hajume

В первую очередь она была женщиной. Во вторую - корректором. Её все боялись. Около недели каждый месяц её боялись особенно: ошибок в газете в эти дни было больше обычного, но пикнуть никто не смел.

Люба была сильной физически.

Её моральная сила тоже была велика. Зимой и летом она ходила по редакции босиком, раздвигая мощными бёдрами всех, кто встречался на её пути.

И ещё она была старой девой. Старая дева - эта как конденсатор. Тронешь - трахнет. Не тронешь - гудит от напряжения.

Люба не пекла пирожков и не кормила ими голодных корреспондентов. Она не вязала им носки, не пыталась заставлять зимой надевать шапки.

Люба их ненавидела. Любила она только свой кактус. Кактус стоял у неё в кабинете и радовался своему счастью.

…

- Ты вообще жить умеешь? - Коля сидел на полу у меня в кабинете. Мы бухали.

- Неа. Я в газете работаю. Я ничего не умею.

- Вооот. Потому что кто умеет жить, тот не умеет переживать. А кто умеет переживать, то не умеет жить.

Коля икнул. Я пытался переварить его мысль. Мысль не переваривалась.

- Есть там ещё что?

Коля взял бутылку “Старого Кёнигсберга”, разлил остатки.

- Сегодня Фатюнин приходил, - сказал он. - Хочешь послушать, что он принёс?

Фатюнин - выживший из ума поэт. Когда он читал у меня в кабинете свои стихи, он плакал. Он очень любил людей и жалел их. Но эти слёзы были полной хуйнёй: если бы он по-настоящему любил и жалел людей, то не читал бы им своих стихов.

- Нет, - ответил я. - Не хочу.

- Похуй. Слушай.

Я стар. И не лицо уж у мине, а рожа.
И не надо в жизни мне больше ничего.
Хотя… Ещё хочу, быть может,
И колбасы, и даже хлеба тоже.
Наверное, я всё-таки живой.

Наверное, не слишком я и старый.
Наверное, с лицом, а всё-таки не с рожей.
Ведь перед смертию своей ни колбасы, ни хлеба
Никто, наверное, себе желать не может.

- Гениально, - ответил я. - Сильно. Жизненно.

- Ага. Ты перед “смертию своей” хотел бы колбасы?

- Не знаю. И знать не хочу. Я хочу знать, зачем боженька создал утро для пьющих людей по образу и подобию утра для непьющих? Больше ничего знать не хочу.

- Беда…

Коля взял бутылку и посмотрел сквозь неё в окно. Он вздохнул.

- Сбегаем?

- Сбегаем. Только скажи сначала, что ты там сегодня с Любкой выяснял?

- Да ну её… Вводное слово или предлог. Ставить запятую или нет.

- А, понял. “Благодаря” и всё такое.

- Ага. Бесит она меня.

- Меня тоже.

- Пойдём в магазин?

- Пойдём.

Дальше не помню.

…

Утром голова раскрывалась, как бутон майского тюльпана. Не знаю, сколько лепестков у цветка тюльпана, но голова распадалась ровно на пять частей. Организм в дУше пил воду через кожу.

Я умирал. Умирал, но шёл на работу. Нужно было сеять умное, доброе и отчасти вечное. И не хотелось с утра видеть жену. И без того хуёво, а тут ещё выслушивать за вчерашнее… Нет уж, лучше умереть за клавиатурой.

В коридоре редакции стояла тишина. Оперативка ещё не началась, а никого не видно. Странно.

Я зашёл к себе в кабинет и открыл сейф. Я мог забыть изменить тираж, мог забыть фамилию министра печати, мог забыть в рекламе магнитной хуйни от мигрени написать “требуется консультация врача”, но одно я помнил всегда: всё, что не допили, нужно поставить в сейф. Утром пригодится.

А потом случилось страшное. Было видение, и это видение было Любой, которая ходила по редакции. Кто-то надругался над её кактусом. Как мне успел шепнуть верстальщик, какой-то отчаянно безумный человек вытащил кактус из горшка, насрал в горшок, а кактус куда-то выкинул. “Безумству храбрых!”

С самого утра Люба ходила по редакции. Шлёпание её босых ног вселяло страх в сердца трусливых корреспондентов. Коля по собственному желанию уехал в совхоз фотографировать коров и доярок. Серёга делал вид, что второй час разговаривает по телефону. Ответсек просто заперся, водитель на служебной машине уехал таксовать. Ничего не боялась только техничка, потому что она никогда не боялась посылать на хер и меня, и всех остальных. Мы её не боялись, но переживали, чтобы она нечаянно не встретилась с министром печати. Ну, а вдруг.

Шлёпанье Любиных ступней 45-го размера раздалось перед моим кабинетом. Я вжался в кресло. Я хотел жить. Вспомнил стихи Фатюнина. Захотелось хлеба и колбасы.

Люба смотрела на меня. Я смотрел на неё. Может, несколько секунд, может, час. Затем она отвернулась.

- Не ты, - прошептала она себе под нос и вышла.

Живой.

До вечера мы сидели тихо. Любу никто не трогал. Все к вечеру уже знали, что изверги уничтожили кактус в тот момент, когда он собирался стать отцом - зацвести. Может быть, на самом деле он собирался стать матерью, но Люба настаивала - отцом. Что ж, ей виднее.

…

Домой идти не хотелось. Жена будет высказывать за вчерашнее, хотя и без неё весь день тошнило. Но идти надо.

Везде горит свет. Вкусно пахнет. Меня чмокнули в губы. С чего бы?

Пока я переодевался, жена о чём-то радостно щебетала. Я не понимал, что с ней случилось. Что за египетская казнь? Ну, наори на меня. Ну, маме пожалуйся. А вот эти все комедии с переодеванием - это слишком.

Я зашёл на кухню. В глазах жены светилась любовь. А это - пиздец. Нет в жизни ничего страшнее незаслуженной любви. Заслуженная ненависть намного лучше незаслуженной любви.

- Ой, честно говоря, убить тебя хотела, - искренне заявила жена. - Но как после этого убьёшь! Ведь на коленках приполз, а про меня не забыл.

Жена подозрительно счастливо перевела нежный взгляд на холодильник. Я проследил за её взглядом.

На холодильнике стоял цветущий кактус.

…

Пиздец наступил на следующий день. Люба как-то странно посмотрела на меня, когда я поздоровался с ней утром в коридоре. Я уже почти прошёл мимо, и тут она резко развернулась.

- А ну стой! - окликнула она.

Я замер. Потом повернулся.

- Значит, это всё-таки ты…- прошипела Люба.

- Я, - сознался я. И вздохнул. Пиздец.

....

Я потирал красные щёки и думал. Ладно бы, кактус… Всё же жене припёр, а не кому-то. Но кто нагадил в горшок? Я или всё-таки Коля? Лишь бы Коля, лишь бы Коля… Деталь-то не слишком существенная, но как она меняет дело: романтик я или засранец?

Одна маленькая деталь...

Михаил Баландин

Помню приехал в Питер, по работе. 97-й год

Вечером сходил в бар, в Адмиралтействе. Там пива напился. Вкусное.
Там ещё девушки на барной стойке танцевали. Голые.
А в туалете телевизоры показывали. Прон.

На утро плохо мне. Перемешал все сорта пива.

Иду до места работы, от гостиницы недалече. Смотрю, рюмошная.

Зашёл, а самому с похмелья стыдно глаза поднять. Кладу деньги на прилавок и прошу рюмку и чай горячий с сахаром. Смотрю вниз, на прилавок. Тяжко. А там рука, советской продавщицы, пальцы, как толстые сосиски и все в золоте. Думаю сейчас мне выдаст фразу, про алкаша и что с утра водку жру.
Весь сморщился внутри от ожидания.

Она ставит заказ на прилавок и... приятным голосом:

- Пожалуйста. Поправляйтесь.

Я взгляд на неё, а она улыбается.

Питер одним словом...