12.Х.42
В последние дни мне приходилось ежедневно высказываться о положении на фронтах. Сегодня вечером Иван Иванович потребует обоснований моих взглядов по поводу последнего выступления Гитлера, а Иван Иванович — очень требовательный слушатель, не терпящий темных неразъясненных мест, надо будет дать ему исчерпывающие объяснения, да и самому надо предварительно разобраться в деталях положения. Дело в том, признаться, что на днях я встретил двух оппонентов, не согласившихся с моими взглядами, и я хочу проверить сам себя: правильно ли, логически ли обрисовываю я обстановку военного положения? Не ошибаюсь ли я в прогнозах?
Судя по немецким данным, Ленинград обойден со всех сторон, Москва окружена с трех сторон, весь плацдарм Дона — на юг от его северного течения, на восток до Сталинграда — занят немцами. Северокавказский край также занят ими: Майкоп, Грозный, Новороссийск, Пятигорск захвачены, движение немцев обозначается на Махачкалу и Баку. На днях Гитлер сказал: «Сталинград, конечно, будет взят».
Из всего этого положения можно вывести то заключение, что немцы занялись захватом громадной территории и стремятся к нефти. Что это за стратегия, чем она обусловлена и какие цели преследует?
Московский район и районы на северо-восток, на восток от Москвы — промышленные районы, эти районы наиболее густо заселены, они же обладают наиболее густой сетью дорог, и они тесно связаны путями сообщения с главным поставщиком вооружения — Уралом и с поставщиком хлеба и мяса — Сибирью.
Ввиду социалистического устройства нашей родины снабжение наших центральных районов ведется планово, бесперебойно. В этих районах неиссякаемый источник живой силы, здесь же сосредотачивается вся наша техническая мощь, здесь же живые и технические силы имеют возможность для наиболее быстрого и удобного маневрирования как для защиты, так и для наступления, и, наконец, тут же и центральное управление всей страной и всеми нашими военными силами. Что же представляют собой с точки зрения стратегии наши южные районы? Обширнейшие пространства, богатые хлебом и углем. Этот хлеб, правда, нужен немцам, но Москва возьмет себе хлеб из Сибири, углем немцы не могут пользоваться, а Москва добудет его себе у себя же.
Дорожный плацдарм на юге менее развит, чем в центральных областях, а на Дону и Северном Кавказе и того менее. Население по численности и по густоте много уступает московскому и замосковским районам, а на Дону и совсем редкое. Бывшая здесь промышленность теперь не может дать немцам ни одной тонны стали, ни одного снаряда, а за Москвой стоит незыблемый, недостижимый Урал, который один может вести техническую войну с немцами.
Нефть. Да, нефть — важный для войны фактор, и немцы рвутся к ней. Но ведь в Грозном тоже была нефть, а немцы ее не получили, также не получат они ее и в Баку, а благодаря необыкновенному, с моей точки зрения, предвидению Сталина Москва имеет нефть и с Эмбы, и с Южного Урала, и с Северного Урала, и из Сибири.
Кроме всего этого остро стоит вопрос о базах снабжения: в то время когда немцы отдалились от своих баз на две тысячи километров, Красная Армия имеет свои базы под рукой. Обрисовка ясна. Пока немцы не овладеют Москвой и замосковскими центральными районами, до тех пор об их победе над СССР говорить не стоит. Пустая трата слов! Итак, чего же добились немцы, захватывая громадные пространства на нашем юге? Да только этих самых пространств, да еще, правда, хлеба. А против чего они ведут войну: против пространства или против реальной силы? Ведь пока они захватывают пространства, наши центральные области становятся сильнее и мощнее с каждым днем, не сегодня так завтра из этих самых наших центральных областей на немцев нахлынут такие мощные волны живой силы и техники, что вопрос встанет не в плоскости завоеваний, а в плоскости — жить или не жить.
Какова теперь обстановка на фронте? Фронт не идет прямой линией с севера на юг, он поворачивает от Воронежа круто на восток и от Сталинграда опять поворачивает круто на юг, т. е. он растянулся на полторы тысячи, по-моему, лишних километров, и на каждом их этих полутора тысяч километров немцы должны держать достаточные для боев силы.
Кроме того, на новозахваченной территории нет обеспечивающих нужную скорость маневров дорог. Немцы добились того, что не только поставили себя под удар более сильный, чем они могут выдержать в любой точке фронта, не только под угрозу прорывов и охватывания зарвавшихся вперед крупных военных сил, но и того, что они не могут с равной советским войскам скоростью маневрировать и достаточно хорошо и вовремя снабжаться, что само по себе таит угрозу разгрома.
Вот на каких соображениях о военной обстановке я основываю свои убеждения в неминуемом, в неизбежном и в скором разгроме немцев Красной Армией. Будет ли взят Сталинград или не будет взят — вопрос о неизбежном поражении немцев в обоих случаях предрешен.
Судя же по немецким сообщениям об упорных и жестоких боях за Сталинград, я склонен думать, что здесь немцам и будет конец. Ну так вот, все эти соображения и другие, касающиеся северо-африканского фронта, я все эти дни и развиваю перед своими знакомыми. Думаю, что соображения правильные с учетом всей обстановки и всех возможностей, и все-таки я встретил двух оппонентов, не согласных со мной.
Первый дурак, это, к сожалению, мой однофамилец Н.И. Лашкевич. Он выслушал все мои доказательства (не голословные утверждения, а именно доказательства) о значении для войны Урала и других промышленных областей, о продовольственной базе Заволжья, Западной Сибири и Средней Азии, о перспективах роста советской техники и о невозможности для немцев угнаться за этим ростом. Лашкевич Н.И. мне не возражал, да у него и ума не хватило бы для опровержения моих доказательств, он просто заявил, что факты немецких побед опровергают мои утверждения, а потому я и не прав.
На прощанье я сказал ему: «Вспомните наш разговор через год — тогда вы поймете, что я был прав, а вы ошибались».
Но я уверен, что он и тогда не сочтет себя неправым, тупые люди с изменением обстоятельств присваивают себе мысли своих бывших оппонентов и утверждают, что они сами так именно и думали и говорили, как это оправдалось событиями.
(К моему удивлению, Лашкевич Н.И. в сентябре 1943 г. открыто признался в своей ошибке и благородно признал мою правоту.)
Второй разговор, тоже на днях, был с моим бывшим сослуживцем Д. Этот дурак обладает тем недостатком, что не умеет выслушивать чужие доказательства. Я особенно не люблю такой тип людей, таких людей, по-моему, надо бить по морде и мордобоем заставлять их выслушивать то, что им говорят. Д. прерывал меня на каждом третьем слове моих доказательств и, не давая мне договорить, упорно повторял: «Юрунда, юрунда» — он выговаривал не «ерунда», а «юрунда». Д. человек с высшим образованием, был когда-то моим приятелем, но я не выношу людей, в самозабвении, по-глухариному повторяющих свои глупые мысли и не слушающих своих собеседников, и потому я круто оборвал наш разговор, круто, не прощаясь, повернулся к нему спиной, и мы разошлись врагами.
Гражданин Д., осознаете ли вы когда-нибудь, что у вас есть крупный недостаток — отсутствие соображения?
Такой же, как Д., и мой сосед Ю., он органически не выносит чужих рассуждений и буквально упивается собственными благоглупостями, не слушая оппонента, но то, что он успел выслушать или прочесть в газете, он моментально впитывает в себя и при первом же разговоре выдает за свои собственные многоумные мысли.
Д. и Ю. — жалкие людишки, на которых неотразимо действуют газетные статьи Булдеева, и они становятся сторонниками немецкой власти потому, что на них воздействуют как факты (немецкие победы), так и чужая агитация.
13.Х.42
Сегодня узнал историю Б., но так как она имеет бытовое значение, я должен сделать в ней предпосылки. С каждым этапом продвижения немцев жители все больше и больше волновались. Всеобщее мнение о непобедимости немцев угнетало народ. Шли слухи о том, что немцы сосредоточили против нас грандиозные живые силы и устрашающую технику, и Крым, по общему мнению, должен быть завоеван.
Задолго до прихода немцев обыватели задавались вопросом, что будут немцы делать с нами? Никто, кроме меня, не думал, что настоящая война поставила вопрос о всеобщем уничтожении нашего народа, да и я сам гнал от себя эту мысль.
Но у всех росло убеждение, что ввиду различия в мировоззрении предстоит истребление немцами большевизма как в физическом виде — репрессии против большевиков, так и в моральном — задушение большевистского духа и насаждение фашизма. А кто у нас не пропитан большевистским духом?
Да в подавляющем количестве весь народ — большевик, за редчайшими исключениями. Для обывателей предстала труднейшая задача, как скрыть от немцев этот самый, пропитавший все народные поры, большевистский дух, чтобы спасти свои жизни? Некоторый выход был найден. Во-первых, необходимо уничтожить все, что напоминает о большевизме, поэтому в день прихода немцев жители стали жечь все документы о партийности, все книги, портреты. Во-вторых, надо было завуалировать себя под антибольшевизм. И вот началась промывка косточек давно умерших родственников.
Появилась масса бывших дворян и помещиков, с самой утробы матери пропахших рабочим или крестьянским потом. У многих лиц давно сгнившие покойники, просидевшие весь свой век писцами, конторщиками, продавцами или ассенизаторами, оказались бывшими офицерами. Некоторые шли еще дальше: приписывали своим умершим родственникам мученическую смерть от большевиков. Так, например, знакомые нам сестры У., общественные активистки и, по моему мнению, действительные приверженцы советской власти, умудрились своего брата, бывшего в гражданскую войну партизаном и погибшего от белогвардейцев, перекрасить в царского и деникинского офицера, погибшего от большевиков.
Когда мы узнали эту потрясающую новость, мы были поражены, и даже моя сватья, знающая всю подноготную семьи У., застыла с открытым ртом, но никто из нас не решился возражать: всем было понятно, что каждый старается спасти свои жизни как находит это возможным. Мир праху твоему, честный партизан, да не перевернутся твои косточки от такой злодейской перемывки!
Я оказался грешнее всех: я попросту украл себе отца из старого журнала, и хотя грех совершен по чужому наущению и настоянию, все-таки он остается грехом. Но от стыда разоблачения я ни своей семье и никому из дворовых соседей не открываю тайну своего новоявленного происхождения и ношу своего «отца» в кармане как последнюю карту той игры, где на ставку положена моя голова.
Но настоящая буря восторга и злословия разлилась в нашем дворе, когда сестры П. объявили себя бывшими помещицами. Некоторые лица, несмотря на трагизм общего положения, буквально катались от смеха по полу.
Но смех смехом, а принимать меры к своему спасению надо. И вот многолетняя безбожница, жена ответственного партийца, мать комсомольца Х. пришла к моей сватье просить во временное пользование одну из ее икон. Ура! Еще один выход найден: если немцы увидят в квартире икону, им в голову не придет, что здесь живут большевики, ведь большевики известные безбожники, а икона в доме знаменует благонамеренных верующих людей.
Здесь я должен упомянуть, что моя сватья в прошлое время перенесла много нападок, неприятностей от соседок за свою религиозность, но старушка крепко держалась за свои верования, только выведенная из терпения она говаривала: «Если сам Сталин не запрещает держать иконы, так чего вы лезете». Больше всех старушке доставалось от сестер П., эти язвы на весь двор и во все горло, так, чтобы всем жильцам было слышно, кричали: «Ишь, старая, поразвешала у себя богов, в церковь ходит, молится, праздники справляет, к Пасхе побелку в квартире делает».
Да, побелка квартиры к Пасхе вещь серьезная, безошибочно выявляющая контрреволюционность. Теперь П. сами повесили у себя икону. Да, перекрашиваться можно было, можно было подделывать умерших родственников, как это сделали сестры У., а как перекрасить своих живых родственников, о которых знает вся округа? Во всем дворе наша семья была и есть в самом несчастном положении: нашу Надю знает весь город, никак не скрыть того, что одному члену семьи она приходится дочерью, а другому сестрой, а третьему племянницей, а четвертому женой. На нас смотрели как на обреченных, нас приходили утешать и заверять в своей преданности, в том, что нас не будут выдавать, что на нас не будут доносить как на родственников такого значительного в партии и в правительстве лица.
До сего времени, правда, никто на нас не донес. Значит, и сестры П. свои угрозы «доносить на всех» пускают впустую на воздух, а на самом деле не имеют желания делать этого. Вероятно, я прав в том предположении, что их угрозы служат только прикрытием, употребляются как самозащита на случай, если кто-нибудь вздумает разоблачать перед немцами их собственную активность при советской власти, всяк спасается по своему.
Ну а дальше всяк действовал сообразно сложившимся обстоятельствам и разумению. Некоторые семьи, как, например, наша, стали жить очень замкнуто, перестали посещать знакомых: женщины отстранялись от всяких ссор и склок с соседками, что выявляет с их стороны высшую степень сдержанности и недюжинную силу воли.
Такие семьи держат свои двери закрытыми для немцев и избегают малейших самых безобидных столкновений с ними и общения.
Другие широко открыли свои двери и старались сблизиться с немцами, оказать им бытовые услуги. Всяк спасается по своему разумению.
Но до открытой подлости, до подхалимства, до унижения человеческого достоинства мои личные знакомые, по моим сведениям, до сих пор еще не доходили.
14.XI.42
В каждом учреждении, в каждом магазине, в витринах окон висят и выставлены большие портреты Гитлера. Это явление характеризует степень нашей приниженности, обреченности, рабства. Гитлер-освободитель — так подписан портрет. Под угрозой казни за протест мы выносим даже такие плакаты явно издевательского характера, как изображение в лицах нашей счастливой жизни при немцах или поражение красноармейца с зверским калмыцким лицом — немцем благородного рыцарского типа. Чего не вытерпит раб под угрозой кнута палача? Чего не вытерпит пленный под угрозой дула наведенной на него винтовки?
Но чтобы дойти до такого душевного состояния, чтобы самому лично, без непосредственного воздействия, прославлять палача своей семьи... до вчерашнего я не мог этому поверить...
Б., болгарин по национальности, был моим соседом по двору. При немцах он устроился заведующим хлебопекарным цехом: для бывшего рядового пекаря это неплохо, и был бы он безмятежно счастлив при богоданной ему власти, если бы его дочь Елена Петровна, проживавшая по Малобазарной улице, не была замужем за евреем-крымчаком. Истекшим летом гестапо забрало для уничтожения полуеврейского сына Елены Петровны Бориса 6 лет. Матери, как обычно, было предоставлено право как арийке продолжать свою жизнь. Здоровая, цветущая, красивая женщина могла в дальнейшем, освободившись от позорной близости с мужем евреем и сыном полуевреем, связать свою судьбу с чистокровным арийцем, с представителем высшей расы и, будучи происхождением от племени, правительство которого дружит с Германией, жить беспечально, весело и в полном довольстве с любовником немцем.
Советская женщина не пожелала учесть выгоды от своего нового положения и открывающиеся перед нею блестящие перспективы и умерла вместе со своим ребенком. О этот большевистский дух! Как он пропитывает все слои нашего народа!
Б. лишился своей любимой дочери. При встрече со мною в ответ на мой безмолвный вопрос он заплакал...
Со смерти его дочери прошло несколько месяцев, а в квартире Б. продолжает висеть портрет «Гитлера-освободителя». Это, кстати сказать, первый случай и пока единственный, о котором я знаю, что в частной квартире висит портрет Гитлера.
До сих пор я не только не видел, но и не слышал, чтобы в частных квартирах выставлялся этот портрет, — случай с Б. пока единственный и исключительный.
Что же это такое? Высшая степень подхалимства? Доходящий до идиотизма страх за свою собственную жизнь? Угодничество до подлости? Много вопросов теснится в моей голове, но я ни на один не могу ответить. Я не могу поставить точки над «и», не могу подписать своим именем нарисованной мной картины.
Потерять чувство гражданской чести и гражданской ответственности до такой степени, чтобы в своей квартире выставить напоказ убийцу своего ребенка, — по-моему, это немыслимый для нормального человека поступок.
Готовясь описать случай с Б., я с самого начала видел трудность объяснения его и потому растягивал его описание, попытался освятить его получше предпосылками, чтобы в процессе описания выяснить для самого себя, чудовищная ли это подлость, идиотический ли страх, желание ли постоянно растягивать свою рану, скрытая ли месть самому себе, подготовка ли к акту мести убийцам или же это просто-напросто рабская угодливость некультурного человека? Я уверен, что если немцы захватят мои записки и пожелают использовать этот случай в своей литературе, они придадут ему мотив героического преклонения перед всепобеждающей идеей немецкого сверхчеловека и, может быть, прикуют к Б. золотой цепью лебедя, и появится вторая, потрясающая своей бессмысленностью опера.
Ну да и зачем немцам смысл? Лишь бы был подъем духа, без смысла можно обойтись. Для подъема духа они культивируют Штрауса, которого я не переношу. Это, впрочем, дело вкуса.
В одно недавнее воскресенье в бывшем пионерском садике немецкий духовой оркестр для увеселения офицеров с их русскими фрау играл одну за другой пьесы Штрауса. Это было по-немецки бесподобно! Музыка гремела с характерными взрывами и паузами. Старания музыкантов и сила их легких были поразительны.
Всякая мысль и мирное настроение разгонялись этой музыкой, но зато появлялось бодрое настроение.
