Осторожнее с отменами
Как этих демонов можно назвать пользователями) А вам какой рейтинг попадался?
Как этих демонов можно назвать пользователями) А вам какой рейтинг попадался?
Демоны всегда были среди нас. Другое дело что люди не знают насколько близко они находятся. А может все это реальность безумного творца, который уже давно забил на свое детище? Кто знает, может так и есть....
Доступно по ссылке - https://disk.yandex.ru/d/aBxFG0vESdas7w
(Первая часть https://pikabu.ru/story/w_chast_1_9704424
Вторая часть https://pikabu.ru/story/w_chast_2_9731841)
***
- Зае*ала курить на лестнице.
От неожиданности я дёрнулась, задев банку – окурки посыпались прямо к ботинкам подошедшего так тихо, что я ни сном, ни духом.
Тимофей присел на корточки, бесцеремонно вынул у меня изо рта сигарету и одним затягом вытянул всю. При отблеске лучинки-окурка его глаза сверкнули красным, а когда сигарета погасла и улетела на пол, эти красные огоньки остались, вперились в меня так, что я словно примёрзла к подоконнику.
- Долго будешь таращиться? – наконец нашлась я.
- Опять выводит? – басовито вывела темнота, скрывающая его лицо.
- Да… я её опять… избить хотела. Чуть за ножом не пошла.
Тимофей шумно выдохнул
- Плохо. Закрыться ты закрылась, но всё равно от него никуда не денешься. Так и до мокрого тебя доведёт.
Я молчала.
Ждала, что он скажет, как сказал мне вдруг на лестнице после бегства отца:
«Что, малая, тяжело?».
Я тогда от испуга выронила ключи и попыталась в стену вжаться –
этим неопрятным гигантом всех детей пугали во дворе с самого моего детства.
Да и вид у Тимофея подходящий – выше двух метров, здоровенный, борода и волнистые космы из-под вечной гандонки, и глаза… такие жуткие рентгены с красными прожилками, какие бывают после пьянки или бессонницы, и эти огоньки… два красных огонька, плавающих в зрачках и живущих, будто своей жизнью.
Он тогда хмыкнул над моим испугом, сунул мне в руки пакет из пятёрки и сказал:
«Соль. Насыпь вдоль порога комнаты. А шпингалет на дверь. Привернёшь. Отвёртка-то есть дома?».
Сказал и свалил к себе наверх.
Соль и крючок с петлёй. Соль в банке, а крючок не из стали, а, похоже, из меди – тёмный, тяжёлый, со следами жутко-зелёной краски.
Я сделала, что он сказал, не раздумывая, потому что кошмары не прекращались, даже наяву я начала видеть на границе зрения шевеление и скользящие тени, словно не выходя из полусна. А её присутствие я чувствовала даже сквозь сон, мать приходила ко мне и молча вставала возле кровати.
Когда я прибивала крюк на дверь – она стояла так же молча, смотря, как мне показалось, с удивлением, а когда я высыпала соль под порог комнаты, и она… не смогла его переступить… стукнулась, словно о стеклянную дверь, разверзся ад.
Она бегала по квартире, скидывая всё, что попадётся под руку, царапала себе лицо и выла.
А мне казалось, что этот вой раздаётся не из её горла, а как будто сбоку, словно кто-то, или что-то, носится вместе с ней, отставая буквально на десять-пятнадцать сантиметров.
Но в комнату она больше не заходила, просто не могла, а я начала хотя бы высыпаться.
Забрезжил свет, и пусть его принёс этот жуткий человек, но когда он молча поднялся с корточек и собрался уходить – я вцепилась ему в рукав, неожиданно для себя и заревела в голос.
- Помогите мне, пожалуйста, … вы один раз уже помогли, помогите второй, прошу вас, вы же понимаете, что с ней, я больше так не могу, я боюсь… я хочу её убить.
- Малая… да, погодь голосить, - он одним движением поднял меня, - ёбана. Соседей всполошишь. Или разбудишь кого. Тихо.
Палец легонько шлёпнул меня по губе, я запнулась, и тут, наконец, сработал светильник на движение – не знаю, как они работают в других местах, но в нашем подъезде они жили своей жизнью, зажигались и гасли, когда хотели, вне зависимости от движения или звуков.
Тимофей глядел на меня сверху, нависнув целой горой, как грозящая обрушиться стена… так, наверное, себя чувствует таракан при виде приближающегося тапка, но в его взгляде, за блуждающими красными огоньками я углядела нечто вроде сочувствия.
Углядела ли?
- Понимаешь, такое дело, попробовать помочь – могу. Только ты скорее всего умом тронешься раньше, чем чего с моей помощью добьёшься. Гораздо раньше, чем со своей мамашей.
Я сглотнула и зажмурилась. Меня замутило, пол качнулся, а потом, когда отпустило, я тихо сказала
- Лучше в дурку, чем в тюрьму, за убийство.
Тимофей ухмыльнулся
- Зря так думаешь, цынтовать не в падлу.
- Чего?
Тимофей затряс головой и тихо засмеялся
- Говорю, в тюрьме не так страшно, - потом смех как ножом срезало, - как будет.
- Страшнее не будет.
- Ну-ну.
Тимофей широченным шагом поднялся на пролёт вверх, остановился, снова помотал головой
и бросил через плечо
- Чего замерла? Подумала быстро – если надумала – пошли.
Три, два, раз.
На меня навалился вдруг такой безумный страх, живот мгновенно скрутило и захотелось ссать. Знала бы я тогда, что это не страх, а так, временный приступ слабости.
Сжав зубы, я опустила глаза и начала подниматься вверх.
Одна ступень. Вторая. Третья.
Свет заморгал.
Тимофей смотрел на меня откуда-то сверху, лестница будто удлинилась.
- Малая – его голос донёсся слабо, поверх невесть откуда подувшего ледяного сквозняка
Точно надумала?
Ещё ступень
Обратно – не пущу.
Я остановилась, перевела дух. Блин, как стояла на второй ступеньке, так и осталась стоять.
Свет заморгал часто-часто, как сердце у меня в груди. А потом зажёгся ровно, едва заметно мерцая.
Страх лопнул и упал с меня кожурой, я перемахнула пролёт в три прыжка и встала рядом с Тимофеем.
- Надумала.
***
Это был явно не мой подъезд.
В моём подъезде – после второго этажа идёт третий, прямо – дверь нашей квартиры
с номером 11, но когда мы с Тимофеем прошли два пролёта вместо своей площадки я увидела совершенно другую – вроде бы та же хрущёвская клеть, четыре двери,
но моей двери там не было. Все четыре двери были одинаковыми, деревянными, крашенными бордовой краской, без номеров, с угловатыми дверными ручками, я такие видела… в поликлинике – вылитая заколоченная дверь старого пожарного выхода.
Я остановилась, как вкопанная, не сразу сообразив, что изменились не только двери.
Стены были вроде бы теми же, жутко-зелёные до середины, выше белёные вместе с потолком, но надписей на них раньше не было – первая, которая мне бросилась в глаза, гласила: «Отбрось сомнения, склонись перед Чёрным!», ниже было грубо нарисованное лицо – чёрный овал, два пятна глаз, прямая линия рта. На секунду мне показалось, что нарисованные глаза уставились прямо на меня, когда Тимофей толкнул меня в плечо
- Малая, ни на что не пялься, ничего не трогай. Просто идём наверх.
Он сказал это шёпотом, но в навалившейся тишине для меня это прозвучало навроде крика.
Не бывает такой мёртвой тишине в подъезде панельной хрущёвки с местной звукоизоляцией.
- Мы где? – спросила я беззвучно одними губами.
Тимофей мотнул головой и молча пошёл наверх.
Почему я пошла за ним?
Даже сейчас не понимаю, словно, когда я приняла решение подняться, что-то от меня оторвалось и осталось лежать среди окурков.
На площадке между этажами я наклонилась, попыталась заглянуть в окно, но там не было ничего, кроме чернильной кромешной темноты, словно окна кто-то закрасил снаружи.
Надписи на стенах я больше читать не пыталась, да и это стало почти невозможно –
они покрыли стены сплошным узором, наслаиваясь друг на друга месивом.
В углу, возле окна, я увидела старую куклу, покрытую фестонами паутины – голого пупса с гидроцефалией.
Его открытые глаза стеклянно блестели и, кажется, поворачивались следом за мной.
На следующей площадке дверей было только три – две обычные, обитые деревянными рейками, стальная, отполированная до зеркального блеска, без ручки и замочной скважины, зато с табличкой – 07-2084, а крайний справа проём был просто заплетён паутиной, настолько густой, что через неё не было ничего видно.
Зато я впервые услышала звуки, кроме наших шагов – шелест, треск, как от искрящейся розетки и цокот – словно ногтями отстукивали по столу, или каблуками по паркету. Под ногами захрустело – я опустила глаза и вскрикнула – весь пол был покрыт муравьями, сплошным ковром, причём таких здоровых муравьёв, с приличного таракана я не видела никогда.
Они выползали из трещин, из-под деревянных дверей, таща в челюстях какие-то обрывки, кусочки, что-то блестящее, вроде фольги и деловито несли это в проём, под паутину.
Тимофей ничего не говорил, а я послушно молчала, шла за ним вслед, хрустя насекомыми под подошвами.
Ещё один пролёт, свет моргнул, и мы оказались прямо перед моей дверью, на третьем этаже, моём третьем.
- Всё, малая. Шутки закончились, - Тимофей остановился, и, не поворачиваясь, произнёс
- Это последняя возможность соскочить. Иди домой, запрись в комнате и… живи.
Нет.
Сверху полился алый свет, так бывает летом, когда солнце садится и заливает всё красным-багряным.
- Ну, пошли, - его голос стал…другим? Словно более молодым и не таким тягучим басом?
Я ступила под этот льющий из окна багрянец, и услышала звук открывающейся за спиной двери.
- Дочь, это ты? – голос матери и второй голос. Я слышала явно и отчётливо – вначале свистящий шёпот, потом мать эхом, - ты-ты тут-тут? Я-я тебя-тебя слышу-шу.
Нахер. Нахер-нахер, лучше уж дальше.
Следующие два этажа были одинаковыми – опять старые двери без номеров,
обшарпанные стены, без всяких надписей, с облупившейся до бетона краской,
только за окнами подъезда на-тебе – закат, и не видно ничего кроме заката, а потом мы вышли на площадку, где все дверные проёмы оказались заложенными – три – кирпичом, а один – толстенными досками, прибитыми, похоже, прямо к двери и коробке.
Доски были покрыты выцветшими цветными рисунками – стоило приглядеться – стали видны нимбы и обрезанные лики
- Это доски из старого иконостаса, если интересно.
Тимофей застыл в живописной позе, опираясь на перила.
Бесформенная куртка и линялые широкие джинсы сменились на приталенную косуху с тканевым капюшоном и узкие чёрные брюки, заправленные в высокие ботинки наподобие мартинсов.
Изменился и он сам – остался таким же высоченным, но стал стройным, руки и ноги казались слишком длинными, борода, аккуратная и короткая, обрамляла скуластое, словно гранёное лицо, достаточно молодое, около тридцати, а глаза теперь без всяких огоньков были просто орехового цвета с красным отблеском в закатном свете.
- Не таращься так, это просто Закат. Здесь всё выглядит несколько иначе. Но тут безопасно.
Голос теперь изменился сильно. Вместо тягучего прокуренного баса с хрипотцой – почти юношеский, мягкий, словно вельветовый, отдающийся у меня внизу живота.
- Короче, нам идти ещё 2 этажа, но сейчас будет самое сложное – для тебя. 4й этаж.
Про четвёртый я и думать забыла – а у нас там целых две нехорошие квартиры (помимо моей ха-ха).
В Тринадцатой давным-давно никто не жил, а вот в Пятнадцатой жили, но никто не видел кто, только взрослые перешёптывались о какой-то давней трагедии что ли, но счастливчики, которым повезло жить в соседях иногда жаловались, что из Тринадцатой доносится шум посуды, музыка, голоса, но, учитывая особенности звукоизоляции хрущей, а точнее её отсутствие – это было спорным моментом, да и совершенно безобидным, а вот Пятнадцатая наводила беспричинный ужас на всех, кто просто приближался к двери, отделанной бронзовыми пластинами с чеканными рисунками. Говорили о смельчаках-евангелистах (их молельник стоял у нас на районе ещё с конца восьмидесятых) звонивших в неё поговорить о Боге, не менее безбашенных наркоманах, покушавшихся на бронзу отделки двери, переписчиках и работниках управляющей.
Все рассказы так или иначе заканчивались тем, что дверь непременно открывалась, а потревоживший Пятнадцатую квартиру тупо исчезал, вероятно, в её недрах, и обратно уже не возвращался.
Ребёнком, я, конечно, поднималась на пролёт выше своего этажа, чтобы днём (а как иначе) поглазеть на оченьстрашнуюопаснуюпроклятую дверь с невиданными в наших краях бронзовыми инкрустациями, но, откровенно говоря, близко никогда не подходила, как и все жители этажей ниже четвертого,
жители пятого этажа, насколько я знала старались пробежать четвёртый максимально быстро, а Кузнецовы из четырнадцатой, и многодетная семья из шестнадцатой старались даже не смотреть в её сторону.
- Сейчас повернём и будет темно. Мы идём спокойно, молча, но ты держишь ушки на макушки. Малая. Это очень важно. Если ничего не произойдёт – отлично, ты везучая, спокойно проходим. Если открывается Тринадцатая, просто прячешься за меня и даёшь мне возможность утрясти.
Что-то в его словах мне не понравилось. Он что, реально сам боится чего-то?
- А если?
- А если откроется Пятнадцатая, то ты весьма вероятно умрёшь.
- Это, блин, шутка?
- Неа, - похорошевший Тимофей томно покачал головой, - я тебя просто не смогу защитить.
- А если нам подняться по обычной лестнице?
Тимофей застыл, наклонив голову, будто прислушиваясь.
- Ты же ничего не слышала про перекрёсток в полночь, пасть чёрной собаки?
- Нет.
- Ну, тогда никак. Это твоё посвящение. Если повезёт и пронесёт, то получится.
- А обратно?
Его брови вскинулись.
- Серьёзно?
Обратно. Домой. В Комнату, за соль и крючок.
- Нет. Пошли. Кстати, а ты не скажешь – что там, в Пятнадцатой?
- Заткнись.
Едва мы ступили на ступени Закат в окнах погас, снова сменившись полной и абсолютной темнотой. Сбоку, за стеной что-то грохнуло и раздался детский плач. Я дёрнулась от неожиданности, и споткнулась обо что-то.
Едва видимая рука Тимофея обхватила моё запястье и потащила за собой.
Ступени были чем-то завалены. Какие-то мягкие предметы валялись повсюду,
я ступала по ним, слегка пружиня, стараясь не споткнуться, поэтому не сразу поняла, что мы идём и идём прямо, а площадки между этажами всё нет и нет.
Я набрала воздуха в грудь, но ладонь Тимофея больно сжала руку, словно он угадал моё намерение заговорить.
Наконец лестница кончилась, мы повернули, и медленно-медленно, словно в замедленной съёмке начал разгораться светильник на этаже.
В его тусклом оранжевом свете я увидела, что ступени теряющейся в темноте лестницы вниз и обычной лестницы вверх, а также весь пол между этажами завален старой обувью,
кажется всех размеров и фасонов, ношеной, грязной, очень старой, прямо из повала, но и относительно новой – прямо передо мной валялся подставив зеленый лого найка кверху новенький джордан.
У меня волосы на голове зашевелились, а в спину дунуло холодом.
Эта обувная свалка мне напомнила вдруг кладбище, яму с костями.
Так же осторожно мы стали подниматься, благо, что шагов не было слышно.
Справа, за стеной, целая толпа детей то ли дралась, то ли играла, производя шум целого стада – это веселился весь выводок шестнадцатой квартиры, а я, наконец, увидела вблизи главную страшилку нашего подъезда.
На самом деле – дверь и дверь.
Ну, полированное дерево, ну, бронзовая ручка, витая, с чеканкой. Пластины из бронзы, с рельефными изображениями.
Шесть штук.
Тимофей перестал меня тянуть, но я сама не попыталась даже мельком рассмотреть эти изображения.
Видимо, я приблизилась достаточно, чтобы ощутить – от Пятнадцатой просто смердело страхом. Гнилым вонючим ужасом, который мягко ударил в затылок и скатился в грудь тошнотой.
Стало жутко холодно – у меня пар пошёл изо рта, а звуки детского балагана из шестнадцатой стихли, как отрезанные.
Тимофей отчаянно тянул меня, а я как в плохом сне едва перебирала ногами,
но не двигалась с места. Как люди из местных страшилок вообще рискнули стучаться в эту дверь?
Появилось ощущение, чьего-то взгляда.
Светильник, закрепленный прямо над дверью Пятнадцатой вдруг заморгал и погас.
Тимофей зашипел и рванул меня изо всех сил, разметав брошенную обувь на площадке, и буквально закинул на пролёт выше.
Звук замка в навалившейся ватной тишине прозвучал, как грохот.
Я с ужасом воззарилась в сторону Пятнадцатой, но дверь заскрипела рядом – от испуга я вжалась в стену и не мигая смотрела на Тимофея, залитого светом из проёма Тринадцатой квартиры.
- Добрый вечер, Мария Израилевна, - Тимофей наклонил голову, видимо, приветствуя невидимую для меня хозяйку квартиры, вставшую на пороге.
Господи, и не хочу её видеть – это точно.
Мария Израилевна – прекрасная женщина, очень красивая, даже в возрасте, высокая, статная, безмерно добрая, особенно к детям, но она…
она умерла, когда мне было девять… или десять лет.
Я сама лично клала ей две гвоздики в гроб, поставленный на табуретки перед подъездом.
- Здравствуй, Тимофей, - ответило певучее сопрано, прибивая меня к стене.
Это вам не лишние этажи и муравьи.
Это мёртвая больше десятка лет женщина, которая, собственно и производила потом звуки, о которых судачили соседи. Её единственный сын уехал в Германию ещё до её смерти, а она эмигрировать не пожелала, вот квартира и осталась бесхозной.
- Я пойду, Мария Израилевна? Простите, что побеспокоил, темно, споткнулся, обувь тут везде - Тимофей осторожно, бочком, поднялся на первую ступеньку.
- А ты ведь там не один, - вывело сопрано, - кого-то опять затаскиваешь к себе, озорник? Кто там?
Я увидела руку, плечо и белые волосы, собранные в высокую прическу – Мария Израилевна перегнулась через порог, словно не могла просто выйти и начала поворачиваться в мою сторону медленно, как будто ей было тяжело или что-то мешало.
Трупное окоченение, например.
- Наверх и не оглядывайся! – Тимофей подкинул меня, как пушинку, разом сбив ступор.
Я запнулась о последнюю ступень, упала, больно ударилась коленом, и поползла.
В голове родилась абсолютная уверенность, что мне нельзя попадаться на глаза мёртвой.
Вот нельзя и всё.
Для верности я зажмурилась, а потом Тимофей подхватил меня под мышки и буквально понёс выше.
- Ничего не ешь у него в гостях, барышня, прежде чем не убедишься, что за мясо, - прозвучало снизу, и по подъезду разнёсся хрустальный смех, словно зазвонил хрусталь.
У меня заложило уши и заломили зубы.
- Вот же, сука, она ж его... разбудит.
Мы уже стояли на пятом, здесь лестница заканчивалась, а выглядело всё вроде бы так же, как и в моём подъезде. Тимофей гремел замком восемнадцатой, а смех покойницы вдруг оборвался. Внизу, под нами, раздался гул, и весь подъезд дрогнул.
- Ёбанный твой род, - победив наконец замок, Тимофей распахнул дверь и, не церемонясь, втолкнул меня в прихожую.
Это были шаги, я тогда сразу поняла, когда дверь Тринадцатой захлопнулась, а шаги этажом ниже, от которых дрожали плиты и, кажется, посыпалась побелка с потолка, раздавались из Пятнадцатой.
- Всё, трип окончен, - Тимофей захлопнул дверь и задвинул засов.
***
Конкурс мемов объявляется открытым!
Выкручивайте остроумие на максимум и придумайте надпись для стикера из шаблонов ниже. Лучшие идеи войдут в стикерпак, а их авторы получат полугодовую подписку на сервис «Пакет».
Кто сделал и отправил мемас на конкурс — молодец! Результаты конкурса мы объявим уже 3 мая, поделимся лучшими шутками по мнению жюри и ссылкой на стикерпак в телеграме. Полные правила конкурса.
А пока предлагаем посмотреть видео, из которых мы сделали шаблоны для мемов. В главной роли Валентин Выгодный и «Пакет» от Х5 — сервис для выгодных покупок в «Пятёрочке» и «Перекрёстке».
Реклама ООО «Корпоративный центр ИКС 5», ИНН: 7728632689
(первая часть https://pikabu.ru/story/w_chast_1_9704424)
... кровь была везде – на постельном белье, на грязных обоях, на полу сочились отпечатки ладоней.
Мать сидела, раскинув ноги, прислонясь к балконной двери, казалось, без сознания, склонив голову набок. Только прикрытые веки чуть дрожали, даже под разводами теней я видела, как они дрожат, ресницы в комках туши готовы хлопнуть бабочками – раз, два.
Тогда схлопнулось что-то во мне.
Я обвела глазами комнату, залитую тусклым жёлтым светом, облезлые стены, снова остановила взгляд на кровавых отпечатках, потом посмотрела на белоснежную сорочку матери, на её чистые ладони и красные линии на запястьях. Наверное, она их старательно выводила кисточкой.
В прошлый раз, каюсь, я ей врезала. Так же приползла после смены, издыхая от теперь уже вечной простуды и нарвалась на разгромленную кухню, заботливо размазанный по полу ужин, присыпанный горстью таблеток, как потом выяснилось, парацетомола, и её, лежащую поверх расстеленной занавески.
Чтобы не испачкать халат.
Какая всё-таки прекрасная мизансцена, очень даже правдоподобно.
Схлопнулось, схлопнулось и оторвалось. Не разуваясь, я прошла в комнату, пошарила под крышкой письменного стола, за которым сидела ещё в школе, выудила мятую пачку сигарет и ушла. Понимала, что если останусь ещё на минуту, то могу взять нож с кухни и пустить ей кровь по-настоящему.
Она что-то крикнула мне в след, но я даже не обернулась, дверь хлопнула, а я ломанулась вниз – чувствуя, как внутри, на месте оторвавшегося начал хлестать кипяток.
Убила бы… я так больше не могу.
Убежала я недалеко – до второго этажа, где у узкого окна над козырьком подъезда есть узкий подоконник, и заботливо задвинутая под него баночка для окурков. Села я на него, закурила и вместе с дымом из меня вышло всё, даже воздух.
Никто не виноват ни в чём, но сил у меня не осталось. Как не осталось ни ненависти к глупо улыбающемуся отцу, собирающему вещи свои и Дениса. Когда это было? Кажется, после того, как мать выпустили из больницы второй раз.
И на братца, умотавшего с отцом я больше не злилась. Хоть он и ни разу так и не объявился. Только заблочил меня везде, где можно. Наверное, нашёл у бабки всё, чего хотел. А бабка теперь при деле, как и мечтала с самого момента моего рождения. Но тут скорее она ненавидела меня, я её просто боялась.
«Что вы от меня хотите? Ваша мать – не социально опасный псих, вместо жалоб и фантазий лучше б помогли ей, она перенесла тяжёлое лечение и нуждается в помощи, в вашей помощи», - участковый терапевт брезгливо кривила губы и жестом выметала меня из кабинета.
Путанно, всё путанно в обломках, что только и остались от нашей семьи.
Удар был быстрым и сокрушительным – мать всю жизнь терпеть не могла больницы, врачей, любые сопутствующие разговоры, но плановый осмотр и круглые глаза гинеколога вкупе с надписью «новообразование» в карточке заставили её пересмотреть свои принципы. Любила ли я её раньше?
Да, её – сопровождённую отцом на Поляну Фрунзе в слезах и истерике – любила. И ждала вместе с Денисом, переживая отсутствие отца, метавшегося с работы в больницу и набеги пышущей исступлённой радости бабки.
Вопрос – что там, в онкоцентре у матери вырезали врачи, что вернулась спустя месяц она совершенно другим человеком.
Денис просёк сразу, как и два наших сбежавших кота – лишь только она переступила порог.
Я и отец что-то заподозрили позже, когда запах, который она принесла с собой уже пропитал всю квартиру.
Запах подвала, или даже погреба, сырого, набитого чем-то подгнившим, из-под него сочилась мерзкий сладковатый привкус лекарств.
И накатившаяся волна усталости, которая последовала за брошенным на меня взглядом – а моя ли мать на меня смотрела? – оценивающим и голодным. Её ледяные губы прижались к моей щеке, и у меня будто пол ушёл из-под ног, голова закружилась, затошнило, безумно захотелось просто лечь прямо на пол.
Первое представление последовало в первую же ночь – я вырубилась на диване в гостиной, прямо в одежде, мне что-то снилось, сон был как гель, не выпускал, а голова покрылась чугуном, поэтому я не сразу поняла, что происходит – осоловело смотрела на мать, мечущуюся по комнате, заламывающую руки и бормочущую какую-то несуразицу.
Отец в трусах стоял в дверях, опустив плечи он казался жалким и безумно старым.
Стоял и молча смотрел, а Денис выглядывал из-за его руки, всклокоченный и перепуганный.
Первую неделю она просто не давала нам спать – вскакивала среди ночи, зажигала свет по всей квартире и начинала петь, или молиться, правда, молилась она явно не тому богу, которому поклоняются в церквях с позолоченными луковицами. От этого бормотания кровь стыла в жилах, а если ей казалось, что эффект недостаточен, она принималась просто орать во весь голос – гасион, ситри, белет, лерайе – тогда я думала, что это – ахинея, порождение сломавшегося сознания. Знала бы – кого она призывает – сбежала бы сама, куда угодно, следом за котами.
В среду, после второго ночного бдения, соседи сверху и снизу вызвали полицию, в четверг старшая по дому вызвала отца в подъезд и о чём-то долго ему втолковывала, а в пятницу, когда выспавшаяся днём мать снова принялась прыгать по квартире, отец выдал ей пощёчину. Кажется, в первый раз в жизни.
Мы с Денисом застыли, как вкопанные, отец, кажется сам обалдел, а мать стояла, словно, манекен, неподвижно, достаточно долго, закрыв глаза, а когда, наконец, она выдохнула и посмотрела на нас – она снова была прежней.
Ужасно усталой, взмокшей, но прежней.
- Дети, идите спать, всё будет хорошо, - она попыталась улыбнуться, повернулась, ушла в ванную, закрылась, взяла ножницы, которыми сама подстригала Дениса и всадила себе в запястье.
Сейчас я понимаю, что в тот вечер я видела свою мать в последний раз, когда психбригада выволакивала её, окровавленную из ванной, она смотрела на меня и пыталась мне сказать… Я прочитала по губам, но гнала эту мысль от себя. Даже сейчас, лучше не думать, чтобы не провоцировать.
Дайте мне умереть.
Коты не вернулись, но запах выветрился. Отец, кажется, постарел лет на двадцать, а бабка начала затяжную войну за то, чтобы забрать Дениса к себе.
Поначалу он сопротивлялся, не отходил от меня ни на шаг, спал со мной, а я пыталась удержаться и удержать семью на краю. На краю пропасти, в которую мы-таки рухнули, когда мать выписали.
Ночных представлений больше не было. Она просто бледной тенью ходила по квартире, периодически застывая манекеном, в самых неподходящих местах, и стояла чему-то улыбаясь.
А ещё она начала вставать ночью над Денисом и надо мной и просто стояла, видимо часами, смотрела в упор, пугая нас до одури, потому что именно под её взглядом нам снились кошмары. Я их не запоминала, а вот Денис, кажется, запоминал.
Ему вообще приходилось тяжелее всего – пока я была на учёбе, а отец на работе, именно ему приходилось оставаться с ней наедине.
Откровенно сказать, если бы не брат – я бы не возвращалась домой. Наш дом начал гнить с её приходом. Запах вернулся и усилился, я убиралась постоянно, все поверхности, дошла до хлорки, а окна не закрывались, но вонь не выветривалась. Несколько позже я поняла, что запах исходит именно от неё. И он усиливался с каждым днём, потому что она начала нас жрать. Или они.
Или оно, то, что теперь смотрело её глазами.
Тактика резко сменилась – напугать. Какими-то действиями вывести из равновесия. Сказать равнодушным тоном гадость и тут же уйти. И эти её слова вдруг взрывались в тебе просто напалмом.
Казалось бы, ну, разлила мать чай на пол. На только что вымытый пол. Три раза подряд.
Ну, вы понимаете? Мне самой чертовски хотелось сделать с ней что-то плохое, но я гнала эти мысли прочь.
А ещё квартира начала просто разваливаться – всё начало ломаться, будто назло. Металлические поверхности начали тускнеть и покрываться ржавчиной, обои стали отслаиваться, в ванной появилась плесень.
И эта плесень будто перекинулась на нас троих.
Сил не оставалось ни на что, и я, и, видимо, отец с Денисом, просыпались разбитыми, ощущение простуженности стало обыденным, и мы постоянно мёрзли. Дома стало холодно, так что ощущение погреба стало не просто явным.
Что было потом? Была пара показательных выступлений для соседей – один раз мать бродила с час по подъезду в сорочке с зажжённой свечкой, что-то шепча, а второй раз собрала в доме все ножницы, ножи и гвозди и принялась их развешивать-раскладывать по подъездной лестнице.
За этим занятием её застал сосед с верхнего этажа, Тимофей, пользовавшийся во дворе самой отвратительной репутацией – бывший зэк, отсидевший чуть ли не за людоедство.
Что там случилось – не знаю, только больше из квартиры мать не выходила, удвоив свои усилия довести нас – до чего? До дурдома? До поножовщины с ней?
А потом она устроила пожар на кухне. Небольшой, просто пустой чайник на плите, но потолок в кухне, стены, все поверхности стали чёрными, будто горели сами. В тот вечер отец попытался поговорить с ней, но, видимо, не получилось – что она ему сказала, я не слышала, но именно тогда отец меня бросил.
Глупо улыбаясь, молча собрал вещи, свои и Дениса, и сказал: «Мы переночуем у бабушки, а ты пока последи за матерью», - и сбежал.
Помню, как я стояла и тупо глядела на закрытую дверь, а потом волосы на затылке встали дыбом и меня словно ледяной водой окатили. Когда я оборачивалась – уже знала, что она стоит и смотрит. Но такой злобной улыбки полной торжества я не ожидала. А ещё она выглядела голодной. Смотрела на меня, как на кусок мяса, только не облизывалась.
Она меня дожрёт
Она стояла спиной к свету, и на меня вдруг снизошло понимание, что это вообще не моя мать. Это что-то отчаянно под неё маскировалось, но как я вообще могла их перепутать? И что я буду теперь делать?
То, что отец не вернётся – я прекрасно понимала, поэтому пришлось действовать без оглядки, словно я – одна.
Да я и осталась совсем одна.
Лощёный, словно обожравшийся кот, О.Пороев, гендир, самый-самый небожитель и глава нашей секты корчил на экране самую скорбную мину.
Я его не слушала – всё, что он говорил мы все уже знали и смирились.
Мажоры тупо не вышли на работу, пенсионеры раскручивали стюарда и администратора на дополнительное списание продуктов, а студенты делали вид, что сегодня не последний рабочий день.
А у меня нещадно гудели ноги. К тому же, наши гости, прослышавшие о закрытии, устроили настоящий апокалипсис, достигший апогея именно сегодня, когда большая часть продуктов у нас просто закончилась.
Удивительно, да? Особенно, если учесть, что поставки остановились неделю назад.
Ох, ножки мои ножки, бедные, мы так далеко друг от друга, что мне будет совсем не до вас.
Зы, плевать на всё, соскальзываю вниз, на коробку с салфетками, приваливаюсь спиной к холодильнику и вытягиваю ноги.
Это просто чудовищно, время вышло, но на кассе ещё кто-то маячит
.
- На этом пока всё, друзья. Прошу вас не паниковать и надеяться на лучшее, - гендир наконец прекратил свою погребальную песнь.
Кто-то догадался выключить телевизор к чертям собачьим… осекаюсь, прижимаю руки ко рту и оглядываюсь в сторону лестницы в цокольный зал.
Черти-черти… Вслух я ничего не сказала, но вдруг кто-нибудь и мысли умеет читать.
- Так, друзья мои, - Коваль выпроваживал последних упирающихся гостей, а теперь стоял перед стойкой, оглядывая нас щурясь, как близорукий, - я прошу всех сохранять спокойствие. Мы ни с кем не прощаемся, напоминаю, что три следующих месяца нам платят зарплату и засчитывают стаж. Никому не пропадать, думаю, что всё обойдётся. Всем спасибо, моемся и закрываемся как обычно, на мотивацию!
- Ураа, - прохрипел Лёшка с саладета.
- Ура – не ура, а работу-таки придётся искать, - Натаха Беленькая горестно вздохнула, начав швырять стаканчики в бак, - что там эти три месяца? К тому же оклад – голый, считай просто пособие.
- Может не будем мыться сегодня? – хохотнул Серёжа, выключая бургерные лампы.
- Ты можешь прямо сейчас валить, - резко ответил подошедший Коваль.
- Ага, ща, чтобы ты мою премию себе в карман засунул напоследок?
Упираюсь рукой в пол и заставляю себя встать. Я не могу их больше слышать. И видеть.
Ноги трясутся, предательски подгибаясь, как же я устала, интересно, сколько нужно времени, чтобы пасть как та лошадь?
Беру курс на раздевалку, и чуть не врезаюсь в Коваля, загородившего мне дорогу.
- Ничего не забыла?
С усилием поднимаю голову – выдерживаю взгляд вперившихся в меня бесцветно-серых глаз из-под белесых бровей.
- Русь, а тебе никогда не советовали перекраситься? Ну, там, в русый хотя бы? Или в рыжий?
Коваль ухмыляется от чего его неприятное лицо становится просто отталкивающим. В очередной раз удивляюсь, почему генетика бывает такой беспощадной – ведь высокий, стройный, но, блин, физиономия кривая, как после пареза, нос – что у твоего буратины, да ещё и альбинос, бледная немочь.
- Нет. Не советовали. Многим нравится – блондины всегда ценятся.
- Тебя жестоко обманули.
- Смотри, чтобы тебя никто не обманул. Ещё одна ночь.
Сука. Сука-сука-сука, чёртова сука.
Мотаю головой, но знаю, что он прав. Ещё одна ночь.
Всё равно спускаться вниз, на цоколь, только не налево, где в углу притаилась крашенная в цвет стен дверь обычной раздевалки, а направо, через второй зал, уже вымытый, к порталу, закрытому рольставней – раньше я думала, как и все, что это просто закрытый проход на подземный паркинг, которым перестали пользоваться из-за попрошаек.
Ставня при моём приближении бесшумно скользит вверх, открывая лестничную клетку с глянцевыми чёрными стенами.
Я прекрасно знаю, что слева – лестница с такими же чёрными ступенями и на миг останавливаюсь – чёрный глянец – прекрасное зеркало, только отражает чётко и контрастно он только меня.
Стою, смотрю на себя посреди Тёмного, на нелепую заляпанную форму, на слипшиеся волосы и осунувшееся лицо.
«Ещё одна ночь».
Тёмное – это не просто чёрное ничто, оно смотрит на меня в ответ, краем уха я слышу смех, музыку, а потом меня начинает будто подталкивать в спину.
«Ну, чего ждёшь, давай».
Медленно выдыхаю и делаю шаг, потом другой и ступаю на чёрную плитку.
«В чёрном-чёрном Городе, на чёрной-чёрной улице, - рольставня за моей спиной опускается так же быстро и бесшумно, отрезая свет, - есть чёрный-чёрный дом».
Стою, пытаясь привыкнуть к темноте, но снова не получается. Ничего. Даже кругов перед глазами.
Страх наваливается мгновенно, оползнем.
Стою и пытаюсь медленно дышать.
Вот сейчас паниковать уже нельзя.
Уже ничего нельзя.
Ни оборачиваться, ни бояться, ни пытаться бежать, ни кричать.
В этом тёмном я не одна.
Кто-то стоит прямо за спиной, едва касаясь, стоит и… улыбается.
То, что улыбается – я точно знаю.
Мне рассказали, как много людей испугалось именно на лестнице, в панике развернулось в надежде заколотиться о ставню, но попало прямо в объятия… а как его зовут, интересно? Лестничный?
Пароль.
Волосы на затылке встают дыбом. Это не голос, хотя дыхание, пахнущее, как метро, я чувствую. Это мысль, возникшая прямо у меня в голове, словно заноза. Чуждая, холодная, а ещё он склоняется вплотную ко мне и щёлкает зубами над ухом.
- Descente.
Голос у меня дрожит, а мочевой пузырь заполняет половину нутра.
Зубы снова щёлкают, уже разочарованно, а я вдруг понимаю, что вижу контуры перилл, лестницу – свет начинает просачиваться отовсюду, со всех сторон разом, как зловоние в давно запертой комнате.
Иди. Два пролёта.
Спасибо, вы очень любезны сегодня.
Тихий смешок догоняет меня, когда я почти наощупь преодолела первый пролёт.
Может быть… пожалеешь, что не я тебя обнял.
Чёрная-чёрная лестница выводила на площадку-близнеца верхней, только сбоку от поднявшейся рольставни прямо на чёрном была намалёвана алым кривая буква W.
Добро пожаловать, будьте как дома.
Раздевалка походила на декорации к фильму ужасов – нечто давно брошенное, подгнившее. Шкафчики были деревянными, покрашенными жутчайшей зелёной больничной краской,
когда я открыла дверцы ближайшей – закашлялась от ударившего в нос запаха корицы и, кажется, каких-то сырых трав.
Под равнодушным светом болтающихся на проводах голых лампочек, я разделась,
стала такой же голой и отвратной, и прошлёпала по стёртой чёрно-белой плитке в душевую,
ноги вмиг заледенели, а руки покрылись гусиной кожей.
Душевая подслеповато уставилась на меня мутными стеклянными мозаиками под потолком – извивающимися фигурами, перетекающими одна в другую –
никаких кабинок, просто торчащие по стенам квадратной комнаты трубы,
краны и широченные лейки душа из желтовато-красного металла.
Собравшись с мыслями, я всё-таки заставила себя дотронуться до вентиля – на ощупь никакого металла не было, он пульсировал и был склизко-тёплым, будто кусок ещё живого мяса.
За моей спиной раздался тихий смешок, но я даже не обернулась.
Как там сказал Тимофей? Сначала страх, чтобы испытать решимость, потом отвращение, чтобы испытать…
Лейка душа зашумела, дрогнула и выпустила струи пахнущей тёплой воды, кажущейся мутно-жёлтой, я отчаянно зажмурилась, сжала рот, но всё равно ощутила на губах мерзкий солоноватый вкус. Вонь поднялась резко, окатывая с ног до головы.
Показалось, что внутри что-то оторвалось, я закашлялась в рвотном порыве, оступилась и схватилась за трубу на стене. Под ладонью был явно не металл, это было похоже на пульсирующую склизкую и отвратительно тёплую колбасу, и оно было живым – чужой пульс столкнулся в моей голове с чужим, а перед опущенными веками светящиеся круги сменились картинкой – из сети? – из детства? – из чужой памяти? – груда парящих внутренностей на металлическом столе и чьи-то руки в латексных перчатках аккуратно разбирающие
Ливер.
Вода, пахнущая мочой иссякла и сменилась чем-то более густым, почти горячим.
Вонь пропала, будто и не было, зато через нос проник и ударил в гортань металлический привкус.
Ну, нет, этого…
Я всё же приоткрыла глаза, поднесла руку ближе и сквозь слипшиеся ресницы чётко увидела багрянец.
Какой всё-таки поразительный сервис – стоит только подумать о крови и меня тут ей и окатывают.
Хотя, сегодня – символично, с крови всё и началось… или завершилось?
И станет земле тяжело от невидимых поселенных людей
Новгородский фольклор
- Кофе и табак одинаковы и здесь и в Нижнем Мире, - заявляет Небирос, от его мощного хриплого баса вибрируют стены и всё моё нутро,- по-хорошему, старик Астарот, выведя на земле кофе и табак, сделал бесценный подарок человечеству, а не подтолкнул вниз. Как считаешь, малыш? – неожиданно обращается ко мне и хватает меня за руку.
Чашка кофе, которую я собираюсь поставить перед ним дрожит, потому что прикосновение демона – это всё равно что прикосновение к горячей печке (я помню, как в пять лет по наущению сестры решил подкинуть дров в буржуйку и схватился за раскалённую дверцу), а когда вот так… наверняка опять лечить руку. Небирос слегка сжимает ладонь, но я безмолвствую. Говорить я всё равно не могу, смотрю на его тёмные очки, лежащие на столе, знаю, что он просто пытается заставить меня посмотреть ему в глаза.
- Хватит, отстань от мальчишки, - Буэр одной рукой ловко выхватывает у меня чашку, а второй убирает с предплечья лапу Небироса, - всё равно он не будет пялиться на тебя.
Прикосновение Буэра – другое; ледяное, словно металл держали на морозе, и он теперь намертво пристаёт к коже. Ему смотреть в глаза можно – они очень красивы, правый – льдисто-голубой, левый – чайного цвета, тёплый, тёплый, как улыбка Буэра, с которой он резким движением убирает ладонь, сдирая обожжённую кожу с меня заживо.
Наклоняю голову в знак признательности и ухожу через зал, мимо металлической стойки в подсобку. Как можно быстрее, чтобы никто из посетителей не почувствовал кровь, стекающую по руке.
В кладовке барменов – темень, можно сесть на пол, привалиться к ящикам и наконец беззвучно завыть. Рука пульсирует болью – я не вижу её, но знаю, что рана на глазах засыхает и обрастает новой кожей. Даже когда демон решит вылечить – он сделает это настолько мучительно, насколько сможет. Такова уж их природа. Привыкнуть можно.
Привык же я к своей прежней жизни, потерплю и теперь.
Может быть это и хорошо, что я не могу говорить, поэтому и продержался достаточно долго, ведь если кричать – это их только раззадорит.
Наташа была последней из тех, кого привели вместе со мной. Держалась так же, как и я, тихо, иногда казалось, что она тоже немая, но её подловил Хаур. Один неосторожный взгляд, упавший поднос, осколки на полу, и Наташа, катающаяся по ним, выдирающая себе глаза. И Демон с Огненными глазами, склоняющийся над ней.
Она кричала так, что даже Оро, демонетка, которая присматривает за людьми, сидела рядом, в коридорчике, ведущем к кухне, прижавшись ко мне и дрожа.
Когда Большие теряют голову – вся мелочь может только прятаться по углам и дрожать. И надеяться, что не найдут
Меня всегда находили.
И брат с сестрой, когда им требовался объект для разрядки, и отец, решавший развязать мне язык дедовским ремнём, и мать, которая ненавидела меня больше других.
Скотина, урод, немая образина. Что хочешь жри, на тебя даже пенсию не дают. Провались. Да чтобы тебя прибрали черти.
Сижу в темноте, баюкаю заживающую руку, а сам вижу тот вечер.
Они сидят вчетвером и смотрят телевизор.
Мне с ними места нет, да они никогда и не пытались мне его выделить.
На экране – сказка про ребенка, которого потеряли родители, выросшего в приюте.
Сопли, слюни, мальчик оказывается музыкальным гением, встречает в каком-то парке своего настоящего отца, играет с ним на гитаре, не зная, кто перед ним.
- Значит, только некоторые слышат?
- Только те, кто слушают.
Вот на этих словах мать повернулась, вытирая слёзы, говоря отцу
- Какой хорошенький, сучонок, где их берут таких америкосы?
И упёрлась взглядом в меня.
В зал меня не пускали, я мог стоять только за аркой, желательно, не попадаясь на глаза родным.
- О-о, стоит, вылупил зенки, - слёзы мгновенно высыхают, я сейчас только понимаю, что она с самого детства, сколько я помню, смотрела на меня так, как сейчас смотрят демоны, когда хотят причинить боль. Только для них человеческая боль – деликатес, а для неё? Что это было для неё?
- Вылупился, правильно, хоть бы посмотрел, как дети живут, без мамки, и ничего, пользу приносят.
- Мать, так он же петь не может, - отец закатывается, гогоча, а остальные вторят ему.
Я его ударил… наверное. Честно говоря, я не очень хорошо помню, что произошло, только урывками – отец на полу, сестра вжалась в угол, братец убежал прочь, а она стояла и кричала, закатив глаза, сотрясаясь, стараясь испепелить меня. Её крики доносились из окна, когда я выбежал из подъезда, прочь от нашего серого околотка.
- И не возвращайся, урод! Чтобы тебя прибрали! Слышишь, тупорылый! Чтобы. Тебя.
Прибрали.
Её крик повис мокрой тряпкой, оборвавшись разом. Вместе со всем гулом вечерних домов.
И тут же начала наваливаться Темнота.
Поначалу я этого не замечал - ноги сами несли меня к Кольцу, на которое заезжает и разворачивается единственный автобус, заходящий в Озёрный.
Кого она мне всегда сулила? Встречника? Встречник – это городская байка, страшилка для детей. Его, наверное, не бывает.
А бывает обдолбанный Мамедов, лежащий возле сожжённого ларька, цепляющийся за штанину и просящий помочь ему.
Фиг с ним, с отцом, и с Ней тоже – рано или поздно случилось бы. В конце концов, уходил я не в первый раз, поэтому снова заночевать у Мамеда – что в этом плохого? Постоянно пребывая под кайфом, он чаще всего и не замечал моего присутствия в своей квартире, как и его гости.
Я его поднял и потащил хорошо знакомой дорогой, мимо свалки, которую организовали жители нашего околотка на месте сгоревшего гаражного кооператива, к пятому дому в Сиреневом переулке.
Оставшиеся на районе два с половиной фонаря погасли.
Пробираясь с висящим на мне Мамедом наощупь, я, наконец, понял, как тихо вокруг – даже всем известный весёлый Пятый дом, в который мы ползли, безмолвствовал. Только некоторые окна мерцали тусклым оранжевым – словно лампочки еле держались в патронах.
На третьем этаже я толкнул дверь, как всегда незапертую, ввалился в коридор и уронил Мамедова на пол.
Амира – его жена выползла из кухни, подняла на меня мутные зенки и улыбнулась
- Мишенька, родной, давай, заходи… тебя тут ждут.
Защебетала, замахала руками, сплошь покрытыми язвами и втолкнула меня на кухню.
Он сидел на подоконнике, отвернувшись в окно, что-то высматривая в темноте за стеклом, а когда я вошёл – медленно повернулся и растянул рот в подобие улыбки.
Я смотрел в белые без зрачков и радужки глаза мёртвого человека.
Мёртвого-мёртвого, мертвее не бывает. Теперь я знаю, что Встречники просто искусно притворяются живыми, а мой тогда даже не пытался.
- Выгнали? – голос девичий, я вздрагиваю и смотрю на растянутые белые губы.
- Выгнали-выгнали, а ещё и мать прокляла.
Губы не шевелились, когда он говорил. Или они – голоса каждый раз разные – женские, мужские, кажется, даже знакомые попадались – например, Шима из пятого дома, который пропал в прошлом году.
И руки ледяные, даже сквозь толстовку, когда он приобнял меня, а потом вытянул из квартиры, вниз, по заплёванной лестнице, разговаривая по сути сам с собой. Сами с собой.
- Идти тебе, конечно, некуда… а оставаться у Мамедовых, ну какой смысл? – прокуренный голос взрослого мужика сменился хрустальными колокольчиками какой-то феи с глянцевой обложки, - ты умный парень, хоть и… молчаливый. А молчание – золото. Золото тебе, конечно, ни к чему, а вот работу и кров могу предоставить.
У подъезда – микроавтобус. Белая черепушка с чёрными глазницами окон в темноте, которая уже сожрала всё вокруг. Я украдкой оглянулся – дома из которого мы вышли тоже не было. Кругом застыла одна чернота, даже под ногами вроде бы уже не асфальт.
- В общем так, - сухой мужской голос, бесконечно уставший… это его собственный?…, - выбор у тебя небогатый, хочешь – оставайся один, броди сколько влезет, только учти, что материнское проклятье практически невозможно снять, пока она сама не раскается. А она же не раскается?
Его бельма светились, стоял спиной к фарам машины, но всё равно, ровно кот. Довольный, только улыбки не хватало.
- А, хочешь – поехали со мной. Будет какая-никакая крыша над головой, общество, работа опять же. Тяжёлая, но хорошо оплачиваемая.
Хорошо, когда нет выбора. Лучше, чем выбор между тьмой и мёртвым человеком с хором голосов в глотке.
Хотя я бы всё равно поехал. Даже если бы знал, что меня ждёт, всё это лучше, чем темнота, в которой ничего нет.
Хотя, Тёма утверждал, что есть.
Встречник меня тогда посадил в салон, сел за руль и повёз через Ничто.
Темнота за окнами начала светлеть, когда он приводил ещё людей. В основном – молодых, была даже совсем мелкая – Юлька – ну, лет шести.
Тёму он завёл последним, когда через темноту за окнами автобуса проглянули контуры домов и уличные фонари, грязного, сырого насквозь (его топили в канализационном стоке, долго, с чувством и толком)
- Ни за что. Я даже не видел, кто это, - улыбается Тёма в ответ на мой взгляд, - просто шёл. Ударили сзади, повалили. А потом мордой вниз. И так не хотелось вот так глупо, что я попросил… чтобы их тоже, так же, как меня. А потом меня вынули – и уже было темно. Стоял такой же, как наш водитель, точь-в-точь, и держал двух мужиков. Как кульки – в одной руке и в другой. Поглядел на меня, кивнул и прямо обоих в этот же сток, потом мне бросил – сиди жди – и ушёл в темноту. Вот я и сидел. И ты знаешь, там ведь… кто-то есть. Мне показалось даже, что я голоса начал слышать – только не успел ничего разобрать, как автобус прикатил.
А потом мы сидели, привалившись к друг другу, Тёма захрапел, а я пялился в проявляющийся за окном город. Даже улицы начал узнавать, когда автобус остановился.
Нас выгрузили на парковке перед рестораном.
Да-да, снаружи – самый обычный, просто одноэтажное бежевое здание, даже как-то обидно стало, особенно, когда я узнал Кировское кольцо и Самолёт. Правда, хоть темнота и отступила, но Город вокруг всё равно остался серым, будто мы попали внутрь старой фотографии, небо такого же цвета, мёртвая тишина, и окна горели только у ресторана, а ещё вывеска над входом – одна красная буква - «W».
Автобус уехал – и мы стояли, переминаясь, не зная, что делать дальше, пока из-за угла не появилась Оро. И не позвала нас внутрь.
Трое погибло прямо там, сразу за дверью.
Они специально стараются собираться к свежему привозу. И то, что нельзя смотреть в глаза, например, Небиросу или Хауру я узнал именно тогда.
Кто-то шепнул мне в ухо – Смотри в пол – кажется, Тёма, поэтому что произошло я не видел – только слышал крики, треск (живая плоть лопается с отвратительным треском, как ткань, только влажная ткань), а потом мы побежали, вперёд, не глядя, целую вечность, пока не были выловлены заботливыми руками Оро где-то в проклятых тёмных подсобках.
- Ничего, привыкните, - спокойно говорила Оро, накрывая на стол в комнате отдыха, в углу которой мы сгрудились, как кучка испуганных котят.
- Я кажется обоссался, - прошептал мне на ухо Тёма.
Оро прыснула, расслышав
- Мужской душ вон за той дверью, женский за той. Спать пока будете вместе, вторая спальня, скажем так, временно пришла в негодность, и лучше будет, детки, если вы сейчас постараетесь успокоиться и выслушаете меня.
Мы выслушали.
Демоны существуют.
Они постоянно посещают наш мир, особенно теперь, когда люди снова сами добровольно их впускают.
Они любят комфорт, поэтому мест, подобных «W» множество по всему миру, они находятся одновременно в нескольких местах и между мирами.
Для работ привлекаются вольнонаёмные и работники по Контракту.
Мы – вольнонаёмные, потому что с Проклятыми Контрактов не заключают, это не принято.
Без Контракта никто не гарантирует нашу безопасность, любое отступление от правил повлечёт за собой смерть.
Что будет с нами после смерти Оро не знает. Или не хочет говорить.
Какая в сущности разница?
Оро – главная.
Оро – не человек, но боятся её не стоит.
И, да, мы вольны уйти в любой момент. Никто не держит, а задняя дверь всегда открыта.
Всегда можно выглянуть в ту самую кромешную темноту, из которой нас забрал Встречник и понять, что... соблюдение правил не такая уж и большая цена.
Правил много, но демоны их соблюдают. Они вообще жуткие педанты в некоторых вопросах.
Оро сама их до смерти боится, особенно Офицеров. К счастью, Офицеры достаточно редко заходят, правда, каждый их визит оборачивается потерями персонала, но раз в месяц, примерно в одно и то же время белый микроавтобус привозит новую партию.
Последний раз у нас даже негр появился, правда, его сразу забрал Кимейес, бармены шепнули, что парню повезло – предложили Контракт, и он согласился не думая.
А я уже начал привыкать к ним. Некоторые даже проявляют какое-то подобие заботы, как Буэр. Правда, Оро предупредила, что спокойные и милые (прямо так и сказала, милые, ха-ха) демоны совершенно не такие, как кажутся, поэтому Правил их поведение не отменяет.
Интересно, сколько я ещё продержусь здесь, пока не попадусь. Или не выйду как Тёма прямо в зал и не наброшусь на Небироса.
В дверь стучат.
Я, кажется, задремал.
- Ты здесь? – Оро, кто же ещё, гибкой тенью просачивается в кладовку.
В темноте её глаза светятся, а над головой видно какое-то марево.
- Выходи, Небирос убыл… а с тобой хочет поговорить Буэр.
Вот это новость так новость.
Внимательно смотрю на в светящиеся глаза Оро (знаю, что она прекрасно видит в темноте), их огоньки мерцают, а потом отворачиваются.
Она подходит совсем близко, вплотную
- Я не знаю, что он тебе предложит, … что-то предложит – это точно, иначе и звать бы не стал, но я прошу тебя. Как бы это ни звучало – подумай. Я тогда врала вам… ты – последний, я скажу. Даже если подслушают – не накажут сильно. Я говорила, что не знаю, что будет, если вы умрёте здесь – а вы просто умрёте, понимаешь? Смерть для Проклятого – это освобождение, это шанс. Поэтому и Контрактов с вами сразу не заключают – они не имеют права лишать человека последнего шанса. А Контракт – это конец. Смерти не будет. Ничего не будет. Поверь, что бы он не предложил…
Дверь резко распахивается, в проёме кто-то шагает, и Оро отбрасывает прочь.
- Свет!
Буэр стоит и, улыбаясь, смотрит на Оро, выбирающуюся из-под упавших ящиков.
- Отвратительно, просто отвратительно. Непростительное поведение для демонетки, малышка.
- Я не выбирала себя! - Оро яростно кричит, я вижу, как сужаются её зрачки, становясь прямоугольными, как темнеет кожа и заостряются уши, - моя мать выбрала мне такую участь, когда отдалась демону! А у него есть выбор!
- Замолчи, - Буэр говорит тихо, даже ласково. Оро застывает с открытым ртом.
- Ну, что, малыш, пойдём, поговорим?
Я смотрю в его разноцветные глаза, пытаясь разглядеть, что скрывается за ними, потом смотрю на Оро, беззвучно раскрывающую рот, силящуюся подняться с колен
«Моя мать выбрала мне такую участь».
И моя.
«Чтобы тебя прибрали».
- Ну? Или не хочешь? – приторная ласка в глазах демон сменяется нетерпением.
Я молча киваю, улыбаюсь Оро и иду к двери.
Те, кто слушают – услышат. А узрят правду блаженные.
Что останется проклятым?
В 1976 году антрополог Пол Столлер отправился в Нигер. Там он собирался изучать традиции местной народности сонгаи.
Однако в Африке он получил больше, чем рассчитывал: грозные сонгайские колдуны сказали, что ему суждено освоить их искусство и самому стать колдуном. После некоторых колебаний Столлер согласился.
Обучение оказалось не таким, как он ожидал. Наставник диктовал ему заклинания и требовал заучивать их наизусть, но при этом даже не говорил, для чего они используются. Когда Столлер пытался расспрашивать старого колдуна, тот только отмахивался – ученики не умеют задавать правильные вопросы, а на неправильные нет смысла отвечать.
Со временем, конечно, дело пошло на лад. Пол Столлер выучил достаточно заклинаний, сменил несколько наставников и начал пользоваться репутацией знающего подмастерья колдуна. И тут к нему обратились с первым заказом.
Хороший приятель пожаловался, что его близкого родственника несправедливо уволили с работы. Приятель просил применить чары, чтобы покарать англичанина-эксплуататора.
Столлер продолжал оставаться скептиком. В колдовство, которому его все это время учили, он не верил. Но почему бы не уважить просьбу? На всякий случай он решил посоветоваться со своими наставниками. Все они дали добро, и Столлер провел соответствующий обряд.
О результатах ему рассказали через несколько месяцев. У сестры бизнесмена внезапно развился лицевой паралич. Никакие средства не помогали, и оба вынуждены были вернуться в Англию. На британской земле болезнь исчезла так же неожиданно, как и появилась.
Несчастный ученый впал в ступор. Эффективность его магии оказалась невероятным шоком для него самого. То, что было игрой, в которой он принял участие из любопытства, обернулось реальной силой, способной причинить вред живому человеку.
Он продолжил свои занятия, но теперь уже совсем иначе. Раньше он мог позволить себе пренебречь защитными чарами, находясь в окружении колдунов, теперь же не забывал о них никогда. Как-то раз, находясь в деревне, где происходило нечто вроде слета чародеев, он всю ночь повторял охранные заклинания, чтобы избежать возможной атаки.
В конце концов у Столлера развилось серьезнейшее желудочное расстройство. Он решил, что кто-то из недоброжелателей все-таки добрался до него, и поспешно уехал из Нигера, чтобы больше никогда туда не возвращаться.
Эта история – настоящий клад, столько интересных тем она затрагивает.
«Ученики не умеют задавать правильные вопросы». Мне приходилось слышать подобное в самых разных местах, и сам я приходил к аналогичному выводу.
Мастера цигун говорят, что ученику вредно заранее знать, где и как будет ощущаться ци во время упражнения. Он будет думать об ощущениях и стараться вызвать их у себя, вместо того чтобы должным образом расслабить тело и правильно выполнять движения.
Есть и много других областей, где бессмысленно о чем-то говорить, пока ученик не получил нужного опыта.
Тренеры боевых искусств знают, что худший кошмар – ученик, пришедший изучать «приемчики». Он насмотрелся на кунфу или карате в фильмах и полагает, что уже имеет представление об основах. Главное теперь – выучить побольше эффективных приемчиков.
В традиционных школах Японии и Китая эту проблему обходят так. Ученику дают формальный комплекс и говорят: повторяй его, пока не начнет получаться правильно. Если мастер будет доволен твоей техникой, то, может быть, объяснит и покажет, для чего можно использовать эти движения. Иными словами, шифу и сенсеи поступают точно так же, как и нигерийские колдуны.
Еще тут стоит всерьез задуматься о важности веры. Современный оккультизм придает ей огромное значение: во что ты веришь, то и реально. Колдуны более традиционного склада говорят, наоборот, что магия надежна и предсказуема. Не обязательно верить в электричество, чтобы пользоваться им – или чтобы оно тебя убило.
Проверки опытом не выдерживают ни те, ни другие. Вера не поможет преодолеть законы природы – наоборот, она запросто может привести к самообольщению и сумасшествию. Магия же чаще не работает, чем работает, и назвать ее предсказуемой и надежной – значит, выдавать желаемое за действительное.
Клод Леви-Стросс в книге «Чародей и его магия» рассказывает историю канадского индейца Квесалида. Он стал шаманом, хотя не верил в магию. Более того, частью его обучения было освоение фокусов, имитирующих изгнание болезни из тела больного. Тем не менее, он исцелил многих пациентов и сделал блестящую карьеру, при этом к фокусам других шаманов продолжал относиться презрительно и скептически.
Но тут можно отговориться хотя бы тем, что пациенты Квесалида уж точно верили в его шаманскую силу, а значит, перед нами эффект плацебо во всей красе. История Столлера не поддается и этому объяснению. Его жертва была таким же здравомыслящим человеком Запада, как и сам колдун.
И наконец, опыт Столлера показывает изнанку волшебного мира.
Помните самые известные симптомы психических расстройств – те, при виде которых любой назовет несчастного сумасшедшим?
Он слышит, а порой и видит, что-то такое, что не существует ни для кого, кроме него.
Он постоянно ощущает, что за ним следят. «Они» не спускают с него глаз и, возможно, хотят убить или похитить.
Он шарахается от прохожих на улицах, потому что некоторые из них – не люди. Из-под человеческого лица в любой момент может проглянуть демоническая харя.
Он ощущает, как чужая воля вторгается в его разум. Иногда она просто подкидывает ему мысли – или забирает их, так что он застывает, как статуя. Иногда заставляет хотеть чего-то плохого или опасного. Порой же просто берет на себя управление, и тогда он делает то, чего ни за что не сделал бы в здравом уме.
Он понимает, что вокруг нет ничего случайного. Даже в щебетании птиц или в лужах на тротуаре есть тайный смысл. Все это что-то значит: так могущественные силы переговариваются между собой и оставляют послания для людей.
В магическом мире все это может оказаться чистой правдой, а самое страшное – там невозможно отличить, кто безумен, а кто действительно видит то, чего не видят другие. В какой-то момент любой сумасшедший начинает думать, что это все остальные ненормальны, потому что не в состоянии заметить очевидное для него.
Исследователи паранормального часто сходят с ума, если работают не в лаборатории, а в поле. Православные страшилки об ужасах, ожидающих каждого колдуна и оккультиста, основаны в том числе и на рассказах очевидцев. Но и сами православные защищены не больше: почти каждый монах может рассказать о таких страхованиях, какие и колдунам не снились.
Потусторонние силы рушат границы. Человек входит в магию, надеясь, что будет время от времени использовать ее, чтобы получить новые возможности. Но если он вошел достаточно глубоко, то в конце концов будет применять ее постоянно – просто чтобы выжить. Каждое его действие будет ритуалом, ибо магия никогда не заканчивается. Все есть магия.
Мир волшебства имеет кое-что общее с дикой природой. О единении с природой любят мечтать те, кто, трудами сотен поколений предков, надежно от нее огражден. А те, кому не повезло действительно жить в таком единстве, всеми силами стремятся в ограду цивилизации.
Цивилизация с ее верованиями и условностями защищает нас не только от дикой природы, но и от Той Стороны. Мы выстроили себе мир, в котором не можем дотянуться до магических сил – зато и они не могут дотянуться до нас. Это огражденное место, за пределы которого опасно выходить непосвященным.
Я не слишком люблю рационалистов и материалистов, и не раз смеялся над их фанатизмом. Однако в споре между рационализмом и оккультизмом я почти всегда оказываюсь на стороне скептиков – потому что понимаю, что ограда разума в самом деле необходима.
Правда, иногда мне кажется, что ограда эта по большей части условна. Она – не могучий бастион, удерживающий натиск Хаоса по ту сторону. Скорее она удерживает нас самих на том островке, где можно оставаться незамеченным для неведомых сил.
И, конечно, всегда будут люди, выходящие за ее пределы. У одних нет выбора – их вышвыривает психическая болезнь или травма. Другие по доброй воле кидаются исследовать глубины неведомого. Третьим удается балансировать на границе, касаясь обоих миров, но не принадлежа в полной мере ни одному.
Человек, рождённый в муках бытия
Смотря на Мир сквозь призму боли
Покой он ищет , и всегда
Стремится к счастью навсегда
И не находит он успокоения
В бурях мглы и произвола судьбы
Жестоко мучаясь, стеная
И проклиная все вокруг
Один вопрос кружится рядом
" Почему, за что , ау"?
Но злая тишина
Молчит и нет ответа человеку
Который болен, заболел
Духовной язвой Имхотепа
Духовный импотент
Стих 2
Злые демоны
Множество злых , темных духов
Летают ужасом в ночи
Ища крови в поздний час
Насытиться сполна хотят они
Кровь человека для них деликатес
И наполняют ванны крови
Со злобной ухмылкой, с сарказмом на губах
Причмокивая вилкой
Глотают целиком за раз
Злые демоны ночные
Проклятие человека, тени тьмы
Везде они обосновались
Даже там , где нет души
Леса, озера, горы, воздух
Полчища бесов приют нашли у них
И что же делать путнику случайно
Забредшему в тупик????