Rinoray

Новый Год он ненавидел. Ненавидел за украшенные улицы, за блестящие елки, за мерзко шуршащую подарочную бумагу, за звучащее со всех сторон наигранное или искреннее “С Наступающим!”.

Впрочем, ему этого никто не говорил, потому что он ничего не покупал и не имел знакомых, которым пришло бы в голову ляпнуть подобную чушь. Все просто: для покупок нужны деньги. Для поздравления – родные, близкие, друзья или хотя бы продавец. А откуда, черт возьми, всему этому добру взяться у беспризорника?

Он ненавидел Новый Год за свои рваные ботинки, за холод, заходящий в гости сквозь дырявую одежду, за красный и совсем не новогодний нос. За плохо гнущиеся от мороза пальцы, за глухой кашель. За снег, незваной тварью проникающий за шиворот. Но главное – за ежедневную, ежеминутную необходимость выживать, выживать, когда так хочется сдаться.

Когда-то так сдалась его мать, и судьбу ее он не хотел повторять хотя бы потому, что ни в чем и никогда не хотел быть на нее похожим. Отца он не знал и был благодарен судьбе за это, наглядевшись на те самые “полные семьи”, где наличие обоих родителей означает лишь то, что ты получаешь в два раза больше тумаков и пьяного мата. Он же после смерти матери был сам себе хозяином, а потому драки предпочитал затевать сам и только в том случае, если гарантированно выходил из них победителем.

Он не шибко ладил с другими уличными бродягами, потому что не пил и не желал доставать алкоголь ни для себя, ни для товарищей. В стане беспризорников он прослыл тем, с кем “каши не сваришь” и “дела нормального не придумаешь” – то есть, не ограбишь ларек и не вытащишь деньги у прохожего. Ему даже клянчить было противно, но гордость для бездомного хуже зимы. Деваться некуда. Поэтому сейчас он медленно брел по отвратительно нарядной улице, вглядываясь в лица прохожих, высматривая, кто в хорошем настроении и готов поделиться мелочью.

Таких было много – улица вела к центральной ярмарке, где пестрела-переливалась круговерть празднующих. Запах горячего вина смешивался с ароматом жареных каштанов, смех и музыка дополняли друг друга. Предновогодние гуляния…

Подросток влился в толпу, насколько это возможно человеку его вида и запаха. Люди, конечно, сторонились и кривили рты, но предпочитали не обращать чрезмерного внимания на бродягу. Чего портить себе настроение? Какой-то сердобольный дядька даже пихнул ему в руки надкусанный пирожок – видать, начинка не пришлась по вкусу. Он вежливо поблагодарил и впился зубами в мякоть. Съел мгновенно, о чем тут же пожалел – можно было бы растянуть удовольствие, дурак. Но пирожок был горячий и несколько секунд грел руки. Уже праздник, уже новогоднее чудо.

В толпе мелькнуло что-то красное и громкоголосое. Он пригляделся – ну да, куда же без этого. Ряженый в красную шубу мужик нарочито шумно топал ногами, махал посохом и что-то выкрикивал. Вокруг него собралась стайка верещащих от восторга детей, дергающих дядьку за шубу и особенно за мешок, набитый чем-то соблазнительным.
Подросток с досадой отвернулся. Опыт прошлых лет показывал, что единственный подарок, который может вручить ему такой “Дед Мороз” – удар посохом по хребту, за то, что распугивает добропорядочных и платежеспособных граждан.

– Что, не нравится? – раздалось сбоку. Удивленный, что с ним кто-то заговорил, он повернул голову. Вот уж кому стоило играть Деда Мороза! Даже гримироваться не надо, разве что подушку для солидности на живот прицепить. Высокий, худощавый до болезненности старик с пронзительно-голубыми глазами смотрел прямо на него. Взгляд был требовательный и жесткий, что немедленно заставило ощетиниться.

– Не нравится, – с вызовом откликнулся он. Кажется, пирожком сегодняшние трофеи и ограничатся. Сейчас погонят.

Но старик не разозлился на дерзкий тон.

– Почему? – задал он следующий вопрос. Глаза его казались двумя льдинками, проникающими не только сквозь одежду – сквозь кожу, заставляя ежесекундно ежиться. Это было неприятно, но подросток привык к неприятностям, а потому глаз не отвел.

– Чушь все это, – отрезал он. – Глупости выдуманные. Если б Дед Мороз был, от него бы не разило перегаром.

– Что, отсюда учуял? – усмехнулся старик. – Но, в целом, ты прав, мальчик. От настоящего Деда Мороза перегаром не пахнет.

Подросток фыркнул, наконец сообразив, что наткнулся на сумасшедшего. Что ж, и так бывает, ярмарка привлекает всех. Вот почему глаза у него такие чудные. У психов они всегда странные.

– И чем пахнет от Деда Мороза? – маскируя сарказм вежливостью, спросил он. Его “коллеги” по беспризорному делу мгновенно бы взяли старика в оборот, задурили бы и вытащили из кошелька всю имеющуюся наличность. Но он жалел умалишенных и никогда не обижал. Хотя впору было бы пожалеть себя: старик был одет в разы лучше и держался куда увереннее, чем мальчишка в драных ботинках на два размера больше.

– Праздником, – коротко ответил старик и подбоченился. – Не чуешь, что ли?

Этого еще не хватало. Дед Мороз, значит.

– Чую, конечно, – буркнул мальчишка. Пальцы снова мерзли, что не способствовало долгой беседе. – Здорово. Я пойду?

– Куда? – удивился старик. – А подарок?

Искушение было велико. Этого сумасшедшего можно было и не жалеть – не обеднеет от пары купюр, а беспризорнику хватит на горячий ужин…

– Не нужно мне ничего, – буркнул мальчишка и обошел старика. Попытался, точнее. Тот цапнул его за кисть с прытью вовсе не старого человека. Пальцы старика были холодные, но крепкие – можно и не думать вырываться.

– Да чего вам? Пустите! – он чувствовал, что начинает паниковать. Вполне нормальное состояние для беспризорника, которого ловят за руку в толпе. Даже если в этот раз он ни в чем не виноват.

– Не пущу. Говори, чего на Новый Год хочешь?

– Ничего не хочу! Отстаньте!

– Врешь.

Слово оплеухой прошлось по мальчишке и разозлило. Он с силой дернулся, вырываясь из захвата.

– Если ты Дед Мороз, – рявкнул он, – то сделай так, чтобы я не мерз и не голодал!

И, не дожидаясь ответа, ринулся прочь через толпу, распихивая чертыхающихся людей.

Поганее день сложно было выдумать. Он остался голодным, чуть не снес прилавок единственного сочувствующего бездомным торгаша, не нашел ни монеты. Возвращаться на ярмарку после случившегося в этот же день было нельзя – загребут. Да и старик еще этот…

Вдобавок, портилась погода. Он не знал, но на город надвигалась самая морозная ночь за год. Такую не пересидишь на улице, нужен теплый угол, подвал, горячая еда, словом, все то, чем он был небогат.

Пальцы коченели настолько, что он их не чувствовал. Попытка сунуться в знакомый подвал провалилась – заколочено. Он попытался сорвать доски, но забили на совесть – только ободрал руки, и теперь замерзшие пальцы еще и кровоточили. От холода и голода хотелось плакать, но слезы на морозе были злейшими врагами. Он держался.

Из следующего места прогнали – чужая территория, имеют право. Ноги дрожали все сильнее, и все сильнее был соблазн сесть прямо там, где стоишь, и будь, что будет.

В конце концов он сел, не дойдя квартала до следующего открытого подвала. Посидеть три минуты, утешал он себя, и пойти дальше. Иногда надо отдыхать. К тому же, уже не так холодно. Уже привык.

– Ты зачем с ярмарки убежал? – раздалось над ухом строгое. Мальчишка попытался вскочить, но только вяло скосил глаза. Старик.

– А вам-то что? – пробормотал подросток. Хотелось спать. Он закрыл глаза.

– Э, нет! – его тряхнули за плечи. – Не вздумай спать. Замерзнешь.

Он открыл глаза и через силу улыбнулся.

– А вы мое желание выполните, и не замерзну…

– За такое желание платить надо, – проговорил старик, садясь рядом с ним на корточки. – Честным трудом. Никто просто так тепло и сытость не дает. Трудиться будешь? Будешь на меня работать?

– Буду, – прошептал он. Спать, спать…

– На меня смотри, – велел старик. Ледяные его глаза глядели прямо на мальчишку, не давая ему сомкнуть веки. – Почему не спрашиваешь, кем работать придется?

– Какая разница, – из последних сил проговорил он. – Вы же Дед Мороз…

– Меня по-разному зовут. Но ты прав. Пойдем.

Старик взял его за руку. И мальчишка, сам не понимая, как, поднялся.

– Одежка у тебя, конечно, хуже некуда, – покачал головой старик. – Выдам новую. Любишь зеленый цвет? А красный?

– Люблю…

Они поднимались вверх по улице, и с каждым шагом ему становилось все легче, теплее и приятнее. Он улыбался, слушая про зеленые штаны и красный колпак, про упаковку подарков, про чтение новогодних писем, про мягкий свет настенных ламп и уют деревянного домика, про жаркий камин…

Он слушал и чувствовал, что Новый Год – лучший из праздников. Самый волшебный, самый настоящий, самый важный.

А уж что точно не важно – так это тело в дырявых ботинках на два размера больше, оставшееся лежать там, где его все-таки настиг мороз.

Любимая легенда наших краев – о том, как разбойник Матвей поживиться к вдове Груше в дом залез. Знающие-то, едва о таком услыхав, охнут сочувственно – и верно. Тут самому злому злодею впору посочувствовать: Груша-то баба с характером да талантом, сначала кочергой огреет, потом в утку обратит, а опосля с яблоками потушит. Нельзя такую смерть для разбойника славной назвать, как ни крути.

Но Матвею в ту ночь повезло – если, конечно, с участью утки сравнивать. Он едва в дом-то вломился, как тут же под тусклые очи Груши угодил. Испугался, разозлился, кулак занес – а ну как заорет баба, деревню перебудит, набегут мужики, повяжут. А Груша только глазами моргнула – и кулак пудовым почудился, никак не удержать. Упала рука бессильно.

– Не шуми, – сказала Груша. – Раз уж вперся тишком, так и веди себя тихо.

Опешил разбойник от такого обращения. Да и за кулак боязно – рука плетью висит, не слушается. Живо сообразил, где да у кого в гостях оказался.

– Не тронь меня, матушка, – залебезил он. – Я по ошибке к тебе попал, вовсе даже не собирался, ей-Богу, черт в плечо толкнул, сам бы я ни в жисть…

Блея покаянные речи, Матвей попытался сдать назад – но не вышло: вдова пальцами щелкнула, и ноги вмиг к полу приросли.

– Ко мне ты и впрямь зря явился, – спокойно проговорила Груша. – У меня тут ничего ценного нет. Конечно, ежели ты не ведун или веретник какой...колдовать умеешь?

Трясущийся с ног до головы разбойник завертел головой. По всему было видать – умей он волшебствовать, враз бы сквозь пол провалился, поближе к чертям, подальше от вдовьего домика.

– Оно и видно, – задумчиво сказала Груша. – Иначе почуял бы силу, не осмелился…

– Н-н-не погуби, – заикаясь, опять завел Матвей. В непрочном свете старых свечей он казался белым, будто покойник.

– Цыц. Дай подумать. Помолись там, что ли, если скучно. Молча! Чтоб ни слова не прозвучало…

Разбойник обнаружил в себе столь сильную тягу к Богу, которую никогда не испытывал ранее. Без сомнения, это была самая страстная его молитва – возможно, потому как первая. Мысленные воззвания были полны раскаяния и полновесных обещаний бросить воровать и впредь ставить свечки во всех встречных храмах, но ни страшный дом, ни его хозяйка никуда не девались.

– Ну, вот что! – Груша наконец что-то решила. – Хватит там чины высокие нытьем морочить. Слушай сюда: задание мое выполнишь – прощу. Не выполнишь – накажу. Согласен?

Матвей истово закивал. Какое бы дело ни пожелала вдова, оно всяко было лучше, чем кончина в ведьмином логове.

– Тогда слушай. На кладбище, что между нашей деревней и соседней, имеется могила без креста. Хоть и без креста, а с секретом – сам князь похоронен в той земле, согласно воле своей предсмертной. Найдешь могилу – бери лопату в руки и копай, покуда о крышку гроба та не стукнет. Под той крышкой сокровища – не только тебе, детям твоим хватит, а, ежели ум проявят, то и внукам останется. Сокровища себе возьми, мне в них интереса нет. Только одну вещицу принеси – кольцо простенькое, тоненькое, что среди каменьев и драгоценностей запрятано. На нем ни украшений, ни рисунка нет, да и не стоит оно, почитай, ничего. Принесешь колечко – заслужишь прощение, разбогатеешь, разбойничье дело свое бросишь, все равно оно у тебя, гляжу, не очень получается.

Матвей облизнулся, живо представив себе добычу. Это ж сколько всего наворотить можно! Даже страх отступил, перед алчностью-то. Интересно, не боится ведьма, что он с добытым деру даст?

– А не вернешься – ноги сгниют, – буднично сообщила Груша. Мысль смыться растаяла без следа. – Ну что, идешь?

– А сама-то ты чего туда не сунешься? – с подозрением спросил он. – Али знаешь чего, о чем молчишь?

– Крестов там больно много, – поморщилась вдова. – Ты попроще, тебе они не помеха. Враз обернешься. Ну?

– Иду. Лопату только дай, у меня такого не водится…

– На кладбище возьмешь, – отмахнулась Груша. – Там такого добра в избытке. Ступай давай! Времени мало.

Моргнул разбойник и от удивления глаза выпучил: оказался на перекрестке между двух деревень. В версте, не больше, уж и могилки виднеются.

После ведьминого дома и оградка кладбищенская уютной показалась. Тихо в покойничьем царстве, даже ночные птицы – и те стороной место облетают, будто понимают что-то.

Разбойник старательно мысли дурные отогнал, и, лопатой вооружившись – как раз у входа стояла, будто ждала, – отправился искать свое богатство. Вроде небольшое кладбище – а умаялся, выискивая: все могилки чин по чину убраны, кресты стоят, кое-где покосились да развалились почти, а все ж не скажешь, что нету.

Устал разбойник, присел отдохнуть. Тут как раз луна вышла, высеребрила надписи на крестах. Ближайшую отсюда видать, даже разбирать буквы не надо, хоть грамоте не шибко обучен.

–”Во-р и бро-дя-га”, – прочел по складам Матвей и рассмеялся, осознав. – Ба, да ты, никак, собрат мой? Может, знаешь, где князь местный лежит, сокровища свои прячет?

Не успел Матвей договорить, как увидел: лунный свет-то аккурат на то место падает, мимо которого он в темноте прошел, не заметив. Вскочил, подобрался – так и есть, могила без креста!

Враз усталость прошла: поплевав на руки, разбойник за дело взялся. Устать не успел – показалась крышка гроба. Выворотил ее Матвей и ахнул: золото, бриллианты, жемчуга! Чистое все, переливается, слепит – впору глаза жмурить, да боязно – вдруг пропадет?

Трясущимися руками нагреб разбойник в мешок добра. Колечко тоже увидел – бледным серебром оно мелькнуло в общей сверкающей куче. Повертел его Матвей в руках, пожал плечами да в карман бросил. Бесполезная вещица.

Набив доверху мешок, разбойник с кряхтением взвалил его на себя. Тяжела ноша, да не тянет! Век бы такую носил...

– Чу! – донеслось из ямы разрытой. – Кто это тут мои сокровища крадет?

От страха у разбойника ноги подкосились, едва не рухнул.

– Вертай назад! – грозно велел голос. – А то за собой утяну!

Матвей сглотнул и попятился, не были бы руки заняты – непременно бы перекрестился. Но не бросать же мешок? Да и до края кладбища недалече, не погонится же за ним мертвяк за ограду!

Решившись, разбойник развернулся и деру дал. Бежит, а под ногами земля дыбится: поднимаются мертвые, голосом ведомые:

– Схватить негодяя! Схватить! Десять золотых тому, кто ко мне его приведет!

И тянутся гнилые руки к ногам, и дергают за штанины, и хватают за обувку…

Метнулся Матвей в сторону, споткнулся да кубарем покатился, в крест чей-то врезался, чуть не снес. Мелькнули перед глазами буквы “вор и бродяга”. Вцепился разбойник в перекладины:

– Братушек, милый, спаси! – просипел он. – Помоги от нечисти отделаться!

– Я под освященным крестом лежу, – глухо бухнуло снизу. – Сломай – помогу.

Дернул Матвей что было силы – подался крест из земли. Переломил его о колено, отбросил обломки в сторону. Зашуршала земля, и выбрался на волю тощий мертвец в рванине. Повернулся он к Матвею, улыбнулся, а тот и похолодел: от зубов одни черные пеньки остались, и черви меж них снуют.

– Вот спасибо тебе, дурень, – прошелестел мертвый, обломок креста подбирая. – Целых десять монет заработаю, да благодарность княжью…

Не успел охнуть разбойник, как старое дерево в сердце вошло.

***

Благостная ночь. Спит деревня. Только в окнах дома, что на самой окраине, огонек теплится: Груша чаевничает с гостем важным.

– Попросила бы по-человечески – сам бы принес, – качает головой князь. – Что мне, для тебя кольца жалко?

– Так веселее.

– Забавница…

Так и коротают ночь, в приятной беседе.

– Ты гля, какая цаца! – присвистнул откровенно подвыпивший мужик, заступив ей дорогу. – Красотка, ты далеко? Пойдем со мной!

Она шарахнулась в сторону и прижалась к стене, напряженная и готовая драться, если потребуется, но на деле мечтавшая сбежать.

– Да оставь ее, – выпивоху за плечо тронул друг, ничуть не трезвее, но, видимо, разумнее. – Она ж боится.

– Бои-ится? – угрозы в голосе мужчины прибавилось. – Так мы ей щаз объясним, кто не надо… Я, между прочим, мужик ласковый, у меня таких…

Он протянул к ней руку, но, не удержав равновесия, пошатнулся. Воспользовавшись моментом, она бросилась вдоль стены мимо обоих незнакомцев. Пальцы пьяного успели только скользнуть по ее спине, после чего вслед понеслась сочная ругань.

– Да и хрен с тобой! – завершил свою тираду мужик. – Кому ты нужна!

Она вжала голову в плечи и только прибавила ходу. Последние слова задели сильнее чужих рук. Интересно, она еще нужна Игорю? После сегодняшней-то выходки?

Последние полчаса она усиленно убеждала себя, что ничего страшного не сделала. Но шестое чувство не дремало: она понимала, что дома, если не выгонят, разыграется нешуточная трагедия. Она ушла внезапно даже для себя самой, не говоря уж о нем. И точно знала, что тот не спит до сих пор, несмотря на то, что стрелки часов давно перевалили за двенадцать. Не спит и ждет ее с этой безумной гулянки, полной безграничной свободы и страсти, которую она не испытывала с ним за все годы совместной жизни.

Да, эту ночь нельзя назвать платонической. У нее и сейчас сладко ныло внизу живота при одном только воспоминании о любовнике. Но Игорь…

Как смотреть в глаза тому, кто не смыкает их из-за тебя? Как лечь с ним одну кровать, теперь, после того, что было? Она чувствовала себя грязной и счастливой одновременно. Это пугало. Этой ночью пугало многое – от новизны ощущений до пьяных и опасных людей, пытающихся ее задержать или хотя бы потрогать. Она почти пожалела, что решила вернуться домой так поздно. Возможно, после того, что сделано, стоило бы не возвращаться вовсе.

Ранне-весенние ночи безжалостны к поздним путешественникам. От асфальта поднимался холод, пробирающий до кончика носа. В такую погоду сдались даже те, кто предпочитал выпивку сну – улицы опустели, и теперь по ним гулял только ветер.

Черный здоровый кот прищурился, глядя на нее с мусорного бака. Она машинально пожелала ему хорошей ночи, но он, конечно же, не ответил. Глянул брезгливо и отвернулся, вылизываясь.

“Даже он меня презирает”, – мрачно подумала она. – “Да, в конце концов, в чем я виновата?!”

Мысль показалась симпатичной и стоящей более пристального внимания. В самом-то деле, чем она плоха? Она не клялась Игорю в вечной любви, она ему даже не жена. Да, она не приносит в дом ни деньги, ни еду – все это с самого начала их совместного житья было на нем, и он никогда не возмущался. Он кормит и обеспечивает их маленький дуэт, но и она не наглеет, не требует деликатесов или изысканных развлечений, как некоторые…

Да, ушла в ночь к любовнику. Но разве она обещала, что будет только с Игорем? Разве нельзя хотя бы один вечер провести иначе? Конечно, она не рассчитывала, что так задержится. Но какая разница, во сколько она вернется? Ведь главное – чтобы вернулась. Игорь не может не понять. И он никогда не выгонит ее, прекрасно зная, что идти ей некуда.

Надо просто быть сегодня с ним поласковей. Простит.

Воодушевленная этими мыслями, старательно затмевающими стыд, она ускорилась. Уже пошли знакомая даже по запаху улица. В двухэтажном доме на пару десятков квартир светилось только одно окно, от вида которого сжалось сердце. В окне стоял тот, кого она узнала бы даже с закрытыми глазами.

Она несмело позвала его вдруг севшим голосом. Он услышал и с криком бросился вглубь квартиры, к двери, в подъезд, наружу. Добежал до нее и рухнул на крошево мартовского снега, сгребая ее в руки.

– Ты дуреха, дуреха, дуреха! – выпалил он, вновь и вновь гладя ее по голове. – Я чуть с ума не сошел! Я решетки на окна поставлю, слышишь?! Дурная твоя голова!

Серебристо-серая красавица раскатисто мурчала на весь двор, сощурив хитрые блудливые глаза.

Щука заявился чуть ли не с рассветом, что граничило с безрассудством. Ранних визитеров Граф не жаловал, а попадать ему под горячую руку в городе дураков уже не было. Впрочем, он отличался не только скорой расправой, но и мозгами: если подручный вламывается в дом поперек завтрака, значит, дело того стоит.

– Теть Фира, здрасте, я до Графа! – протараторил Щука, просачиваясь мимо открывшей дверь тети Фиры.

– Поглядите на него, он до Графа! – понеслось ему вслед. – Я вас спрашиваю, с каких это пор Лейбушка у нас в графьях ходит? Давай-давай, шуруй по нашим хоромам, щаз тебя твой граф в своей столовой угостит…

Граф и впрямь завтракал, поэтому на ввалившегося Щуку глянул мельком, куда большее внимание уделив тарелке. Тот понятливо замер, дожидаясь, пока на него посмотрят. Неторопливо вытерев пальцы салфеткой, Граф откинулся на стуле и наконец поднял на Щуку глаза:

– Ты что, часы пропил или взаклад оставил? Не то время, чтобы взъерошенным по чужим домам бегать. Если, конечно, не по работе, но работы я тебе не давал.
– На склад оружие привезли!

Граф подался вперед.

– Брешешь! До привоза неделя, верные люди врать не станут!

– А я тебе, что, лох какой, которому по ушам задарма ездят? – обиделся Щука. – Дело верное, Катман своими глазами видел! Разгрузили на склад сегодня ночью, а завтра утром другим поездом отправлять будут!

Граф пошарил рукой по столу, не глядя нащупав пачку папирос. Достал одну и прикурил, задумчиво выпуская дым в потолок.

– А Катман твой – он, что, из писателей в легавые переметнулся? Так это он зря. И там, и там не платят, только в писаках тебе мозги делают, а в мусорах их и выбить могут.
– Да не, – замотал Щука головой, – Жека до них интереса не имеет.
– Откуда тогда за отправку завтрашнюю знает?
– Так брат у него груз охраняет, Катман сказал, сегодня приехал, а утром уже дальше двинет!

Граф побарабанил пальцами по столу.

– Хороший куш, да только мимо, – с досадой проговорил он. – За сутки мы не обернемся, а на дороге кагалом наваливаться и грузовик курочить – в нас всех дырок понавертят, и не под ордена.
– Еще одно важное до тебя есть, – Щука понизил голос. – Катман сказал, может ключ от склада раздобыть.
– Он больной или придуривается? – вытаращил глаза Граф. – Кто ему ключ даст? Нехай в книжках своих придумывает, а то я ему жилку творческую подрежу, чтоб голову не морочил.
– Граф, я не знаю, или он тронулся, или жить надоело, но божится – ключ достать может. Правда, условие ставит.

– Условие? Мне? – прищурился Граф. – Имею интерес послушать. Автомат-то ему вряд ли требуется?
– Не, не требуется. Он, это…с нами хочет.
– Щука, не делай мне нервы.
– Да чтоб я сдох!
– И на кой ему с бандитами тягаться до дела?
– А я знаю? Говорит, для вдохновения. Мол, делать ничего не будет, ни мешать, ни помогать, так, посмотреть хочет. Книжку, говорит, потом про бандитов напишу.
– Ловко выдумано! Он, значит, с понтом под зонтом на дело пойдет, а мне следить, чтоб нигде не прокололся, пока мы наводим шорох?
– Обещает, что никуда не сунется без твоего слова.

Граф с силой вдавил окурок в пепельницу и поднялся.

– Обмозговать надо. Приведи его сюда через час. Побалакаем.

Через час они встретились втроем. Катман заметно нервничал, теребил в руках трость, мял собственную шляпу.

– Ты хромой или франт? – кивнул Граф на трость. – Надо знать, кто на дело просится.
– А? А, это…это я так, просто, – писатель торопливо отставил трость в сторону. – Так красивее.
– Ладно, специалист по красоте. Говори давай прямо, на кой с деловыми людьми хочешь. Ты знаешь вообще, что за такое бывает?
– Я…понимаете, Лейб Арьевич…
– Бекицер, Евгений Петрович. Время идет, склад стоит невзятый. Ну?
– Говорят, на складе голем.

Граф бросил быстрый взгляд на Щуку, но тот опустил глаза.

– Про такого не слыхал. Что за фраер? Залетный? Кличка-то почетная.
– То не кличка, то голем. Оружие охраняет. Настоящий. Понимаете? Я, как писатель, просто не могу упустить случая…

– Ша! Евгений Петрович, вы таки хотите сказать, что претесь до опасного мероприятия, чтобы познакомиться с живым куском глины? Вам нет других занятий?

– Это не просто кусок глины! – возмутился писатель. – Это, понимаете, наша история, наше общее прошлое, наше, в какой-то мере, всё! И, когда выдается подобная возможность, упускать ее – преступление ничуть не меньшее, чем какой-то там грабеж!

Граф поднял брови.

– Пусть даже его делают такие уважаемые люди, как вы и ваши товарищи, – сметливо добавил Катман. – Но вы меня понимаете?

– А то. У нас на складе свой интерес, у вас – свой. Знаете, будь я нечестным человеком, я бы исключительно согласился. Но Граф никогда не скрывает своего мнения, а потому я скажу: вы, Евгений Петрович, валандаться с нами будете зря. Если и есть в Одессе големы, так уж они бы нашли себе место поприличнее пыльного склада. А вы, имейте в виду, если на дело подвяжетесь, так уже не отмоетесь, будете соучастником. Есть голем, нет голема – то в участке будет до лампочки, если загребут. Улавливаете мысль?

Бледный Катман, помедлив, кивнул.

– Я все равно пойду, – сказал он. – Я даже без вас пойду, если вы откажетесь…

– Кстати, ключ вы где сообразили? Не брательник ли подсобил?
– Он ничего не знал! – вскинулся писатель. – Он не видел, как я взял! Он тут вообще не при чем!
– Ша, Евгений Петрович! Не гремите. Мне до вашего брата дела нет. Ключ есть?
– Есть.

– Ну, значит, сходим с вами, так уж и быть. Вам ваша глина, нам оружие. Только, Евгений Петрович, давайте без глупостей. Голема на складе я вам прощу – вы ж предупредили, тут по-честному. А вот если сдать надумаете брату или стукнуть – первым вас в расход пущу. Я человек деловой.

На том и порешили.

***

– Нет, как вам это нравится? – риторически вопросил Граф, изучив обстановку. – Щука, что там Гаврик и Мелкий?
– Все чисто, ни души.
– Вот и у меня такая же картина, и не по душе такие краски. Где охрана? Писатель, что скажешь? Ты, что ли, ее снял?

Бледный то ли от холода, то ли от страха Катман яростно замотал головой.

– Это не я! Я не при чем!
– Да ладно тебе трястись, оставь экспрессию для допросов.
– К-каких еще допросов?
– Цыц, говорю. Про охрану твой брат говорил чего?
– Не говорил, да и откуда ему знать. Зачем там охрану снаружи ставить, если внутри все равно гол…

– Если ты продолжишь делать мне голову големом, я тебя ему скормлю.

Писатель уяснил и заткнулся. Вернувшиеся с разных сторон Гаврик и Мелкий подтвердили сказанное ранее: охраны не было ни на одном углу. Ночь тихая и безлюдная, и все, что отделяло бандитов от оружия – запертая дверь, слабо освещаемая лунным светом.

– А что, в Одессе закончились замки? – хмыкнул Граф, издалека понявший, что имеет дело с металлолом. – Писатель, а ты уверен, что там вообще что-то есть? Выглядит так, будто мы пошли до дяди Геши за нафталином.

Катман что-то заблеял, но Граф отмахнулся, не слушая. Все равно уже здесь.

– Ключ, Евгений Петрович, будьте любезны. И не тушуйтесь, уже поздно.

Отправленный к двери Гаврик возился буквально с полминуты, после чего железо брякнуло, и дверь открылась. Шкет подал сигнал, и вся банда черным ручейком просочилась внутрь.

– Без кипеша, – тихо сказал Граф, едва за последним, Щукой, закрылась дверь. – Простукиваем, свет не зажигаем, не курим. Писатель, будешь по складу шарахаться, смотри, чтоб без шума.
– Я не буду, – внезапно сиплым голосом откликнулся Катман. – Я уже нашел.

Граф обернулся. В темноте склада, высоко, почти под самым потолком неподвижно светились две красные точки. Глаза постепенно привыкали к темноте, и уже можно было разглядеть, что две эти точки не просто висят в воздухе, а принадлежат чему-то большому, бесформенному, темному…и живому.

– Голем! – взвизгнул Щука, разрушая звенящую тишину. – Голе-ем!

Граф онемевшими губами попытался приказать тому заткнуться, но не успел. Орущий от ужаса Щука выхватил пистолет, а этот жест являлся самым заразительным в Одессе.

Три ствола грохнули разом. От пальбы заложило уши – непривычный к таким приключениям писатель заткнул их пальцами и закричал едва ли не громче пистолетов. Красные точки замерцали, от их владельца донеслось глухое ворчание. Граф прыгнул в сторону раньше, чем успел понять, что делает – и вовремя. Огромная глиняная рука пронеслась мимо него и сграбастала Мелкого. Тот успел пискнуть и захлебнуться кровью, хлынувшей изо рта, глаз и ушей. Пальцы голема разжались, и искалеченное тело рухнуло на пол. Стало слышно, что кричит писатель.

– Не стреляйте! Не стреляйте! – хрипел он, пятясь. – Его нельзя атаковать!

Гаврик метнулся мимо, к двери, но споткнулся и покатился кубарем, вереща от страха и боли. Голем настиг и его – поднял за одну ногу, второй рукой взялся за другую и дернул, разорвав несчастного.

Щука, белый настолько, что это было видно даже в темноте, бросил пистолет и прижался к стене, выставив обе руки перед собой.

– Н-н-не надо…

Ударом кулака голем впечатал его в стену. Склад содрогнулся, но устоял. Граф упал на колени – то ли от толчка, то ли от страха. Красные точки приближались к нему.

– Я…я не стрелял, – хрипло проговорил Граф, чувствуя рядом смерть. Он достал пистолет, отбросил в сторону и поднял руки.

– Не двигайтесь, – донеслось до него тихое. Он с трудом вспомнил, что где-то рядом еще есть писатель. – Иначе он может…

Что может голем, Граф уже видел трижды и знал, что даже в случае пощады не забудет никогда. Груда живой глины нависла над ним. Но не трогала. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем голем выпрямился и сделал шаг назад, снова сливаясь с темнотой. Только два глаза непрерывно следили за оставшимися в живых гостями, причем, по ощущениям Графа, за обоими разом.

– Отходите назад, – шепнул Евгений Петрович, подавая пример и отползая ко входу. – Только медленно…

Граф не рискнул подняться на ноги – так и пополз, не вставая с колен. Сердце колотилось так, что, казалось, сейчас сломает ребра. Голем не двигался. Он не двигался ни когда оба они – писатель и бандит – добрались до выхода, ни когда они вскочили, и, рванув дверь, разом выскочили наружу, едва не ободрав бока о косяки. Упоительный воздух свободы и жизни чуть не сбил Графа с ног вторично, но тут уж он удержался. Они бежали так долго, пока не оставили позади и склад, и улицу, и весь этот район Одессы, который с утра всколыхнет новость о жесточайшем тройном убийстве налетчиков из шайки Графа.

– Почему? – спросил, тяжело дыша, Граф, когда они наконец остановились. – Почему, Евгений Петрович, он не спустил с нас шкуру? Трех шлемазлов разорвать ему на один щелчок, а пятерых не стал?

– Дело не в количестве, Лейб Арьевич. Вы на него не нападали, он не напал на вас. На склад мы вошли законным образом, открыв замок. Дверь не взламывали, значит, для голема мы не грабители. Вот он и убил только тех, кто начал в него стрелять.

Графа прошиб холодный пот: до него дошло, что случилось бы и с ним, если бы он пренебрег помощью Катмана и предпочел бы пойти на дело только своей бандой, сорвав замок с петель.

– Лейб Арьевич, – помолчав, проговорил писатель, – вы никогда не думали, что иногда жизнь подает знаки? Например, завязать? Заняться чем-нибудь другим?

– Я вас умоляю, – мрачно буркнул Граф. – На завод идти, хухры-мухры за мелкий гешефт разводить?

– Для завода вы и впрямь не подходите, – согласился Катман. – А вот язык у вас богатый, образный. Может, в нашу, писательскую братию?

– И про что я писать буду? Биографию, что ли? Чтоб читали с удовольствием перед тем, как на кичу отправить? Или вон про этого, – он нервно кивнул назад, – чтоб вся Одесса говорила, какой Граф больной на всю голову?

– Про голема писать не надо, – покачал головой Евгений Петрович. – Я и сам передумал. Не того порядка вещи, чтобы в книгах их рассказывать. А вот про жизнь-то вполне можно. Главное ж не то, про какую. Главное – как.

– Ладно, – буркнул Граф, – покумекаю. Банду все равно всю, считай, похоронил. Может, ваша правда.

Писатель из него и впрямь получился хороший. Пусть про голема так никогда и не написал ни строчки.

К брату в деревню я приехала ближе к концу лета. Самая благодать: городские уже накупались, клубники объелись, заскучали и обратно подались, а местные как раз заново к приезжим привыкли и перестали морды кривить.

Впрочем, на меня тут косо никогда не смотрели — в детстве мы со Стёпой каждое лето тут на уши всех своими выходками ставили, запомнились. Он говорит, про нас до сих пор детям байки рассказывают.

Сам Стёпа до рассказов не охотник, всю жизнь молчаливым был, это я заводила — и придумаю, и впереди всех выполнять кинусь, ну и по шее, конечно, получу первым делом. Стёпка охотно со мной ввязывался в любую авантюру, но других людей сторонился, а уж после трагедии и вовсе замкнулся.

Прошлой осенью, уже после моего отъезда, они с женой и дочкой катались на лодке по местной реке. То ли брат неудачно правил, то ли случайность простая, сейчас уже не разберешь — в общем, перевернулись. Дочь, Иришку, Стёпа спас. Жену не сумел. Даже не нашли.

После этой истории я тщетно звала брата в город — сменить обстановку, а то и переехать. Отказался наотрез, чуть не поругались, да я вовремя себя одернула — человек тридцать лет на одном месте живет, где тебе понять…

Теперь вот приехала снова. Проведать, подбодрить, помочь, может быть. Иришке семь в этом году стукнуло — самый тот возраст, чтобы с тетей секретничать, раз уж с мамой не выйдет. Еще на станции местные кумушки, узнав меня, немедленно доложили, что Степан «совсем отощал, на десять лет постарел, и ребенку шагу без него ступить не дает». Сводка новостей не радовала, и к дому я шла, не зная, в каком направлении придется воевать — то ли за то, чтобы себя брат не гробил, то ли Иришку…

Едва взглянув на Стёпу, я поняла, что деревенские сплетницы не приукрасили: брат выглядел даже не на десять — на пятнадцать лет старше своего возраста. Одежда на нем висела мешком, исхудавшие бледные руки (это в конце июля!) давали понять, что их обладатель почти не выходит на улицу. Вместо глаз – две черные впадины, в мешках этих медведи на зиму в спячку могут улечься. Так дело не пойдет, придется вмешиваться.

— Стёпа! — я крепко его обняла, и он неуклюже обхватил меня в ответ. Он же год без малого взрослых людей не касался, внезапно сообразила я, и сердце кольнуло от жалости.
— Привет, — хрипловато сказал он. Перегаром вроде не пахло, что меня несказанно обрадовало. В деревне первое средство от горя — алкоголь, и судьбе детей при этом не позавидуешь.
Стёпа с детства читал меня, как книгу.
— Что, — улыбнулся он неожиданно, — Боялась, что спиваюсь?
— Есть немного, — не стала я кривить душой. — Но, кажется, зря?
— Куда мне пить, у меня Иришка. Иришка! Тетя Тата приехала!
Из дома выскочила девчуля, и, взвизгнув от восторга, повисла у меня на шее. Я, смеясь, подняла ее на руки.
— Привет, пушинка!
— Я не пушинка! — привычно запротестовала Иришка. — Я большая! Взрослая!
— Точно, — согласилась я, ставя ее на землю. — Осенью уже в школу пойдешь небось…
— В следующем году, — вмешался Стёпа. — Сейчас рановато…
Он не отрывал глаз от девочки, и я невольно подумала — кому из них рановато?

С другой стороны, сейчас модно отдавать в школу чуть позже семи. Да и Иришка мелкая совсем, за то время, что мы не виделись, почти не подросла. Пушинка — она и есть пушинка.

— Ну, держись! — подмигнула я племяннице. — Раз тебе к школе готовиться не надо, мы с тобой кутнем! На велосипедах за орехами махнем, тарзанку новую смастерим, рыбы столько наловим…
На последнем предложении я запнулась — с лица Иришки сбежала улыбка. Она умоляюще глянула на отца. Я в недоумении перевела взгляд на Стёпу. Его лицо окаменело.

— Никакой воды, — отчеканил он.
— Папа! Но тетя Тата…
— Это не обсуждается.

Настаивать бесполезно, я брата знаю. При ребенке делать этого я бы не стала и так, однако ближе к ночи, когда Иришка наконец заснула, вцепилась в Стёпу намертво.

— Ты что, вообще ее к реке не пускаешь?!
— Нет.

Стёпа смотрел на меня мрачно и упрямо, и я мысленно присвистнула. Кажется, здесь требуются не разговоры, а таблетки.

— Я же не купаться ее зову, — осторожно заметила я. Раньше мы с Иришкой бултыхались в воде в любой погожий денек, но припоминать это сейчас было явно лишним. — Просто рыбу ловить. С берега.
— Знаю я эту рыбалку, — Стёпа стиснул зубы так, что побелела челюсть. — Сначала окуньков давай половим, потом искупнемся, раз уж пришли, потом лодку возьмем…
На лодке он закашлялся, с силой провел по глазам ладонью.
— Даже думать не смей, — закончил, вставая. — Узнаю, что на реку пошли…

Он не договорил, но это и не требовалось.

Следующие дни мы – все трое – усиленно делали вид, что никакого разговора не было. На велосипедах сгоняли в соседнюю деревню, прогулялись за грибами и ягодами, взялись мастерить настоящую спортивную площадку во дворе – с брусьями и турником.

Но меня неуклонно манила река. Стёпа поставил меня в дурацкое положение – уйти к воде теперь было бы предательством по отношению к Иришке. Она и так все время смотрела в сторону речки – украдкой, пока не видит отец. И вздыхала.

Через неделю, в разгар необычной для конца лета жары, я не выдержала. Иришку пригласила в гости подружка, так что обедали мы вдвоем – более удачного момента не придумаешь.

– Объяснись, – потребовала я у брата.
Он отложил ложку, устало на меня взглянул.
– Ты о чем?
– Ты знаешь, о чем. Стёпа, это не дело – в приречной деревне не пускать ребенка к воде. Ни одного деревенского ребенка не припомню, кому купаться бы запрещали.
– Тут все дети при матерях, – глянул на меня исподлобья брат. – А Иришка…
– А Иришка при отце! – вспылила я. – Стёпа, люди иногда тонут! Иногда в пожарах горят, на машинах разбиваются – что ж теперь, Иришке печь топить нельзя и за руль, как подрастет, ни в коем случае?
– Моя бы воля – так и не пустил бы, – отрезал Стёпа, вставая. – Оставь, Тата.
– Хорошо, ты не хочешь, чтобы ребенок плавал. Допустим. Но рыбалка-то чем провинилась?
– А тем, – повысил голос брат, – что от рыбалки до купания – два шага в воду! Я Иришку знаю – едва ты ее на берег приведешь, сразу начнутся уговоры, просьбы, а то и слезы. Ты не выдержишь, в воду пустишь, а там и…

Голос у него сорвался. Стёпа отвернулся к окну. Плечи его мелко дрожали. Ой-ей, братик, как же лихо тебя подкосила смерть жены…

– В общем, – он повернулся ко мне, – прекрати меня терзать.
– Но она же все равно рано или поздно ослушается, – попыталась я зайти с другой стороны. – Не лучше ли, чтобы со взрослым?
– Иришка отца никогда не ослушается!
Мне стало страшно за брата. Он выглядел совершенно сумасшедшим. Господи, как же они тут живут?
– Как скажешь.

Про себя я решила, что сделаю все, чтобы ребенок получил хотя бы один счастливый день этим летом.

И шанс выдался быстрее, чем предполагалось. Из города Стёпе пришло сообщение – срочно явиться в райцентр, с какими-то пособиями путаница вышла. Не приедете, мол, завтра же – ждите выплаты до следующего лета, райцентр баланс подобьет и отчетность закроет.

– Езжай-езжай, – успокоила я брата. – Мы с Иришкой как раз планировали платья для кукол шить, тебе с нами скучно будет.
Стёпа колебался.
– Вообще, я думал ее с собой взять… – нерешительно проговорил он, взглянув на дочь.
– Да что ей там делать! – возмутилась я. – По пыльным коридорам шарахаться, мат местный учить? Ты ж наверняка в райцентре часа три по одним очередям проведешь, а еще два – в документах разбираясь, сомнительный досуг для ребенка.

Иришка быстро кивала в такт каждому моему слову. Что такое “досуг”, она еще не знала, но явно чуяла, что я задумала что-то, что ей понравится.

– Ты, – грозно наставил на меня палец брат, – на реку ее не поведешь?
– Богом клянусь! – побожилась я охотно. – Ты же запретил, кто я, чтобы отцу ребенка перечить…
– Ну, смотри, – наконец неохотно согласился Стёпа. – Узнаю – убью.
Я пожала плечами, что в равной степени могло означать как “не поведу”, так и “не узнаешь”.
На следующий день Стёпа уехал, и я раскрыла Иришке карты.
– На речку могу тебя сводить, – заговорщическим тоном сказала я. – Если отцу не расскажешь…

Восторженный визг перебил мои слова. Выждав, пока Иришка перестанет скакать козликом по комнате и соизволит снова обратить на меня внимание, я продолжила:
– От меня ни на шаг не отходить! Ни на шаг. Обещай мне, что слушаться будешь беспрекословно!
– Буду, буду, буду! – затараторила девочка, кидаясь мне на шею. – Всё, что скажешь, лишь бы в воду!
Сейчас она, сияющая от восторга и счастья, очень напоминала мне ту Иришку, у которой была жива мать. Господи, Стёпа, если бы ты видел, чего ты лишаешь ребенка…
– Пойдем! – Иришка уже нетерпеливо теребила меня за рукав. – Пойдем скорее!

Тут она была права – кто знает, сколько времени Стёпа проведет в своих разъездах. А по его возвращении мы уже должны чинно вышивать.

– Бегом переодеваться! – я щелкнула племянницу по носу, и та, хохоча, умчалась в комнату.

Десять минут спустя мы уже шагали, точнее, бежали к воде. Мне хотелось искупаться ничуть не меньше – денек был погожим настолько, что провести его в реке было бы истинным счастьем.

У берега я замедлила шаг. Иришка же, наоборот, рвалась к кромке воды.

– Куда?! – прикрикнула я. – Я же сказала, только со мной!
Она послушно замерла, перебирая ногами на месте, как застоявшаяся лошадка. Я скинула сарафан и на секунду остановилась, растягивая момент удовольствия.
– Ну те-етя Та-ата…
– Бежим!

С визгом мы бросились в прохладные объятия реки. Брызнуло в разные стороны, разбежались волны. Я вынырнула, отфыркиваясь и выискивая глазами Иришку. Та наворачивала вокруг меня круги, заливисто смеясь.

– Довольна? – крикнула я. Она закивала и раскинула руки.
– Поплыли, тетя Тата!
– Поплыли!

Я сделала несколько гребков, краем глаза следя за племянницей. Та уверенно держалась рядом, как и обещала. Поймав мой взгляд, она подмигнула.
– Еще дальше?
Я обернулась, высматривая, далеко ли мы от берега.
– Немного можем, – согласилась я. – Но чуть-чуть…
Иришка с готовностью устремилась вперед.
– Эй, эй, – заторопилась я, – меня-то подожди!

Бесполезно. Она, выросшая у воды, держалась на ней в разы увереннее меня, несмотря на то…
…что она не умеет плавать, внезапно вспомнила я.

Она же не умеет плавать. Никогда не умела.

Иришка обернулась. Позеленевшие глаза сияли.

– Ай, спасибо, – проворковала она. – Наконец с матушкой увижусь.
Река показалась мне ледяной. Ноги свело судорогой, я рванулась, раскрыв рот и немедленно нахлебавшись воды.
– Это неприятно, – сказала Иришка. – Я помню.
– Ты… – я с трудом совладала с кашлем. – Ты…что же…
– Да батя совсем умом тронулся, – досадливо махнула рукой племянница. – Аж с водяным договорился, чтобы меня вернуть хоть на время. Своими годами за мое земное заточение расплачивается. Мол, десять годков с Иришенькой поживу, своими тридцатью оставшимися пожертвую, и вместе в реку уйдем. А меня кто спросил?!

Окаменевшие ноги тянули на дно. Я с силой забила руками, силясь удержаться на плаву.

– На берег, – прохрипела я. – Немедленно…
– Вот еще, – фыркнула Иришка. – После того, как ты меня, считай, своими руками домой к маме вернула?
– Ты мне обещала, – с трудом вспомнила я. – Русалки…обещания держат…
– А ты кое-кем поклялась, да соврала. Нет перед такими ни у кого обязанностей.

Племянница широко улыбнулась и нырнула. Я почувствовала, как тонкие ледяные пальцы обхватывают мои икры и влекут вниз. Прости меня, Господ….