Соседка⁠⁠

Это обязательная часть новогодней программы. Что бы не происходило фоном, в какой-то момент он вынимает из кресла длинное стремительное тело, врёт что-то дежурное, улыбается матери уже в дверях. Такси, вызванное чёрт знает куда до якобы ждущих школьных друзей, тормозит у ближайшего угла. Он выходит, сполна расплачивается с водителем. И возвращается в тот же подъезд, из которого только что вышел. Пешком.

Не прижимает магнитный ключ к замку, чтобы не пискнул домофон в родительской квартире, подсвечивая зажигалкой, тычет пальцем в железные кнопки. Ты? Я. В подъезде темно и уже тридцать лет пахнет капустой. Сторожась, поднимается на этаж выше двери, за которой вырос. Она ждёт.

Ей на десять лет больше, чем ему. И ничего не говорят ярлычки с лейблами, которые он никогда не срезает с одежды. Над верхней губой тёмные усики, грубый валик операционного шрама на мягком животе и килограммов тридцать лишнего веса. Плотное тело не раз рожавшей женщины, небольшая, заметно провисшая грудь, пронзительно голубые глаза, ушедшие вглубь сплюснутого с полюсов черепа под слишком светлыми пучками негустых бровей, небрежная стрижка. В окна её кухни виден мемориал Победы. Из-за этого она 9 мая всегда уезжает на дачу, чтобы не слышать шума народных гуляний. Не любит.

Она не разрешает курить в квартире. Он выходит на крохотный запущенный балкончик, забитый хламом. Затягивается, роняя пепел. Дыша табаком, возвращается в душное уютное хрущёвское тепло. Благодарно пьёт то, что наливают. Чаще – чёрный, смоляной крепости чай. И не выпускает из знакомых со столичным маникюрным салоном рук её коротких шершавых ладоней с небрежно подстриженными ногтями. До утра.

Они знакомы вечность, в которой он бегал в кружок ракетостроителей в ЦНТТ вместе с одноклассником – её братом, помогал матери трясти ковёр во дворе, гонял рыбачить с пацанами мимо первого рудника, к промканалу.

Выпускной был в девяносто шестом: костюм, цветы, лента через плечо, улизанный пробор, розовый атлас вокруг волнующей талии. Руки, шёпот, сопротивление, истерический отказ, топот каблучков по асфальту – глупо вышло. От огорчения и тогдашнего безразличия ларёчников к возрасту покупателей он напился, как... Да как мальчишка с недопонятой эрекцией, чего уж там.

Пришёл в себя у подъезда, в порванных мокрых штанах, обнимающим урну.

Она увидела из окна, узнала, спустилась. Кот спал на окне, дети – у свекрови, в почтовом ящике дремало уведомление о переводе алиментов на смешную сумму. Она не строила планов, какое там, даже в голову не приходило. Просто сдавать мальчишку родителям в таком состоянии и виде сочла негуманным, что ли. Час держала его слишком длинные для наших широт волосы над унитазом. Ещё два – отмывала, поила чаем и рассказывала, что на первой отказавшей девке жизнь не заканчивается.

Потом постелила в проходной комнатёнке. Чистое, чуть влажное бельё пахло заоконным июнем и дешёвым порошком.

Она прилегла рядом просто так – засыпала на ходу, но волновалась, мало ли, мальчик слишком пьян, а затошнит во сне? Остальное случилось само собой. Он протянул худую длинную руку и навалился нескладным, но сильным костлявым телом вчерашнего подростка. Пряди непросохших волос и дешёвый кулон с логотипом рок-группы на толстой облезлой цепочке мазнули её по лицу. Мокрый, несчастный и злой, как пойманный волчонок, он вцепился, прижал, зашарил свободной рукой, обдирая халат. Резко и больно втиснулся на сухую. Она улыбнулась в темноте и провела шершавыми дачными пальцами по птичьему, остроносому лицу: "Давай я?"

Утром его мутило, голова скулила, прося пощады. Она втирала «Звёздочку» в его виски, просила молчания, прощения и говорила, что надо забыть всё, что случилось. Мало ли что в жизни бывает, и на старуху проруха, да? Дзынькнула дверь: бывшая свекровь привела детей. Мальчика и девочку.

Он уехал, как и планировали родители. Поступил и закончил. Зацепился в столице. Женился на амбициозной ровеснице – красивой, холёной и капризной, как выставочная кошка. Вляпался в валютный кредит на жильё, но выплатил его до того, как сошли с ума табло обменников.

Привык к тому, что ступать с асфальта на газон в уже почти родном столичном районе не стоит – если ботинки промокли, то это, вероятно, не роса. Кругом высотки, полно собачников и собак. Смирился с бездетностью – сначала надо на ноги встать, как Россия, мать её, с колен. С мыслью, что карьера жены, вероятно, слишком связана с её задержками по вечерам, когда босс допоздна торчит в офисе. Привык к тому, что всё надоело, что в Праге воруют, что Турция – курорт для бухгалтерш, а в Барселоне только ему интересны какие-то дурацкие музеи.

Новый год – семейный праздник. Отца не стало, пока он заканчивал столичный вуз. Но мама ждёт его, привычно одного (жена по традиции берёт машину и отваливает в родное Подмосковье).

А ещё здесь есть она, его маленькая стыдная тайна, которой он никогда не звонит, пока не приедет. Не добавляет в социальных сетях, не оставляет сообщений – в Березниках Штирлиц и так слишком близок к провалу.

Идти-то тут: два лестничных марша. Или всего шесть цифр местного телефонного номера. Шесть писков стационарного аппарата, пожелтевшего, с западающими кнопками и трубкой на вечно спутанном витом шнуре. Он пользуется таким только здесь.

– Привет! Как сама? Если смогу. Давай. Нет, позже. Круто. Конечно. Пельмени? Буду. Я скучал. Скучал, говорю, по твоим пельменям.

Автор Зоя Атискова