Похороны Симона⁠⁠

У Айинанц Сильвии умер муж. Не сказать чтобы его смерть стала для людей сюрпризом, ведь Симону было крепко за восемьдесят, а точнее — без году девяносто лет. Но расстроились без исключения все — муж Сильвии был душой компании и всеобщим любимцем. Жил он широко и безудержно, в тратах себя не ограничивал, ел, словно в последний раз, пил так, будто назавтра утвердят сухой закон и впредь за спиртное будет полагаться смертная казнь. Потому завтракал Симон вином (для бодрости), обедал тутовкой (от изжоги), ужинал кизиловкой (чтоб крепко спалось).
Несмотря на царящие в Берде пуританские нравы, в интрижках он себе не отказывал. Любил женщин — самозабвенно и на износ, очаровывался с наскока, ревновал и боготворил, на излёте отношений обязательно дарил какое-нибудь недорогое, но красивое украшение. «Расставаться нужно так, чтобы баба, встретившись с тобой на улице, не прожгла навылет плевком!» — учил он друзей. Друзья отшучивались и, намекая на его любвеобильность, дразнили джантльменом, от слова «джан» — душа моя.

Сильвия по молодости устраивала мужу сцены ревности, но с годами научилась смотреть на его похождения сквозь пальцы. И всё же иногда, чтоб не слишком наглел, закатывала скандалы с битьем тарелок и чашек, которые заранее откладывала из щербатых, предназначенных на выброс. Симон наблюдал с нескрываемым восхищением, как жена мечется по дому, грохая об пол посуду.
— Ишь! — комментировал, подметая потом осколки.
Пока он прибирался, Сильвия курила на веранде, стряхивая пепел в парадные туфли мужа.
Жили, в общем, душа в душу.

Симон умер накануне своего 89-летия, абсолютно здоровым бодрым стариком. Плотно поужинав и опрокинув от бессонницы стопочку кизиловки, он уснул в своё привычное время, а утром не смог подняться с постели. Вызванная скорая диагностировала апоплексический удар, но до больницы не довезла — Симон умер, когда машина, истошно взвывая сиреной, выезжала со двора. Выдали его семье к утру следующего дня, одетым в шерстяной костюм и белоснежную рубашку, тщательно побритым и причёсанным на идеально ровный пробор. Усопшего не стыдно было бы в гроб положить и предъявить вниманию общественности, если не багровые, в синюшный перелив, уши, портящие ему представительный вид. Патологоанатом, предвосхищая расспросы родственников, объяснил, что подобное случается с людьми, умершими от инсульта.
— И как же нам быть? — прослезилась Сильвия.
— Хоронить! — сухо бросил патологоанатом, которому явно было не до сантиментов.

Сильвия долго раздумывала над тем, как придать покойному приличный вид. От предложения старшей невестки замазать уши тональным кремом сердито отмахнулась — не дам из своего мужа меймуна делать! Обозвав бессовестной, выставила вон младшую, предложившую повязать ему косынку. Средней невестке не дала даже рта раскрыть — всё одно толкового не скажет. Так ничего и не придумав, Сильвия, опрометчиво понадеявшись на тактичность земляков, решила оставить всё как есть. Перепоручив невесткам хлопоты по поминальному столу, она переоделась в тёмное и подчёркнуто скромное и уселась в изголовье гроба, вознамерившись провести в скорбном молчании два дня.

Надежды на тактичность земляков не оправдались. При виде покойного, позабыв о словах сочувствия, они первым делом справлялись, почему у него такие вызывающе синие уши. Сильвия вынуждена была, прерывая молчание, обстоятельно им отвечать. Мужчины обескураженно цокали языком, женщины сразу же предлагали что-нибудь придумать.
— Да что тут придумаешь! — вздыхала Сильвия.
— Ну хоть что-нибудь! — упорствовали женщины, сыпля наперебой идиотскими предложениями, как-то: приложить к ушам листья подорожника, нарисовать йодовую сетку, облепить перебродившим тестом, желательно холодным — чтоб наверняка.
Мужчины в ответ крутили пальцем у виска, едко любопытствуя, как вообще можно помочь тому, кому ничем уже не поможешь! Цитата из «Идиота» о красоте, которой суждено спасти мир, неосмотрительно приведённая учителем русской литературы Офелией Амбарцумовной, вызвала в мужском фланге бесцеремонные смешки и вполне разумное утверждение, что красотой покойника не оживишь. «Зато приятно будет на него смотреть!» — не сдавался женский фланг. Обстановка неуклонно накалялась, превращая церемонию прощания в перепалку.
Траурный тон мероприятию вернула Сильвия. Вытащив из буфета тяжеленную супницу, она молча грохнула её об пол. Женщины, моментально вспомнив, за каким делом явились, дружно заголосили, мужчины вышли во двор — перекурить. Сильвия, довольная собой, снова уселась в изголовье мужа.

Потихоньку стали подтягиваться бывшие пассии Симона, расфуфыренные, словно на парад. Первой явилась Сев-Мушеганц Софья, в кардигане цвета топлёного масла и с фальшивым жемчугом на дряблой шее. Следом заглянула Тевосанц Элиза. Сыновья Элизы давно перебрались во Фресно, потому она пришла во всем американском: платье, туфли, сумка и даже помада цвета пыльной розы, о чём она не преминула сообщить, устраиваясь по правую руку от вдовы. Сильвия повела носом и поморщилась — пахла Элиза приторно-сладкими духами. «Передушилась, ага», — виновато шепнула та и уверила, что терпеть придётся недолго — духи, в отличие от всего остального, не американские, потому быстро выветрятся. Из далёкого Эчмиадзина приехала Бочканц Сусанна и моментально взбесила публику литературным армянским, высокомерно вздёрнутыми тонковыщипанным бровями и подобранными в частую складочку узкими губами. Ей тут же припомнили хромоногую безграмотную мать и отца-оборванца. Сусанна вернула брови на прежнее место и, расслабив узел рта, перешла на бердский диалект, чем сразу же снискала благосклонное к себе расположение. Последней пришла Макаранц Рузанна, удачно выдавшая свою дочь замуж в Москву. Невзирая на апрельскую теплынь, Рузанна явилась в полушубке из чернобурки и бирюзовой фетровой шляпе. Встав к окну спиной (чтоб дневной свет не ложился на «упавшее лицо», но зато выгодно подчёркивал богатство меха), она, делая многозначительные проникновенные паузы, прочитала долгий стих о разлуке.

Поэзия стала последней каплей. Бесцеремонно подвинув чернобурку, Сильвия ушла к себе, переоделась в маркизетовую блузку и нарядную юбку, заколола волосы бабушкиным черепаховым гребнем, от искушения воткнуть в узел антикварные вязальные спицы из слоновой кости с сожалением отказалась. Зато напудрилась и подкрасила губы — не сидеть же среди этих расфуфыренных куриц нечёсаной выдрой! К тому времени, когда она вернулась, публика значительно поредела. Остались самые стойкие: родственники, бывшие коллеги мужа, пассии (все) и подслеповатая соседка Катинка, кажется намеренно позабытая своими детьми.

Именно старая Катинка и предложила смазать уши покойного растопленным утиным жиром. Мол, вреда всё одно не будет, а вот польза может приключиться. Ведь знахарка Забел вполне успешно лечила утиным жиром не только синяки и ушибы, но даже переломы.
— Не хоронить же его синеухим, дочка! — прошамкала Катинка, утирая слёзы краем передника.
Сильвия хотела было возразить, что покойному без разницы, какого цвета у него уши, но, поймав боковым зрением шевеление бровей Бочканц Сусанны, передумала — повода злорадствовать она ей не даст.
— Несите утиный жир! — велела она.
— Главное наложить сверху компрессы с камфарным маслом. Так знахарка делала! — сыпала инструкциями Катинка, следя за тем, чтобы камфары не переложили. Иначе, объяснила она, могут случиться судороги.
— Ну ему-то судороги не грозят! — отмахнулась невестка Сильвии.
— Откудыва ты можешь знать? — встопорщилась старая Катинка. — Вместо того чтобы языком молоть, ты бы лучше охладила утиный жир до комнатной температуры!
— Почему именно до комнатной? — полюбопытствовала Макаранц Рузанна, обмахиваясь журналом: в полушубке и шляпе ей было нестерпимо жарко, но на предложение раздеться она неизменно отвечала отказом.
— Как почему? — всплеснула руками старая Катинка. — Чтоб не обжечь покойному кожу!
Рузанна, обменявшись ошалелым взглядом с невесткой Сильвии, булькнула нечленораздельное и притихла.

К тому времени, когда у детей Катинки проснулась совесть и они явились за своей матерью, голову Симона украшали большие беспроводные наушники, отжатые со скандалом у младшего внука. Наушники надёжно фиксировали компрессные нашлёпки с камфарным маслом. Несмотря на неоднозначный вид, покойник выглядел вполне умиротворённым и даже счастливым. Вокруг него расселись вдова и бывшие пассии, и, потягивая домашнее вино, вели разговор «за жизнь». Макаранц Рузанна, сдвинув на затылок шляпу и выставив на обозрение сотоварок почти лысую голову, жаловалась на поредевшие волосы. Софья, сняв фальшивый жемчуг и оттянув ворот водолазки, демонстрировала некрасивый шрам, оставшийся после операции на щитовидке. Элиза с горечью призналась, что сыновья еле сводят концы с концами, и потому вся её одежда и даже духи приобретены не в приличном магазине, а в сэконд-хенде, чуть ли не на развес. Сусанна же с упоением жаловалась на высокомерную городскую свекровь: «Старая грымза попрекает меня деревенским происхождением, а сама рюкзак называет лугзагом!»
— Обмажь ей уши утиным жиром, вдруг подобреет, — посоветовала Сильвия под общий смех.
Периодически кто-то из них заглядывал под наушники и сообщал остальным, что толку от утиного жира ноль.
— Неужели вы надеялись, что толк будет? — каждый раз осведомлялась Софья, и, выслушав заверения в обратном, разливала по бокалам новую порцию вина.
Разошлись ближе к полуночи, довольные греющим душу общением, наконец-то простившие Симона, друг друга и себя.
На кладбище каждая положила в гроб те самые подаренные на память украшения. Сильвия стянула с безымянного пальца обручальное кольцо и надела мужу на мизинец, обещав вскорости за ним прийти.
Похороны вышли лёгкими и светлыми, словно одуванчиковый пух.

@ Наринэ Абгарян