Серия «Россия_бездомные»

Я жду от него звонка. Пока что в телефоне тишина. Успокаиваю себя тем, что сделала всё от меня зависящее, чтобы найти и сообщить. В конце концов, я не оперативник. Я всего лишь фотожурналист, который пользуется каждой возможностью давать голос людям, лишённым его. Такие вот дела. Спасибо вам всем ещё раз.

Виктория – она человек бездомный сейчас. Ещё человек беспаспортный, пока что. А ещё человек умерший – ну, до недавнего времени им официально считалась.

Всё это я подслушиваю левым ухом, с Викторией вообще-то разговаривает Алёна, а я в это же время, на той же скамейке у палаточного приюта беру интервью у Николая. Но левое ухо не открутить, оно тянется и выцепляет фрагменты истории.

Виктория рассказывает Алёне многое. И про сестру, из-за которой попала в сложную жизненную ситуацию. И про то, как стала числится мёртвой в результате несчастного случая и юридической ошибки. И про сына, о котором не знает ничего уже много лет. И про паспорт, который вот, наконец-то, с помощью волонтёров удалось подать на восстановление – очень ждёт этого момента, снова оказаться существующей, снова живой.

Я провожаю хромающего Николая до двери, возвращаюсь на скамейку. Женщины заканчивают диалог, сидят молча. Спрашиваю разрешения на снимок. Снимаю.

На языке крутится вопрос, не удерживается, вылетает:

— Виктория, может есть что-то, что вы так и не сказали кому-то из близких, но хотели бы сказать?

— Не знаю, не знаю… Зачем им это? Они всё равно не услышат…

— Да, может и не услышат. Но шанс есть всегда.

Виктория выравнивается, садится перед камерой, начинает говорить официальное:

— Соколов Николай Александрович, 1975 года рождения, апрель…

Поправляется и, глядя куда-то сквозь меня, выдыхает внезапное:

— Коля, я тебя люблю. И всегда любила.

Коля – это сын. Тот самый, о котором она ничего не знает. Тот самый, который знает, что его мать мертва, так ему сообщили когда-то.

Я очень хочу сообщить Виктории, что сын услышал её слова. Что он знает правду – его мать жива. Не так важно, что получится из этого, захотят ли они быть семьёй и так далее. Но знать правду важно. Если вы Соколов Николай Александрович – напишите мне, пожалуйста. Я знаю, где сейчас находится ваша мама. Она жива.

Снято для фотопроекта Благотворительной больницы. Презентация и открытие фотовыставки проекта состоится вечером 19 апреля на Пушкинской, 10. История Виктории там тоже будет.

— Я же словно кастрюлька кипящая по жизни, так что мне порой крышечка нужна, да!

Это сообщает мне Лика уже на первых минутах нашего разговора за чаем с вереском и корицей. Ей нужна крышечка, чтобы временами придерживать бушующую энергию, так она считает.

Крышечка – это муж. Они с Ликой уже двадцать пять лет вместе. Как в свои восемнадцать она решила быть с ним, так и до сих пор не отказывается от своего решения.
— Но было сложно, было. В моей голове – помочь тем, кому плохо, всегда в приоритете должно быть. В Грузии когда жила, в детстве, ни разу не помню, чтобы у нас стол ломился, а рядом соседи голодали. А у мужа, как бизнес его строительный развился, приоритеты другие стали. Появились деньги, значит ремонт новый надо сразу или машину новую. Мне это не нравилось.

Это не подходило Лике настолько, что в какой-то период жизни она даже ушла в монастырь, чтобы не разводиться с любимым человеком, но и в неподходящей жизни не оставаться. Муж отыскал, приехал, обещал учитывать её ценности. Вернулась.
— У нас часто говорят «жена должна идти за мужем, куда он – туда и она». А я ему тогда сказала: «я иду за тобой, пока ты мудр, но когда я вижу, что ты становишься свиньёй – не стану идти следом». Как считаю, так и сказала. Он услышал.

Лика профессионально помогает людям уже почти семнадцать лет. Как врач, помогает детям с ДЦП восстанавливать мышечную активность. Как психиатр, поддерживает в Ночлежке бездомных людей с ментальными расстройствами. Как внучка, ухаживает за одинокими старушками, о которых узнает в своём районе. И многое другое делает, всего не перечислить.
— Помню, когда только в Питер переехала, не знала, как тут можно помогать, какие организации есть. Так я просто варила гречу с тушёнкой, чай в термос заваривала, приезжала к Московскому вокзалу и прямо из машины кормила бездомных людей.

Главным событием в своей семейной жизни Лика считает инфаркт мужа, который случился с ним после разорения бизнеса. Инфаркт и два года депрессии после. Они справились, вместе.
— Знаете, я вот очень благодарна, что всё так случилось. Было тяжело, было страшно. Мы даже квартиру снять не могли, в кладовке на моей работе спали. Но я рада, что мы справились. А ещё после пережитого муж как-то с большим пониманием стал относиться к моей помощи людям. Стал меня поддерживать. Сам стал помогать даже! Если раньше он мог на мои идеи сказать что-то грубое, то сейчас мы всё обсуждаем вместе. Это главное.

Друзья Лики порой высказывают беспокойство, что она слишком сильно занимается всеми, кроме себя самой. Спрашиваю об этом. Лика хохочет.
— Ну, моя вы хорошая! Видите же, что у меня сопли из носа не висят, я не скелет. Выгляжу опрятно, себе нравлюсь, всё со мной хорошо. Просто я не считаю правильным тратить деньги на себя там, где могу хорошее дело кому-то сделать на них. А маникюр, волосы, брови, одежду даже – я ведь сама себе, дома могу отлично сделать, не тратя на это тысячи. Ну, неправильно это, сливать деньги на то, что отлично сам можешь сделать и при этом не помогать людям.

Ловлю себя на том, что она словно цитирует почти каждую мою мысль, передуманную о помощи другим и вообще о подходе к жизни. Не думала, что встречу думающих также, но вот, она сидит передо мной – красивая черноволосая грузинская женщина с самовязанным ковриком на голове. Сидит и говорит ровно то, что я думаю.

Галина о себе говорит мало.

Рассказывает, что на финском её имя звучит, как Гандина. Рассказывает, что подрабатывает в католической церкви. Остальное время нашего диалога всё больше о других говорит.

Говорит о девяностолетней бабушке, которая не может ходить и на старости лет осталась совсем одна – все родственники уехали в другую страну. Чтобы уехать, продали обе квартиры: и свою, и бабушкину. Купили ей комнатку в коммуналке, свезли её туда и уехали.

Гандина покачивает головой, шепчет:

— Моя дочь тоже вот, уехала. Но хотя бы звонит, редко, но звонит.

К Ночному автобусу Ночлежки Гандина приходит за едой для себя и той самой лежачей бабушки. Внимательно следит, чтобы хлеб положили не горбушку, а мяконький – у бабушки зубов почти нет. Протягивает контейнер с крышечкой — для супчика горячего. Следит, чтобы блины масленичные сгущенкой полили – бабушка скучает по сладкому.

— Знаете, она порой, как в забытье впадёт, доченькой меня называет. Я уж молчу, не напоминаю ей лишний раз, что не доченька я ей на самом деле. Забочусь вот, как могу. Денег у меня почти никогда нет, в храме чаще продукты дают. Ну, и вот здесь из автобуса кормят, спасибо вам. Так и справляемся, живём. Я вот думаю, слава Богу, что я ходить могу. А если б лежала, страшно подумать, что было бы.

Прощаемся.

— Вы уж, деточка, простите меня, пойду, озябла вся. Блинки понесу своей бабуле, пока не простыли. Чая-то у нас нет, но с водичкой кипячёной тоже вкусно, порадуемся.

Уходит-ушаркивает куда-то сквозь промзону и лужи Лигово.

Сложила тут в слова, наконец-то, чем же мне так нравится социальная фотожурналистика, чем так притягивает и не отпускает.

А вот чем. Тем, что это история всякий раз о взаимном обмене получается.

Я фотографирую людей. Я вопросы им задаю, разные: и простые, и сложные, и неловкие временами. Они отвечают, тоже разно: то чуть более развёрнуто, то утаивают частичку.

И вот тут, кажется, идти бы мне – материал же получён, всё. Но нет. Тут они меня тоже спрашивают, тоже разное:

— Как вы себя тут чувствуете?

— Как справляетесь с нами, оболтусами?

— Как с мужем вам живётся?

— Может, чайку или конфетку?

— Вы-то сами как, с родственниками общаетесь?

Спрашивают порой о том, о чём сама себя не спрашивала. Спрашивают о том, о чём никто не спрашивал. Спрашивают о том, о чём порой жутковато себя спрашивать.

Отвечаю. Задумываюсь. Снова отвечаю.

Они со мной поделились, вот и я делюсь. Вот здесь он и есть, обмен этот самый. Когда не только забираешь и уносишь, но и отдаёшь, оставляешь кусочки другим. Вчера вот снова менялись кусочками с людьми, живущими на улице. Ветрено было, зябко, а ощущалось тепло.

P. S. На следующей неделе в Томске буду со студентами про фотожурналистику говорить. Раздумываю над тем, что скажу. Вот про обмен непременно поговорю, больно важный он, так мне чуется.

Снимки сделаны для проекта Благотворительной больницы.

Виктору шестьдесят семь лет.

Сейчас он живёт в петербургском палаточном приюте Мальтийской службы помощи. Но родился он не здесь, ну, то есть не в Петербурге. Родился он в селе Алакуртти на юго-западе Мурманской области. Алакуртти в переводе с финского означает – шероховатая низина. Виктор сообщает мне об этом и хохочет, что оттого-то и вся жизнь его не гладкая, с шероховатостями.

Спрашиваю, с чего всё началось, что помнит самое яркое из своей шероховатой низины.

— Сильней всего одно помню. Мне тогда лет семь или восемь было. Поднимаемся мы с моей сестрой- близняшкой по лестнице, а на встречу бабуля какая-то спускается медленно. Глядит на нас: сестра длиннющая такая, высокая, а я ей до подмышки едва, хоть и в один день рождённые.

Бабка эта глядит и спрашивает Зойку-то, сестру: «Это что ж, сосед ваш что ли?». А Зойка такая серьёзное лицо сделала и отвечает: «Никакой не сосед, брат это мой родной, мы близнецы». Мы дальше пошагали, а бабка вслед нам кричит: «Да как же, быть такого не может, ты посмотри на себя и на него-то». Ну, я задумался тоже, спрашиваю сестру: «Зой, а про что это она, я что, правда, соседский?». И она мне тихонько так: «Ты не соседский, ты наш. Но мама говорила не рассказывать тебе кое-что…».

Я к матери, значится, пристал и не отлипал. Она отнекивалась поначалу, потом не выдержала. Оказывается, в роддоме от меня отказались, бросили. А мамка моя тогда в том роддоме Зойку рожала. Узнала, что мальчика оставили и забрала. Пришла домой с сыном и дочкой, близнецы мы, значит. Батя рад был, очень мной гордился он, конечно, особенно, как я с флота в форме домой вернулся, радовался за меня сильно.

— А сейчас ваши родители как, живы?

— Да нет уж никого, давно нет. Но как же хорошо, что были они у меня.

Настоящие шероховатости в жизни Виктора появились позже. И тяжёлый развод с женой, и смерть юной дочери, и смерть новой невесты, и переезды, и двухдневная работа за блок сигарет или порцию хлеба, и этот приют-палатка…

Но он всё равно хохочет:

— Эх, развалина я старая, всё не развалюсь никак, топчу землю.

— Ну, какая ж вы развалина, моя бабушка вон – чутка старше вас будет, а никакая она не развалина, вам-то и вовсе ещё жить да жить.

— О, зови бабушку сюда, женюсь, вдвоём жить будем!

Хохочем вместе.

Догоняет меня на дворе, шепчет:

— Всё же, знай, очень я рад, что приняли меня мои родители. Не такой уж непутёвый человек из меня вышел, жить можно.

Киваю. Жить можно, точно.

Снято для проекта Благотворительной больницы.

Снова снимаю бездомных – для одного проекта Благотворительной Больницы.

Работаем в обуховской промзоне, в паре с Алёной. Она расспрашивает людей о их детстве, я снимаю и подслушиваю её разговоры. Ей рассказывают про ленинградских мальчишек и футбол во дворах до ночи, про сказки татарской бабушки, про рыбалки и сенокосы, про лондонскую школу, про «неуды» за поведение, про спортивную гимнастику и медали, про охоту на медведя…

В перерывах между кадрами я тоже пробую расспрашивать. Правда, прицельно говорить про детство у меня как-то не клеится, получается больше про сейчас.

Незрячий Владислав согласно кивает:

— Что детство, было и прошло, а сейчас я вот здесь и не придумал пока, что с этим делать.

Почти у каждого спрашиваю:

— Как давно вы здесь?

Все отвечают в зимах:

— Третью зиму… Вторую зиму… Первую зиму…

Зимами меряют оттого, что зимой легче всего погибнуть – морозно. Если пережил зиму, значит есть шанс на ещё почти год жизни, до следующей зимы.

И вот это ещё спрашиваю:

— Почему вы ночуете здесь?

Тут все отвечают разное. Кто-то вспоминает украденные документы, кто-то незарегистрированный брак, кто-то неначисленную пенсию из-за работы без трудовой, кто-то ждёт суда по вступлению в наследство, кто-то рассказывает о диагнозах и инвалидности, кто-то признаётся в побеге из рабства и отказывается фотографироваться – боится, что найдут.

Видят, что я подмёрзла, больше двух часов работаю на улице. Учат правильно дышать, чтоб теплее было. Предлагают сигарету, которую уже раскуривают на троих. Предлагают вынести из приюта кипяток и варежки – погреться. Отказываюсь, не так уж смертельно замёрзла, но от такой внезапной заботы теплеет точно.

Рада, что согласилась работать над этим проектом. Потому что через него будет чётко видно – ничто не защищает от несчастья. Ни самое благополучное детство, ни высшее образование… Всё это может сломаться, по разным причинам. Но и после поломки можно выжить и выбраться, главное, чтобы кто-то поддержал. Вот, медики из Благотворительной Больницы поддерживают, точно. Ну, сегодня не про них, про них можно вот тут побольше узнать: https://charityhospital.ru/