Сестра умирала, всё говорила маме:
- Ты не плачь, потому что у тебя останется Аня, а она тебе будет булки носить.
Постоянно это говорила, а в свою последнюю ночь из последних сил шептала.
Булки эти, белый хлеб, был для нас просто наваждением. До войны мы жили в деревне, в восьми километрах от Гомеля, так ходили пешком в булочную только для того, чтоб купить белый хлеб. Лучше всякий пирожных, вкуснее всяких тортов были для нас эти булки.
В 1945-м мы вернулись в Гомель, я выросла и в самом деле носила маме булочки. За себя и за сестричку.
Но в 1944-м это всё ещё было несбыточной мечтой. Булка снилась мне во снах, казалось, что нет ничего вкуснее. Просыпаешься – кусок эрзац-хлеба, полмиски баланды из фасоли и брюквы. Холод, сырость, крысы.
В 1944-м стало немного легче. Америка вступила в войну, советские войска наступали, уже и Гомель наш был освобождён. А мы всё влачили жалкое существование в прямоугольнике, окружённом колючей проволокой. Американцы помогали Союзу техникой, продуктами. Конвои шли морем и гибли от подлодок. Мы всего этого не знали. Зато очень хорошо услышали однажды ночью разрывы бомб. Американские и английские самолёты бомбили завод в Меппене.
Немцы стали как-то добрее. Скорее просто перестали нас замечать. У родителей сократился рабочий день, не нужно было столько формы. И вообще много послаблений вышло. Не до нас им стало.
Ночью просыпаемся – земля трясётся, гул самолётов, взрывы. Свист осколков. Авиация союзников бомбит город и бомбы ложатся очень близко к лагерю. Самолёты летели со стороны Бельгии, Голландии, сбрасывали свой смертоносный груз в темноту. Нам казалось, что бомбы сыплются прямо нам на головы.
Осколки падают во дворе, вонзаются в стены бараков. Несколько шальных бомб разорвались и внутри периметра. Грязь в разные стороны полетела. Лётчики же не видели толком, что под ними. Завод и завод. А мы даже радовались этой бомбёжке. Хоть и понимали, что каждый взрыв для нас может оказаться последним, но это же свобода и жизнь к нам летели на крыльях с белыми звёздами.
Бомбёжки по ночам стали частыми. Мы, как заслышим взрывы, выбегаем на улицу из бараков. Потому что боялись, что барак загорится и мы все погибнем. А вокруг же проволока и немцы. Мечемся между проволокой и стенами бараков, как зайцы. Но немцы не стреляли, знали, что никуда мы не убежим.
Мама рассказывала, что однажды бомбёжка была особенно плотной. Тряслись стены бараков и даже столбы ограды шатались. Она бросила меня в воронку, сама легла сверху. Думала, что даже если её убьют, то я выживу, она закроет меня своим телом от осколков. Другие матери за ней подсмотрели и тоже стали прятать детей в воронки, закрывать их собой.
Вечером нам всем давали баланду. Раздачей управляла женщина в чёрной форме. Все называли её фрау Бэкман. Помню, что она крупная была, с длинными красивыми волосами. Но ужасно злая, холодная. Ходила всё время с плёткой на поясе и чуть что пускала эту плётку в ход. И вот однажды раздают этот пустой, чуть тёплый суп и по кусочку хлеба. А мне на этот раз не повезло, достался самый краешек буханки, одна тонюсенька корочка. Мама тихонько попросила фрау, чтоб позволили нам поменяться. Мол, она отдаст мне свой кусок, а сама возьмёт мой. Фрау сразу, без лишних слов ударила её половником по голове. За то, что с ней заговорили и осмелились что-то у неё попросить.
Я бы тоже умерла, не дожила до освобождения, но мне повезло. Дедушка мой работал у немецкого помещика в том же районе. Хозяин у него был не то, чтоб добрый, но какой-то спокойный. Мол, я – крестьянин, ты крестьянин. Работай хорошо и я буду к тебе хорошо относиться. Два пожилых человека, которые работали на земле, поняли друг друга. Вечером дедушка даже приходил к нам, к колючей проволоке. Внутрь его, конечно, не пускали, но перекинуться несколькими словами с мамой разрешали.
И вот совсем плохо мне. Лежу я, смотрю на потолок и понимаю, что скоро уйду следом за сестрой. Тело опухло, руки не поднять, и вся я как колода, отёкшая, больная, голодная. Пришёл дедушка, мама в отчаянии рассказала ему всё. Дедушка пошёл к своему помещику, попросил о помощи:
- Последняя внучка умирает. Одна уже умерла, эта только осталась. Помоги спасти, если можешь.
А у того свои дети-внуки. Он тут же собрался, пошёл договариваться с охраной. Уж не знаю, что он там делал, кого подкупил, что посулил, но меня на следующий день забрали в детскую больницу.
Точнее до войны это была детская больница, а в 1944-м это уже был госпиталь для раненых солдат. Для детей оставили одну большую палату, в которой нас лежало очень много. Дети из города, из соседних деревень, немцы и наши, из Союза, которых привезли в немецкие семьи. Все вперемешку. У кого ухо болит, у кого живот, у кого ветрянка, а один и вовсе ногу сломал. Сейчас бы врачи в ужас пришли от такой смеси. Но нам было хорошо то, что больница хотя бы работала, нас там держали, лечили, кормили. И доктор приходил. Мы со всеми детьми быстро подружились. Мне рассказали, что многие из маленьких пациентов попали в Германию по специальной программе. Их отобрали от матерей в Беларуси и на Украине, возле Смоленска и Брянска. Привезли сюда, в Германию. Тут уже сортировали. Те, что был посветлее, белобрысые и голубоглазые, пошли в семьи немцам. А смуглых, черноволосых всех уничтожили.
А я светленькая была. Мама потом рассказывала, что в первый день, на станции и меня хотели у неё забрать, ходили, выбирали детей посветлее. Но меня мама спрятала под юбкой, и «сортировщики» прошли мимо.
Помню, что в палату к нам приходила старушка-немка от какой-то религиозной общины. Она учила нас читать по книжке с яркими картинками. На картинках был Иисус, его мать Мария, апостолы. Я на русском ещё читать не умела, а на немецком уже что-то понимала. Нам на русском языке даже разговаривать запрещали, и я как-то быстро забыла, перешла на немецкий. У детей очень пластичная память.
Я хотела ещё историю про булку рассказать. Пока я лежала в больнице, американцы с англичанами ещё плотнее стали бомбить. Летали днём и ночью. Зацепили как-то и ограду, там дырка образовалась. В другое время немцы мигом бы залатали, но тут махнули на всё рукой. Куда мы сбежим, куда нам деваться.
И вот в один день бомбёжка началась, а мама моя посреди этих взрывов, вылезла из лагеря через дырку и побежала в больницу, чтоб меня увидеть. Мама бежит, вокруг бомбят, дома горят, осколки летают. Улицы завалены брошенными колясками, вещами, машинами. И тут среди всего этого хлама мама видит сумку. Поднимает её, а в сумке кошелёк. Немка убегала и то ли бросила, то ли потеряла. В кошельке деньги. Мама с этими деньгами зашла в первую же попавшуюся лавку и у удивлённых продавцов купила булку белого хлеба.
Мама потом рассказывала, что взяла в руки этот ещё тёплый, пахнущий сытостью хлеб и не поверила своим глазам. Она уже больше года жила на эрзац-хлебе и баланде из брюквы. А тут – белый хлеб. Мама несла мне булку, она шла по улице, среди пожаров и криков и думала, что бы с ней не сделали за этот кошелёк, посадят ли в карцер или вовсе расстреляют, но сегодня я и мой ребёнок наедимся белого хлеба.
Мама пришла в госпиталь, и тут я сделала то, за что мне всю жизнь было стыдно. Я потом много раз просила у мамы прощения, она отшучивалась.
Немка-медсестра открывает дверь, говорит, к тебе «муттер» пришла. А я испугалась, что сейчас меня заберут из тёплой палаты, от подруг-приятелей, из этого места, где меня хорошо кормят, лечат, одевают, где тепло и добрая старушка приходит с книжками. Заберут и поведут обратно в барак, где холод, крысы, баланда и эрзац-хлеб. И на пороге стоит страшная женщина, худая, в серой противно пахнущей одежде. Поведёт меня туда, где черви в фасоли, где брюква огромными кусками, где умерла моя сестра и я тоже умру.
Я забилась под одеяло и кричу:
- Это не муттер, это чужая тётка. Танте! Я туда не пойду, я не пойду с ней!
Медсестра меня уговаривает, а у меня истерика.
Вошли в город американцы. Танки, джипы, отряды людей в странной форме, разговаривающие на незнакомом языке. К немцам-то мы уже привыкли, и американцы были для нас в новинку. Освободили лагерь. Выживших посадили на машины и отвезли к себе в тыл. Начали кормить, лечить и одевать. Меня тоже забрали из госпиталя, мы с мамой снова были вместе, нашли дедушку. Я из госпиталя опять уезжать не хотела. Там было хорошо, а чужаки везут неизвестно куда. Страшно.
Еле уговорили меня, силой тащили.
Пожили немного в американской зоне. С нами там носились, как с хрустальными. Откармливали, точнее пытались нарастить немного мяса на скелетах. Давали лекарства. Как только решили, что мы перенесём дорогу, то отправили в советскую зону оккупации.
Вот тут и начались наши новые проблемы. Встретили нас плохо. Говорили, что мы продались немцам, уехали работать за большие деньги. Пока наши товарищи гибли в немецкой оккупации, мы жировали. Допросы, очные ставки, встречи с какими-то мужчинами в форме. Кое-как мы оправдались. Да и самым лучшим нашим оправданием были худые измождённые лица и длинный список похороненных в немецкой земле работников. Работников и их детей.
У мамы потом ещё долго были проблемы с работой, с анкетой. Но главное, что мы выжили.
В октябре 1945-го нас повезли домой. Загрузили в машины и по каким-то кружным дорогам, через всю Германию, Польшу переправили на родину. По дороге снова с нами плохо обращались. Водители, охрана кричали на нас, обзывали. Кормили плохо.
Женщины не растерялись. На остановках находили растущие вдоль дорог фруктовые деревья. Натрясут яблок, груш, каких-то слив. Притащат всё в кузов. Этим и подкреплялись. После брюквы с фасолью вроде и неплохо.
Приехали, а в нашем доме возле Гомеля живёт другая семья. Такие же бедные и несчастные, как и мы. Разве можно было с ними ругаться? Потеснились. Половина деревни сгорела. Света нет, радио нет. Гомель тоже весь в руинах, улицы завалены битым обгорелым кирпичом. Но везде красные флаги. Победа.
Понемногу устроилось всё. Я пошла в школу, стала вспоминать русский язык. Удивляла учителя тем, что читала на немецком, а на русском не умела. За это на меня косо поглядывали. Был у нас на весь класс один букварь. Носили его домой по очереди. Но хотели учиться. Очень сильно хотели учиться, получить образование, стать специалистами, отстроить страну.
Мальчишки наши сплошь бегали на учёбу в отцовских шинелях. Подвязывали полы, рукава обрезали и ходили так. Детской одежды не было. Но обязательно у каждого красный галстук. Утюжили его каждое утро. Гордились им.
Но однажды мой приятель Колька прибегает в школу. Смотрим, а он без галстука. Учительница спрашивает:
- Николай, почему ты без галстука? Ты же пионер!
Коля носом хлюпнул, отвечает:
- Так мамка с утра на работу в колхоз пошла. Она «куфайку» верёвкой подвязывает, а тут верёвка порвалась. Она галстуком концы связала. Сказала, что она на улице работает, а я как-нибудь без галстука похожу.
Учительница потом к Кольке домой ходила, ругалась на мать, что она так вольно с галстуком обращается. А та и не понимала, что от неё хотят. Думала, что это Колька набедокурил.
Я сейчас смотрю как дети идут в школу. В яркой удобной одежде, с разноцветными портфелями. И вспоминаю своих одноклассников. Мальчишек и девчонок в серых солдатских шинелях, со взрослого плеча, в которых они тонули. Помню, как подбирали длинные полы, чтоб не наступать на них, когда бегаешь. Наталкивали в обувь бумагу, чтоб хоть как-то держалась. Как носили тетрадки в торбочке, а то и вовсе перевязывали их верёвкой и таскали так. Как радовались каждой обновке, берегли её, боялись лишний раз надеть.
Было холодно и горько, был голод, страх, смерть. Пусть наши дети и внуки никогда не узнают, что это такое.
Отрывок из сборника "Звезда над сердцем" Автор Павел Гушинец (DoktorLobanov)
Группа в ВК Автор Павел Гушинец (DoktorLobanov) https://vk.com/public139245478
Книга "Звезда над сердцем" выйдет в октябре-ноябре 2023-го.
Книги и медицинской, и военной серии можно приобрести здесь:
ПС.Продолжаем продвигать авторов, которые остались на Пикабу с контентом, за который не стыдно.
@SallyKS - Замечательный и душевный автор
@AlexandrRayn - талантливый и очень интересный коллега-писатель
@MamaLada - мой соавтор по книге "Шесть часов утра"
@WarhammerWasea - авторские рассказы
@IrinaKosh - спаситель и любитель котиков. У меня морские свинки и аквариумы, но котиков я тоже люблю))))
@ZaTaS - Рисует оригинальные комиксы.
