В старом доме⁠⁠

В нашей стране, сколь её ни застраивай, все равно будут оставаться и цвести плющом царские постройки. Загрязненные белила, красный, натуральный кирпич, вычурные проемы окон — всякий видел их стоявшими на отшибе города или, наоборот, в самом его центре. Два-три этажа, небольшие, но фундаментальные по своей устойчивости. Нередко их пытаются скрывать малобюджетными, пошлыми баннерами по всему периметру (особенно если дело касается какого-нибудь городского праздника или мероприятия), стараются реставрировать время от времени, подгоняя царскую архитектуру под современное видение мегаполиса, иногда сносят, если падающие кирпичи начинают вести охоту на местных жителей. Чего таить, в них даже до сих пор живут или сдают их под офисы. Но в основном они, эти здания, остаются пустыми, с черными провалами окон и угрожающей прорезью входной двери.

В одном из таких домов мы обнаружили старинную ванну. К ней было трудно подойти, она находилась на чердаке, ровно под зияющей дырой в крыше. Чугунная, огромная, с пожелтевшей эмалью, на четырех львиных лапах, как в кино. Видимо, когда-то хозяева постеснялись выкинуть такую дуру и приберегли на черный день. Чудо, что она еще не проломила своим внушительным весом дощатый пол.

Помню, Череп сказал, что можно устроить научный эксперимент, отыскать головастиков и произвести "рассаду" объекта в ванну. Она была наполнена доверху цветущей водой, накопившейся за все лето, поэтому как нельзя лучше подходила для внедрения жизни в свою законсервированную экосистему. Если ничего не выйдет, то можно хотя бы посмотреть, за сколько "рассада" издохнет. Не поддержав идею Черепа, я предложил встречный вариант — вычерпать мутную воду, откопать дно (честно сказать, дно мало меня интересовало, но я любил лягушек и не желал их детям смерти). Серый промолчал. Если Череп был мозгом нашей банды, то на мою долю приходилась роль сердцевины. Серый же не делал для коллектива практически ничего — так, сбоку припеку, лишняя пара глаз для оживления наших затей. По правде, мы и дружили с этим дохликом по причине детского одиночества — во дворе кроме нас водились только девчонки и старшаки. С первыми связываться было не комильфо, со вторыми — опасно. Но, несмотря на все недостатки, у Серого было одно важное незаменимое качество — безотказность. Когда один из нас двоих болел, я или Череп, Серый всегда мог составить компанию, выходя во двор и в дождь, и в снег, и в жуткий мороз, тем самым спасая оставшегося товарища. Не бросал своих в неравном бою с лабиринтом хрущевок. Он рос в большой семье, предпочитая тесную квартиру запаху улиц. Никто бы никогда не признался, но в каком-то роде все завидовали Серому.

На цыпочках обследовав ванну, мы по очереди опустили указательные пальцы в воду.

— Воняет, будто мертвец нагадил, — сказал простуженным басом Череп. Он заметно подрос за три месяца каникул.

— Просто зверски, — поддержал я, восхищенный такой архаичной фигурой речи.

— Предлагаю устроить здесь наш личный бассейн.

— Это как? — недоверчиво подал голос Серый. Его голосовые связки еще не претерпевали возрастные изменения и звучали как девчачьи. И тут же добавил, — А не накажут?

— Да кто про нее узнает. В этой развалине даже бомжи не живут. Сольем, нальем и, — Череп прервался на смачный плевок, — дело в шляпе. Короче, мы будем здесь топить всякое разное, проводить опыты и купаться. В запасе еще несколько недель до школы. Ваще тема, скажите, пацаны. И все только наше.

— Согласен, только замучаемся таскать воду.

— Мы и не будем полностью. По моим расчетам, если дожди пройдут, воды наберется будь здоров. Короче, объявляю это место нашим штабом.

— Не офигел ли ты принимать решения за всех, Черепанов? — процедил я, делая ударение на «ты» и «всех». Мне не нравилось, когда этот здоровяк начинал командовать с видом превосходства.

— Не офигел ли ты так со мной разговаривать, Зяблик? — так же процеженно прозвучал ответ.

Я уже набрал полную грудь для гневной тирады, в надежде полностью обескуражить соперника потоком многоуровневого мата, подслушанного у дяди. Но накалившуюся обстановку прервал раздавшийся вскрик со стороны Серого.

— Смотрите-смотрите, там плавает что-то! Только что тень видел.

— Гонишь, — подскочил Череп, скрипнув сразу тремя половыми досками.

— Там она, большая такая! — продолжал визгливо вопить Серый.

— Так, я в этот студень рукой не полезу. Меня мама убьет, ага, — тут же открестился я, уже подозревая, чем это дело пахнет.

— И меня, — повторил Череп.

Мы синхронно уставились на Серого. Он, видимо, и сам понял всю суть старой русской поговорки — назвался груздем, полезай в кузовок.

Опустив птичью руку по плечо в ванну, он методично начал изучать глубины этой антикварной вещи. Его сосредоточенное лицо напоминало рожицу макаки. Но вот тонкие губы исказились и застыли, глаза распахнулись, отразив весь спектр эмоций.

— Серый, ты что, чего там? Ну, — мы с Черепом, переволновавшись, затрясли за плечи нашего отважного акванавта.

— Серый?

Серый явно пребывал в прострации. Ошарашенные, мы отошли. Силуэт Серого, так нелепо застрявшего в ванне, как в болоте, подсвечиваемый солнечным светом, проникающим сквозь дырявые стены и крышу, казался инфернальным. Будто бы это не его затягивало, а он сам только что вылез из этого зеленого холодца. В моих легких затаилось дыхание, тело оцепенело. На чердаке воцарилась мертвая тишина.

Но вот губы Серого разомкнулись и он отвратительно заржал. И ржал до тех пор, пока мы не поняли смысла его шутки. Естественно, никакая такая штука в ванне не нашлась.

***

Всю неделю мы драили эту чертову ванну. Матери бы крайне удивились, узнав, что их сыновья заняты с утра до вечера уборкой огромной белой посудины. И все-таки к концу недели проект был успешно реализован: худо-бедно отмыт и наполнен на одну треть. Нам оставалось с нетерпением ждать ближайшего ливня.

И он случился, превзойдя все ожидания — прямо на следующую ночь.

Вода до краев заполнила ванну, как и предвидел Череп. Несмотря на все старания, сквозь нее виднелась ржавь и зелень ванного днища, отчего водная поверхность приобрела оттенок "Тархуна". Если подумать, это выглядело даже красиво.

Все последующие дни и начало сентября наша святая троица посвящала ванне. Можно сказать, ванна отчасти стала новым товарищем. Черепанов приносил всевозможный хлам для измерения его потопляемости, я конструировал корабли из дерева и бумаги, Серый крал из кухни цветные красители, мешал их в бутылочках и воображал себя вторым пришествием Менделеева. Иногда сквозь отверстия в стенах в ванну как в венерину мухоловку попадали насекомые — от мошек до громадных стрекоз. И тогда нами устраивался праздник Почетного Захоронения. За несколько недель ванне удалось наловить такую коллекцию хитиновых телец, какую моему классу не удавалось собрать за все шесть лет обучения.

Конечно, не обошлось без купаний, тем более начало сентября выдалось феноменально жарким. В округе царила духота. Не помню точно, но кто-то из нас даже приволок маску с ластами.

Первым на базу прибывал Серый, он выходил из дома с утра, пряча в карманах бутерброды, и проводил несколько часов в "ванном" одиночестве. Потом подтягивался я, последним приходил Череп, так как он поздно ложился и не менее поздно вставал.

К его приходу мы уже успевали наговориться, наиграться и накупаться. Но ничто нам не мешало повторять круг развлечений снова и снова.

Ближе к осенней непогоде ванна охладела к детским забавам, теперь она не казалась светочем мирских наслаждений. В нее ссыпалось обилие листьев, образуя желто-коричневый сугроб. Мы уже не посещали ее все вместе, так как учились в разных классах, а Серый даже ходил в специальную коррекционную школу, точнее, ездил туда на автобусе. Но каждый из нас по-прежнему приходил в ее храм одиноким скитальцем, находя в нем присутствие остальных — записку, рисунок, недоеденный пряник из школьной столовой.

В один из таких дней я увидел, как таракан залез внутрь полуоткусанного пирожка с рисом. Я по-глупому таращился на этот огромный надкус с виднеющимися из-под него тараканьими усиками. Судя по оставленному зубами следу, выпечка не смогла предвосхитить вкусовые предпочтения Черепа. Думаю, именно тогда я почувствовал, как на самом деле тоскливо на этом чердаке, как мрачно и невыносимо находиться там, стоя в пыли и грязи, средь поломанных балок и досок с торчащими гвоздями, глазами упираясь в это чугунное страшилище, сплошь заваленное подгнивающими листьями.

Я дал себе слово больше туда не ходить.

***

Наступил октябрь. Я перестал вспоминать, чем мы занимались на каникулах — настоящее всецело захватило мой крохотный детский рассудок. По выходным мы собирались троицей у огромной лужи во дворе Серого. Он стал выглядеть худее обычного. Круглые очки зрительно уменьшали его острое лицо, превращая в маленького старика. Череп, наоборот, трескал все, что мог, вытаскивая из своего рюкзака все новые и новые пачки нездоровой еды. Я держался где-то посередине этих крайностей.

— Кто-нибудь еще ходит в штаб? — однажды тихо спросил Серый. Его лоб напрягся, а предложение от волнения скомкалось.

— Чо еще за штаб? — жуя, промямлил наш толстяк.

— Ну, это, там где ванна еще стоит.

— А, не, я туда не хожу. Чо там щас делать, в холодрыгу такую.

— Давно уже не хожу, там еще в середине сентября стало как-то не так, — ответил я.

— Не так – это как? — все так же тихо продолжал расспрашивать сутулый Серый.

— Ну, хрен его знает. Мрачно как-то, страшно. А ты что, ходишь что ли?

— Хожу, — тут в его речи проскользила какая-то непонятная, твердая нотка. — Дома что ли после школы сидеть? Там сейчас листьев навалило, я все убираю, порядок поддерживаю. Вода еще целая, даже не пахнет, ночью, правда, замерзает, но ее только ножиком подолбить слегонца — и все, как новенькая.

— Ну не знаю, меня батя в секцию по дзюдо записал и на шахматы. Времени ваще нет. Так бы я с тобой сходил, конечно, — подытожил Череп, видимо, почувствовав себя виноватым перед ванной и Серым. Ища поддержку, он выжидающе посмотрел на меня. Я сказал:

— А я все равно туда не вернусь, мне там перестало нравиться.

— Будто просит вас кто. Мы и без вас неплохо справляемся.

— Серый, «мы» — это кто? — не знаю, почему, но в этот момент мне стало не по себе. Я уставился на него как на умалишенного.

— Кто-кто, я и ванна.

Череп неуместно, натужно заржал, выплевывая изо рта крошки чипсов.

***

После того раза Серегу мы больше не видели. Он загремел в больницу с воспалением легких. Точнее, так думали врачи. А потом у него открылся не пойми откуда взявшийся туберкулез. Болезнь сточила его за месяц, несмотря на дорогостоящее лечение, на которое сбрасывались всем двором.

Нас с Черепом и пару других ребят еще до его смерти упекли в стационар на карантин. Так что на похороны я не попал.

Серый не был моим другом, в нем отсутствовали те особые черты характера, которые привлекают к себе других мальчишек — ни храбрости, ни смелости, ни ума, ни воображения, у него не водилось денег и крутых игрушек. Но я все равно горевал. Горевал не по настоящему Серому, а, скорее, по его будущему, которое растаяло подобно утренней дымке.

Позднее я понял, что, хотя с наличием Серого в компании приходилось мириться, он влиял на нас, так же, как мы влияли на него. Как по мановению палочки, смерть этого худого ребенка разрушила ощущение безопасности нашего с Черепом мира, а заодно и нашу дружбу. За неимением связующего элемента она прервалась.

***

Мы встретились спустя год на поминках, но вели себя как прилежные, дальние родственники, которые здороваться здороваются, но делами друг друга не интересуются.

Я почти не знал Сережину родню, редко общался с его сестрами и матерью. Но Валентина Альбертовна обняла меня, как родного, оросив волосы градом слез и причитаний. За год она осунулась, опала лицом. Женщина подозвала меня к стеллажу, сунув затем мне в руки какой-то хлам.

— Это, скорее всего, твои игрушки. Сережа не успел их отдать. Еле сберегла от детей, все хотели утащить.

Я раскрыл ладони — там лежали неизвестные мне маленькие статуэтки — солдатики, лошади, звери. Очень красивые и, судя по манере окраски, дорогие.

— У всех уже спрашивала, все говорят, что знать не знают про эти игрушки. Вот ты один остался. Ну, твои же?

К своему стыду я поспешно спрятал за спину полные фарфора кулаки, растерянно стоя перед этой грузной, убитой горем женщиной, как агнец перед раненым львом.

***

Прошло несколько лет. Я перешел в старшие классы, увлекся панк-рок движением, кельтской мифологией и стал заниматься реконструкцией. Старший брат, окончив вуз, переехал на съемную квартиру, поэтому меня из зала переселили в освободившуюся комнату.

Несколько дней мы с отцом скрупулезно перетаскивали мебель, мать собирала всякую мелочь.

— Леша, выкинуть мешок с киндерами? — занятый делом, я лениво отмахнулся, мол, делай что хочешь.

— Так-то красивые, может соседским детям отдам, — и вот тут до меня дошло. Я вскочил и выхватил мешочек из маминых рук, пожалуй, немного резковато.

— Извини, мам, у моего друга на истфехе сестренка маленькая, я ему обещал, забыл сказать.

В ночь Самайна я высыпал фигурки на кровать, осветив их телефоном. Откуда они были у Серого? Настоящий антиквар, навскидку уйдут за пару тысяч. На эти деньги можно заказать стальной двуручник.

Фигурки было приятно трогать, перекатывать меж пальцев, как зерна гороха. Такие крохотные, и в то же время сложные. Они словно оживили воспоминания, передо мной снова стояли ребята — улыбающийся Серый, Череп, и где-то за ними маячила пузатая ванна. Призрак прошлого, одноразовый корабль детства. Сознание вспомнило про все разом, удушливо и отчаянно. Трудно описать все чувства, наверное, так на душе скребут кошки.

***

Стояла ночь Всех Святых, я был молод, падок на адреналин. А подросткам, как известно, остро необходим выплеск эмоций, иначе они начинают вредить себе.

Будучи тем еще раздолбаем, я оделся, стащил пару банок пива из холодильника, закинув их в рюкзак вместе с фигурками и фонарем, и вылез через окно незапланированно отмечать Самайн.

Дом стоял на отшибе улицы, по-прежнему одинокий и холодный. Створки дверей исчезли, выставляя напоказ внутреннюю тьму. Каждая ступенька, каждая половица скрипела и прогибалась под весом тела. Если в детстве мы легко преодолевали лестничные пролеты, то в этот раз пришлось ступать практически невесомо.

Наконец открылся чердак, я плутал сквозь наваленный лабиринт отсыревшего хлама, наспех вспоминая дорогу к ванне. Пахло гнилым деревом и листвой. Фонарик тускло освещал пространство, натыкаясь на силуэты торчащих повсюду досок.

Я думал, что уже её не найду. Что вообще никакой ванны не было и я просто очередной сумасшедший, который сам себе сочинил трагедию из прошлого. Но она появилась. Огромная, облупившаяся, сросшаяся с полом. Против воли сердце описало кульбит. Я приблизился к ней как к святым мощам моего друга. Будто она – его могила. Как всегда, поверхность ванны укрывал трясущийся на водной глади лиственный ковер. Я провел по нему ладонью, ощутив приятную упругость.

— Ты — Сережа?

Мое тело как само собой разумеющееся подпрыгнуло с разворотом, а руки сами направили фонарик вглубь залы. Сам я только успел подумать: «все, это все».

В нескольких метрах свет очертил невысокую фигуру человека. Фонарь предательски подрагивал. Я быстро поднял валяющуюся под ногами доску, выставил ее в угрожающей стойке.

— Так ты Сережа? — повторил тонкий голос. — Да или нет?

— Мать твою, какого хрена ты здесь делаешь? — я тщетно пытался разглядеть лицо, но человек, а вернее девушка, загораживала его руками.

Видимо, свет слепил ей глаза.

— Ты ответь сначала.

— Нет, я не он. Я Леша.

— А где он?

— Он умер. Умер! Покажи лицо! — я уже не мог контролировать эмоции и просто орал.

— Что такое «умер»?

— Покажи. Быстро. Лицо. Или я за себя не отвечаю!

— А ты не слепи светом!

Силуэт действительно оказался девушкой, совсем худой, ниже меня. С тельца свешивалось старомодное платье из темно-красного бархата, все в отвратительном серовато-белом кружеве, как в паутине. Меня затошнило. Из-за ирреальности происходящего хотелось упасть и заснуть. Из-под черных волос глядели синие глаза и тонкий, бурый рот.

— Можно мне подойти?

— О нет. Конечно, нет! — из последних сил мне удалось взять под контроль свой голос.

— Почему?

— Потому что я тебя убью.

— Почему?

— Ты меня до смерти напугала, вот почему.

— Я не хотела, извини, — мне показалось, будто бы девушка виновато потупила взгляд, — мне просто нужен Сережа.

— Да умер он! — я опять сорвался на крик, в груди все горело.

— Что такое «умер»?

— Ты что, больная? Это значит, его нет! Умер и перестал быть! Все, баста, конец, понимаешь?

Девушка замолчала, тишина приблизилась к гробовой. А потом она сползла на колени и душераздирающе заплакала. Видимо, до нее дошел смысл всего сказанного. Она просто выла в немом отчаянии, вперемешку с жутким кашлем. В какой-то момент по ее бледному подбородку стекла красная капля.

— У тебя что, туберкулез?

— Что такое туберкулез?

— Ну, болезнь такая. Как это… чахоткой еще раньше называлась, — я сел, спиной облокотившись о бок ванны.

— Да, она.

— Давай так. Ты расскажешь мне кое-что о себе. А я пущу тебя сюда, раз тебе хочется быть возле ванны. Согласна?

Она кивнула. Я замотался шарфом до уровня глаз. Жестом пригласил ее присесть рядом. И тут заметил, что платье девушки сочится влагой, а волосы свисают заиндевевшими сосульками, что заставило меня перекреститься.

— Почему ты крестишься?

— Просто захотелось. Как тебя зовут, где ты живешь и как сюда попала?

— Звать Надей. Я живу на Сорочинской улице в особняке отца. А попала… Ну, не знаю. Я просто иногда сюда попадаю.

— Понятно. Сколько тебе лет? — дом, в котором мы сейчас находились, тоже стоял на Сорочинской улице.

— Четырнадцать.

Глубоко задумавшись, я стал швыряться в рюкзаке. Нашел пиво, собрал разбросанные по дну фигурки.

— Твои? — девушка потянула птичьи ручки, что невольно заставило меня залюбоваться. Игрушечный фарфор и её кожа были идентичны по цвету. Я ссыпал игрушки в ее ладони и приступил к еще одному не менее важному занятию – открыванию пивных банок.

— Мои. Откуда?

— От Сережи, — одно «глинское» я вручил своей нежданной знакомице.

— Это что?

— Алкоголь.

— Нельзя же.

— Можно, сегодня можно все.

Надя с сомнением сделала первый глоток. Видимо, пиво пришлось ей по вкусу, и она отхлебнула еще.

— У нас с Сережей был уговор. Он должен был… Он должен был меня поцеловать в обмен на фигурки.

Я поперхнулся и закашлялся. Ну Серый, ну пройдоха.

— Очень жаль, но ваш договор расторгнут непредвиденными обстоятельствами.

— Получается, останусь нецелованная.

— Почему останешься? В мире много парней. Думаю, с твоей красотой не проблема с кем-нибудь замутить.

Не до конца поняв смысл фразы про «замутить», девушка ответила:

— Понимаешь. Я живу в доме. И не могу из него выйти. Иногда я вообще сомневаюсь, что за его пределами есть мир.

И вот тут, кажется, до меня начало доходить.

— Надя, в каком году ты родилась?

— В 1907.

— Но сейчас 2007.

Она зажала рот ладонью и так просидела несколько минут. Я не нарушал молчания. Но затем приступ кашля вновь разодрал ей горло, просочившись сквозь бледную ладошку кровавыми подтеками.

— Надя, послушай меня внимательно. Если ты останешься здесь, то умрешь.

— Но я не хочу возвращаться, там только служанка и больше никого. Больше не могу этого терпеть! — девушка вскочила на ноги, чуть не запутавшись в тяжелых, намокших складках своего платья.

— Дура, это лучше, чем смерть! — я тоже поднялся на ноги, откинув опустевшую банку. И аккуратно взял Надю за плечи. В её глазах читался страх.

— Сейчас мы выполним уговор Сережи, и ты вернешься домой, — не став дожидаться ответа, я мягко положил ладонь на рот Нади, отмотал свой шарф и поцеловал девушку сквозь собственную кожу. Поцеловал, как мог, отчаянно, горячо, всем сердцем. А затем еще прижался губами к ее едва теплому лбу.

— А теперь пора, — невесомое Надино тельце податливо легло на мои руки. Ванна мерцала в лунном свете, ожидая свою попутчицу. Я положил девушку на ковер из листьев, и она медленно пошла вниз, будто в ванне была не вода, а болотистая жижа.

— Прощай, милая.

— Прощай, Леша, — сердце бешено застучало, реагируя на впервые произнесенное имя, моё имя. Казалось, будто бы оно сейчас раскрошит ребра.

Лицо девушки медленно ушло под воду. Я выждал минуту. Потом вдруг острая боль пронзила все мое естество — что, если я ошибся, что, если я собственноручно утопил сейчас Надю в этой бестолковой ванне? Что, если нет никакого другого такого же дома? Я бросился водить руками в осенней, ледяной воде, опускал их по плечи, но в ванне не было дна. В конце концов, пальцы что-то нащупали в водной пустоте, что-то мокрое, длинное. Этим чем-то оказалась девичья лента для волос. Прощальный подарок Нади. Я сжал ленту в кулак и заплакал.

С тех пор, всякий раз, проходя мимо кирпичного дома на Сорочинской улице, я вспоминал худую девушку, сидящую на коленях и зажимающую кровоточащий рот маленькой ладошкой. Всякий раз, пока его не снесли.