Осадная Башня - тизер новой части Кошмаров
Ссылка на паблик - https://vk.com/vselennaya_koshmarov
Ссылка на паблик - https://vk.com/vselennaya_koshmarov
+++ATTENTION+++ Внимание, приглашаю всех в свою Вселенную Кошмаров - https://vk.com/vselennaya_koshmarov
+++Thanks for attention+++
Każdy na swój sposób rozum traci.
- Пан Ховански! Пан Ховански!
Войцех Ховански обернулся.
- Пан Ховански, у вас выпало!
Соседка Войцеха – женщина средних лет, имени которой Ховански не знал по той просто причине, что оно его никогда не интересовало, протягивала ему палку его любимой краковской.
- Дякуем, пани…эммм… - Войцеху стало немного стыдно, оттого что соседка ему помогла, а он даже ее имени-фамилии не знает.
- Новицка, Катя Новицка – представилась женщина.
- Очень приятно, пани Новицка! – Войцех аккуратно взял руку соседки, которую та протянула ему для рукопожатия и старомодно поцеловал ее.
- Взаимно, пан Ховански! – пани Новицка слегка зарделась, но тут же преодолела легкое смущение и сказала – Не разбрасывайтесь краковской. Она, говорят, нынче недешева!
- Обещаю, больше не буду! – Войцех улыбнулся – Дякуем еще раз, Пани Новицка! Я побежал. Пан Юденич не любит опоздунов!
Ховански оглядел со всех сторон колбасу.
- Как хорошо, что ее теперь делают в защитной пленке! – сказал он сам себе, отряхнул с упаковки небольшие пятна грязи от падения на тротуар и спрятал колбасу в пакет. Не успел он пройти и десятка шагов, как снова услышал крик Новицкой:
- Пан Ховански! Она опять! Вы же обещали не разбрасываться колбасой!
И верно – колбаса снова красовалась на мостовой.
- Дякуем! – Ховански засмеялся и хотел было опять засунуть краковскую в пакет, но заметил, что в пакете – большая дырка.
- Вот же я недотепа – пробормотал Войцех себе под нос и кое-как запихав колбасу в карман пальто побежал к автобусной остановке, придерживая карман, чтобы его любимая краковская, не дай Боже, не выпала снова.
Войцех жил в небольшом городке под Краковом и работал в местной газете с гордым названием «Caly Swiat», что для городка с населением менее десятка тысяч человек звучало довольно нелепо. Но – пан Юденич любил все громкое. Краковскую Ховански таскал с собой на работу потому, что хотя в офисе и был неплохой буфет, есть там было слишком дорого, а дела у него шли не очень. Вот и сегодня, стоило ему переступить порог родимого издательства, как пан Юденич тут же включил свой рупор:
- Пан Ховански, черт вас побери! Где Вас носит?! У нас тут происшествие – авария на улице Пилсудского! Автобус перевернулся, трех пассажиров задавило насмерть! Живо за машинку! Печатаем на передовицу!
Войцех послушно сел за стол и набрал заголовок: «Авария на улице Пилсудского». Пан Юденич недовольно поцокал языком и снова завел шарманку:
- Ай-яй-яй! И за что я только плачу Вам злотые, Ховански! У вас что, в институте было? Тройки? Ну кто, скажите мне, святого Йозефа ради, кто пишет ТАК о сенсации?!
- Тоже мне – сенсация – промямлил под нос Ховански. К его счастью, начальник не услышал.
- Целый лист – в мусорную корзину! Вы у нас лесопосадки из своего кармана оплачиваете, Ховански? – пана Юденича прорвало, как фонтан, который уличные мальчишки заткнули кое-как пробкою, а пробку-то и выбило.
- А как, по-Вашему надо? – спросил Войцех, надеясь хоть как-то прекратить этот поток сердитого красноречия.
- А вот так. Печатай – пьяный в три жопы водитель автобуса сшибает грузовик на полном ходу! От водки – ум короткий! – бодро продиктовал Юденич «сенсационный» заголовок.
- А дальше, Ховански, сам! Учись, студент! – начальник отвернулся и пошел в сторону своего кабинета – Выйдет плохо опять – плакали твои злотые, как тевтонцы при Грюнвальде!
Пан Юденич захлопнул дверь кабинета, оставив горе-журналиста наедине с самым действенным орудием массового поражения – печатной машинкой.
Но, увы, Ховански был пацифистом, и статья у него вышла из рук вон плохо. Хоть виноват в этом был вовсе не он, а его давний недуг, которым бедный Войцех заразился еще во времена работы секретарем – канцелярит, пан Юденич урезал зарплату почему-то именно ему.
Конечно, такое печальное событие заставит любого унывать и Войцех не стал исключением.
- Я достоин большего! Юденич! Что он знает вообще о журналистике? Я всего лишь правдиво освещаю факты! Разве авария – сенсация? Такие аварии в том же Кракове по сорок штук на дню случаются! И люди мрут, как мухи, в сказке братьев Гримм! – говорил себе журналист, сидя на кухне своей однушки и прихлебывая из оранжевой фарфоровой чашки в горошек – не зря же горошек ушлые британцы назвали polka-dot – дешевый цейлонский чай.
И внутренний голос, дребезжащий как старый граммофон времен Леха Валенсы, отвечал Войцеху:
- Совершенно верно, пан Ховански. Начальство тебя не ценит. Пан Юденич совершенно никудышный журналист, а начальником издательства он стал по протекции, потому что еврей, потому что денежки у него водятся. Так ведь, Войцех?
- Так! – соглашался Ховански.
Голос меж тем продолжал:
- И между прочим, нет ничего зазорного в том, чтобы чуть-чуть, совсем так немножечко ограбить богатых и отдать бедным. Так ведь, Войцех?
Войцех немного замялся. Ксёндз в костеле, куда водила журналиста бабушка в детстве, говорил, будто внутренний голос - это голос Пана Бога в человеческой душе, папа называл его совестью, а пан Фрейд, коему Ховански доверял больше, нежели ксёндзу и покойному отцу – громоздким словом «супер-эго». Однако, в одном эти три уважаемых и ныне почивших пана были единогласны – этот голос всегда желает человеку добра.
- Войцех, я тебе добра желаю, ей-Богу – подтвердил голос его мысль.
- Так. Я слушаю – сказал журналист сам себе. Ему было любопытно, что же его лучшая часть – если верить пану Фрейду – а пану Фрейду Ховански верил как себе – сможет ему предложить.
- Войцех, пан Юденич – богатый. Ты – бедный. Мы просто немножко подправим положение дела. Никто ничего не заметит.
- Эта часть моего сознания явно лучше той, которой я пользуюсь. Умнее так уж точно – подумал Войцех, а сам спросил себя:
- А как же мы исправим положение дела?
На что внутренний голос ответил:
- Умный человек, Войцех, отличается от глупого тем, что он не упускает возможности!
С этим пан Ховански охотно согласился и довольный тем, что его «супер-эго» оказалось таким полезным, погасил на кухне свет и отправился спать.
Всю ночь Войцеху снились жужелицы. Они летали по комнате и призывно жужжали: ззззлотые! Ззззлотые! – и кидали на пол монеты.
- Приснится же такое – подумал Войцех, собираясь с утра на работу – впрочем, сон есть осуществление желание, которое в действительности не исполнилось.
Эта фраза из книги пана Фрейда успокоила Хованского, и он отправился трудится на благо Целого Света – и Одной Газеты.
В этот день пан Юденич праздновал юбилей, а поскольку благо родной Польши – просто удивительно, каким патриотом иногда может быть обычный 50-летний еврей – требовало быть на работе, Юденич праздновал юбилей в редакции. В честь праздника начальник решил поднять зарплаты всем сотрудникам, которые, по его мнению, заслуживали такой радости.
Юденич сидел за столом, и, периодически прикладываясь к бутылочке коньяка, подписывал приказы:
- Вильмовскому – по-о-о-вышаем. Карскому – по-о-о-вышаем. Кревскому – по-о-о-вышаем…
Начальник тянул букву «о», как какой-то финн, и подписывал бумагу за бумагой. Войцех понадеялся, что тоже попадет под праздничную «раздачу слонов», но – увы – оставались последние три листка, а пан Юденич так и не назвал его фамилии. К счастью, в этот момент у Юденича закончился коньяк и он, недовольно кряхтя, встал из-за стола и поплелся в коридор – достать из заначки новую бутыль.
- Самое время начать жить лучше! – услышал Ховански у себя в голове голос «супер-эго». В нерешительности он подошел к столу, на котором лежала стопка подписанных приказов – и те самые заветные три листка.
- Войцех, шнелле бите! – внезапно рявкнул голос и Ховански быстро написал на листе свою фамилию, постаравшись максимально подделаться под почерк пана Юденича, а затем всунул лист в стопку подписанных приказов, достал из ящика новый пустой бланк – и неподписанных листов снова стало три.
На следующее утро начальник был немало удивлен, узнав о том, что повысил пану Хованскому зарплату на целых пять тысяч злотых, да еще и выписал премию в такую же сумму.
- Не может быть, черт подери! – бормотал он в недоумении, однако, спорить с подписанным «им же самим» документом не мог.
Так Войцех сделал первый шаг к лучшей жизни.
Теперь Войцех получал достаточно, чтобы позволить себе не только хлеб с маслом, но и кабаносы, осцыпек и даже мазурскую рыбку. Однако, не прошло и месяца, как внутренний голос заявил журналисту:
- Войцех, тебе не кажется, что живешь ты…мягко говоря…не очень?
- Нет уж, я живу весьма даже «очень»! – возразил сам себе Войцех, жуя канапку с подгальской брынзой.
- И это ты называешь «очень»? – голос был явно разочарован.
- А что тебя…то есть…тьфу, меня не устраивает? – поинтересовался Войцех у своего «супер-эго».
- Посмотри, в какой конуре ты живешь! – ответил голос с укоризной – да эту халупу построили, когда еще папа Иоанн Павел не родился!
- Второй? – спросил Ховански
- Нет, первый! – заявило «супер-эго» безапелляционно.
Журналист хотел засмеяться шутке, которую выдало его сознание, но вдруг понял, что голос говорит серьезно.
Он оглядел свою комнату. Старые, лет 50 не менявшиеся обои в цветочек, из-под которых местами проглядывали куски агиток «Солидарности», облезлая тахта, на которой любили друг друга еще его бабка и дед, занавески, пожелтевшие от времени и приобретшие цвет, как у снега под окнами после Дня Независимости, смятая пачка дешевых папирос – все это он словно увидел впервые. И все это не вызывало решительно никаких добрых чувств.
- Надо что-то менять! Я – молодой, я – талантливый, я – перспективный. Да я, черт возьми, заслуживаю лучшего! – воскликнул Войцех.
- Вегной догогой идешь, товагищ! - отозвался голос в голове.
- Но как мне сделать свою жизнь ЕЩЕ лучше? – Ховански задумался.
- Нужно БОЛЬШЕ злотых! – отрезал голос.
- И что? Опять дурить Юденича? – Войцех был готов провернуть еще одну махинацию с бумажками – в конце концов, с еврея не убудет – но, голос был настроен по-другому.
- Тгебуется геволюция, товагищ! – заявил он.
- Революция? Какая? Зачем? – журналист ущипнул себя, поглядел в зеркало, высунул язык, положил руку на лоб – все указывало на то, что он не спит и пребывает в трезвом уме и добром здравии.
- Нужно убгать начальство и установить диктатугу пголетагиата! – «супер-эго» было непреклонно.
- А «супер-эго» ли оно? – подумал Войцех и вдруг его осенила догадка - Оно! Вылезло, звериную красную морду мне тут тычет!
Но голос не умолкал:
- Нужно бгать власть в свои гуки! Товагищ! Ты действительно хочешь завещать этот позогный стагый диван своим внукам? Или ты хочешь обеспечить им светлое будущее?
- Кажется, я перегрелся на солнышке – сказал себе Ховански – не может моя голова думать такую ерунду! Пойду, прилягу, вздремну, а с утречка канапок с рыбкою, кофеечку – и на работу! Работа, она ведь чем хороша! На работе людям глупости думать некогда! На работе трудиться надо! Так! Спать! Утро вечера мудренее!
Но голос заговорил снова. Внезапно он перестал картавить и сказал совершенно внятно:
- Войцех, ей-Богу, я тебе добра хочу!
На следующее утро Войцех отправился на работу как ни в чем ни бывало. Коллеги замечали, что время от времени журналист начинает бормотать что-то себе под нос, при этом словно бы споря сам с собою, но к такому поведению пана Хованского все были привычны и никто не обратил на это внимания. До самого обеда Войцех изображал бурную трудовую деятельность, а когда коллеги ушли обедать, он, крадясь, как юная пани, которой запретил идти на танцы строгий отец, вошел в кабинет начальника и долго возился с печатной машинкой. Незадолго до того, как обеденный перерыв подошел к концу, Ховански тенью выскользнул из кабинета и направился в сторону курилки. Тем временем, Юденич вернулся за свой начальственный стол и принялся печатать какой-то очередной важный документ, а двое коллег Хованского уселись рядом с шефом – видимо, их вызвали «на ковер». Вдруг раздался звон, грохот, крики и один из вызванных – пан Карски выбежал опрометью из кабинета.
- Врача! Срочно звоните в скорую! С паном Юденичем случилась беда!
- закричал он.
Журналисты, редакторы, корректоры – Целый Свет Одной Газеты заметались по зданию, но на телефонах пан Юдевич предпочитал экономить, пользуясь соседством с справочной. Кто-то побежал туда – ведь телефон у них был. Когда скорая приехала – было уже поздно – Юденич, с кое-как перевязанной шеей, в одежде заляпанной так, словно на нее пролили по меньшей мере две бутыли томатного соуса, сидел неподвижно в кресле. Рядом на столе стояла разломанная печатная машинка, литеры которой были разворочены, будто бы кто-то вывернул несчастный агрегат наизнанку. Журналист, который остался с начальником, утверждал, что как только пан Юденич нажал литеру с буквой «Р» - машинку каким-то непонятным образом разворотило, а крепления литер к основе оказались вверх тормашками. Причем та самая злосчастная «Р» вообще покинула алфавит и, подобно советской ракете, взлетела на воздух, дабы поразить свою цель, коей оказалась шея начальника. Что случилось с машинкой, никто так и не понял.
Когда Войцеху рассказала обо всем этом одна из самых болтливых его коллег – пани Вышицка, он только загадочно улыбнулся и сказал:
- Р – значит революция.
- Пан Юденич погиб, а Вы еще шутки шутите! – упрекнула его Вышицка,
но Ховански не обратил на упрек никакого внимания, и, как ни в чем не бывало, прошествовал на свое рабочее место.
Больше всего догадок и кривотолков вызвал тот самый документ, который печатал перед смертью начальник. Это было…завещание.
Покойный завещал свою квартиру в центре города, а также свой счет в банке – кому бы вы думали? – Войцеху Хованскому.
- Пан Юденич был мне как отец родной – говорил потом Войцех на похоронах – Да, иногда он журил меня. Но журил справедливо! Пан Юденич был мудрым и дальновидным руководителем! Он всегда ратовал за саморазвитие. Он знал, что настоящая акула пера никогда не дремлет, а всегда точит свои зубы…эммм….я имел в виду, оттачивает свое мастерство. Да, многие не любили его, многие думали, что он нечестным трудом нажил свое состояние! Но нет! Йозеф Юденич был честным человеком, он был добрым католиком, пусть он и был еврей и настоящими патриотом! Страна должна гордиться такими людьми, как пан Юденич. Нам всем будет его не хватать, товарищи! А теперь – минута молчания.
Когда тело Юденича было предано земле, а коллеги разбрелись по домам, Войцех вновь услышал голос в голове:
- Уга, товагищ! Геволюция свегшилась!
- Вот тебе и революция. Все отнять и поделить. Нехорошо как-то это вышло – подумал он вслух.
- Отставить! Домой – шагом марш! – вдруг рявкнул голос сердито и Ховански, сам не заметил, как вышел с кладбища и оказался на улице, бодро маршируя в сторону дома.
С работы он уволился на следующий день, объяснив это тем, что не может находиться там, где все напоминает ему о дорогом друге Йозефе. Квартира покойного, у которого, как оказалось, вовсе не было родственников, превзошла все ожидания Войцеха, потому свою прежнюю «конуру» он сдал за бесценок одной немецкой студентке из сельскохозяйственного института. Теперь злотых у него было больше чем достаточно и голос в голове вроде бы успокоился. Но…ненадолго.
В один прекрасный день Войцех сидел на новом диване, потягивая из чашечки дорогой эфиопский кофе и закусывая лесицкой колбаской. По радио играла его любимая песня – разве ж это грех? Бывший журналист заслушался чувственным и проникновенным голос пани Вышкони, как вдруг его сеанс меломании грубо прервал все тот же голос. Теперь этот голос почему-то говорил с безобразным русским акцентом:
- Что, экс-журналюга, кайфуешь?
- Кайфую – легко согласился Войцех.
- А титьки-то у пани Вышкони – ого-го – заявил вдруг голос и противно загоготал.
- Неужто в моем бессознательном завелось быдло? – подумал Ховански с явным неудовольствием.
- И задок у певички как надо – продолжило «быдло».
- Так! Отставить! – внезапно перебил «быдло» еще один голос.
- Ну вот, только начал хорошо жить, а кукушка-то того – улетела! – воскликнул Войцех и помотал головой.
- Отставить тряску! – завопил голос с возмущением.
Войцех прекратил трясти головой.
- Слышь, братиш, ёба, хорош-то на «кошечек» зенки пялить! – снова раздался голос «русского».
Войцех смущенно закрыл порножурнал и спрятал его под подушку.
- Так всяко лучше! – обрадовался «русский».
Ховански подошел к окну и выглянул на улицу, но никого не увидел.
Он подошел к двери и глянул в глазок – снова никого.
- Точно кукушка улетела! – воскликнул он и полез за телефонным справочником – искать номер психотерапевта.
- Войцех, ей-Богу, я тебе добра хочу! – тут же раздались в голове знакомые слова.
- Ты? Кто –«ты»? – Ховански уже не был уверен, что правда говорит сам с собой.
- Я – твое «супер-эго». Ты же знаешь, дружочек! Не дури! – голос сделался ласковым и заискивающим.
- Мое «супер-эго». Ясно. Понятно. А русский где? – Ховански все еще не знал, как ему отнестись к этому внутреннему диалогу.
- А, это «оно». Плохое, некультурное! Фу! Но не бойся, Войцех, мы его выгнали. – голос стал похож на голос его покойной бабули.
- Вот оно что – только и смог сказать Войцех.
- Хотя знаешь, дружочек – снова заластил голос – а «оно» дело говорит. Ну посмотри на себя. Ты – умный? Талантливый? Успешный?
- Так – согласился Войцех, как и в самый первый раз.
- Тогда тебе нужна бабеночка! Иди и возьми Вышицку, она же тебе нравится! Давай, Ховански, будь мужиком, блеать! – голос звучал все более ободряюще, внушая Хованскому уверенность, не знакомую ему ранее.
Недолго думая, экс-журналист, надел новый костюм и направился в офис «Целого Света» - выполнять возложенную на него его лучшей частью секс-миссию.
Тадеуш Карски, новый главный редактор был крайне удивлен, увидев на пороге пана Хованского:
- Войцех! Каким ветром занесло? Неужто решил вспомнить товарищей?
- Я к пани Вышицкой. – сказал Войцех.
- Агнешка! Агнешка! Тут пан Хованский изволил по Вам соскучиться! – крикнул Карски и вскоре Войцех услышал цокот каблуков по паркету – пани Вышицка шла ему навстречу.
- День добрый, Агнешка! – поприветствовал Войцех бывшую коллегу.
- И Вам день добрый, пан Хованский. Зачем вы хотели меня видеть? – Агнешка пыталась выглядеть дружелюбной, но излучала плохо скрываемую подозрительность.
- Эта пчёлка, кажется, что-то подозревает! – предупредил Войцеха внутренний голос, но его тут же перебил другой :
- Впегед, товагищ! На багикады!
- Пани Вышицка, мне бы хотелось побеседовать с Вами…по личному вопросу. Не могли бы мы пройти в Ваш кабинет? – Ховански постарался включить всю свою деликатность на максимум.
- Только если это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО необходимо! – ответила Агнешка уже не изображая дружелюбие.
- Уверяю Вас, пани Вышицка, это КРАЙНЕ необходимо – уверенно отрезал Войцех.
Нехотя, Агнешка Вышицка прошла в свой кабинет – теперь она была секретаршей Карского и остановившись, повернулась к Войцеху:
- Ну, пан Ховански. Я Вас слушаю. Что такого Вы хотели мне сказать?
Войцех попытался вспомнить все слова любви, которые когда-то читал в книжках по школьной программе литературы старших классов, но вместо этого неожиданно сказал:
- Я хотел…тебя я хотел, курва! Давай, задирай юбку! Или только перед Карским ножонки раздвигать умеешь?! Ну?! Что, шлюха? Забыла как вести себя перед начальством?
Возможно, Ховански узнал бы много нового о своих сексуальных предпочтениях, но Агнешка не дала ему договорить. Размахнувшись, она влепила Войцеху смачную пощечину, и тут же выставила оторопевшего горе-любовника взашей из кабинета.
- Ну кто же знал, что она такая несговорчивая, братуха? – снова услышал Войцех голос «русского».
- Вы так быстро? – удивился Карски, увидев как пан Ховански направляется к выходу.
- Кажется, пани Вышицка была вовсе не рада меня видеть – ответил Войцех и вышел из здания.
Произошедшее выбило его из колеи и, вернувшись домой, Войцех не разуваясь даже, побежал к телефону.
- Нет, дружочек, мы не будем никуда звонить! – остановило его «супер-эго».
- Нет, будем! – возразил Ховански- добра они мне желают! В гробу я видел такое добро! – и он потянулся к телефонной трубке, но рука его словно одеревенела.
- Что за черт? – воскликнул Войцех и попытался ухватить трубку другой рукой, но и она отказалась слушаться.
- Войцех, дружочек, не дури! – сказал голос в голове.
- А я – хочу дурить! А я –буду! Я сам себе хозяин! – закричал Войцех в истерике, пытаясь заставить руки двигаться. И руки задвигались. Они схватили Ховански за шею мертвой хваткой, словно росомаха незадачливого охотника и стали давить на шею, душа и царапая.
- На шею не дави! На шею не дави! – просипел Войцех.
- Ну что, дружочек, будешь слушаться? - спросил все тот же голос.
- Буду – прохрипел Войцех, задыхаясь.
- Ну вот и славненько. Хороший мальчик.
Руки отпустили горло Войцеха и Войцех тут же воспользовался этим, чтобы схватить телефонную трубку, но руки бросили ее и снова потянулись к шее.
- Войцех! Кому говорят, не дури! – сказал голос строго – Я – твоя лучшая часть. Ты помнишь.
И тут же прибавил ласково:
- Я тебе добра желаю, ей-Богу.
- Ладно – Ховански не хотел уступать странному типу, захватившему контроль над его телом, но выбирать не приходилось – И какого добра на этот раз?
- Войцех! Тебе нужна бабеночка! – голос повторил то, что уже говорил утром и это показалось Хованскому издевательской насмешкой.
- Бабеночка, значит?! – закричал он – А что ТЫ, мать твою, чтоб тебя черти драли, что ТЫ сказал Агнешке?!
- Это не я – возразил голос, словно бы оправдываясь – это все «оно».
- Так кто тут, кол вам в задницу, главный?! – снова закричал Войцех в бешенстве, подумав, что он главным уже, видимо, точно не будет.
- Отставить оскорблять начальство! – скомандовал еще один голос в голове, и рука Войцеха съездила его как следует по зубам.
- Кто главный?! – повторил Войцех, выплевывая кровь и осколок зуба.
- У нас демократия, дружочек. А теперь слушай сюда, ёба, тебе нужна тёлка, а то че как лошара на «кошечек» наяриваешь? Отставить! Солдат, выполнять приказ – захватить цель любой ценой! – голоса в голове перебивали друг друга – Войцех, такая несговорчивая женщина тебе не нужна. Нервы, дружочек, расходы. Еще корми ее, одевай. Не надо, дружочек.
- Так вы же только что сказали, что надо! – Войцех совсем перестал понимать, что происходит.
- Ты возмешь Агнешку! – заявило «супер-эго».
- Как? А потом в суде отвечать за домогательства? Или за изнасилование? Нет, спасибо – и Ховански снова замотал головой.
- Отставить тряску! Цель брать…мертвой! – такого Войцех никак не ожидал.
- Мертвой? Какого хрена?
- Мертвая бабенка лучше, чем живая. Не трепет нервы, не ест, не требует подарков, и «этих» дней у нее тоже не бывает! – «супер-эго» было предельно доходчиво – так?
- Так – вынужденно согласился Войцех.
Пани Вышицка имела привычку засиживаться на работе допоздна. Домой она шла пешком – Агнешка считала, что ходить пешком полезно для сохранения фигуры, а бандитов она не боялась – пани Вышицка свято верила, что в демократическом европейском государстве никто не дерзнет ее тронуть. В крайнем случае – в сумочке всегда под рукой газовый баллончик. Агнешка неторопливо шла по мостовой, по обыкновению цокая каблуками так, что звук разносился на всю улицу. На повороте с улицы Косцюшко на улицу Пилсудского из переулка между домами показалась мужская фигура, которая последовала за ней. Фигура кралась, время от времени прячась за фонарными столбами, но Агнешка беззаботно шла по улице, ни о чем не подозревая. Еще один поворот, пара шагов – и она дома.
Но…резкий удар по затылку и Агнешка срезалась прямо на финишной прямой. Фигура завозилась, натянула на голову женщины плотный мешок, и взвалив бессознательное тело на спину, медленно поковыляла прочь.
Очнулась пани Вышицка от ощущения навязчивых и болезненных толчков внизу живота. Она попыталась понять, что происходит, но поняла только то, что ничего не видит. А еще кто-то пытается овладеть ей, без ее на то согласия.
- А ну прекрати, ублюдок! – закричала она и решила сопротивляться – пусть вслепую, но она не отдастся кому попало, тому, кого она даже не видит.
Увы, руки ее не слушались. Преступник связал их за спиной.
- Я тебя запомню, я тебя вычислю, сволочь! – бессильными угрозами она словно хотела бы придать себе храбрости или же напротив – отгородиться от того, что делал с ее лоном неведомый насильник.
- Нет, курва, не вычислишь! – услышала Агнешка знакомый голос.
- Войцех! Ах ты гнида! Меня найдут! Тебя потом в тюрячке во все щели отдерут, падла! – голос Вышицкой срывался на хрип.
- Солдат, цель брать мертвой! – приказ в голове Хованского не оставлял сомнений.
- Прости, любимая, так получилось, - сказал он и узловатые пальцы сомкнулись на ее горле.
Агнешка дергалась, хрипела, но этот сумасшедший был неумолим. Спазмы в нижней части живота, тепло семени, наполнявшего ее и – нестерпимая боль в шее, которая прервалась также внезапно, как и началась – но, Агнешке уже было все равно. Пани Вышицка была мертва.
Утром Войцех снял мешок с головы Агнешки, но увидев перекошенное от боли и гнева, застывшее в уродливой маске лицо с синим, распухшим высунутым языком, едва не выпустил свой завтрак наружу и поспешно натянул мешок обратно.
- Главное, дружочек, не внешность в бабенке, главное – внутреннее содержание! – прокомментировало его реакцию «супер-эго».
Войцех сел на диван, но вляпался в кучу дерьма.
- Фу, какая мерзость! – брезгливо сморщился он и прибавил с досадой – и диван испортил новый.
Он отправился на кухню, но лезицкая не лезла в горло. Войцех включил радио:
«Вчера, в районе позднего вечера, известная журналистка пани Агнешка Вышицка не вернулась домой. Мать пани Вышицкой до сих пор не может прийти в себя, - послышалось шуршание и раздался голос пожилой женщины, находящейся в отчаянной истерике, - Еще ни разу не было такого, что бы моя доченька, не вернулась домой после работы. Мужчин у нее не было, я бы знала. По злачным местам Агнешечка никогда не шаталась –, старуха начала всхлипывать, – ее похитили. Как пить дать, похитили! - всхлипывания перешли в горестный плач, микрофон у женщины, видимо забрали. Полиция ведет опрос коллег пропавшей – ,продолжало вещать радио ,– Свидетели утверждают, что перед пропажей пани Вышицка имела некий приватный разговор с паном Войцехом Хованским, некогда работавшим с ней в издательстве главной городской газеты «Целый Свет», а затем покинувшим ее после смерти бывшего главного редактора газеты Йозефа Юденича. Пан Хованский утверждал, что увольнение связано с горечью утраты близкого друга, однако, основываясь на показаниях нового редактора газеты Тадеуша Карского, полиция предполагает, что истинные мотивы его увольнения связаны с пропажей пани Агнешки. Полиция ведет расследование. Главным подозреваемым по версии следствия является вышеупомянутый Войцех Ховански. Войцех, если вы нас слышите, помните, что чистосердечное признание – сильное смягчающее обстоятельство при решении суда.»
Войцех выключил радио. Замечательно. Теперь его ищет полиция.
- Ты этого хотел? Это – твое добро?! – в отчаянии обратился он к своей «лучшей части».
- Дружочек, ты хотел славы? Ты хотел богатства? Ты хотел вкусных кушаний? Хотел красивую бабеночку без всяких запросов? Ты получил все это! Так? – вопросы, которые задавало «супер эго», раздавались в голове Хованского, как чеканная походка расстрельной команды.
- Так, – согласился Войцех – но знаешь, «лучшая» ты моя часть, провались-ка ты к дьяволу со всем своим добром! Не нужно мне такое добро!
- А ты – больше не нужен нам. Неблагодарный кусок мяса! Мы уходим!
Голову Войцеха наполнило громкое жужжание. Казалось, что оно исходит отовсюду. Из окна, из-за двери, из каждого угла, из каждой щели в стене.
Внезапно он ощутил, как что-то в его голове копошится, словно касаясь оголенного мозга маленькими мерзкими лапками. Войцех закричал. Его мозг словно пронзало – медленно, неумолимо, ржавым тупым ножом, который остался в его старой квартире, той, где жила теперь наивная девушка из Германии, не знавшая, какие заботы теперь лягут на ее хрупкие плечи. Войцех упал на колени.
- Простите, простите меня! Вы, неведомые боги, живущие в моей голове! Простите меня!
Молчание было ему ответом…
Когда дверь в квартиру, некогда принадлежавшую богатому еврейскому бизнесмену и бывшему редактору главной газеты города Йозефу Юденичу, а ныне – разыскиваемому по подозрению в похищении журналистки Агнешки Вышицкой – Войцеху Хованскому, была наконец высажена полицией, Войцех был уже мертв.
- Надо вызвать судмедэкспертов, пан Левицки –сказал один из полицейских, с отвращением глядя на трупы, лежавшие посреди комнаты в самом неприглядном виде. Он хотел отвернуться, чтобы не смотреть на эти уродливые останки, но его внимание привлекли странные движущиеся пятна, которые перемещались по лицу того, что еще несколько часов ранее было Войцехом Хованским. Полицейский наклонился, чтобы разглядеть их получше. Комнату наполнило оглушительное жужжание..
Автор - Günther Stramm, переводчик и консультант German Shenderov
З.Ы. фото не мое
Кошмарный Холод
«Град побивает колосья пшеницы, смерть одного для другого рожденье» - Hagalaz
Скандинавия, около 9 в. н.э.
Хельга дрожала от холода, а зубы ее стучали, словно кости на ветру, вывешенные на просушку. Эта зима - Doedwinter - так называли ее немногие, кто пережил тот год. Земля, на которой росли односельчане Хельги, была суровой, неплодородной и дикой. Казалось, только пот и кровь могли быть для нее удобрением. Иных даров она не желала знать. Люди гибли от голода, дохли от болезней как скот - разборки ярлов, неурожаи, эпидемии - словно бы Враг Богов Локи испортил рог изобилия - сыпались на жителей Соргбю чаще, чем колючий снег. Эта зима - Зима Мертвецов - не была исключением. Пастухи забивали стада, чтобы хоть как-то протянуть еще несколько недель, но мясо таяло на костях животных быстрее, чем оказывалось на столе, словно неведомый зверь вынимал его из-под кожи жалкой исхудавшей скотины.
Солнце, и без того скупое на тепло в этих горах, кривых, как зубы Мимира, словно закуталось в саван облаков. Не успевшие еще набрать силу колосья еще летом в одну ночь уничтожил град, а вместе с ними умерла и надежда людей Соргбю на сытую зиму.
Хельга дрожала от холода. Ветер гулял по горам, ветер свистел и заглядывал в щели, как вор, выкрадывая остатки тепла.
Дрова в очаге давно прогорели, а Хаген ушел в лес и казалось лес поглотил его, словно ненасытная утроба. Хельга стучала зубами и качала колыбель. В колыбели спал мальчик.
Ее первый сын. Ее защита и утешение в старости - если Хельга сможет дожить до старости, и ее единственная радость в эти дни, когда день неотличим от ночи и мрак властвует над Детьми Хеймдалля. Хельга качала колыбель, засыпая от усталости, не имея сил противиться холоду. Стук дерева о дерево - резкий, словно удар грома, вырвал ее из небытия,и мир снова начал принимать свои мрачные очертания. На пороге стоял Хаген.
Hellvete! - хрипло прорычал он, и рухнул на пол. Его ладонь словно примерзла к тощему животу.
Его куртка, подбитая облезшим от времени волчьим мехом, залатанная и заштопанная десятки раз, стремительно приобретала новый цвет - цвет сырого мяса, брошенного на снег.
Хаген! - попытался крикнуть Хельга, но из ее горла вырвался только сиплый шепот.
Муж не отвечал.
Хаген, держись! Я позову Йонаса! - Хельга выбежала из дома, забыв об усталости, о своей накидке из козьей шерсти, забыв о младенце, который, почувствовав, что мать больше не рядом, принялся истошно вопить.
Женщина бежала, что было сил в ее ослабшем, измученном теле и, вскоре, старик в покосившемся домишке, больше похожем на землянку, нежели на достойное мужа жилище, поковылял к двери, услышав слабый, но настойчивый стук.
- Да иду, я иду, чтоб вас повесили! Старый Йонас еще не оглох! Развелось попрошаек, чтоб их медведь съел!
Хельга бросилась к старику, схватила его за руку и потянула за собой, но Йонас сердито выдернул руку:
- Какого тролля, женщина? Тебе молния в голову ударила? Вытаскивать бедного старика из дому, где и без того холодно как в клятом Нифльхейме, на мороз!
- Хаген! Он ранен! Он умирает! Скорее! - На лице Хельги показалась слеза, которая едва было хотела скатиться вниз по щеке, но нет - дочь Гуннара никогда не заплачет. Даже сейчас.
- Хаген ранен. Подумаешь, еще один бездельник отдаст Хеле душу! - проворчал Йонас. Покидать жилище и идти в метель за полубезумной соседкой старику не хотелось.
- Йонас, я заплачу! Ради Гуннара, ты же был другом моего отца! Ради моего сына, которому нужен отец, пусть даже такой простофиля как Хаген! – гримаса отчаяния кривила лицо Хельги, хотя она и пыталась это скрыть.
- У тебя есть мясо? Эль? Зерно? - Йонас недоверчиво поднял бровь.
- Нет, старик - Хельга понуро опустила голову - у кого сейчас это есть?
- Тогда ступай прочь, женщина, я никуда не пойду! - Старик оттолкнул Хельгу и собрался захлопнуть дверь.
Оставалось последнее средство:
- Я отдам тебе цепь моего отца. Пол-спанна в толщину. Чистое серебро. Неужто твое сердце замерзло, как земля Соргбю? Спаси Хагена!
Йонас почесал в затылке:
- Цепь мертвого ярла? Цепь моего бывшего друга? Хорошую же цену ты
платишь за жизнь такого недотепы, как Хаген, Хельга Гуннарсдоттир! Да что ты стоишь как столб? Бери дрова, у вас и дров-то наверняка нет! Не стой, время дорого!
На самом деле, Йонас просто не хотел, чтобы женщина видела, где он прячет лекарственные травы.
Хельга послушно отвернулась и схватила охапку дров. Старик прокряхтел:
- Нашел! - и оба спешно покинули жилище.
В доме Хельги истошно надрывался младенец. Хаген, из последних сил стараясь сохранять сознание, полусидел, прислонившись к стене. Кровь больше не прибывала - одежда примерзла к телу и закупорила рану, но охотник был слаб. Йонас лишь покачал головой и неодобрительно поцокал языком, видя, как Хельга прижимает к груди кричащее дитя.
- Эта зима - время мертвых, а не живых, женщина. И уж точно не время детей - сказал он.
- Делай свое дело, старик! - огрызнулась Хельга, прижимая к себе младенца еще крепче.
- Fiken Vargen! - выругался старик, оглядев разрывы на боку Хагена - оставь, ребенка, женщина! Какого тролля я должен делать все сам?
Переводя глаза с ребенка на старика, со старика на Хагена, а с Хагена снова на ребенка, Хельга положила младенца в колыбель, и он снова зашелся плачем. Пока старик раскладывал целебные травы и пытался освободить бок раненого от примерзшей ткани, женщина успела набрать полный котел снега и развести огонь в очаге. Старый Йонас знал свое дело. Долг был уплачен. Хаген был спасен.
Первый месяц бедняга был слаб. Не могло быть даже и речи о том, чтобы пойти на охоту. Хельга побиралась по соседям, усмирив свою гордость.
Кто-то делился с ней припасами, помня ее отца хорошим ярлом, кто-то же хотел большего, чем благодарность, но Хельга не продавала своей верности, и в такие дни семья голодала, а Хаген бранил жену за то, что она вновь не сумела достать еды. Все больше и больше его раздражала собственная слабость, голод, холод и вечно надрывно плачущий сын.
- Женщина, понимаешь ли ты, что мы едва держимся сами? Как ты собираешься прокормить дитя? – спросил он в один из дней.
- Что ты несешь, bärenschisse? Он – твой сын, а ты даже не дал своему сыну имени! Достойно ли мужа такое поведение, Хаген? – лицо Хельги исказил гнев.
- Я не буду давать имя тому, кто не будет жить! И тебе придется выбрать – либо выживем мы двое, либо вовсе никто! – огрызнулся в ответ муж.
- Если бы твой отец был таким как ты, Хаген Ярвсенн… - зло чеканила Хельга – это – твой сын. Это – мой сын. И он будет жить, чего бы нам это не стоило!
Трусливый отец лишь плюнул на пол и отвернулся. Вскоре он уснул, тяжело, с присвистом, всхрапывая.
- И этого человека я спасла от гибели? Прав был старый Йонас. - думала женщина невеселые мысли и качала колыбель.
Дни шли за днями, а Хаген не вставал. То ли он потерял много крови, и теперь все не мог набраться сил, то ли просто расхотел бороться и готов был медленно угаснуть от голода, как угасли многие в Соргбю в ту злосчастную зиму.
Напрасно Хельга взывала к самым разным его чувствам. Ребенок рос, и с каждым днем его голодный и требовательный плач раздавался все чаще и чаще.
Настал час, и верность Хельги уступила желанию жить самой и сохранить жизнь другим. В тот день она притащила на санях целых три мешка муки. Хитрец Олаф из соседней деревушки Сёргорден всегда заглядывался на дочь ярла. И всегда был запаслив. Хаген сначала был рад муке. Теперь в доме будет хлеб. Пресный и грубый, как сама земля Соргбю, но он даст им шанс дотянуть до весны. Хаген ел хлеб и набирался сил. Ребенку же хлеб не годился, а молока у Хельги становилось лишь меньше – у каждого тела есть предел. Что-то ее грызло, что-то поселилось в ее сердце, как червь в самом зрелом из плодов лета. Хоть муж и не был особо умен, но и он понял, что мука досталась жене не из уважения к памяти отца и не за работу по дому. Разговор был недолгим. Хельга быстро призналась в содеянном, словно скинув со спины последний мешок муки, пригибающий ее к земле своей тяжестью.
А на следующую ночь Хаген, крадясь, как вор, вынул сына из колыбели, и, заткнув ему рот влажным комком снега, чтобы тот своим плачем не разбудил мать, вышел из дома.
Хельга проснулась ближе к полудню. Увидев через погребальный покров облаков солнце так высоко, она удивилась, ведь обычно плач сына будил ее задолго до того, как холодное светило появлялось на горизонте. Хельга встала и подошла к колыбели. Колыбель была пуста. Догадка пронзила ее разум, как швейная игла. Подскочив к лавке, на которой спал Хаген, Хельга что есть силы ударила мужа по носу.
Раздался хруст, кровь нашла свою дорогу, а Хаген вскочил с места. С лицом, перекошенным от боли, он крикнул:
- Что на тебя нашло, женщина?
- Где. Мой. Сын? – каждое слово Хельга бросала в лицо, как камень.
- Твой? Твой, но не мой. Я не собирался кормить ублюдка Олафа. Надеюсь, он страдал недолго, и его маленькая неприкаянная душа присоединилась к свите Хольды… – Хаген бросал слова равнодушно, словно сор в выгребную яму.
Договорить ему не удалось. Топор опустился на голову Хагена стремительно, как кара Богов, и Хаген стал оседать, как тающий сугроб. Хельга издала крик, полный ярости и боли, словно кричала не женщина, а неведомый дикий зверь, и выронив топор из рук, впервые в жизни разразилась рыданиями.
Тело Хагена она вынесла ночью на окраину деревни, там, где начинался лес ,и зарыла в снегу. Сначала она хотела бросить его так – чтобы медведь, уже вкусивший плоти ее жалкого трусливого мужа в тот злополучный вечер, смог завершить свою трапезу, но после то малое, что осталось от ее чести, потерянной и сломленной, взяло верх. Хоронить мужа в земле не было возможным, ибо промерзшая земля была тверда, как камень. Снег стал его могилой. Найдут ли тело дикие звери – уже не ее забота. Она выполнила свой долг.
Тяжело вздохнув, Хельга уже было направилась в сторону деревни, как услышала до боли знакомый звук. Плач. Ее сын…жив? Хельга остановилась. Плач становился все настойчивее. Хельга сорвалась с места и побежала на звук. Ребенка нигде не было видно.
- Я, видно сошла с ума от горя! – воскликнула она отчаянно. Прикосновение. Нечто маленькое и очень холодное касалось ее ноги. Хельга опустила глаза. Ребенок. Ее сын! Он…стоял? Хельга не верила своим глазам.
- Кушать. Голоден. Голоден, мать – произнес ее дорогой малыш свои первые слова.
Слово зачарованная, Хельга подняла ребенка и прижала его к груди. Ребенок нащупал сосок и тут же Хельга почувствовала резкую боль. Зубы? У младенца? Она хотела бросить его наземь, но ребенок оторвался от груди, взглянул ей в глаза и снова произнес:
- Голоден, мама. Кушать.
И снова, как безвольная кукла, Хельга поднесла ребенка к груди, чувствуя, как маленькие острые зубы все сильнее вгрызаются в ее плоть.
- Что…ты…делаешь….сын? – только и смогла сказать она. Тело не слушалось, руки словно бы примерзли к нему, а ноги прилипли к земле.
Язык ребенка внезапно коснулся ее уха:
- Так холодно, мама, мне так холодно, прижми меня покрепче, я так хочу кушать…
…Йонас не думал идти в лес в то утро, но у старика заканчивался хворост. У самого края деревни, там, где из снега начинали вырастать деревья, старик заметил знакомую фигуру. Хельга лежала на снегу, ее грудь была истерзана и окровавлена.
В первую очередь старик подумал о волках, или голодном медведе. «Надо скорее позвать Хагена» - подумал он, и уже развернулся в сторону Соргбю. Нога его зацепилась за что-то, и Йонас упал. Старик поднялся, отряхнул с себя снег и увидел маленький детский трупик, посиневший от холода. Рот ребенка был забит снегом, кулачки были конвульсивно сжаты, а лицо искажено гримасой беззвучного плача. Йонас вскочил и собрался уйти прочь из этого проклятого богами места, но за спиной его раздался голос:
- Голоден…
Автор - Günther Stramm, переводчик и консультант German Shenderov
Их есть у нас! Красивая карта, целых три уровня и много жителей, которых надо осчастливить быстрым интернетом. Для этого придется немножко подумать, но оно того стоит: ведь тем, кто дойдет до конца, выдадим красивую награду в профиль!
Ссылка на первую часть - https://pikabu.ru/story/torgovoe_predlozhenie_2_chast_pervay...
Ссылка на вторую часть - https://pikabu.ru/story/torgovoe_predlozhenie_2_chast_vtoray...
Ссылка на третью часть - https://pikabu.ru/story/torgovoe_predlozhenie_2_chast_tretya...
Ссылка на четвертую часть - https://pikabu.ru/story/torgovoe_predlozhenie_2_chast_chetve...
Ссылка на пятую часть - https://pikabu.ru/story/torgovoe_predlozhenie_2_chast_pyatay...
+++Дисклеймер+++
+++Данная история содержит описания кошмарнейшей жести, в связи с чем, рекомендую к прочтению только людям с крепкой психикой. К сожалению, не все можно завуалировать и передать намеками+++
Шли месяцы, моя возлюбленная начинала вести себя еще тише обычного. В сексе она становилась пассивной, не могу сказать, что мне это не нравилось, но изменения в поведении не заметить было невозможно.
Алиса постоянно выключала свет, заходя в комнаты, и, оказываясь в полной темноте нашей берлоги, словно этого было недостаточно, специально забиралась в самые темные углы комнат – под подоконником, за диваном и даже под кроватью.
Я старался не досаждать ей вопросами – о закидонах беременных дам я был наслышан, спасибо интернету и рассказам родственников. Все меньше и меньше она желала перемещаться, засев где-нибудь в уголке, Алиса просто сидела и молчала, но вид у нее был не грустный и я не беспокоился.
Со временем, причина такого поведения стала мне ясна – Алиса готовилась рожать. Разумеется, я попытался пристроить ее в госпиталь, но моя девушка категорически отказалась и сказала, что будет рожать дома в ванной. Я честно попытался отговорить ее, но моя малышка умела настоять на своем, к счастью, пользуясь этим своим талантом очень редко, в основном предоставляя все решения мне, даже не поучаствовав, например, в выборе детской кроватки.
В один прекрасный день, или ночь – без понятия, да это и не важно, Алиса уж очень сильно задержалась в ванной комнате. Почувствовав неладное, я отпер дверь ванной ножом с внешней стороны и зашел – она уже лежала в ванне с раздвинутыми ногами, глаза мне кольнула смутно знакомая татуировка в виде бабочки на внутренней стороне бедра, вызвав какие-то тревожные воспоминания. Лобок, покрытый жесткими, русыми волосами блестел от пота, как и лицо и грудь моей женщины. Но больше всего поражал живот – огромный, больше самой Алисы он бурлил и шевелился, будто какое-то отдельное существо.
Выйдя из кратковременного ступора, я тут же бросился к ней, стал спрашивать, что я могу сделать, чем могу помочь, но она лишь ласково попросила держать ее за руку. Я сел рядом с ванной на опущенную крышку унитаза и стал ждать, когда плод нашей любви наконец-то соизволит появиться на свет. Долго ждать не пришлось. Алису изогнуло жуткой судорогой, это напоминало странный, дерганый танец, изогнув голову чуть ли не на сто восемьдесят градусов, моя возлюбленная встала мостиком, дугой изогнув конечности, потом каким-то непостижимым образом, не переворачиваясь, оказалась на четвереньках. На секунду – но только на секунду мне показалось, будто на ее руке пропали ногти, а с лица исчез нос. Я был наслышан о том, какие боли приходилось испытывать женщинам при родах, поэтому списал все на титанические усилия, которые ей приходилось предпринимать, чтобы не закричать и на свои нервы.
Но моя ласковая кошечка держалась молодцом – даже ни разу не всхлипнула, пока ребенок медленно, сантиметр за сантиметром растягивал ее изнутри, прорывая себе путь наружу. «Не смотри!» - приказала она и я подчинился. Ее рука ловкой змейкой заползла мне в трусы. Вот развратница! Даже сейчас ей хватало сил и желания думать о таком. Ее рука задвигалась быстрее, а тем временем, что-то происходило там сзади. По бедрам ее потекла слизь и вот что-то шлепнулось в ванную. Я было собрался встать, но Алиса припечатала меня неожиданно тяжелым толчком – «Еще не все!». Я все же пытался рассмотреть, что происходит там, за ее животом и бедрами, ощущая некую неправильность происходящего – разве оттуда появляются дети? Поймав мой взгляд, Алиса загородила мне обзор, присосавшись к моим губам. Пока мы целовались, я почти ощущал языком и губами, как сокращаются мышцы ее тела, выталкивая новую жизнь наружу. Вот еще один шлепок. Неужели двойня? Но нет, сокращения продолжались, а поцелуй не заканчивался…Вот еще и еще…
Обессиленный и опустошенный я пулей вылетел из ванной, как только Алиса перестала обращать на меня внимание, занявшись чем-то розовым и живым там, за ее спиной.
Через полчаса Алиса с заметно похудевшим животом – теперь он снова был словно приклеен к позвоночнику – принесла в комнату большую бельевую корзину с одеялом, постеленным на дно. Заглянув в корзину, я обомлел. То что там находилось, было совершенно непохоже на детей, хотя я чувствовал всем своим естеством, что это мои дети.
Маленькие розовые комочки – пятнадцать, двадцать, не меньше – копошились на дне корзины в абсолютной тишине. Короткие лапки, маленькие смешные, почти щенячьи мордочки и круглое мягкое пузико, из которого эти создания по сути и состояли. В какой-то момент меня охватило ощущение гадливости – как можно было без содрогания смотреть на этих серых, бесформенных созданий, больше всего напоминавших опарышей? Но я тут же устыдился своей мысли – как так можно – это же мои дети. Алиса, истолковав мое замешательство по-своему, просто вынула одного из этих гадких, влажно блестящих щенков и поднесла к моему лицу. Совершенно инстинктивно я взял создание на руки, и сердце мое тут же наполнилось нежностью и любовью к маленькому беззащитному существу. Оно неловко тыкалось мне в грудь, явно ища пропитания. С трудом преодолев нежелание расставаться с моим дорогим чадом, я все же передал голодного ребенка матери. Та, не задавая вопросов, зная все ответы наперед благодаря материнскому инстинкту, уже освободила грудь из шелкового пеньюара и вложила черный…почему такой черный…сосок в рот странному созд..нашему ребенку и тот довольно зачмокал.
Я невольно залюбовался открывшейся мне картиной – будь я художником, уже сел был писать Мадонну с натуры. Картина была одновременно немного отталкивающая, но при этом завораживающая. Благочестивая и эротичная одновременно. Наполненный счастьем, я лег ей на бедра, загородив рукой так беспокоящую меня татуировку, и стал смотреть, как она кормит наших детей, одного за другим. Семейная идиллия.
Через несколько месяцев раздался звонок в дверь. Осторожно переступая через детей, которые теперь и размером и формой больше напоминали тюленей, чем щенков, я пробирался в коридор. Чавкающие и сопящие, они неловко переползали с места на место, вовсе не облегчая мне перемещение по комнате. Один вдруг схватил меня за ногу и потянул ее в пасть. Я прикрикнул на Максима, но тот продолжал глодать мое ногу слюнявыми деснами.
-Максим, отпусти папу! – раздался голос Алисы откуда-то из угла комнаты и мальчик
недовольно выпустил мою ногу из круглой пасти, обиженно отползая. Я было собрался идти, но моя кошечка окликнула меня:
-Милый?
Я повернулся на голос, пытаясь разглядеть хоть что-то в почти непроглядной темноте – Алиса попросила переставить рабочий компьютер на кухню, мол, детям вреден лишний свет. К счастью, я уже весьма сносно научился видеть в темноте, и, как следует сконцентрировавшись я смог узреть вот что: на матрасе ,на полу под самым подоконником, подальше от двери сидела моя кошечка, абсолютно голая, а всю ее облепили дети. Двое сосали грудь развалившись по бокам тяжелыми тюками, остальные валялись на полу. К своему удивлению, я увидел, что некоторые из наших детей – Андре, Пенни и Розария выглядели как-то странно. Дети совсем не шевелились и были покрыты какой-то твердой матовой коркой – для стороннего наблюдателя это показалось бы какими-то чудными саркофагами или коконами. Но, Алиса, похоже, тоже их видела и не беспокоилась. Я мысленно пожал плечами – матери лучше знать.
-Милый, - продолжила она, - Дети подрастают. Розария уже совсем скоро вылупится – девочки всегда вырастают раньше. Грудное вскармливание ей больше не подойдет.
-Мы что-нибудь придумаем, дорогая, не волнуйся. Я неплохо зарабатываю в последнее время. Уверен, у нас получится прокормить их всех.
Алиса благодарно кивнула, насколько я мог судить при таком освещении. Закрыв дверь в комнату, я постарался унять какое-то глубочайшее ощущение внутреннего восторга. Ощущать себя чьей—то опорой, кормильцем, чьей-то каменной стеной – это дорогого стоит. Для своей семьи я сделаю что угодно. Посмотрев в глазок, я оглядел подъезд – пусто, как и должно быть.
Только на полу стояла громадная коробка – детская кроватка. Прекрасно, очень вовремя. Никогда больше не буду связываться с немецкими мебельными магазинами. Сколько я ее ждал, месяц, два? Без разницы, теперь придется отправлять обратно. Еще раз убедившись, что курьер ушел, я открыл дверь и начал втаскивать коробку в квартиру. Та была неправдоподобно тяжелой, будто там не кровать а целый сейф или еще что потяжелее. Внутри все ходило ходуном и шаталось, я мысленно отругал упаковщиков на все возможные лады. Наверняка теперь еще и содержимое повреждено, ну пусть только попробуют не вернуть мне деньги.
Неожиданно, створки коробки распахнулись, и, словно классический Jack-in-the-Box, на меня прыгнул клоун. Сильные руки прижали меня к засаленному давно нестиранному жабо, и я получил укол в шею. В каком-то странном дежавю снова, падая на полу коридора, последнее что я ощутил был запах нездорового застарелого пота и громкое, злое ”Kurva! “
Продолжение следует...
+++Если Вы прочитали написанное до конца, и вам понравилось написанное, предлагаю Вам активно поучаствовать в создании нового "мерзкого" шедевра. Ваши комментарии, идеи и догадки о том, что произойдет дальше вполне могут повлиять не только на сюжетные решение, но и на характер произведения, а также на еще не придуманную мной концовку. Ссылки на следующие части будут появляться в комментариях, также я обязательно сообщу, когда данный постскриптум потеряет актуальность и история будет дописана+++