Мертвый, Добрый⁠⁠

— Вставай, а то царствие небесное проспишь! — Кто-то трясёт Мишку за плечо. Он открывает глаза. В большой комнате темно. Только слышится надсадный бабкин храп за ситцевой занавеской.

Над Мишкой кто-то стоит. Мальчик всматривается и истошно кричит. Дождавшись, когда его вопль стихнет, дед строго, но добродушно спрашивает:

— Чего орёшь, окаяшка? Режут тебя?

Мишка снова визжит, но тут голос садится, переходит в хрип.

Деда вчера похоронили. Тогда почему он снова здесь, да ещё и разговаривает? Этак мирно:

— Вставай, внучек. Я ведь из-за тебя ни свет ни заря поднялся. Через сорок дней будет невмочь, а сейчас в самый раз.

Мишка чувствует, что, несмотря на тепло в избе, по коже бегут морозные мурашки. Он кутается в одеяло с головой и сипит:

— Не пойду я никуда. Да воскреснет Бог… — Но продолжение молитвы от нечистой силы теряется в памяти.

Дед стягивает одеяло:

— Хватит прохлаждаться! Что за молодёжь растёт!

Мишка вскакивает как ошпаренный, отбегает к печке, возле которой сушится обувь.

— Вот-вот, сапоги обувай, там сыро, — советует дед.

— Конечно, сыро! – Мишка помнит, что вечером прошёл дождь, и в могилах, наверное, вода. Ведь не иначе дед пришёл забрать его!

Почему? Десятилетний Мишка знает объяснение: в селе говорят, что если ты обижал родственника, а он внезапно умер, то придёт за тобой и уведёт в мир иной. А Мишка перед дедом виноват — когда тот слёг за месяц до смерти, то внука часто просил то книгу подать, то папиросы принести, то чай заварить, если бабушки дома не было, а Мишка медлил, ленился, убегал из хаты играть с соседскими мальчишками. Вот и доигрался…

— И куртку с капюшоном надень, чтоб за шиворот не сыпалась роса.

«Да, на кладбище много кустов, росы на них должно быть порядком», — соображает Мишка.

Почему же бабушка не просыпается? Храпит по-прежнему, словно не слышала воплей внука.

— Деда, я покойников боюсь, — шёпотом признаётся Мишка.

— А чего нас бояться? — буднично замечает дед.

Мишка хочет включить свет, поскольку стоит как раз возле рубильника, но страшится увидеть мертвеца во всей красе. Уж лучше тёмный силуэт.

Отправили Мишку родители к бабушке с дедом на всё лето, а тут такая оказия — не увидеть им больше сына. Мишка начинает тихо плакать.

— Нюни распустил! Хлеба возьми да колбасы или сыра. Что есть-то будешь? Аппетит там отменный!

— В могиле аппетит? — У Мишки волосы на голове встают дыбом. Он представляет, как сидит в яме на дедовом гробу и ест бутерброды.

Бабушка особенно громко всхрапывает.

— Не домовой ли душит? — с тревогой замечает дедушка.

А при жизни ругался:

— Эк её разрывает! Так бы и прикрыл подушкой!

Трясущимися руками мальчик открывает холодильник, берёт плавленый сырок. Отламывает горбушку хлеба от лежащей на столе буханки. Суёт снедь в карман.

— Пойдём, — говорит дед и открывает дверь.

Мишка плетётся за ним. Во дворе стоит, словно окаменев, их чёрная тонконогая собака Жулька, уши висячие в разные стороны — не лает, но и хвостом не виляет, наверное, кажется ей хозяин очень странным.

Дед берёт Мишку за руку — никогда прежде так не водил, они выходят за калитку и шагают по дороге. Пальцы у мертвеца крепкие. Вырываться боязно.

Высоко в небе сияет полная луна. Деревня спит. Стрекочут кузнечики, журчащий хор лягушек слышен издалека. Мишка оглядывается вокруг — всё кажется ночью другим, таинственным.

— Погляди-ка направо! Банника заметил? — Показывает дед туда, где зашуршала трава. — Веник берёзовый понёс. Хозяйственный.

Мишка никого не различает. Бросает косой взгляд на деда, замечает острый нос, тёмные провалы вокруг блестящих глаз.

— Погляди-ка налево, вот бесстыжая, — сплёвывает дед. У соседского сарая мелькает баба в сорочке. — Ведьма идёт чужих коров доить… Ты не озяб ли, окаяшка?

Мишка на свежем воздухе немного опомнился и приободрился. Только сейчас он понимает, что направляются они с дедом вовсе не к кладбищу. Вот миновали соседнюю улицу, клуб, магазин…

Мишка думает, что дед изменился. Раньше называл бы чертякой, да ещё и подзатыльники отвешивал. А теперь и рассказывает что-то внуку, и заботится, чтобы тот не простыл. При жизни бы так! А то скажет им с бабушкой: «Одна брюзжит, другой визжит», и уходит неведомо куда с чекушкой водки.

Спускаются под гору. Впереди раскинулся широкий луг, трава отливает серебром под луной, кое-где видны круги и полумесяцы покосов. Топают по влажной дороге.

Но Мишке всё равно страшно, потому что непонятно — зачем дед ведёт его в противоположную от кладбища сторону? Вдруг там что-то ещё хуже?..

Вот и озеро. Долгим чёрным зеркалом вытянулось оно на опушке смешанного леса. Окружено прошлогодним сухим камышом вперемешку с молодыми острыми стеблями. Через заросли то тут, то там ведут тропинки. Вдруг Мишка замечает шалаш. Дед наклоняется, извлекает оттуда лопату, протягивает внуку и командует:

— Копай!

«Могилу!» — холодеет Мишка и жалобно лепечет:

— Дедуня, прости. Я знаю, что плохо себя вёл, не слушался. Ей-богу, я всё понял! Отпусти, пожалуйста. Я буду бабушке помогать — картошку полоть, кур кормить, воду носить из колодца… Учиться стану на одни пятёрки.

— Так ты же сам просился! — восклицает дед. — Всё время ныл: возьми да возьми. Вот я и подумал, что виноват перед внуком. Не будет моей душе покоя, пока на рыбалку не свожу! Ну, довольно слёзы лить. Копай червей! Удочки в шалаше. Надо до третьих петухов вернуться — тебе домой, мне в домовину.