предложит – это точно, иначе и звать бы не стал, но я прошу тебя. Как бы это ни звучало – подумай. Я тогда врала вам… ты – последний, я скажу. Даже если подслушают – не накажут сильно. Я говорила, что не знаю, что будет, если вы умрёте здесь – а вы просто умрёте, понимаешь? Смерть для Проклятого – это освобождение, это шанс. Поэтому и Контрактов с вами сразу не заключают – они не имеют права лишать человека последнего шанса. А Контракт – это конец. Смерти не будет. Ничего не будет. Поверь, что бы он не предложил…

Дверь резко распахивается, в проёме кто-то шагает, и Оро отбрасывает прочь.

- Свет!

Буэр стоит и, улыбаясь, смотрит на Оро, выбирающуюся из-под упавших ящиков.

- Отвратительно, просто отвратительно. Непростительное поведение для демонетки, малышка.

- Я не выбирала себя! - Оро яростно кричит, я вижу, как сужаются её зрачки, становясь прямоугольными, как темнеет кожа и заостряются уши, - моя мать выбрала мне такую участь, когда отдалась демону! А у него есть выбор!

- Замолчи, - Буэр говорит тихо, даже ласково. Оро застывает с открытым ртом.

- Ну, что, малыш, пойдём, поговорим?

Я смотрю в его разноцветные глаза, пытаясь разглядеть, что скрывается за ними, потом смотрю на Оро, беззвучно раскрывающую рот, силящуюся подняться с колен

«Моя мать выбрала мне такую участь».

И моя.

«Чтобы тебя прибрали».

- Ну? Или не хочешь? – приторная ласка в глазах демон сменяется нетерпением.

Я молча киваю, улыбаюсь Оро и иду к двери.

Те, кто слушают – услышат. А узрят правду блаженные.

Что останется проклятым?

начало вот здесь: Бледная Лошадь (1)

***

- Что-то ты побледнел.

Я? Конечно. Потому что мне страшно до усрачки, до тошноты.

И потому что Маша меня сейчас спросит кое о чём, я мне придётся соврать.

- А ты не слышал про… такое?

(ДА)

- Н-нет… не слышал… блин, Манюнь, ты меня напугала до чёртиков, пошли курить.

- Ба-а, а чего руки такие холодные?

На балкон, на солнышко.

***

Я впервые услышал о Бледной Лошади в далёком детстве.

Я проводил в больницах целые месяцы, мама не желала находиться там со мной, поэтому лет так с пяти я лежал один, с одной стороны гордясь своей самостоятельностью (со мной, честно, было мало проблем, я был достаточно тихим, себе-на-уме дитём), с другой же – некоторые моменты, с которыми приходилось сталкиваться были не самыми приятными.

Тихая Сестра из Детской Клинической была, пожалуй, самым неприятным.

Я не помню (а скорее всего никогда не знал) как её звали, но навсегда запомнил эту молодую, немного сгорбленную белобрысую женщину, очень мало говорившую, особенно в присутствии врачей и родителей, только кивавшую головой и постоянно смотрящую в пол.

И периодически устраивавшую настоящий террор юным пациентам.

При малейших признаках шалостей или неподчинения следовала расправа, максимально изощрённая и безжалостная.

Наверное, ей доставляло удовольствие издеваться над детьми.

Больше вариантов нет никаких.

Причём, в открытую издеваться она побаивалась, но после отбоя, в её смены… я один раз даже забаррикадировал дверь шваброй, потому что эта тварь особенно любила выключать свет в палате и стоять в проёме, просто таращиться на тебя своими рыбьими глазами.

Сначала молча, и от этого молчания и нахождения с тобой в закрытом помещении явно недружественно настроенного взрослого уже было страшно, но она добавляла саспенса – тихим свистящим шёпотом начинала рассказывать потрясающие воображение сказки на ночь.

Про Красного Доктора, который живёт в подвалах больницы (весь комплекс Клинической больницы соединён подземными переходами, чтобы пациенты могли не одеваясь переходить из корпуса в корпус), прячется в закоулках и уносит зазевавшихся детей куда-то в трубы,

про шуликунов, которые живут под кроватями, а ночью выползают в палаты, чтобы проверить, кто из детей не спит, про безликих, которые… много всякой ерунды, которая покажется взрослому чепухой, но что такое такой рассказ в темноте для дошкольника конца восьмидесятых?

От этой тихушницы, одним весёлым вечером я и услышал о Бледной Лошади с длинными человеческими руками, которыми она ощупывает спящих в больницах, и если ты шевельнёшься, когда она тебя трогает, то тут же окажешься под чёрным плащом, и что с тобой потом будет – одном Господу известно.

И вот эту самую лошадь я отчего-то боялся больше всего.

Спастись старинным детским способом я не мог – невозможно накрываться с головой, имея проблемы с дыханием, поэтому оставшиеся дни пребывания в больнице, да и последующие визиты в Клиническую превратились в пытку. Очень возможно, что именно из-за этого я до сих пор не люблю ложиться спать и сплю с ночником.

Прошло больше двадцати лет, когда старый детский кошмар догнал меня.

После маминой смерти я метался месяца четыре в каком-то полузабытьи-полусне.

Мозг пытался как-то скомпенсировать все подробности онкокошмара, поэтому просто отказывался работать в полную силу. Дом-работа-успокоительные-сон-работа-успокоительные-дом… сплошная серая пелена, под которой я что-то делал, но сейчас даже не могу вспомнить ни одного дня.

До третьего мая, когда мой друг, взяв мою квартиру штурмом, вытащил меня на прогулку и устроил мне головомойку.

- Надо продолжать жить, в конце концов. Да, ты пережил кошмар, да, всё это нелегко, но сколько можно? Ну, начни уже что-то делать.

- Что, например?

- Мои однокашники занимаются волонтёрством, давай я тебя с ними познакомлю. Увидишь, что плохо в мире не одному тебе.

Плохо в мире не одному мне. Это правда, эта мысль вдруг ударила мне в голову, пробив, наконец, серое.

Адекватно ли я поступил в итоге? Не знаю до сих пор. Главный врач хосписа тоже не был уверен, глядя на меня, когда я сидел у него в кабинетике, переделанном из жилой комнаты.

- У вас же нет медицинского образования? Я правильно понимаю?

- У меня есть сертификат, вот, я три года назад прошёл сестринские курсы, умею ставить уколы, капельницы, вот ещё один – лечебный массаж. Имею опыт в уходе за лежачими больными.

- И у вас есть постоянная работа. Зачем вы пришли?

Я набрал в грудь воздуха.

Зачем я пришёл туда? Почему именно туда? Я ведь ходил мимо этой неприметной пятиэтажки десятилетиями, буквально в двухстах метрах от моего дома и никогда не замечал вывески. Не задумывался.

- Я хочу как-то помочь. Вы можете мне не верить… вот, я взял с собой… моя мама зимой скончалась от рака. Я не богат, сделать большое пожертвование… что вам от моих копеек, ни тепло, ни холодно, будем откровенны, но зато у меня есть навыки, я по натуре сова – мне очень легко не спать ночью, поэтому я, например, могу дежурить в ночь, с пятницы на субботу, с субботы на воскресенье, помогать сёстрам. Плюс, я… мне не будет так жутко, как человеку, который не видел. Я смогу общаться с вашими… пациентами более-менее спокойно.

Почему она мне тогда поверила? Чёрт его знает, может быть, мне действительно было необходимо выбить клин клином, поэтому Те, что наблюдают за нами Сверху, и привели меня туда, а может быть действительно, лишние руки, умеющие делать внутривенные уколы никогда не бывают лишними в благотворительных организациях?

Неизвестные благотворители выкупили для нужд хосписа весь первый этаж обыкновенного многоквартирного дома, от сестёр я услышал, что жильцы в начале были настроены крайне негативно, но потом, когда стало понятно, что никто никому не мешает, нет никаких постоянных криков и череды катафалков, все успокоились, а некоторые пришли с предложением помощи.

Такой была и Марина, под начало которой меня и определили.

Она жила (да, надеюсь, до сих пор живёт) на втором этаже этого же дома, обыкновенная, «подполтинник» женщина, маленькая, крепко сбитая, огненно-рыжая, смешно косящая левым глазом и говорящая с непередаваемым большеглушицким выговором, ещё больше растягивая гласные, окая и пересыпая речь прибаутками. Повзрослевшие дети и муж, летающий на Север, дали ей огромное количество свободного времени, которое она и посвящала работе в хосписе, постоянно поругиваясь с главврачом за попытки заплатить хоть какую-то копейку.

Как сейчас слышу:

- Шо, я, солить будь в бочонке деньги их? Муж номально зарабатыват, дети – сами рОбят, куда мне их тратить? А цыгарку я и у тебя стрельну, Геш.

Это её безумная, безграничная энергия и вечный движняк, начнавшийся в её присутствии заставили меня вылезти из-под своего пыльного серого савана.

Было ли сложно? Нет, я действительно чувствовал себя очень спокойно, даже умиротворённо, несмотря на то, что вокруг меня были люди, приехавшие сюда умирать.

Мы санитарили – драили все поверхности до скрипа, «шо бы есть с полу можно было!», помогали гостям подниматься, вставать, помогали сёстрам разносить лекарства и капельницы, давали возможность поспать ночью – моей была ночь с пятницы на субботу, когда я занимал стол в коридоре – откуда были видны все восемь палат, а рядом стоял большой таймер и расписание инъекций для каждого из пациентов. Понятно, что ставить уколы мне никто не разрешал, но сёстры очень ценили возможность отдохнуть ночью, без страха, что можно проспать – я бросил пить успокоительные и чувствовал себя как никогда бодро и собранно.

Всё закончилось через год, когда к нам привезли Роберта.

До него я никогда не интересовался гостями. В мои обязанности это не входило, да и желания как такового не было – многих я видел буквально по одному разу, почти все смотрели сквозь меня, и я понимал, что людям, за которыми скоро придёт… Смерть… вообще не до мальчика со шваброй, но Роберт…

Он был ужасно молодой – до него в хосписе я не видел людей моложе пятидесяти, даже по измождённому болезнью лицу было видно, что он моложе меня, самое большое лет двадцать, .

И он был злой.

Именно в его исполнении я увидел тот самый ужас обречённого на смерть страдающего человека.

- Ну, что вы хотите… мальчик. Ему бы жить и жить, но видите, как получилось. Я попрошу вас быть максимально терпеливыми и стараться не поддаваться на его провокации. И… я прошу тебя к нему не заходить, пусть Марина моет палату и сёстрам помогает. Ты – высокий, здоровый парень, ему будет ещё тяжелее.

Я только кивнул главврачу, в душе радуясь, честно, хоть и стыдно, мне и так совершенно не хотелось попадаться под его пристальный взгляд, совершенно не затуманенный обезболивающими, и чувствовать кожей всю ненависть, которую он испытывал, кажется, ко всему миру.

В ту ночь, в июне, не попадаться на глаза не получилось. Он нажимал на кнопку вызова постоянно, каждые пятнадцать минут, сёстрам не удавалось даже присесть, а ко мне, впервые после маминой смерти, вернулось это жуткое чувство – страх, заворачивающий мышцы живота справа, под печенью и постоянный холод по спине.

Словно кто-то шептал в затылок: «Не ходи, не ходи, уже сейчас».

- Мыкается парняга, видать уже скоро, - Марина стояла, тяжело оперевшись на стол, и поглядывала назад на дальнюю палату, - слушай, дай мне цыгарку, мы покурим быстренько с девочками. Пять минут.

Пять минут.

Я не знаю, когда стало холодно, может быть уже давно, но заметил я это, только когда Марина с одной из сестёр вышли покурить. Вторая сестра с дежурным врачом стояли в седьмой, возле кровати с замечательной бабушкой Светой, которая в ту ночь не могла уснуть, несмотря на морфин, а лампочка над палатой Роберта снова вспыхнула. Потом погасла, снова зажглась.

Стало очень тихо и на меня накатила волна просто панического страха, впервые за всё время моей работы.

«Не ходи», - мне показалось, что кто-то сзади сказал это так отчётливо, словно дышал мне в ухо.

- Да что же такое, - как во сне, когда ты продираешься изо всех сил через вязкий кошмар, я встал из-за стола и пошёл к палате Роберта. От холода или страха у меня застучали зубы и начался озноб.

«Не ходи».

Я тогда разозлился сам на себя, за эту слабость. Что может быть там, кроме умирающего молодого парня, который пребывает в панике?

Поначалу было просто не понятно – что это.

В свете, падающем из коридора я видел кусок черноты, нависший над кроватью Роберта буквой «Г».

«Он очень высокий, вровень с потолком».

- Что за? – вскрик застрял у меня в глотке, сведённой судорогой.

Потому что я увидел огромную, бело-белёсую руку, мерцающую в полутьме, с длинными пальцами, которой оно опёрлось о кровать. Вторая рука громадным пауком накрыла лицо Роберта целиком, я чётко, как под лупой видел чёрные заострённые ногти.

«Она приходит в палаты и ощупывает лица спящих. Если проснуться, если дёрнуться, то она обязательно заберёт тебя с собой».

«Не смотри».

Выше, из горба темноты, торчала длинная белая морда, в профиль очень похожая на лошадиную, с огромным иссиня-чёрным глазом.

Я перестал чувствовать ноги и схватился за косяк, когда эта тварь начала медленно поворачиваться в мою сторону.

Слава Богу – я трус. Не могу сказать, умер бы я на месте от разрыва сердца или сошёл бы с ума, если бы заглянул ему в глаза. Я просто упал в обморок.

Так меня и нашли – на пороге палаты, в которой в тот момент остановилось сердце другого человека.

Меня привели в чувство, подняли, что-то спрашивали.

- Может скорую? – сказал кто-то.

- Не нать, смари, парень прост не в себе.

Я дёрнулся и нашёл глазами Марину.

- Марин…

Шок вышел из меня слезами, Марина вывела меня на улицу. На бетоне крыльца, под занимающимся рассветом мы курили и молчали.

- Щас подь домой, а к вечеру придёшь к главной и уволишься.

- Марин, - я вскинулся, но она только вскинула руку. Серьёзная, как никогда.

- Я сказала. Ты, шо, хочешь с глузду съехать? Не первый раз видишь?

- Откуда ты…

- Откель-откель, стара я баба, опытная. Чо, думашь, я не понимаю, что Роберта лошак забрал? А ты увидал.

Я примёрз к бетону. Живот снова ухнул вниз, а в затылок вошла иголка.

- Он – наркóта, от того и рак получил, у него печёнка и поджелудочная отказали. А лошаки как раз по их души и ходят, ещё к алканам… если остались ещё у них, души-то.

Меня вырвало, после Марининых слов, перед глазами снова встала белая кисть с длиннющими пальцами на лице Роберта. И чернота. Чернота, в которую он был одет, и которая заполняла его глазницы.

- И не спорь. Ты – молодой исчо, тебе нать семью. Поносил траур и хватит.

- Марина.

- Не маринка-ай, ты его видел. А он тебя? Думашь? Раз он сюда дорогу протоптал, значит возвернётся, а ты, чо, хошь, в жёлтый дом? Ты себя в зеркало посмотри.

***

- Маш.

- Ая.

Нет. Я не буду ничего больше спрашивать.

Не хочу.

Я уже сбегал, пытаясь отгородиться от бледных кошмаров.

«Учти, ты не видишь их, они не видят тебя. Но стоит только влезть туда, куда не нужно».

- Солнце садится, пошли домой.

Рука дрогнула, и нож соскользнул с головки сыра, когда в комнате закричали. Я выдохнул, радуясь, что не отхватил себе полпальца с испуга, и пошёл в гостиную.

Маша сидела с ногами на диване, бледная, и смотрела на упавший альбом на полу.

На развороте – арт из компьютерной игры.

- Что это такое? – Маша была не на шутку испуганна, я не видел её такой ни разу за всё время нашей дружбы, даже когда… хотя, об этом я расскажу вам как-нибудь потом.

- Это бэкхест, из шведской мифологии. Такая разновидность водяного, который утаскивал зазевавших путников.

- А почему он с руками?

- Это арт из компьютерной игры, там его изобразили, как человека с лошадиной головой. Что случилось-то? Тебя так напугала картинка?

- Я видела… нечто подобное…

(я не хочу слушать таких историй)

Растягиваю губы в улыбку

- Ты бывала в Швеции?

(Я НЕ ХОЧУ СЛЫШАТЬ НИЧЕГО ПРО…)

- Нет, я видела нечто подобное в Самаре. Правда, оно выглядело очень похоже на человека с лошадиной головой. Ты никогда не слышал про Бледную Лошадь?

(ДА)

- Нет, а чего это такое?

***

Я в тот день чувствовала себя не очень – было лето, самая жара, а к вечеру мы со Славой очень сильно поругались. Он уже начал пить, и тогда собрался идти за пивом, а я понимала, что поход за пивом закончится очередным запоем, а скандал, который он мне устроил – только повод, чтобы напиться. В итоге он демонстративно накинул рубашку и ушёл, а я ушла в дальнюю комнату, поплакала и задремала. Свекровь была в гостях, так что получается, что в квартире я была одна.

Времени прошло достаточно много, уже начало темнеть, когда я почувствовала, что дохнула холодом. Резко, неестественно, как будто включили кондиционер. Ноги моментально замёрзли, я подумала ещё, что всё это нервное, и проснулась окончательно. Протянула руку, попыталась нащупать пульт от телевизора и обмерла – краем глаза я увидела, что в комнате кто-то стоит.

Я очень осторожно повернула голову, медленно, стараясь не выдавать себя и увидела, что большая фигура в чёрном стоит ко мне спиной, там напротив кровати стоял такой большой шкаф, под потолок, и вот он открыл антресоли и что-то там ищет. И точно – не Слава, выше гораздо.

Моя первая мысль была – вор! Ты меня знаешь, наверное, я опять поступила не очень адекватно – начала думать, что есть тяжёлого или острого рядом, на тумбочке, чтобы можно было схватить в руку и его сзади по голове.

И пока лежала, до меня дошло, что это очень странный вор. Мы на шестом этаже, не на последнем, взломать дверь у него вряд ли бы вышло так, чтобы соседи не услышали. И ещё, в комнате стало совсем холодно.

Меня трясло не только от страха, ноги начало сводить, я вся тряслась.

Ничего тяжёлого не было, и я не придумала ничего лучше, как потихоньку отползти на край кровати, вскочить и…

Он в этот момент обернулся, и я, наверное,… никогда в жизни так не орала, как тогда.

Очень высокий, там потолки три с лишним, так вот, был реально вровень с потолком, чёрный, да ещё и горбатый, он не в полный рост стоял, и я в этой полутьме хорошо рассмотрела только морду – вытянутую, с ноздрями, очень похожую на лошадиную и глаза – огромные, чернее чёрного на бледном.

Почему я побежала на кухню, я не знаю… у меня в голове помутилось от страха, очнулась уже там, в руке нож, правда, свет включила, видимо рефлекторно.

И вот представь – пустая квартира, я одна, на кухне, с ножом в руках, меня колотит, и полная тишина – вообще полнейшая.

Я сидела, сидела, немного успокоилась и говорю сама себе:

«Приснилось. И никого, конечно, там нет. Тем более в маске лошади».

Только я это проговорила, как в коридоре раздались шаги. Он шёл совершенно не таясь, ко мне на кухню, а я примёрзла к полу и только повторяла про себя:

«Мне это кажется, мне это кажется, это соседи ходят, не может такого быть…».

Вначале я увидела руку – он взялся за стену – длиннющие белёсые пальцы, как щупальца, таких у людей не бывает, с чёрными ногтями, а потом выглянул из-за угла.

Мне в тот момент как будто кто-то сказал: «Не смотри на него», - а я не смогла.

Высунулась морда, правда, очень похожая на лошадь, и глаза – там падал свет, я уже проснулась и видела отчётливо - огромные, полностью чёрные глаза, как провалы – не отражавшие свет.

И выглянул он почти под самым потолком, чуть не задевая его.

Так выглянул, и знаешь, можешь смеяться, но мне показалось, что он был крайне удивлён. Понимаешь, удивился, что я его вижу, и поэтому пошёл посмотреть.

Посмотрел и спрятался опять.

А что я? Я закрыла глаза и начала делать то, что сделал бы любой человек на моём месте – попробовала начать молиться. Только в голове вообще было пусто, я не могла подумать ни о чём другом, кроме как о том, что за поворотом коридора стоит трёхметровая хрень с мордой лошади и ждёт, пока я встану и выйду. К нему.

И такое вдруг меня взяло зло. Я разозлилась и громко так и отчётливо закричала:

- Тебя вообще тут нет!

Ой-ёй, я тогда зря это сделала, потому что он разозлился в ответ. Сделалось так холодно, что у меня пар изо рта пошёл, понимаешь? Внутри квартиры пошёл пар, и я всей кожей ощутила… даже не знаю, как тебе описать… волну ненависти.

Он меня ненавидел.

И на меня накатил страх, причём такой, что я снова перестала соображать.

Я заметалась по кухне, что-то перевернула, и услышала, как он потопал обратно в комнату. Тяжеленные шаги, я отчётливо услышала, как как в комнате что-то упало. То есть, он был на самом деле. Реальный, материальный, воплощённый, называй как хочешь.

Я выскочила в коридор, бросилась к двери, и поняла, что никуда из квартиры не выйду – там дверь была как у тебя, без собачки, открывалась изнутри ключом, а мои ключи были в сумочке, … а сумочка осталась в комнате, где сейчас бесновался вот он.

Я в панике обернулась и увидела в проёме черноту и шевелящуюся бледную руку… я снова кричала. Потом неделю, наверное, не разговаривала почти – сорвала горло.

Наяву.

Я не сплю.

Не пьяная.

Не под наркотиками.

Сижу в большой комнате – а свекровь стала к тому моменту очень набожным человеком, поэтому вся стена в гостиной была в иконах, так вот сижу я в углу под этими иконами и что-то прижимаю к себе. На стенке тоже стояли иконы, я в панике схватила маленькую, с Божьей Матерью, прижимаю её к себе и слышу, как он злится. Чувствую, как он злится и топает в коридоре. Топает так, чтобы я слышала.

- Господи, пожалуйста, кто-нибудь, помогите мне, я не умею молиться, я не знаю как… у меня в квартире… демон?

И тут же – он, нарочно топая, пошёл к гостиной.

Я заревела, закрыла глаза и молилась, просила, чтобы он ушёл, потому что вдруг поняла, что если сейчас вот это зайдёт в комнату, и я его увижу ещё раз, то всё, как минимум я окажусь в дурдоме, а скорее всего у меня бы сердце остановилось.

И некуда бежать – даже если бы входная дверь была открыта – между ней и мной вот это.

И можешь мне верить, можешь не верить – но я почувствовала, что меня… услышали. От иконы пошло тепло, а этот топтался у входа – я видела его тень под дверью гостиной, но войти явно не мог. И от этого бесился ещё больше. А потом он стукнул кулаком в дверь и ушёл.

Где-то через полчаса вернулся Слава вместе со свекровью. А тут я – в углу, с иконой, ничего не соображаю, слёзы рекой.

Слава пытался забрать у меня икону, а я вцепилась мёртвой хваткой и наконец смогла сказать, что он в квартире, в спальне.

Слава бросился проверять – включил везде свет, естественно, никого, кроме меня не оказалось.

Только разгромленная кухня – ну, это понятно, что я паниковала.

Но в комнате… я не могла достать с пола антресоли на этом проклятом шкафе – слишком высоко, Слава, кстати, тоже, только с табуретки – так вот, они были открыты, а все вещи, которые были внутри валялись на полу.

Кстати, соседи мои крики слышали… как и топот. Помню в дверь тогда позвонили, Слава вышел, а свекровь моя смотрела так странно всё время, словно что-то хотела сказать, но тогда она промолчала. Потом Слава вернулся и заорал, что я ебанулась, что позорю его перед соседями, а я тогда закричала: «Да я вам клянусь, он тут был!».

И одновременно, все лампочки в люстре лопаются. С таким треском, как хлопушки, и у меня истерика по новой. Я успокоилась только часа через три.

Так вот, про соседей – соседи по этажу слышали крики, поэтому, когда мои вернулись, Коля-сосед стоял на площадке, и собирался вызывать полицию, это он звонил в дверь, Слава потом как-то договорился, а дня через три, я встретила в подъезде соседку снизу.

Она спросила – кто у нас так сильно топает, словно копытами?

Я оторопело так глянула на неё и не нашлась, что сказать. Потому что поняла в том момент, что именно копытами. Копытами по ламинату и получилось так громко.

Потом я ещё неделю боялась просто находиться в квартире. Мне постоянно мерещился именно этот стук, шаги, особенно ночью, причём, когда спали вместе со Славой. И мне казалось иногда, что на меня кто-то смотрит.

Я рассказала Ленке, сестре. На удивление, она восприняла весь мой рассказ, как должное, и отмочила в своём репертуаре:

«А что же ты в него солью не бросила, раз была на кухне?».

«Зачем солью?».

«Ну, если это был демон, то надо было кидать в него солью».

«А если бы не подействовало?».

«Ну, значит, это был не демон».

Железная логика, не находишь? Любительница сериалов, блин. Но её слова о демоне так засели в моей голове, что получилось вот что – я тогда работала инструктором в кинезиоцентре, на Димитрова, и к нам приезжал заниматься батюшка. Не из Самары – из деревни, но из какой я тебе уже не скажу, не помню. Откуда-то недалеко. Такой обычный батюшка, всё по классике – борода, полноватый, очень добрый с виду, занимался он, кстати, в подряснике.

Я набралась храбрости и после занятия, когда он сидел и отдыхал, спросила у него – верит ли он в сверхъестественное?

Батюшка так глянул на меня, потом взял за локоток, отвёл в сторону и попросил рассказать всё, как есть.

Я совершенно не собиралась, но рассказала ему всё, как тебе сейчас, полностью, без утайки, со всеми подробностями.

И вот стою я перед батюшкой, опустив голову, жду, что он скажет, что я – сумасшедшая, а батюшка помолчал, помолчал и спросил:

«А квартира, я так понимаю, освящённая?».

«Да, и не один раз».

«В семье есть алкоголики или наркоманы?».

Вот тут я и села. Я уже говорила – Слава тогда уже начал пить, хотя… что кривить душой, не пить, допиваться до белой горячки. Запои могли длиться неделями и месяцами. В принципе, хоть я и была совсем молодая, но я понимала, что всё, это конец, потому что… не смотри на меня так, да, я жила с алкоголиком.

В общем, батюшка меня припечатал. Он сказал… я себя почувствовала внутри фильма ужасов, если честно.

«Это демон. Да-да, простой обыкновенный, хе-хе, демон. И раз он смог появиться вот так отчётливо, да ещё двигать предметы, значит, что в доме есть что-то, к чему он привязался. Или кто-то. Обычно это – человек, который употребляет наркотики или алкоголик, из тех, что гоняют чертей. Человек, меняющий сознания зельями – всё равно, что дом без одной стены. Двери и окна могут быть какими угодно крепкими, но если стены нет – зачем нужны двери? Заходи кто хочешь, делай, что хочешь.».

Я не знаю, что за священник смог такое сказать – я слышала, что современные батюшки пресекают любые разговоры о… демонах, колдунах и прочих магических вещах, заявляя о том, что молиться нужно усерднее, но тот абсолютно спокойно так, сидя на солнышке говорил, что скорее всего я живу с бесноватым.

Не смотри на меня с таким осуждением. Я начала жить со Славой, когда мне было всего семнадцать, он всегда был хорошим и относился ко мне с любовью. Да и жилось нам, в принципе, неплохо, даже учитывая холодность моей свекрови.

Потом – это потом… действительно всё усугубилось. Он начал пить чаще. И развязка наступила, когда он набросился на меня, пьяный, и начал душить. Причём всерьёз, у меня синяки очень долго не проходили.

И душил он меня с таким лицом… я прожила с этим человеком восемь лет, я могу поклясться на чём угодно, чем угодно, что это был не он. Лицо… изменилось. Оно вытянулось как-то, заострилось, и такая злоба… я снова ощущала кожей, нутром, что он меня сейчас убьёт.

Я отбивалась, как могла, спасло меня то, что свекровь была дома. Она выбежала на крики и начала пытаться разжать ему руки. И как выключатель – у Славы лицо снова стало прежним, он меня отпустил, отодвинулся и сказал тихо, но отчётливо

- Маня, беги.

Свекровь запричитала: «Славик, Слави, что с тобой», - а у него снова, резко, изменилось лицо, и совершенно другой голос… голос был не его, и мне показалось, что говорили откуда-то сверху

- Я не Слава-а-а-а-а-а, - вот так, кривляясь. И посмотрел на меня… свекровь это тоже видела, потому-то мы с ней, не сговариваясь, к дверям. У него глаза стали огромными, чёрными полностью, без белков.

Отдышались только на улице – и там она мне и призналась, что с самого начала мне поверила.

Она тоже видела… эту чёртову лошадь, когда один раз легла спать у нас в комнате – мы со Славой были на даче.

Свекровь проснулась от страшного холода, как она рассказала – у неё руки и ноги одеревенели, а он стоит в ногах, чёрный, таращит свои огромные глазищи, и вдруг резко наклонился, схватил её за плечо и заговорил:

- А сына я тебе теперь не отдам!

И начал её трясти, так она и проснулась.

Как я ушла от Славы, ты знаешь, ты не знаешь, что моя уже бывшая свекровь пыталась с этим бороться. У нас же дачи в одном массиве, мы часто встречаемся, особенно летом. Так вот, один раз, мы сели с ней поболтать, и она мне вдруг рассказала, что возила Славика в Заволжский Монастырь. И ему там сделалось очень плохо, больше всего похоже было на приступ эпилепсии, и их оттуда попросили. Не знаю, монах ли, священник ли сказал прямым текстом, что здесь им помочь не могут, идите, мол с Богом. Пришлось уезжать.

А ещё, я потом слышала рассказы именно про сущность с лошадиной головой. Или о сущностях… О том, что они ходят в домах, где употребляют наркотики, где люди напиваются до белки, о том, что именно их видят люди в ломке. И… их могут видеть совершенно обычные люди, если находятся рядом.

***

- Что-то ты побледнел.

Я? Конечно. Потому что мне страшно до усрачки, до тошноты.

И потому что Маша меня сейчас спросит кое о чём, я мне придётся соврать.

- А ты не слышал про… такое?

(ДА)

- Н-нет… не слышал… блин, Манюнь, ты меня напугала до чёртиков, пошли курить.

- Ба-а, а чего руки такие холодные?

На балкон, на солнышко.

***

Мать всегда звонила не вовремя. Вот и сейчас, когда раздался звонок, Нелли прошептала

- По любому - твоя мама.

Максим ещё крепче обнял жену, но телефон не желал затыкаться. Нелли нахмурилась и убрала руки с его плеч

- Иди ответь, а то она не успокоится, ещё Наташку разбудит.

На экране телефона – циферблат – десять минут первого

- Мама, ты смотрела на часы?

- Смотрела, - от неожиданно спокойного голоса мамы Максиму почему-то стало не по себе, - смотрела, но всё равно прошу тебя приехать. К кому мне ещё обратиться, как не к сыну?

- Что случилось?

- Могила с ума сошёл, весь вечер бухал дома, а потом принялся из окон орать.

- Вызови ментов.

- Вызвала, они не едут к нам, сам не знаешь, что ли? А сейчас он вокруг дома бегает. Сын, у него ружьё.

***

- Техничка, чтоб тебя, - прошипел Максим, поскальзываясь на подтаявшем рыхлом снегу, который в Штурманском переулке никто и не думал убирать, кажется ещё с брежневских времён. Техничка, зажатый между Мориса Тореза и Гагарина массив частных домов, пересечённый узкими переулками с красивыми и поэтическими названиями, всегда была тем ещё районом – даже местные, щерясь, хвалились: у нас де не курорт – ибее только на Кирюхе.

И сейчас, стоя перед забором, слева от своего родного дома, Макс думал не о сугробах выше этого самого забора, и не о куче мусора, где-то под которой должен быть контейнер, никогда не вывозимый, а об обычном для Технички деле – делирии, как сказали бы врачи, или белочке, как сказал бы сам Макс, что прискакала к Алексею Замогильному, бывшему в соседях у Максима и его матери с незапамятных времён.

- Ладно, не пристрелит же он меня… эй, дядь Лёш. Это я – Макс! Выдь поговорить.

***

На кухоньке у Могилы только грибы не росли. Грязь была такая, что Макс не выдержал, и прежде чем сесть напротив хозяина на табурет, протёр сиденье ладонью. Воняло кислятиной и тяжёлым похмельем.

- Дядь Лёш, мне мать позвонила, жалуется на тебя…

- Да, Максим, - Замогильный встрепенулся, словно только увидел гостя, - каюсь, пострелял немного. Так ведь… извинись, перед ней уж. А?

- Ты чего начал-то? Вроде ж до чертей не напивался?

Могила как-то воровато обернулся к окну, а потом вздохнул и опустив голову, чуть слышно пробормотал

- Совесть замучала, Максимка. Убийца я.

- Чего-о?

- Чего-чего. Того…

***

- Я не местный, из Саратовской области, есть там такое… село. Колояр, чтоб ему провалиться – жопа мира. Даже старообрядцы были, да и сейчас наверняка есть. Батя мой – в больнице работал, она тогда на весь Вольский район гремела, потому как построена была аж до Революции, даже таблички висели – памятник старины, все дела, вот и гремела, потому что щебень на головы сыпался, когда по коридору идёшь. Дыры в стенах…тьфу, пропасть. Вот они там и пропадали все – днём людей лечили, а по вечерам – больничку латали. Зарплаты – что нет, вот мать моя ноги и сделала, в Балаково. Нашла там себе мужика и даже носа не казала. Поэтому я один и мыкался. Ладно хоть школа была в селе, никуда ездить не надо было. Так что, хозяйство всё на мне было.

А места у нас были – как в сказках – лес дремучий сразу за последним домом. У всех мужиков на селе обязательно берданка была, и все хоть по разу, но в лес ныряли. На лосей, понятно, не ходили – они всё по заказникам, на кабана – себе дороже, ног не унесёшь, а вот мелочь – зайцев, барсуков, иногда даже хорей только так таскали. А меня сосед пристрастил – Егоров – из староверов, кстати, тоже. Он вдовым ходил, дети разъехались, вот он надо мной шефство и взял. И ружьё это проклятое подарил, паскудаа…

… убил бы. Кабы сам ему могилу на кладбище не рыл – убил бы ещё раз… Из-за того ружья всё и вышло.

По весне, каюсь, пошёл, мне пятнадцать исполнилось, как раз… семьдесят третий год. Что смотришь? Шестьдесят первый год мне уже пошёл.

Егоров сказал тогда –сходи, за Коломантаем, в оврагах косуль видели. Видать, из заказника забрели. Можно подстрелить одну, повезёт – двух, припрятать, а ночью к нему домой дотащить. Есть у него городские знакомые, кто мясо купит, за живые деньги. И лет мне не было шестнадцати – если поймают – ничего не пришьют. Пошёл, куда я денусь – деньги-то они лишними бы не были… да и я ведь лет с тринадцати Егорову помогал – уж чему-чему – а охотиться он меня выучил.

- Дядь Лёш, ты мне сейчас будешь всю свою биографию пересказывать? Или как?

Могила запнулся, покачиваясь из стороны в сторону. Максим косился в угол, где стоял длинной тенью, привалившейся к стене, карабин.

- Нет не всю, - неожиданно трезвым и злым голосом вдруг отозвался Замогильный, - не косись и не ссы, в тебя-то мне чего шмалять? Ты ж не не земляки мои.

- Какие земляки, дядь Лёш?

- Косуль в овраге не было тогда. Вообще никакого зверья не было. Помню шёл – и всё удивлялся, чего так тихо, даже птиц не слышно. И страшно так стало вдруг – день на дворе, солнышко даже, а сердце аж колет. Помню, остановился я и подумал, что ну их на хер, этих косуль, и вообще, всю эту охоту, пойду лучше к Кабанихе на пасеку наймусь, повернулся. И обмер. В начале оврага стоит себе медведь. Самый натуральный, язви его, медведь. Как на картинках – здоровущий, серый, правда, какой-то. Стоит и смотрит на меня. А я на него, и чувствую, что всё…

- Всё, дядь Лёш, белка к тебе пришла, а не медведь. Какие медведи в Саратовской области в… каком говоришь, году?

- В семьдесят третьем, Максимка, в семьдесят третьем. Да не пьяный я, не пьяный, и не белка. Пули, понимаешь, пули Егоров всегда с собой на службу свою староверскую в карманах носил, его дед так научил, чтобы слышь – если начнёт водить по лесу, то можно было бы освящённой пулькой в воздух стрельнуть. Говорят, леший этого страсть как не любит.

Я этого медведя с испуга этими двумя пулями и уложил. Он же постоял, постоял, а потом на меня пошёл – не торопясь, вразвалочку, знал, гад, что из оврага один ход. А я вскинул ружьишко-то, да и пальнул два раза – оба раза попал, видать уберегли меня.

Медведь замертво, а я… если по чесноку, я не помню даже, как добрался.

А почему, говорю, знал, и не таращься на меня, потому как через два дня в том овраге мужика нашли. Мёртвого. С головой, разделанной, что твой орех, потому что стрелял я из тулки калибра двадцать. И из одежды на том мужике был только тулуп из медведя, мехом наружу.

Понимаешь? Я его убил. Стрелял в медведя, а попал в человека…

***

Максим сидел, не шевелясь, смотрел в распахнутые глаза Могилы и думал о том, что никакая у дяди Лёши не белая горячка, а самая натуральная шиза.

«Надо сваливать, а потом звонить в дурку».

- Значит, стрелял ты в медведя

«Какой на хер медведь. Их, наверное, при Ленине ещё всех вывели, что у нас, что в Саратовской»

а труп нашли мужика. И стрелял ты в него освящёнными пулями…

Могила кивнул и вздохнул

- Пришлого, причём, мужика. Никто из местных его не опознал.

- А тебя почему не взяли? Что при эсесесере экспертизы не было?

- Кабанов – участковый – напел опергруппе из Вольска, что весь овраг обыскали, а ни гильз, ни пуль не нашли. Пули навылет – а гильзы – как их в траве найдёшь? Знаешь какая там трава? По колено, во так. А опера не местные, они даже в овраг не ходили. Им Кабаниха такой стол выкатила, что они на ногах то и стоять не могли. Порешили, что его в овраге только выкинули, поэтому и без одёжи.

… Я ж, теперь, когда сплю, только и вижу, как иду по этому оврагу, иду, и знаю, что этот мужик за спиной уже стоит. Только ружья-то нет, вон оно, в углу. А он смотрит мне в затылок. Ничего не говорит, только следом идёт. И совесть, понимаешь, гложет меня, столько лет прошло и вот на тебе…

А вчера, веришь ли, проснулся, и прям вижу, что мне в окно медведь заглядывает. Башка с ведро, глаза горят, ну я и пересрался.

Я ж потом два года на полусогнутых по деревне ходил… до армейки. В лес даже и носа не казал, а потом после армии… к матери в Балаково подался. Любого дерева обходил, а потом вообще перебрался сюда. Понимаешь, не могли они меня не искать, не могли, а теперь… вынюхали, - Могила прикрыл глаза, раскачиваясь из стороны в сторону, бормоча в полголоса. Макс подобрал под себя ноги, уже взведённый как курок

«До карабина я точно не успею, надо валить, надо валить отсюда…».

- Ты будешь со мной пить?!

Максим, вскочив, бросился вон, когда Могила вдруг заорал, открыв глаза, наклонился и полез под стол, звеня пустыми бутылками.

С полицейским нарядом он столкнулся прямо в узких сенях.

- Мужики, будь-здрав. Он там с ружьём и с пробитой кукухой.

***

- Нет, ну, подумай, - Полина качала головой, наблюдая, как сын одевается, - такой мужик был положительный. Наши-то старухи, кто безмужние, все засматривались. И вот, пожалуйста, туда же. Ох, водяра - ваша мужицкая каша.

Максим застегнулся и обнял мать.

- Всё, я пошёл. Засиделся. Ещё в понедельник в отдел идти.

- Это да… ладно хоть, на месте взяли объяснения, трепать не стали. Давай, там Нэлька, наверняка, уже икру мечет.

- Мам, ты, это… может всё-таки подумаешь? Давай дом продадим? У нас в подъезде одна бабка умерла, квартира освободилась, с ремонтом проблем не будет. Сколько можно тут куковать? Не район – гадюшник.

- Всё, давай, дуй к жене. Какая квартира? Что я делать там буду? Вот внука хоть одного со своей татарской княжной мне сделай, тогда и поговорим.

***

Максим докурил вторую сигарету, продолжая стоять у открытой калитки Могилы – когда его выводили, никто, естественно не озаботился накинуть щеколду.

- Пойти посмотреть, что ли? – пробормотал он про себя, уже заходя тихонько во двор, почему-то втянув плечи. Серая муть рассвета уже расплескалась, но тишина стояла по-прежнему мёртвая, до звона в ушах – ближние соседи отсыпались после ночного представления, а дальние... у дальних были свои балаганы, где-то и похлеще.

Снег под разбитым окном был рыхлым, пористым, сочился проступающей водой и поблескивал битым стеклом. Максим, воровато оглянувшись, наклонился пониже, но не увидел ничего, да и что можно было увидеть в таком мессиве?

- Дебил, ну, какие следы… шиза заразная что ли? – Макс резко распрямился, выскочил со двора и хлопнул калиткой, что было силы.

В далёкие восьмидесятые, когда и в помине не было нашествия экстрасенсов всех мастей, а верующие люди тихо и спокойно ходили себе в церковь, не пытаясь продвигать Закон Божий

в средней школе, вся массовая оккультная практика сводилась к обыкновенным приметам.

Все знают про «посидеть на дорожку», «нельзя возвращаться – дороги не будет»,

просыпанной за столом соли, и многим, даже двойным высшим образованием, доводилось обвязывать ножку стола ниткой.

Моя мама всегда хмыкала, когда сталкивалась с такими обычными приметами,

слывя человеком абсолютно не суеверным, но с самого раннего детства вдалбливала

мне в голову несколько других вещей – не понятных совершенно, значение которых я понял много-много позже: не спать в полдень и на закате (голова болеть будет), не поднимать с земли никакие предметы, особенно металлические.

И самый строгий и суровый запрет – никогда, ни при каких обстоятельствах, ничего не брать из рук посторонних людей.

Даже у соседей, приносивших угощение по праздникам или раздающих детям во дворе помин.

Если принесли домой, или сидишь в гостях – попроси поставить перед тобой на стол и только потом бери.

Помню, как одной пожилой женщине, протянувшей мне около церкви конфету, мама просто ударила по руке, а потом ещё и всыпала мне, за то, что потянулся.

Вот такая необъяснимая блажь, без объяснения, пока спустя много лет я не услышал от братовой тёщи историю.

***

- Что ты, раньше, знаешь, какие сильные по деревням жили? У нас, вот, была такая, Яманиха.

Яманиха, потому что фамилия – Ямина. Нет. Ямова. Многим прозвища-то давали, так вот, вся деревня её боялась. Никто на двор за калитку не пускал.

Молоко отбирала у коров – вот просто глянет иной раз, и всё, на следующий же день пропадает.

Только на мясо резать, что со скотиной делать-то?

И женщины, кто кормил – за Дол оббегали её крыльцо, чтобы ненароком не повстречаться.

Встретит – или грудь распухнет, температура, или тоже молоко пропадёт.

Скотину портила, лошадей, ужас. И это просто – глазом. Такой он сильный был у неё.

А могла килу` запросто посадить.

- Что посадить?

- Килу`. Ну, кила`. Не знаешь?

Люди, кто умел, просто рукой по спине похлопают и всё – через час, другой или нарыв вылезает такой сильный, что ни один врач не вылечит, или спину схватит намертво.

По ветру пускали, мне тётя Шура рассказывала. Станут под ветер и шепчут – на кого он подует,

к тому и прицепится.

Ну, вот зря улыбаешься, а через еду – особенно. Запросто.

Галин муж, Юра, шёл с товарищем. А день жаркий был, лето. Не помню, откуда, но как раз мимо Яманихиного дома. А та у калитки, ровно ждёт.

Их увидала и запела:«Ох, Юрочка, запарился, на-ка, молочка выпей». И крынку даёт ему.

Главное, Юре дала, а на товарища так зыркнула, что он и подходить побоялся.

Ну, Юра взял и выпил. Молоко холодное, из погреба, видимо.

Ну вот. Домой пришёл, так его и скрутило.

Температура под сорок, в горло, словно иголок навтыкал кто.

Что делать – не знай. У нас там ни скорой тогда не было, ничего. Хоть криком кричи.

«Это я простыл так».

Подишь.

А сам прямо на глазах чернеет.

Галя и сообразила – мужик-то помирает – бегом, через Дол. К тёте Наташе.

Была такая, Наташа Симатова. Случалось – людей лечила. Заговаривала. Денег не брала и особо не распространялась, но люди все знали.

Галя к ней, та ноги в руки и с ней, скоро. Вошла, поглядела и только руками всплеснула.

Но заговорила. Всю ночь шептала, водой отливала, потом отпаивала Юру-то.

Как отпаивать начала, так из него горлом-то гной и потёк.

Пол-таза вышло из горла за ночь. Вонь страшная стояла, словно умер кто.

А утром уже и сказала: «Это тебе, Юра, на смерть кто-то килу присадил. За мной бы не пришли – к полудню бы умер. Признавайся, что вчера было. Кто за шею трогал, или, может, кто угощал чем?».

Ну тут он про яманихинское молочко-то и вспомнил. Вот так-то

- А, что же, в деревне знали все?

- Конечно. Знали. А что ты с ней сделаешь? Не пожжёшь же. Только ты смотри, поедете туда –

у Гали смотри не спроси чего про это.

- Почему?

- Потому... родственница она её.

- Яманихи этой?!

- Дальняя. Она Юрке не просто так посадила. Галя, у родни не спросясь, за него вышла.

Не люб он им был. Вот она и решила по-своему...

- А ты не слышала, как можно от такого. Ну. Защититься, что ли?

- Не здоровайся за руки с незнакомыми. Кто на улице вдруг идёт, кого не знаешь,

и руку тебе протягивает. Или просто норовит по спине похлопать. Даже если с хорошими словами какими. Нельзя подбирать ничего с земли.

Раньше килы` даже вязали – на поле колосья переплетут в узел, в этот узел и присаживали.

На поле кто выйдет - заденет и подцепит, не оторвёшь потом просто так.

И если кто тебя угостить хочет – попроси сначала поставить.

- Куда?

- Да хоть куда. Хоть на стол, хоть на землю.