Спаниель⁠⁠

Спасаясь от поклонников и прессы, великий Лев Николаевич Толстой нашёл уединение в Ясной Поляне. От Петербурга имение располагалось далековато, да и незваных гостей здесь принимали неохотно, так что лучшего места для работы было не найти. Единственной связью с внешним миром оставалась бесперебойно работающая почта. Письма шли лавиной, иногда начинало казаться, что каждый, худо-бедно знающий грамоту житель Империи, считал своей обязанностью отписаться графу с пожеланиями здоровья или прислать какую-нибудь милую безделушку. Писем этих Толстой не читал, а вот посылки открывать и рассматривать любил. Чего только не присылали восторженные читатели! Тут тебе и тёплые носки из казачьей станицы, и серебряная коробочка с кокаином от экзальтированных курсисток, и именной кортик от офицеров Кронштадта, и цельный копчёный осётр от ресторатора N, и вышитые платочки от каторжан, и детские наивные рисунки от гимназистов. Всего не перечислишь. У Софьи Андреевны была даже мысль создать своего рода музей подарков, но граф воспротивился.

И вот приносит как-то поутру почтальон небольшой ящичек с дырками. А там, под крышкой в мягких опилках лежит очаровательный щенок спаниеля и записка от старого сослуживца по Крымской кампании. «Прими, дорогой Лев от давнего товарища, помню, люблю».

— Софьюшка, — кричит граф, — это же от барона Х! Жив, значит, старый рубака. Ах, какое время было. Люди какие!

И начинает Толстой собираться. Рубаху чистую из сундука достал, порты. Сидит на лавке лапти шнурует (или привязывает?).

— Куда ты, Лёвушка? — спрашивает Софья Андреевна.

— Пойду до станции пройдусь, ответ барону с телеграфа отправлю. Вот порадовал-то, старый чёрт, — улыбается граф. – Да и пёсик пусть прогуляется. Насиделся, бедняга, в коробке.

Сказано-сделано. Взял Толстой посох, свистнул спаниеля и зашагал к чугунке. Идёт граф, дышит запахом цветущей гречихи, солнышку улыбается, жаворонков слушает. Хорошо ему, на душе светло и радостно. Дошёл к обеду до станции и прямиком к будке телеграфиста. А на платформе жизнь кипит. Дачники в белых панамах, дамы под кружевными зонтиками, чиновники в мундирах, гувернантки с детьми, местные модники с папиросами и выпившие актёры. Граф взял щенка на руки, бороду вперёд и пробирается сквозь публику. Вдруг некий хлюст в парусиновой тройке р-а-а-з, и упирается тросточкой в грудь Толстому.

— Мужик, — говорит, — откуда у тебя спаниель?

— Мой это, — вежливо отвечает граф и тросточку небрежно рукой отстраняет.

— У тебя, сиволапый, — вроде как к Толстому, а на самом деле к обществу обращается франт, — подобной собаки быть не должно. И, сдаётся мне, что ты, мужик, вор!

— Не доводи до греха, прими в сторону, — пытается обойти его Толстой и щенка крепче к груди прижимает.

— А вот мы тебя сейчас в участок-то отведём, — глумится тот. И графу на ухо шепчет, — Мужик, вот гривенник, давай свою собаку и иди отсюда. Уж больно мне щеночек приглянулся.

Посерел граф лицом, опустил пёсика на землю. Подумал было, что негоже ему философу, отвечать злу насилием и… ударил снизу в челюсть.

У франта на станции оказались приятели и сочувствующие, так что минут пять Толстой дрался в плотном кольце недругов. Словно былинный богатырь отбивался он от наседающих врагов. Когда же прибежавший полицейский повис у него на плечах, некая юная дама в очках не выдержала и, взвизгнув, ударила слугу закона зонтиком по голове.

— Палач! — закричала дама. – Не сметь!

Примчавшейся на экипаже Софье Андреевне пришлось приложить немало стараний и средств, пока ей на руки не выдали мятежного графа с соратницей.

— Гривенник за спаниеля, — всё ещё горячился Толстой. – А в ухо не хочешь?!!

— Негодяи, – вторила ему юная особа в очках. – Кровопийцы!

Счастливый щенок беззаботно спал в корзине, захваченной Софьей Андреевной. Ему явно нравилось новое место и новый хозяин.