Продолжение рассказа "Любачевский детектив"⁠⁠

Вот вам продолжение вчерашней истории. Небольшая просьба к моим читателям - чтобы была обратная связь оставляйте в любой доступной форме свои отзывы: плюсы, минусы, комментарии. В первую очередь для этого рассказы и публикую - чтобы найти недостатки или обрести уверенность в своих работах

Первым щелчок в голове ощутил сотник:

"Ах, ты! Мать честная! - он первым нашёл взглядом почерневшего Ефима. За сотником защелкало в головах и у старосты, и у целовальника, и у Петра, выползшего из-за куста. Последний и произнёс почти шепотом, тыча пальцем в Ефима: "Вот убивец. Мамочки родные".

Ефим, пребывающий в ледяном оцепенении, с ужасом посмотрел на устремленный к нему палец Петра. Ефим содрогнулся всем телом, попятился, поднял руки, закрываясь от этого страшного для него пальца. Судорога исказила его лицо, он сделал движение в попытке бежать, но вдруг рухнул на землю, лишившись чувств.

"Вот как грех человека измучил, - сказал на это отец Офонасий. - Душа согрешающая да умрёт. Кто усмотрит прегрешения свои? От тайных моих очисти меня".

Ефима подняли и привели в сознание. Сняв повязку со щеки, обнаружили рваную рану на ухе.

"Давно ты его заподозрил?" -спросил целовальник.

"Он сказал, что зубы болят, и что он чеснок прикладывает. Когда же я подходил к нему, не почувствовал запаха чеснока. Вот Вавила, - отец Офонасий кивнул на сотника, - сегодня ел чеснок".

"Ишь ты, нюхач", - усмехнулся сотник Вавила.

"Так, нюх у меня острый, - согласился отец Офонасий. - Но про чеснок Ефим мог сказать, чтоб только отделаться от советов, а вот казанки на правой руке у Ефима сбиты. Я это сразу увидел, когда про разбитую губу Митрия узнал".

"Во как! - воскликнул Никодим. - А я то думал, ты Ефима утешаешь в горе, подходя к нему".

"А я и утешал перво-наперво, - признался отец Офонасий. - Только сначала я думал, что утешу ему боль утраты, а потом вдруг понял, что совесть его мучает. Совесть она ведь тоже уличает. Надо только увидеть".

"Значит, не совладал с собою Ефим полностью".

"С совестью не совладал. Не смог молчать её заставить. Это в его пользу. А теперь, когда таиться не надо, ему легче станет. Хоть и тяжело".

Ефима отвели в избу к старосте, где и учинили допрос.

"За что же ты, Ефим, брата единокровного порешил?"- прозвучал главный теперь вопрос.

"Я? За что?.. Да в последнее время постоянно лаялись с Митрием. А в последний раз сцепились нешуточно... Слово за слово. Он прямо осатанел. С ножом кинулся. Потом все так было, как отец Офонасий рассказал. Словно рядом стоял".

"Эх, Ефим, кабы я стоял рядом. Не случилось бы горе", - посетовал отец Офонасий.

Ефим с тоской посмотрел на священника и продолжил: "Значит, тыкает он в меня ножом. Я палку от цепа схватил и по руке ему ударил, попал. Он нож-то выронил, взвыл, за руку схватился. Я подумал, что остановится, а он вдруг с рыком звериными на меня кинулся, к стене припер, к горлу тянется, да об стену головой меня. Ухо порвал. Тут я взъярился. Ударил его. Тут у него падучая и начнись... Плохо помню дальше... Схватил я нож... Знаете дальше".

"Как же ты брата в падучей?"

Ефим долго молчал, потом выдавил из себя: "Не хотел я , не мог я Митьку убить... Осатанел я тоже, наверное... Одно слово, осатанел".

"Знаешь, что теперь тебе казнь будет?"

"Знаю, - Ефим уронил голову. - Нет мне прощения".

"Собирайся в уезд", - велел целовальник. Ефим поднял голову и попросил: "Дозволь мне брата похоронить. Попрощаться". Никодим задумался: "Времени хватает. Ладно. А не убежишь?"

"Не убегу", - пообещал Ефим. Староста вскинул брови: "Как же ему бежать? Общество, мир, подведет".

В те времена, в случае бегства преступника, вина перекладывалась на мир, общину, вынужденную в таком случае платить огромный штраф, пеню.

Но это ещё не вся история. Не вся? Нет, не вся. Вперёд, читатель!

Отец Офонасий исполнял службу отпевания по Митрию. Отпевание происходило в старой сельской любачевской церкви. Отец Офонасий, находясь ещё под впечатлением от результатов следствия, проводил отпевание и усердно, и вдохновенно. Его усердие молилось о лучшей доле для убиенного раба божьего Дмитрия. Его вдохновение вознаграждало Ефима за глубину раскаяния в виновности в смерти брата и молило изведать её сполна. Ефим стоял недалеко от гроба, спокойный, отрешенный от всего, кроме безмолвного разговора с братом. Отец Офонасий проникался их беседой.

Отпевание закончилось, и родственники и близкие стали прощаться с покойником. Отец, крестьянин Лука, попрощался сдержанно и даже сурово. Видимо, случай с братьями ошеломил его и загнал чувства в темную клеть, как загоняют собаки в нору перепуганную лисицу. В суровости Луки виделась растерянность. Он ни разу не взглянул на Ефима. Мать Митрия страдала над гробом тягостно, её чувства были растерзаны случившимся, и отцу Офонасию было ясно, что она убивается по обеим сыновьям.

Пошли прощаться многочисленные родственники, сваты, сватьи, зятья, снохи, шурины, деверя, свояки и свояченицы, кумовья. Они прощались уже с различной степенью участия, помня, что и у них есть сыновья и судьба их в воле Божьей, которая нам неведома.

В свою очередь подошли свояченицы, жена Ефима, Олёна, и жена среднего брата Матвея Марья. У гроба обе пробыли недолго. Марья после этого бросила взгляд на Ефима и покачала головой. Олёна украдкой смотрела на мужа и до этого, а теперь посмотрела на него долго, словно запоминая. Ефим ответил ей взглядом, в котором угадывался вопрос, но вопрос так и не прозвучал.

У отца Офонасия сердце сжалось при виде подошедшей к гробу Ульяны, красивой девки с роскошной косой. Впрочем, девкой она называлась по понятиям того времени, а для нас - девчонка. Ульяне шёл четырнадцатый год и недавно её сосватали за Дмитрия, покойно лежащего в гробу и не помышляющего больше о свадьбе. Свадьбу собирались справить осенью. Ульяна долго смотрела на покойника, поцеловала его в лоб, а потом, уже уходя, находясь к Ефиму вполоборота, бросила на него такой молниеносный и... чёрный взгляд, что отец Офонасий не побоялся назвать его дьявольским. Отец Офонасий посмотрел на Ефима и вздрогнул. Ефим безотрывно смотрел вслед Ульяне, и в этом взгляде было... Что? Отец Офонасий не мог назвать, не осмеливался, потому что... Страх? Раскаяние? Ужас? Ужас чего? А Олёна?

"Себе на уме, что-то на уме у этой девки, - осмысливал отец Офонасий. - Что? Ефим боится её. Ох!" Само понятие ужаса не выражало полностью того, что увидел в глазах Ефима отец Офонасий. Требовалось какое-то уточнение. Мысль эта не давала ему покоя все оставшееся время обряда похорон. Он отбрасывал одно предположение за другим. А когда его вдруг пронзила догадка (в это время заканчивали зарывать могилу), догадка, расставляющая все, как ему казалось, яснее ясного, отцу Офонасию самому сделалось страшно.

Поэтому, исполнив старательно свои обязанности, отец Офонасий кинулся к целовальнику. Они беседовали о чем-то в стороне довольно долго, тихо, но, видно было, горячо. Особенно горячился отец Офонасий, целовальник же, похоже, старался отбиться от него, отделаться, однако, поп одолел. После этого целовальник повел Ефима в дом к отцу Офонасию и вызвал туда и старосту, и сотника. Дело продолжилось. Ефим покорно выполнял все требования и к своей судьбе оставался безучастным.

Дом священника оказался таким же старым, как и церковь. Дом, довольно темная изба-пятистенок, служил пристанищем уже не первой семье священнослужителей и перешёл к отцу Офонасию от прежнего, отца Лариона. Семью отец Офонасий, по важности происходящего, отправил во двор.

"Вот как оно, Ефим, - начал целовальник, - батюшка говорит, не до конца наш разговор доведен".

Ефим никак не откликнулся на слова Никодима, с безразличием глядя в пол.

"Ответь-ка, Ефим, - продолжал целовальников, - когда... произошло у вас с Митрием, ты в эту рубаху, что на тебе, был одет?"

Ефим медленно поднял голову и несколько удивленно взглянул на Никодима. Потом, немного подумав, ответил: "Нет, скинул ту. Грязная она".

"А как бы нам на нее посмотреть?"

"Не знаю... У супружницы узнать если, у Олёны".

"А вот мы сейчас за ней и пошлём, - обрадовался Никодим. - За ней и за рубахой".

Ефим выпрямился, собираясь сказать что-то, но тут же обмяк и вновь равнодушно поник головой. Никодим мигнул сотнику, тот ушёл за женой Ефима. Сотник и Олёна явились нескоро, так что отец Офонасий и Никодим успели даже попить молока с хлебом. Ефим от еды отказался.

Вошли сотник и жена Ефима. В руках Олёна держала какой-то свёрток, наверное, рубаху. Она бросила быстрый, жёсткий взгляд на Ефима, перевела его на целовальника и выжидательно, даже затаенно, замерла.

"Как звать тебя, селянка?" - почти ласково обратился к ней Никодим.

"Олёна", - коротко ответила та, оставаясь все в том же состоянии.

"Что ты нам принесла, Олёна?"

"Да вот же, рубаха Ефима, сотник велел".

"Правильно велел. А точно ли это та рубаха, в которой он позавчера был?"

"Она и есть, а то какая ещё".

Олёна говорила спокойно, но, казалось, успевала обдумать каждое слово.

"Ты её не мыла?"

"Не успела ещё".

"Ну так давай нам её, Олёна".

Целовальник взял у Олёны рубаху, развернул её, положил на стол и вдвоём с отцом Офонасием они взялись осматривать её.

'Ефим, - заговорил целовальник, - а все ли ты нам поведал о деле?"

"Чего ещё?" - недобро откликнулся Ефим.

"А вот что оно получается, Ефим. От той раны, что у Митрия, кровь брызжет во все стороны, а твоя рубаха, конечно, грязная от пота и пыли, но крови на ней нет. Что же выходит из этого? "

"Что выходит?" - как- то глупо спросил Ефим.

"С тобой ещё кто-то был у овина. Кто? А ведь он и убил".

Ефим молчал. Вперёд выступил отец Офонасий.

"Молчишь ты, Ефим, потому что выдавать не хочешь своего сообщника. Почему? Потому как сообщница?"

При этих словах отец Офонасий запустил руку в свой неизвестной глубины и неисследованного объема рукав рясы и явил на свет Божий женский поясок, тот самый.

"Его ведь не просто так обронила там его хозяйка".

Ефим посерел лицом, Олёна сделалась бледной.

"Ну!" - грозно так потребовал целовальник.

"Не знаю, о чем говорите", - тихо вымолвил Ефим.

"А тебе, Олёна, не знакома вещица?" - спросил отец Офонасий.

"Нет"' - твёрдо ответила Олёна.

Целовальник усмехнулся недобро, закусил нижнюю губу и заходил по избе, как бы в раздумье, как дальше поступить.

"А мы вот что сделаем, - предложил отец Офонасий. - Мы пойдём к бабке Калинихе".

"Что такое?!" - опешил целовальник. Староста с сотником были огорошены ещё сильнее.

"Гадалка наша любачевская. Говорят, все видит. И что будет с человеком, и что было, и скот пропавший находит".

"Так, так, - с готовностью поддержал сотник, - я ходил к ней, помогла и жене моей помогала, и куму моему, и куме".

"Ну, начал", - проворчал староста.

"Я, конечно, как христианский священник, не приветствую общение с ней, - отец Офонасий строго посмотрел на сотника, - но знаю, крестьяне ходят к ней тайком. А мы её сейчас испытаем для дела. Вот по этому пояску она нам скажет, кто был с Ефимом".

Ефим поник головой, но молчал.

"Не боишься, отец Офонасий, - живо заинтересовался Никодим, - от тех, кто над тобою, понести наказание, если узнают про гадалку? А как с нечистой знается?"

"Под Богом хожу, Богу себя вверяю, его власти и его защите, - ответил отец Офонасий, перекрестясь. - А кого убоюсь после этого?"

"Думаешь, польза будет? - не унимался целовальник.

"Думаю, - сказал отец Офонасий и обратился к старосте и сотнику. - Согласны, поможет Калиниха?" - "Да ведь оно всяко... А Калиниха, она, конечно, того, - замялся сотник. Староста хмыкнул: "Дело, так дело".

"Раз так, то и пойдём, - распорядился целовальник. - Все пойдём. И ты, Олёна".

Собравшись, отправились на другой конец Любачёво. Бабка Калиниха жила на том краю села, что находился ближе к лесу. Дом её стоял немного на отшибе, так как рядом с ней селиться побаивались из-за молвы о ней как о гадалке-ведьме. Кроме предсказаний она жила за счёт того, что вправляла вывихи и пользовала любачевских, да и всю округу, различными травами и отварами от всяких болезней.

Старуха оказалась дома и встретила незваных гостей спокойно, словно знала заранее об их приходе. Гости перекрестились на иконы в доме Калинихи настолько тёмные, что разобрать, чей лик изображен на них было невозможно. Сама изба была тоже темной, но чисто прибранной. По всей единственной комнате висели пучки трав. Ефима с Олёной усадили на лавку, сотник остался у двери. Никодим и отец Офонасий подступили к ведунье, худой, почти высохшей старой женщине, но державшейся молодцом.

"Здравствуй, бабушка, - начал отец Офонасий. - Есть, бабушка, у нас поясок, а чей - неизвестно. Можешь ли ты нам поведать, с чьих чресл он соскользнул?"

Старуха зыркнула на отца Офонасия, скользнула взглядом по кресту на его груди, чему-то усмехнулась еле заметно. Она была седа, худа, стара, но легка в движениях.

"Коли наш поясок, любачевский, то скажу наверно, какая потеряла".

В её глазах, с хитринкой, проявлялись в то же время и толковость и сообразительность.

"Тогда приступай. Вот тебе поясок".

Старуха взяла поясок рукой, похожей на птичью лапу, положила его на стол и стала готовиться к гаданию. На столе стали появляться вещи: глиняная кружка, набитый чем-то холщовый мешочек, деревянная миска, в которую Калиниха налила воду.

"Бабушка, а мы тебе мешать не будем?" - спросил Никодим.

Калиниха криво улыбнулась на левую сторону, снова зыркнула на отца Офонасия и ответила: "Сидите, только тихо. А он, - она тыкнула пальцем в отца Офонасия, - пусть крест снимет".

Отец Офонасий, поколебавшись, послушно снял крест и спрятал его во все тот же волшебный рукав. Усмешка старухи с лёгким шипением. Затем, туго смотав поясок, она поместила его в центр стола, взяла кружку и резким движением высыпала из неё на стол мелкие кости вроде мышиных. Внимательно рассмотрела их, бормоча какие-то слова. Повторила действие три раза. Из мешочка вытянула пучок травы, подошла к печке и, убрав заслонку, от углей воскурила траву. Шепча заклинания, обошла с дымящейся травой вокруг стола, затем, взяв поясок, повязала его себе на голову. Вновь подошла к печи и бросила остатки травы на угли. От вспыхнувшего огня зажгла лучину, а на подхваченный совок выловила в печи уголек. Калиниха сделала несколько шагов к столу, и уголек зашипел в миске с водой и, казалось, забегал по поверхности воды. Старуха, подсвечивая себе лучиной, стала всматриваться в только ей видимые глубины в воде.

"Яви-и-сь!" - низким голосом промолвила гадалка.

Присутствующие в избе неотрывно, заворожено, с напряжением следили за Калинихой. Вот она сорвала с головы поясок и бросила на стол. Наклонившись к миске вплотную, вперилась взглядом во что-то там. И вдруг гримаса удовлетворения исказила лицо Калинихи. Старуха выпрямилась и погасила лучины, сунув её в воду. Некоторое время в доме стояла полная тишина. Первым не выдержал целовальник.

"Ну, говори. Узнала?"

"Узнала", - ответила старуха как бы нехотя, и посмотрела на Олёну. Та вздрогнула.

"Поясок этот, - опять заговорила старуха, - дочки печника Саввы, Ульянки".

При словах Калинихи Ефим соскочил с места и уставился на старуху диким взглядом, переведя его потом на свою жену. Олёна медленно, словно не осознавая себя, поднялась, посмотрела на Ефима и вдруг плюнула ему в лицо. Так и не сказав ни слова, она пошла из избы. Никто не посмел её остановить. Целовальник подошёл к Ефиму.

"Вывели тебя на чистую воду, соколик. Не ожидал я от бабуси такого умения, признаюсь. Придется менять точку зрения. Кайся теперь, Ефим. Как дело было?"

Ефим, подавленный разоблачением, да ещё в присутствии жены, глухо заговорил: "Встретились с Ульянкой за овином..." - "Зачем?"- "Зачем мужик с девкой встречаются?"

Староста крякнул. Сотник изумился: "Пакостник же ты, Ефим".

"Продолжай, Ефим", - сказал отец Офонасий. "Только... встретились, Митрий выбегает, давай лаяться..." - "Я бы тоже лаялся, если б с моей невестой кто за овином жухался, - со смешком вставил целовальник. - Щупались?"

Ефим отвернулся от целовальника и замолчал.

"Продолжа, Ефим, продолжай", - опять подтолкнул отец Офонасий.

"Пробовал успокоить его, да разве ж его успокоишь".

"То-то оно, что...", - вставил целовальник опять со смешком.

"Выхватил он нож и ну кидаться на меня. Вас, говорит, порешу и себя не пожалею. Тут я... как батюшка говорил, схватил палку, по руке ему..."

"Знаем, - не утерпел целовальник, - выбил ты нож, Митрий тебе о стену уши надрал за твои пакости. Ты ему хряснул, он в падучую. Так? Дальше-то что?"

"Упал Митрий на землю, пена изо рта... И вдруг Ульянка... выскочила из-за спины, нож подхватила с земли и... прямо Митрию по горлу... Я и обомлел".

"Пошто же она убила Митрия?" - первым спросил сотник.

"Говорит, со страху. Если бы прознали в селе про..."

"Ваши шашни, твои и Ульяны, печниковой дочки", - помог целовальник.

"Да... Сраму было бы. Её бы собственный отец со свету сжил".

"Как же вы так? - с какой-то тоской произнёс отец Офонасий. - Сначала бесчестие великое творите, прелюбодействуя, а потом, чтобы покрыть его, душу свою бессмертную губите. Ох-хо-хо!"

"Не мог я Митьку, - залепетал Ефим, - брат он мне".

Отец Офонасий тяжко вздохнул, шагнул расслабленно назад и тяжело сел на лавку, держась за грудь.

"Что, батюшка, плохо? - целовальник подскочил к отцу Офонасия. - Ну-ка, бабка, дай батюшке травки какой или настоя", - потребовал он от ведуньи.

"Не надо ничего, - остановил отец Офонасий. - Сейчас на воздух выйдем, и лучше станет".

"Нето, водицы испей, - предложила бабка Калиниха. - У меня ключевая".

"Спаси Бог, - ответил отец Офонасий и действительно выпил с четверть ковша холодной воды. - И вправду, хороша водица".

Старуха молча кивала головой и опять же хитровато улыбалась, понимая, в чем истинная благодарность отца Офонасия, а может это была всего лишь ее неосознаваемая привычка.

"Раз в порядке, отец Офонасий, пойдём к печнику, - стал торопить целовальник. - Будем от Ульянки признание принимать".

Время уже наступило вечернее. Стадо, пригнанное пастухом, шло по улице, хозяйки встречали своих коров, готовились к дойке. Но большинство крестьян все ещё продолжали трудиться в поле на жатве. Придя во двор печника, Саввы, следователи с Ефимом присели на завалинку, поджидая хозяев, за которыми послали. Посреди двора высилась просушиваемая груда колотых березовых дров. Из-за этой груды выглядывали коза с козленком. Возле хлева в земле копошились куры во главе с радужным петухом. Петух, время от времени, замерев, подозрительно оглядывал незнакомцев в своих владениях.

Ульянку с отцом ведущие розыск заметили ещё издали и смотрели, как не торопясь, они идут по улице. Когда Савва и Ульянка подошли к дому, ожидавшие их, кроме Ефима, поднялись навстречу. Ульянка, на удивление, держалась спокойно, хотя поглядывала на окружающих своими карими глазами исподлобья. Савва, её отец, казался растерянным и в то же время настороженным.

"Доброго здоровьечка, - начал он. - С чего это мы вам понадобились? Живём тихо, никого не трогаем".

"Здравствуй и ты, Савва, - поздоровался Никодим, а за ним и все остальные. - К тебе-то, Савва, иску нет. С дочкой твоей хотим поговорить".

Закончил целовальник строго. Ему нравилось, что Савва побаивается его, того же он хотел и от Ульяны.

"Да вот ведь она вся перед вами", - Савва обеими руками указал на дочь, как бы преподнося ее, сам же находясь все в той же растерянности.

"Такое дело, Ульяна, - сурово начал целовальник. - Ефим во всем сознался. Теперь твой черед".

"Не знаю, в чем вам Ефим сознался, а мне признаваться не в чем, - совсем не испугалась Ульяна и с презрением посмотрела в сторону Ефима. - Мало ли ему что померещилось".

"Брось, девка, отвертеться не получится", - ещё более посуровел целовальник.

"В чем же вините?" - встрял Савва.

Следователи переглянулись, и староста взялся объяснить Савве суть дела. В результате у Саввы челюсть, что называется, отвалилась. Он так долго стоял с открытым ртом, что целовальнику хотелось сказать, используя слова из запаса речи самого же Саввы-печника, "закрой хайло", где хайло, как было известно в те времена и совершенно забыто сейчас, есть отверстие русской печи. Но никто Савве ничего не сказал, а сам он употребил другое словечко, против дочери: "Ах ты ж, курва!"

Однако Ульяна не дрогнула и перед отцом: "Брешут они, тятя. Не знаю, о чем говорят".

"А если не брешут? Сам тебя на части порву!"

"Вот твой поясок, Ульяна, - отец Офонасий показал находку. - А бабка Калиниха по нему только что указала на тебя".

"Ведьме этой поверили? Да она давно из ума выжила. А Ефим уж год как меня тайком домогается, охальник. Вот и мстит мне. Мой поясок на мне, батюшка".

"Поясок-то новый на тебе, Ульяна, да больно ты распоясалась, - покачал головой отец Офонасий. - Поясок поменять можно легко, а вот с совестью потяжельше будет".

"Покайся, Ульянка, не то...", - пригрозил Савва.

"Покайся и ступай на плаху? Вы что, тятя? Не виновата я", - упрямо гнула своё Ульяна.

"Не хочешь по-хорошему? - вздыбился целовальник. - Под допрос с пристрастием пойдешь, девка".

Первый раз в глазах Ульяны серой птицей мелькнула неуверенность. И все же она, сжав губы, не сдавалась, продолжая смотреть исподлобья. Тут вдруг отчебучил святой отец. С веселым взвизгом он подпрыгнул на месте, пошёл вприсядку. Подскочил и поочередно, путаясь в рясе, шлепнул себя по пяткам, а в завершение стукнул себе кулаком в лоб. Естественно, все выпучились на батюшка. Уж не умом ли вдруг тронулся?

"Есть ещё способ, - совершенно успокоившись, заявил он. - Если ты убийца, Ульяна, то на тебе не только поясок новый, но и рубаха свежая и сарафан. Кто

убивал, на том и кровь. Коли так, ты тот сарафан спрятала или сожгла. Нет, спрятала, в укромном месте. Так незаметней".

"Сейчас мы, Никодим, - обратился отец Офонасий к целовальнику, - вернёмся к гадалке, а она нам скажет, куда сарафан, окровавленный, с рубахой скрыт. Как пить дать, скажет! Вот прихватим землицы с этого двора, и она скажет".

С этими словами отец Офонасий, став на четвереньки, действительно нацарапал горсть земли и зажал её в кулаке. Целовальник собирался что-то сказать или возразить, также как и староста с сотником, но отец Офонасий, проявляя упорство, прямо-таки вытолкал их всех со двора Саввы. Отец Офонасий пошёл быстро, остальные едва поспевали за ним. Когда же они зашли за ближайшие от двора Саввы избы, отец Офонасий резко повернул влево.

"Куда? К бабке прямо", - воскликнул целовальник недоуменно. "Пока мы ходим, Ульянка перепрячет или сожжет, - надоумливал староста. - Надо было кому-то остаться". "То-то и оно, - согласился отец Офонасий. - Быстро надо поворачиваться. Теперь без бабки. Оврагом. Ульянка, если не выдюжит, кинется от окровавленной одежки избавляться. Тут мы её и должны прихватить".

Оставив сотника с Ефимом, поспешая, стали оврагом возвращаться к дому Саввы.

"Ловок ты на выдумки, батюшка, - подивился Никодим. - А как Ульянка выдюжит и не кинется к потаенному месту?" - "Может. У них вся семья такая, - согласился староста. - Порода!" - "Значит, она ловчее, - сказал отец Офонасий. - Только ведь она тогда к твоим мастерам дел заплечных попадёт". - "Ну, это и к гадалке не ходи", - хохотнул целовальник. "А я этого не хочу", - признался отец Офонасий.

В овраге в настоявшемся за день теплом воздухе густо пахло травами. Отец Офонасий потягивал в себя воздух носом, поводы им из стороны в сторону.

"Пустырником пахнет".

"Вот их дом", - сказал староста. Они осторожно выглянули из зарослей оврага.

"Могла Ульянка уже и убежать", - предположил староста.

"Так, - согласился отец Офонасий. - Но ей от отца ещё надо отделаться".

"Вот она!"

Из избы вышла Ульянка и скорым шагом, оглядываясь, пошла за амбар. Когда отец Офонасий, староста и целовальник появились неожиданно за амбаром, Ульянка суетно вытаскивала из развороченной ямы сарафан и рубаху. Увидев мужчин, Ульянка, вскрикнув, бросилась было бежать, но споткнулась, упала лицом вниз, сильно ударившись о землю, и безвольно затем перевернулась на спину. Она поднялась и оскалилась на своих преследователей, то ли вымученно улыбаясь таким оскалом, то ли безмолвно рыча в бессильной злобе. А ведь всего лишь девчонка.

Крестьянские семьи возвращались после трудов из полей домой, когда следователи заканчивали с делом, в том числе и с бумажной его частью. Поужинав у отца Офонасия гречневой кашей, целовальник собирался обратно в уезд. Он был доволен. Дело прояснилось. Никакого тайного умысла на события в Угличе не обнаружилось. Перед Москвой можно будет легко объясниться. Туда же на телеге отправлялись и Ефим с Ульяной в сопровождении недовольного сотника.

"Счастливо оставаться, отец Офонасий, - говорил целовальник, садясь на свою кобылу. - Надолго я запомню наше приключение и твой нюх, и твои смекалистость и ловкость".

"Что ты, Никодим, не расхваливай меня. С Божьей помощью вместе дело сладили".

"Конечно, - усмехнулся целовальник, - и с ведьминой тоже. Знаешь, отец Офонасий, теперь я тоже буду к гадалкам обращаться, если загвоздка выйдет".

"Попробуй, может и получится, - улыбнулся с хитрецой отец Офонасий. - Смотри, не окарайся".

"Не понял, - поднял бровь Никодим, почуяв подвох. - Объясни-ка, святой отец".

"Думаешь, бабка Калиниха сама высмотрела в своей миске Ульянку? Не знаю, как там у нее обычно получается, потому что говорят, что в самом деле предсказывает, но в этот раз я ей помог, кого увидеть надо. Заподозрил я Ульяну во время отпевания Митрия. Она такой взгляд на Ефима бросила, что заставила подумать меня. Вот я и подумал. Мог ошибиться, но не ошибся, как видишь, - излагал отец Офонасий ввергающемуся в изумление целовальнику.

"Вот ты огрел меня, святой отец, так огрел, - признался Никодим. - Вот почему старуха так спокойно встретила нас, а потом все ухмылялась да усмехалась".

Не менее ошеломлены оказались признанием отца Офонасия как сотник, так и Ефим с Ульяной. Последняя и предъявила Ефиму: "Э-эх, он тебя вокруг пальца обвел, а ты все и разболтал, баба".

А потом Ульяна поворотилась к отцу Офонасию: "Ты не поп, ты чёрт изворотливый, чтоб тебе..." - "Охлони, девка, - окоротил её Никодим, - тебе сейчас уже о другом надо думать". На это Ульянка ничего не ответила, лишь отвернулась от всех. О чем-то подумав, она обратилась к Ефиму: “Ефимушка, я ведь все равно люблю тебя. И до самой смерти любить буду”.

"Трогай”, - велел Никодим сотнику. Тот стегнул лошадь кнутом, телега тронулась и дальнейшего разговора Ефима с прильнувшей к нему Ульяной не стало слышно.

"Прощай, отец Офонасий, - сказал Никодим напоследок, отъезжая на своей кобылке. - Тебе бы у нас, по сыскному делу. Откуда ты такой ловкий?".

"Все от Бога, Никодим, все от Бога. И езжайте с Богом”, - ответил отец Офонасий и перекрестил всех в удаляющиеся спины.

В воскресенье, во время церковной службы, проповедуя и помня о недавнем происшествии, отец Офонасий с амвона обратился к своим любачевским прихожанам с такими словами: "Братья и сёстры, ведомо вам о печальных событиях, произошедших в нашем Любачеве в прошедшую седмицу. Мирная жизнь нашей общины отягчилась тягчайшими грехами, человекоубийством, братоубийством. Грехи эти, братья и сестры, оказались к тому же замешаны на еще одном грехе, прелюбодеянии. Антихрист, этот враг рода человеческого, не жалея трудов, сеет семена порока среди христиан. И горе тому, у кого почва душевная окажется благодатной для посева сатанинского, и не высушит их солнце любви к Христу, и не побьет их град гнева нашего против зла. Ибо один порок не только разрушает душу, но и влечёт за собой следующие пороки. А во первую очередь - ложь. Нашим любачевским грешникам, Ефиму и Ульяне, пришлось вослед греху лгать и изворачиваться, и страх погубить свою душу оказался слабее дьявольских соблазнов. Вот об этом не надо забывать, братья и сёстры. Мы радеем о нашем урожае, который есть хлеб наш насущный, мы тщимся быть рачительными хозяевами и хозяйками, чтобы иметь достаток в доме и уважение в обществе. Ефим и Ульяна были хорошими работниками и, казалось, добрыми христианами. Что же произошло? Не забываем ли мы в заботах дня о хлебе духовном для души нашей? Радеем ли мы о крепости души нашей против пороков антихристовых? Давайте же, братья и сёстры, купно и в одиночку не забывать о противлении злу и пороку денно и нощно. Давайте, братья и сёстры, трудиться в приращении и преумножении добрых всходов и сохранении их в наших закромах. Жнущий да получит награду. И да пребудет с нами в этих трудах благодать Божья и ныне , и присно, и во веки веков. Аминь"

всем спасибо за внимание, жду ваши отзывы, на неделе постараюсь выложить еще один рассказ