Март. Утро⁠⁠

Утро выдалось солнечным, но холодным. Колючий мартовский ветер трепал сухие кустики полыни, лез под короткий кавалерийский полушубок. Лев Николаевич, натянув потуже отороченный мехом картуз, скоро забрался в седло и ожесточённо потёр немедленно замёрзшие пальцы.

— Степан! – нетерпеливо закричал он. – Ну, где ты, Степан?!

— Иду, батюшка, — зашаркали валенки из-за дверей и на порог бочком выпятился седоусый старик, держа в левой руке блюдце с лафитником. Правая рука, прижимала к груди четырёхгранную бутыль.

— Да, что ж долго-то так?

Слуга насупился, всем своим видом показывая, что спешил, как мог. Продолжая хмурить брови, наполнил рюмку и протянул барину.

— На добрую дорожку, — просипел он.

Толстой, чуть натянув поводья, ловко смахнул лафитник с блюдца и, зажмурившись, выпил.

Будто горячий шар жаркого лета разросся внутри него и неспешно опал, оставив солнечное тепло и медовый аромат перезревших груш.

— Magnifique, — прошептал Лев Николаевич. – Вторую.

Жеребец под ним, задышал, заходил, переступая с ноги на ногу. Степан, перехватив бутыль, скоро наполнил рюмку.

Вторую граф выпил не спеша, наслаждаясь каждым глотком. Шумно выдохнул и потряс головой, словно гоня мысль о третьей.

— Славно, — подмигнул он слуге, водружая пустой лафитник на блюдце.

— Когда обратно ждать, батюшка? – чуть поклонился Степан и вдруг, вспомнив о чём-то, досадливо застонал. – Ах, же я дурень! Забыл!

— Что ещё?

— Письмо. Письмо от барыни вчера вечером привезли.

— Степа-а-а-ан, — протянул Лев Николаевич. – Ну, какое письмо? Зачем?

Морщась, он принял узкий конверт, раздражённо вскрыл и принялся читать трепещущий на ветру листок.

«… нас позабыл… здоров ли… погода… дело расстроилось… тресковый жир… доктор говорит… денег у меня осталось… получили телеграмму… любящая тебя…»

— Вот, право, почерк! – граф скомкал в кулаке письмо. – Ничего не разберёшь. Но, похоже, всё у неё, слава Богу, хорошо.

Он развернул коня, чуть пришпорил и, уже вылетая со двора, крикнул слуге, — Я к Савицким! Дня три не жди!

***

«Левочка совсем уничтожает меня своим полным равнодушием и отсутствием всякого участия в том, что касается меня».

Софья Андреевна Толстая. Дневники 1862-1910 гг.