Герой Своей Эпохи Глава 5
На следующий день Громов провёл несколько часов в кабинете Начальника, без финальной отмашки которого окончательное решение, всё-таки, не могло быть принято.
После дежурных фраз о полёте и самочувствии, Громов начал объяснять, какой он видит ситуацию, как тщательно он всё обдумывал, находя всё новые варианты решения и, в который раз, их отвергая.
Он сидел на своём обычном месте – в кресле за длинным столом справа от стола Начальника. Снова не выспавшись, он чувствовал усталость. В какой-то момент он даже одёрнул себя: чуть не начал рассказывать то, что уже говорил ранее. Начальник невнимательно слушал, глядя в один из мониторов, стоящих на его рабочем столе.
– Саша, – вдруг перебил его Начальник, не отрывая взгляд от экрана, – болтать кончай, а то какой-то ты больно разговорчивый сегодня. Ты все ещё бухой, что ли? – Он нахмурился и повернулся к Громову. Тот постарался придать взгляду живость.
– Да уж, – протянул Начальник и снова уставился в экран. Пауза в несколько секунд показалась Громову вечностью. Начальник отвернул от себя монитор.
– Ты с прокурорскими не говорил, я так понимаю? – Спросил он Громова.
Громов понял свой промах.
– Да я думал им звонить. Но…
Начальник не дал ему возможности начать оправдываться.
– А мне вот сегодня уже звонили. Спрашивали, что делать. – Сказал он спокойно. – Они ждут нашего решения.
– Алексей Алексеич, – Громов сделал глубокий вдох, обдумывая то, что намеривался сказать. – Пусть его годика на три осудят. – Громов хотел назвать больший срок, чем у него вырвалось; это позволило бы поторговаться, но цифра уже была названа. – Деду этому не долго осталось. Да и молодёжь эта сраная. Можно, правда, пару успокоить, по хулиганке, но там же постоянно новые появляются. Хотя, Сергей и так справится. Да и отсидит Фёдор годик-два, не больше, ничего с ним не случится. – Громов старался обосновать своё предложение до того, как Начальник его прервёт, – плюс пока вынесут приговор, пока приведут в действие. Народ, за одно, и подуспокоится. Когда он выйдет, все уже всё забудут.
– Саш, а..? – Начальник явно начинал злиться. – Ну, ты, блин, как себе всё это представляешь? Ты, что, блин.., – Начальник начал махать руками, а это было дурным знаком, – ты, ... вообще?
– Алексеич, а Сергей себе народ представляет, который ему чуть ворота перед комплексом не снёс? – Попытался возмутиться Громов. – У него выбора как раз мало. Хорошо, он хоть остальных утихомирил, а то бы, и правда, нормальный срок выписывать пришлось.
Начальник отмахнулся и посмотрел в сторону, обдумывая предложение Громова.
– Пусть он хоть новости почитает. – Продолжал Громов, – там такое творится! Нам этих успокаивать надо, и на следующих переключаться. У нас времени не много.
– Саша, вот ты летал только что. Чё ты ему сам всё это не сказал? – Спросил Начальник. Дел, и правда было не мало.
– Ладно, – согласился он с Громовым через паузу. – Звони тогда, кто там разбирается, обговаривай с ними сам. Делай всё сам, даю тебе карт-бланш.
Этого, команды самому принимать решение, Громов и ждал.
– А если Сергей начнёт звонить? – Всё-таки позволил себе уточнить он.
– Тут уж ты тоже сам, Саша, – поднял ладони вверх Начальник.
– Я Льезгину тогда скажу, чтобы записал, – Громов встал с кресла, – как закрытое дело.
– Говори-говори, – согласился Начальник.
Через час после встречи с Начальником, Громов разговаривал с прокурором К…а. Рассевшись в кресле, он долго морочил ему голову разными, исключающими друг друга указаниями. Он то говорил, чтобы они ждали его последующих указаний, то настаивал, что бы они немедленно действовали; то велел посадить Тварина-младшего в СИЗО, но, перед этим, переговорить с Твариным-старшим, что окончательно запутало прокурора и даже привело его в некоторое негодование. Под конец этого бессвязного и противоречивого монолога Громов призвал своего собеседника быть осторожным, внимательным и пообещал позвонить в ближайшее время с окончательным указанием. Пока он морочил голову прокурорскому начальнику К…а, он всё-таки решил посадить Фёдора Тварина на четыре года и два месяца в колонию общего режима, но всё-таки дать прокурору об этом знать как-нибудь в другой раз. Он посчитал, что этот срок сможет более-менее всех успокоить.
Из чёрной коробочки на столе Громова выплыл маленький синий экран и повис в воздухе перед ним: это был экраноговоритель – последнее достижение российских технологий. На нём показался овал лица секретарши Марии.
– К вам Михаил Льезгин, Александр Сергеевич.
– Как вовремя, – обрадовался Громов и хлопнул в ладоши. – Запускай его.
Льезгин – длинный и тощий молодой человек с гладко зачёсанными волосами всегда одной длины, как будто они и не росли вовсе у него на голове, и массивными очками в чёрной оправе; одевался он не дешёво, но и неброско. На его узких плечах почти висел тёмно-синий клетчатый свитер, из выреза показывался воротник белой рубашки. Чёрные брюки и чёрные ботинки на толстой подошве дополняли образ человека, больше заботящегося о практичности одежды, чем о её стильности.
Льезгину, как самому молодому сотруднику на шестом этаже, всегда доставались дела попроще. Дела, не содержавшие эпизодов насилия и не касавшиеся высокопоставленных государственных чиновников или крупных бизнесменов. В его обязанности входило составление отчётов и архивирование дел с ограниченным доступом. Он обычно занимался тем, чем никто не хотел заниматься – бумажной рутиной. Спокойная служба в стенах собственного кабинета.
По образованию юрист, он какое-то время работал в прокуратуре. Когда создавался Комитет, многие из прокуратуры его рекомендовали и за него ручались. Особенно высокопоставленный в силовых структурах отец.
– Добрый день, Александр, – сказал Льезгин, входя в кабинет Громова и подходя к его столу. В руках он держал две увесистые папки.
Они пожали друг другу руки, Льезгин сел на кресло, стоящее перед рабочим столом хозяина кабинета.
– Вы ещё не прислали мне отчёт о деле Фёдора Тварина. Когда я могу его получить? – Нарочито серьёзно спросил он.
Громов широко зевнул.
– Послушай, – сказал он, потерев глаза, – ты ведь, когда отчёт пишешь, то ведь всего несколько фраз, так? Там просто номер дела, краткое описание, и статус: закрыто или в процессе, ведь так? – Громов одновременно спрашивал и объяснял.
– Так, – подтвердил Льезгин, уже догадываясь, к чему ведёт собеседник.
– Ну, вот и напиши, что дело Фёдора Тварина закрыто. Что суд вердикт вынес. Все довольны, и комедия закончилась, – заключил Громов.
– Тогда почему я ещё не получил отчёт? – Холодно спросил Льезгин.
– Потому что, Миша, – серьёзно, но с тенью сарказма начал Громов, – у меня много сложных дел первой, государственной важности. Писать отчёты – это далеко не приоритет в списке моих обязанностей. Так что я тебя по-человечески прошу: напиши, что дело закрыто.
– А если Пахан попросит заключение по этому конкретному делу? – Спросил Льезгин, – вы понимаете, что подставляете и меня, и Алексея Алексеевича.
– Никого я не подставляю, – Громов поморщился, – к тому же, не будет Пахан ничего просить. Ему что, других дел мало? Все эти отчёты – это пустая формальность.
– Однако же, – возразил Льезгин, – на прошлой встрече он попросил два конкретных отчёта. Благо, ни один из них не был вашим. Ваши кстати, Александр Сергеевич, по качеству уступают сочинению шестиклассницы.
– Какой ты сегодня, Миша, вредный. – Усмехнулся Громов. – Если тогда не просил моих, значит и в этот раз не попросит. А раз я так плохо и неряшливо пишу отчёты, то в этот раз вообще писать не буду.
– Александр, послушайте…
– Льезгин! – Рявкнул Громов.
Тот широко открыл глаза и замер, подобная форма общения всегда заставала его врасплох. А Громову нравилась такая реакция зависимых от него людей на любое проявление силы.
– Напиши, что закрыто, а? Не морочь мне мозги. – Уже спокойно и как-то по-дружески попросил он.
Льезгин с минуту подумал и согласился.
– Но при одном условии, – он положил папки на стол. Громов знал, что это будет за условие и что находится в этих папках. Каждый раз им обоим приходилось проходить этот путь взаимных уговоров и одолжений.
В первой папке, которую Льезгин показал Громову, было дело некоего Андрея. Столичный двадцативосьмилетний парень приговаривался судом к трём годам в колонии строгого режима. Три года назад на несанкционированном митинге с чем-то несогласных горожан он, как было написано «тяжёлым предметом нанёс тяжкие увечья сотруднику ОМОНа, майору полиции Ц.». Майора пришлось срочно госпитализировать. Громов взглянул на цветную фотографию. На ней был изображён крупный полицейский в тёмно-синем камуфляже и бронежилете. По лицу текла кровь. Под руки его вели двое: с одной стороны – женщина в белом халате, с другой – человек в таком же, как у раненного, камуфляже и в полностью закрывающем лицо чёрном шлеме. Громов много раз видел эту фотографию три года назад, когда и происходили события, на разных информационных сайтах; её вырвали из показанного по всем федеральным каналам видеоотчёта о том самом митинге. Тогда репортёры не уточняли, кто этот окровавленный человек, а видеоряд был показан для острастки – дабы другим было неповадно; чтобы лихая молодёжь и думать забыла смотреть в сторону «свободного Запада».
В документе, который Громов держал в руках, утверждалось, что на снимке – именно майор Ц., на которого напал Андрей, бросив в него тяжёлый предмет. Что это за предмет, майор не понял, так как был ранен. Однако следствие выяснило, что это была пластиковая бутылка. Как только этого Андрея задержали, предъявив ему обвинения, появились десятки свидетелей, готовых дать показания, и начали раздувать происшествие. Громов пробежал глазами по листку с показаниями одного из свидетелей – приятеля Андрея, пришедшего на митинг вместе с ним и не отходившего от него всё время, пока шёл митинг. Он утверждал:
«Андрей не наносил никаких увечий так называемому майору Ц. Все полицейские на митинге были в чёрных шлемах, и попасть чем бы то ни было в чьё-то лицо было невозможно. Это правда, что Андрей бросил пластиковую бутылку из-под газированной воды. Однако бутылка была пуста, и, ударившись о грудь полицейского в бронежилете, упала на землю, где и была навсегда потеряна».
Второй друг Андрея, который тоже присутствовал вместе с ним на митинге, писал:
«Мы покинули митинг в час тридцать минут дня, когда поняли, что может завязаться драка и начаться задержания. Мы взяли интервью у нескольких выступивших на митинге и не хотели их лишиться, если в потасовке будет поломано оборудование».
Громов посмотрел на отчёт полиции с места происшествия. Время прибытия группы сотрудников ОМОНа под командованием майора Ц.: два часа тринадцать минут дня.
Громов быстро просмотрел третий листок с показанием, данным каким-то прохожим, который заметил упавшего сотрудника ОМОНа с окровавленной головой. Как только он узнал с какого-то информационного сайта об обвинении Андрея, то добровольно пришёл и дал показания. Он писал:
«Я шёл к метро, когда увидел, как из полицейского грузовика выходят ОМОНовцы. Увидев, что ОМОН направился к толпе, я остановился, надеясь, что полицейские будут хватать бегущих и дерущихся и не станут трогать спокойно стоящих или идущих людей. Потом я отошёл чуть в сторону, откуда мне хорошо были видны раскрытые двери автобуса. Последним выходил тот самый мужчина без шлема, которого показали в новостях. На последней ступеньке он оступился, потерял равновесие и упал, ударившись незащищенной головой о серый металлический барьер, которые были расставлены, как я понимаю, для того, чтобы рассекать толпу. Из его лба пошла кровь. К нему тут же подбежал один полицейский и врач… Всё происходящее я заснял на телефон. Я всегда так делаю в подобных случаях».
К этому показанию прилагались несколько фотографий. На одной из них – мужчина, майор Ц., лежал на поваленном металлическом барьере, лица не было видно; на другой его, уже с окровавленной головой, держали под руки женщина в белом халате, и ОМОНовец в шлеме. Льезгин добавил, что есть ещё видео, снятое тем самым прохожим. Громов откинулся в кресле, рассматривая исписанные листы.
Льезгин решил уточнить обстоятельства дела, перед встречей с Александром полистав новости в интернете.
– Андрей этот, – начал Льезгин, – журналист. Ты новости вообще читаешь? – Спросил он Громова.
– Да так, – буркнул Громов, просматривая ещё одно показание, – иногда листаю.
– Так вот. Месяц назад, проведя какое-то своё расследование, Андрей написал большую статью и выложил её в свой блог. В статье разоблачались факты расхищения большой суммы, выделенной из федерального бюджета на реставрацию каких-то памятников в разных регионах. Так вот, в списке расхитителей были члены семьи Пахана, его дочь или её муж, ну, в общем, она там тоже фигурировала. И губернаторы, конечно же, самарской области, тульской; омский мэр там был. Так вот…
– Так вот, – перебил его Громов и небрежно бросил листы на стол, – когда этот Андрей увидел, что всё это как-то связано с семьёй Пахана, он должен был притормозить. Правда то, что он нарыл, или нет, – срока теперь ему не избежать. Ему повезло ещё, что всех его подельников не закрыли.
– Александр, – сказал Льезгин, – а ты знаешь, сколько людей на его процесс пришло, стояли там с плакатами. Что делать?
– Льезгин, да ничего не делать. Ху-ли-га-ны и са-бо-таж-ни-ки. – Произнёс Громов по слогам и снова провёл ладонью по лицу. – Понятно? Догоняешь? Если бы там только эти мэры и губернаторы сраные были, это другое дело. Даже, если министр какой! На это можно было бы глаза закрыть. А тут он на самого Пахана наехал и его семью задел. Это он вообще! Что ли он историю журналистики своей не знает?! Да Пахан еще лет шесть назад целую информационную компанию разнёс, когда те про дочь его что-то вякнули! Говорили мне, я помню: медиагигант, медиагигант… – Громов передразнивал тех, кто ему говорил, – их не тронут, слишком на виду. Ага, не тронут. – Он кивнул, – как миленьких, закрыли. А тут – этот один. Как пить дать, закроют.
Льезгин погрустнел, но ничего не сказал.
– Ты у нас ещё тот моральный компас. «Мистер дилемма». – Дружелюбно посетовал тому Громов. – Давай, что у тебя там дальше? Мне работать надо.
Льезгин поднялся и собрал все документы и фотографии со стола Громова в первую папку; положил её рядом с собой и передал Громову вторую. Тот взял её, раскрыл.
Громов припомнил, что совсем недавно, буквально пару дней назад, уже слышал где-то об этом инциденте. Молодой человек, студент Московского университета написал краской из баллончика на стене здания своего вуза: «Пахан – вор и лжец», «Пахана – под суд». Молодому человеку грозит до пяти лет строгого режима по статье за экстремизм и призыв к насилию.
– Ну, а тут-то ты с чем справиться не можешь? – Спросил Громов.
– Да ты внимательно почитай, – попросил Льезгин.
Нахмурившись, Громов сделал недовольное лицо и глазами пробежался по показаниям задержанного. Тот утверждал, что его вообще не было в Москве в ночь, когда надпись появилась на стене университета. Он был на даче с друзьями и вернулся в город только через два дня, когда надпись уже замазали серой краской. Там же, в деле были показания его одиннадцати друзей, которые вместе с ним отдыхали за городом.
– Ну, блядь, Льезгин, – Громов поднял глаза, – ты что, со вчера работаешь? Дело завели, виновных нашли.
– Так он же не виновен, – выдавил из себя Льезгин, зная, что может этим спровоцировать у Громова приступ агрессии.
Громов, как и большинство тех, кто, работал в высших эшелонах подобных структур, не любили признаваться в своих огрехах ни себе, ни окружающим. И тем более произносить такие признания вслух, да ещё и при коллегах. Признавшись всего однажды в подобном, человек сильно рисковал навсегда покинуть государственную службу со всеми возможностями и контактами, которые она давала.
Льезгин уже пару раз мямлил нечто подобное Громову, на что тот бурно реагировал, наорав на него и выгнав из кабинета. После таких признаний-извинений он говорил Начальнику, что Льезгин не справляется с обязанностями, что он не дотягивает до должности, многого не понимает. И неоднократно предлагал Начальнику избавиться от Льезгина. На что, к удивлению Громова, Начальник всегда отвечал с каким-то хладнокровным спокойствием. Иногда, как будто, даже и не слышал.
Поставив локоть на стол, Громов упёрся лбом в ладонь, зажав лист с показанием. Похмелье после вчерашней выпивки почти прошло, но усталость накрывала всё сильнее.
– Льезгин, собирай свои бумаги и иди из кабинета, а? – Громов сказал это со стальным спокойствием, не убирая ладони со лба, – разберись сам, ладно? – Тебе, смотри, сколько народу подчиняется: и комитеты, и службы, и даже министерство, а ты тут мне опять свою ерунду несёшь. Ты не мне всё это говори, – он, наконец, поднял голову и аккуратно положил лист к остальным, в папку, – а позвони следователю, или ещё кому, кто этим занимается, и ему расскажи. И, вообще, каждый раз звони человеку по статусу ниже тебя, который этим занимается. Скажи, мол, какого хера невиновных в тюрьму сажаете?..
– Я пытался, – попробовал объясниться Льезгин, – но они же не…
– Видишь, – спокойным тоном перебил его Громов, – им ты тоже надоел. Давай, – он махнул рукой в сторону двери. – Иди, решай. Наори, если сможешь, но ко мне с этой ерундой больше не приходи.
Льезгин собрал все свои листы и папки, и, молча, вышел. Громов откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, думая о том, что сегодня он уедет домой пораньше.
* * *
Приехав домой, Громов включил телевизор – как всегда, машинально, скорее, для фона, чем для того, чтобы узнать какую-то информацию. Он никогда серьёзно не воспринимал телевизионные новостные программы, понимая, как и для кого они делаются.
Когда Оксана жила у него, телевизор работал очень редко. Их обоих раздражали и бесконечные ток-шоу с орущими участниками, и так называемые новости – одни и те же по всем каналам, и сопливые сериалы. Что же касается Оксаны, то она с обворожительной улыбкой утверждала, что информация по телевизору – вся заказная, в ней – ни слова правды, а развлекательные программы – для идиотов. По её мнению, современное телевидение было пустой тратой времени. Своё время она предпочитала тратить на приёмах по приглашениям и частных вечеринках своих друзей. Александр не возражал и по поводу телепрограмм был с ней согласен.
Повесив серое пальто в шкаф в коридоре, он прошёл на кухню; стол был всё также заставлен грязной посудой. Он редко заставлял себя наводить в доме порядок. Среди пустых бутылок и грязных стаканов отыскался пульт. Нажал кнопку. Большой экран на стене засветился, появилась картинка, и комната наполнилась человеческими голосами. Прямо с пультом в руке Громов открыл холодильник. Там сиротливо стояли полбанки горчицы, заплесневелые остатки сметаны и бутылка водки. Он достал её и поставил на стол. В морозильнике нашлась пачка пельменей.
«Ну, вот и отлично», – подумал Громов и захлопнул дверцу.
В телевизоре шёл телесериал. Сюжет – перевоспитавшийся бандит пытается завоевать сердце учительницы русского языка. Вроде бы, задумка не плохая. Человек, в душе которого оставили неизгладимый след кошмары постсоветской России, пытается найти своё место в мире, обрести нового себя, оставив ужасы прошлой жизни позади. Он влюбляется в красивую молодую учительницу, которая, разглядев его тонкую душу, отвечает ему взаимностью, помогая через это светлое чувство искупить прошлые грехи. Громов, откупорив бутылку, залил холодную водку себе в горло. Дальше было что-то ещё: про старых дружков-бандитов, про школу и каких-то учеников, про бизнес.
Лысый бандит в чёрной кожаной куртке и синих джинсах что-то бубнил с экрана. На его лице уж как-то очень неаккуратно был приклеен шрам; он, по-идиотски улыбнувшись (видимо, попытавшись сыграть вспыхнувшее чувство) и прищурившись, попытался облапать учительницу. Та ойкнула и нехотя стала его отталкивать.
Громов сделал ещё глоток прямо из бутылки, потом ещё один, одновременно нажимая подряд на все кнопки. Каналы показывали: серьезного Пахана, сидящего в кабинете и выслушивающего доклад очередного губернатора; священника на фоне икон, кричащих мужчин в дорогих костюмах, горячо обсуждающих, что Пахан делает эффективней: борется с внешними врагами или решает внутренние проблемы страны. А ещё были: ракеты, взмывающие в далёкий космос; новая церковь с золочёными куполами, построенная в каком-то глухом селе; опять Пахан, но уже улыбающийся и оседлавший велосипед на фоне природы; танк, стреляющий на каком-то полигоне. Листая каналы, Александр наткнулся на съёмку, видимо, сделанную скрытой камерой: молодая пара, парень и девушка, шумно ссорятся в окружении таких же молодых людей, которые с интересом смотрят на них, громко поддерживая или же, напротив, осуждая – Громов не понял. В правом нижнем углу экрана висел значок «life». Громов вернулся на канал, где бывший бандит и учительница полюбили друг друга. Пока он прыгал по каналам, сюжет там развивался: в новой сцене учительница уже сидела в старом чёрном седане бандита, и с наивной улыбкой покачивала головой в такт мелодии песни о тюремной доле, исполняемой известным российским шансонье. Этот сериал шёл уже семнадцать сезонов. И всё это время главный герой пытался обустроить свою жизнь и найти счастье, но в виду то ли своей откровенной тупости, то ли тупости сценаристов только и мог, что хлопать себя по яйцам. Ходили слухи, что он получает огромные гонорары за эту роль. Сериал, и правда, среди обывателей пользовался невероятной популярностью.
Громов налил себе водки в первый же попавшийся на столе стакан и выпил; теплая волна разлилась по всему телу. Он продолжал щёлкать кнопками пульта. Вот его Начальник стоял у входа в здание Министерства Внутренних Дел; его окружала толпа журналистов и с полдюжины охранников.
– Да, дело расследовано и закрыто. Все могут успокоиться, – отчеканил он.
Это была какая-то старая запись, так как Громов и не помнил, когда Начальник последний раз был у здания МВД. Наслушавшись Начальника еще днём, Громов поспешил перейти на другой канал, там хорошо одетый мужчина оправдывался, с трудом скрывая слёзы:
– Это огромная трагедия для обеих семей. Я надеюсь, что его ещё можно спасти. – Он начинал всхлипывать, – я не знаю, как так получилось...
Громов нажал на красную кнопку на пульте, телевизор замолк и экран погас.
