mkoksharov

Очень извиняюсь если не к месту, текст сложный, но любимый. Может кому понравится.

В рассмотрении и наклонностей - prima mobilia

[перводвигателей (лат.)] человеческой души - френологи не уделили места

побуждению, которое хотя по всей очевидности и существует как одно из

врожденных, изначальных, непреодолимых чувств, но в равной степени было

упущено из виду и всеми моралистами, их предшественниками. По чистой

гордыне разума все мы упустили его из виду. Мы позволили его существованию

ускользнуть от наших чувств единственно по недостатку веры, будь то вера в

Апокалипсис или вера в Каббалу. Само представление о нем никогда не

приходит нам в голову просто потому, что в нем нет никакой надобности. Мы

не видим нужды в этом влечении, в этой склонности. Мы не можем постичь его

необходимость. Мы не понимаем, да и не могли бы понять, ежели

представление об этом primum mobile и возникло бы - мы не могли бы понять,

каким образом оно способно приблизить человечество к его целям, временным

или вечным. Нельзя отрицать, что френология и в весьма значительной

степени вся метафизика были состряпаны a priori [до и вне опыта (лат.)].

Выдумывать схемы, диктовать цели богу принялся не человек, способный

понимать и наблюдать, а скорее человек интеллекта и логики. Охватив

подобным образом, к собственному удовлетворению, замыслы Иеговы, он

построил из этих замыслов бесчисленные системы мышления. В области

френологии, например, мы сначала решили, по вполне естественным

основаниям, что божество повелело, дабы человек принимал пищу. Затем мы

наделили человека органом питания, бичом, с помощью которого божество

вынуждает человека принимать пищу, желает он того или нет. Во-вторых,

установив, что бог повелел человеку продолжать род, мы немедленно

обнаружили и орган любострастия. Так же обстояло с воинственностью, с

воображением, с причинностью, с даром созидания - коротко говоря, с каждым

органом, выражает ли он какую-либо склонность, моральную особенность или

же чисто интеллектуальную черту. И в этих схемах principia [первопричин

(лат.)] человеческих действий последователи Шпурцгейма, верно или нет,

частично или в целом, но все же лишь следовали по стопам своих

предшественников, выводя и определяя все из заранее предустановленных

судеб рода человеческого и целей творца.

Было бы мудрее, было бы безопаснее, если бы наша классификация (раз

уж мы должны классифицировать) исходила из того, как человек обычно или

иногда поступает, а не из того, как, по нашему убеждению, предназначило

ему поступать божество. Ежели мы не в силах постичь бога в его зримых

деяниях, то как нам познать его непостижимые мысли, рождающие эти деяния?

Ежели нам непонятны его объективные создания, то как его понять в его

свободных желаниях и фазах созидания?

Индукция a posteriori [после опыта (лат.)] вынудила бы френологию

признать изначальным и врожденным двигателем человеческих действий

парадоксальное нечто, которое за неимением более точного термина можно

назвать противоречивостью или упрямством. В том смысле, который я имею в

виду, это - mobile[побудительная причина (франц.)] без мотива, мотив не

motivirt [мотивированный (искаж. нем.)]. По его подсказу мы действуем без

какой-либо постижимой цепи; или, если это воспримут как противоречие в

терминах, мы можем модифицировать это суждение и сказать, что по его

подсказу мы поступаем так-то именно потому, что так поступать не должны.

Теоретически никакое основание не может быть более неосновательным; но

фактически нет основания сильнее. С некоторыми умами и при некоторых

условиях оно становится абсолютно неодолимым. Я столь же уверен в том, что

дышу, сколь и в том, что сознание вреда или ошибочности данного действия

часто оказывается единственной непобедимой силой, которая - и ничто иное -

вынуждает нас это действие совершить. И эта ошеломляющая тенденция

поступать себе во вред ради вреда не поддается анализу или отысканию в ней

скрытых элементов. Это врожденный, изначальный, элементарный импульс.

Знаю, мне возразят, будто наше стремление упорствовать в поступках именно

от сознания того, что мы в них упорствовать не должны, является лишь

разновидностью черты, которую френология называет воинственностью. Но

самый беглый взгляд докажет ошибочность подобного предположения. В основе

френологической "воинственности" лежит необходимость самозащиты. В ней -

наша охрана от повреждений физического характера. Ее суть - в обеспечении

нашего благосостояния; и стремление к нему возбуждается одновременно с ее

развитием. Следовательно, стремление к благосостоянию должно быть

возбуждено одновременно с любою разновидностью "воинственности", но в том,

что я называю противоречивостью, не только не возникает стремление к

благосостоянию, но нами движет, и весьма сильно, чувство прямо

противоположное.

Обращение к собственной душе окажется, в конце концов, лучшим ответом

на только что отмеченную софистику. Всякий, кто доверчиво и внимательно

вопрошает свою душу, не будет отрицать, что особенность, о которой идет

речь, безусловно, коренная черта. Она непостижима столь же, сколь и

очевидна. Нет человека, который когда-нибудь не мучился бы, например,

непреоборимым желанием истерзать слушателя многословием своих речей.

Говорящий сознает, что вызывает недовольство; он всемерно хочет угодить

собеседнику; обычно он изъясняется кратко, точно и ясно; самые лаконичные

и легкие фразы вертятся у него на языке; лишь с трудом он удерживается от

их произнесения; он боится разгневать того, к кому обращается; и все же

его поражает мысль, что если он будет отклоняться от своего предмета и

нанизывать отступления, то гнев может возникнуть. Одной подобной мысли

достаточно. Неясный порыв вырастает в желание, желание - в стремление,

стремление - в неудержимую жажду, и жажда эта (к глубокому огорчению и

сожалению говорящего), несмотря на все могущие возникнуть последствия,

удовлетворяется.

Перед нами работа, требующая скорейшего выполнения. Мы знаем, что

оттягивать ее гибельно. Мы слышим трубный зов: то кличет нас к

немедленной, энергической деятельности важнейшее, переломное событие всей

нашей жизни. Мы пылаем, снедаемые нетерпением, мы жаждем приняться за труд

- предвкушение его славного итога воспламеняет нам душу. Работа должна

быть, будет сделана сегодня, и все же мы откладываем ее на завтра; а

почему? Ответа нет, кроме того, что мы испытываем желание поступить

наперекор, сами не понимая почему. Наступает завтра, а с ним еще более

нетерпеливое желание исполнить свой долг, но по мере роста нетерпения

приходит также безымянное, прямо-таки ужасающее - потому что непостижимое

- желание медлить. Это желание усиливается, пока пролетают мгновения.

Близок последний час. Мы содрогаемся от буйства борьбы, проходящей внутри

нас, борьбы определенного с неопределенным, материи с тенью. Но если

единоборство зашло так далеко, то побеждает тень, и мы напрасно боремся.

Бьют часы, и это похоронный звон по нашему благополучию. В то же время это

петушиный крик для призрака, овладевшего нами. Он исчезает - его нет - мы

свободны. Теперь мы готовы трудиться. Увы, слишком поздно!

Мы стоим на краю пропасти. Мы всматриваемся в бездну - мы начинаем

ощущать дурноту и головокружение. Наш первый порыв - отдалиться от

опасности. Непонятно почему, мы остаемся. Постепенно дурнота,

головокружение и страх сливаются в некое облако - облако чувства, которому

нельзя отыскать название. Мало-помалу, едва заметно, это облако принимает

очертание, подобно дыму, что вырвался из бутылки, заключавшей джинна, как

сказано в "Тысяче и одной ночи". Но из нашего облака на краю пропасти

возникает и становится осязаемым образ куда более ужасный, нежели какой

угодно сказочный джинн или демон, и все же это лишь мысль, хотя и

страшная, леденящая до мозга костей бешеным упоением, которое мы находим в

самом ужасе. Это всего лишь представление о том, что мы ощутим во время

стремительного низвержения с подобной высоты. И это падение - эта

молниеносная гибель - именно потому, что ее сопровождает самый жуткий и

отвратительный изо всех самых жутких и отвратительных образов смерти и

страдания, когда-либо являвшихся вашему воображению,- именно поэтому и

становится желаннее. И так как наш рассудок яростно уводит нас от края

пропасти - потому мы с такой настойчивостью к нему приближаемся. Нет в

природе страсти, исполненной столь демонического нетерпения, нежели

страсть того, кто, стоя на краю пропасти, представляет себе прыжок.

Попытаться хоть на мгновение думать означает неизбежную гибель; ибо

рефлексия лишь внушает нам воздержаться, и потому, говорю я, мы и не можем

воздержаться. Если рядом не найдется дружеской руки, которая удержала бы

нас, или если нам не удастся внезапным усилием отшатнуться от бездны и

упасть навзничь, мы бросаемся в нее и гибнем.

Можно рассматривать подобные поступки как нам вздумается, и все равно

будет ясно, что исходят они единственно от духа Противоречия. Мы совершаем

их, ибо чувствуем, что не должны их совершать. Никакого объяснимого

принципа за ними не кроется; и, право, мы могли бы счесть это стремление

поступать наперекор прямым подсказом нечистого, ежели бы порою оно не

служило добру.

Я сказал все это, дабы в какой-то мере ответить на ваш вопрос - дабы

объяснить вам, почему я здесь - дабы оставить вам нечто, имеющее хоть

слабую видимость причины тому, что я закован в эти цепи и обитаю в камере

смертников. Не будь я столь пространным, вы или могли бы понять меня

совсем уж превратно, или, заодно с чернью, сочли бы меня пометанным. А так

вы с легкостью увидите, что я - одна из многих неисчислимых жертв Беса

Противоречия.

Никакой поступок не мог быть взвешен с большей точностью. Недели,

месяцы я обдумывал способ убийства. Я отверг тысячу планов, ибо их

выполнение влекло за собою вероятность случайного раскрытия. Наконец,

читая какие-то французские мемуары, я обнаружил в них описание того, как

мадам Пило была поражена почти фатальным недугом при посредстве

отравленной свечи. Идея эта мгновенно привлекла меня. Я знал, ^то тот,

кого я наметил в жертвы, имел привычку читать в постели. Знал я также, что

его комната тесна и плохо проветривается. Но нет нужды докучать вам

излишними подробностями. Нет нужды описывать нехитрые уловки, при помощи

которых я подменил свечу из шандала в его спальне другою, сделанною мною

самим. На следующее утро его нашли мертвым в постели, и заключение

коронера гласило: "Смерть от руки божией".

Унаследовав его состояние, я многие годы благоденствовал. Мысль о

разоблачении ни разу не посещала мой мозг. От остатков роковой свечи я

самым тщательным образом избавился. Я не оставил и тени улики, при помощи

которой возможно было бы осудить меня за преступление или даже заподозрить

в нем. Непостижимо, сколь полное чувство удовлетворения возникало в моем

сердце, пока я размышлял о совершенной моей безопасности. Весьма

длительное время я упивался этим чувством. Оно доставляло мне больше

истинного наслаждения, нежели все мирские преимущества, истекающие из

моего греха. Но наконец наступила пора, когда отрадное чувство едва

заметно превратилось в неотвязную и угнетающую мысль. Именно ее

неотвязность и угнетала. Я едва был в сипах избавиться от нее хотя бы на

миг. Нередко у нас в ушах, или, вернее, в памяти, вертится припев

какой-нибудь пошлой песни или ничем не примечательные обрывки оперы. И

мучения наши не уменьшатся, если песня сама по себе будет хороша, а

оперный мотив - достоин высокой оценки. Подобно этому и я наконец начал

ловить себя на том, что постоянно думаю о своей безопасности и едва слышно

повторяю себе под нос: "Нечего бояться".

Однажды, прогуливаясь по улицам, я внезапно заметил, что бормочу эти

привычные слова вполголоса. В припадке своеволия я переиначил их следующим

образом: "Нечего бояться - нечего бояться - да - если только я по глупости

сам не сознаюсь!"

Не успел я выговорить эти слова, как ледяной холод окатил мне сердце.

У меня был известный опыт подобных припадков противоречия (природу которых

я старался вам объяснить), и я отчетливо вспомнил, что ни разу мне не

удалось успешно противостоять их натиску. И ныне то, что я сам себе

небрежно внушил - будто я могу оказаться таким глупцом, что сознаюсь в

совершенном мною убийстве - возникло передо мною, как само привидение моей

жертвы,- и поманило меня к смерти.

Сперва я попытался стряхнуть с души этот кошмар. Я ускорил шаг -

пошел быстрее - еще быстрее - наконец побежал. Я испытывал бешеное желание

завопить во весь голос. Каждая последующая волна мысли обдавала меня новым

ужасом, ибо, увы! я хорошо, слишком хорошо сознавал, что в моем положении

подумать - значит погибнуть. Я все ускорял шаг. Я метался как сумасшедший

по запруженным толпами улицам. Наконец прохожие встревожились и начали

меня преследовать. И тогда я почувствовал, что судьба моя свершилась. Я бы

вырвал себе язык, если бы мог, но в ушах у меня прогремел грубый голос -

чья-то рука еще более грубо схватила меня за плечо. Я повернулся,

задыхаясь. На единый миг я ощутил все муки удушья; я ослеп, оглох, голова

моя кружилась; и тогда, как мне показалось, некий невидимый дьявол ударил

меня своею широкой) ладонью в спину. Долго скрываемая тайна вырвалась из

моей души.

Говорят, что произношение мое было весьма отчетливо, хотя я чрезмерно

подчеркивал каждый слог и бешено торопился, как бы опасаясь, что меня

перебьют до завершения кратких, но веских фраз, которые обрекли меня

палачу и преисподней.

Поведав все, необходимое для моего полнейшего юридического осуждения,

я упал без чувств.

Но к чему говорить еще? Сегодня я в этих кандалах - и здесь! Завтра я

буду без цепей! - но где?