DoCerberus

DoCerberus

Группа вк с моими рассказами — https://vk.com/dbutterflies Страница на AuthorToday — https://author.today/u/docerberus
Пикабушник
Дата рождения: 15 августа 1991
user4432507 ytroya MetallistKM
MetallistKM и еще 6 донатеров
поставил 825 плюсов и 8 минусов
отредактировал 1 пост
проголосовал за 5 редактирований
Награды:
10 лет на ПикабуС Днем рождения, Пикабу!более 1000 подписчиков
112К рейтинг 2839 подписчиков 16 подписок 148 постов 78 в горячем

Паучий мёд

Бабушка говорила, что расклеивающийся брак всегда спасает ребенок. Хочешь удержать мужика рядом — роди. Тогда он уже никуда не денется, а там, прикованные друг к другу, вы разберетесь со всеми трудностями и переживете любую невзгоду. Восьмилетняя я слушала эти советы вполуха, озабоченная в то время совсем другими вопросами. Прибегнуть к бабушкиному методу на практике пришлось гораздо позже.

Так вот, это неправда.

Теперь я склоняюсь над детской кроваткой, где заливается визгом младенец в подгузнике. Стены тесной спальни отражают крик, многократно усиливая. За окном сгущается ранний зимний вечер, и тусклая люстра под потолком заполняет комнату блеклым оранжевым светом, добавляя происходящему ощущение духоты и угрюмой однотонности. Вздыхаю и опускаюсь в кресло, опустошенно разглядывая большие ромбы на обоях. Приоткрытый шкаф с вываливающимися вещами, незаправленная кровать, мигающий диод ноутбука, вялая фиалка на подоконнике — я сама готова орать на каждую деталь в моей опостылевшей темнице, откуда выйти можно только если придет мама или Катя, да и то ненадолго.

Со стороны соседей раздаются раздраженные голоса, звон бьющейся посуды, звонкий шлепок пощечины — тетя Вера и дядя Андрей опять ссорятся. Стены тут такие тонкие, что порой кажется, будто их вовсе нет. Иногда мне слышно храп соседки снизу и то, как ее чихуахуа цокает коготками по линолеуму.

Витенька, сытый и помытый, не умолкает. Умей он разговаривать не только воплями, то объяснил бы, что ему нужно, и у меня получилось бы хоть ненадолго прекратить концерт, но до такого еще очень далеко.

Снова пощечина. Осознание, что не одной мне тяжко, обливает душу липким злорадством.

Опускаю лицо в сложенные ладони, силясь забыться если не тишиной, то хотя бы темнотой. Нельзя позволять себе задумываться, сколько все продлится, от этого только тоскливее.

Шепчу:

— Не свали твой папаша раньше, точно сбежал бы сейчас.

С Димой мы познакомились на последнем курсе в университете, и поначалу все ограничивалось взаимовыгодной дружбой: он провожал меня до дома по неблагополучному району, а я подтягивала его по международной экономике. Тощий как жердь и такой же длинный, Дима раздражающе причмокивал при разговоре и невыносимо тупо шутил. До сих пор не понимаю, как все докатилось до койки, а немногим позже — до осознания, что я жить без него не могу.

Дальше скромная свадьба, подаренная моими родителями старенькая однушка и ныряние в бытовуху. Минуло всего два года, когда я начала замечать сообщения от других девушек в его телефоне. Дима стал допоздна задерживаться на работе и пропадать на все выходные, выдумывая встречи с друзьями или поездки к родителям. Мысль, что я могу его потерять, лишала опоры под ногами, тогда-то и вспомнилось, чему учила бабушка.

Регулярно протыкаемые иголкой презервативы принесли результат, и вскоре я цвела как дурочка в ванной над тестом на беременность. Думала, теперь мы приклеимся друг к другу, срастемся как сиамские близнецы.

Дима принял новость ожидаемо прохладно, но куда ему деваться. Поникший и удрученный, он неохотно помогал с выбором детских шмоток в интернет-магазинах, безропотно соглашался с моими предложениями, куда ставить кроватку. Напряжение между нами напоминало туго натянутую леску, но я говорила себе, что это всего лишь черная ночь, а после наступит рассвет.

На тридцать первой неделе Дима собрал вещи. Пообещав навещать и исправно выплачивать алименты, он аккуратно закрыл за собой дверь, и больше мы не виделись. Все случилось просто, обыденно, бесшумно, будто сорвался с ветки высохший лист и унесся куда-то за горизонт. Обхватив руками округлый живот, я долго стояла в прихожей, не столько разбитая, сколько удивленная собственной глупостью. Изначально казавшаяся безупречной идея залететь стала вдруг прозрачно идиотской и очевидно провальной. Разумеется, я знала, что так бывает, но наивно полагала, что со мной подобного не случится.

Первое время спасительное неверие в произошедшее не давало впасть в истерику. Я убеждала себя, что Дима нагуляется, соскучится, опомнится и вернется. Но время шло, и скоро я уже держала на руках Витеньку, обреченно сознавая, что ничего не изменить. Это не спонтанная ненужная покупка, когда можно просто выбросить. И не корявый маникюр, когда можно переделать. И даже не неудачная пластическая операция, когда есть надежда на исправление. Тут все по-другому — непоправимо, навсегда.

Теперь все смешалось в прокисший винегрет из детских криков, моих постоянных рыданий, бессмысленных хождений по провонявшей мочой квартире и томительных бессонниц. Даже когда Витенька замолкает ночью, я часами лежу, стеклянно пялясь в потолок и прокручивая в голове воображаемые диалоги с Димой. Мысленно проживая другую жизнь, где я не совершаю ошибок.

За стеной слышится грохот падающей мебели и приглушенный вскрик. Пока раздумываю, есть ли повод вызывать полицию, все затихает. Даже Витенька, устав блажить, смыкает губы и сонно прикрывает глаза. Как будто окружающее решило смилостивиться и хоть ненадолго наградить меня благодатной тишиной.

***

Под утро, едва успев задремать после долгих тягучих часов ворочаний, я выныриваю из дремы от стука в дверь. Приподнимаюсь на локтях, пытаясь сообразить, показалось или нет. Темнота поглотила спальню целиком, угадываются только силуэты: стол, шкаф, кроватка, черный дверной проем в коридор. Все неподвижное и молчаливое, словно квартира спит крепким сном, набираясь сил для нового дня.

Стук повторяется. Витенька еле слышно угукает. Если проснется, опять начнется ор — это, конечно, произойдет в любом случае, но лучше оттянуть неизбежное. Матерясь одними губами, я выползаю из кровати, накидываю халат и бреду в прихожую.

Глазка нет, поэтому приходится приникнуть к двери ухом, прислушиваясь к малейшему звуку, но с той стороны только тишина. Ни скрипа, ни шороха, ни разговоров. Значит, уже ушли. Разворачиваюсь, собираясь вернуться в постель, и тут стук повторяется. Стиснув зубы, осторожно поворачиваю щеколду и приоткрываю.

Тусклый свет заливает пустую лестничную площадку. Я сонно моргаю и растерянно мнусь в пороге, вдыхая затхлый воздух с привкусами табачного дыма и влажной штукатурки. И кто только мог додуматься шутить в такую рань.

— Это ты? — раздается из-за соседней двери.

Хмурюсь. Хриплый женский голос кажется знакомым, но затуманенный спросонья мозг узнает его не сразу.

— Тетя Вера? — спрашиваю почти через минуту, застигнутая озарением. — Это вы стучали?

— Слышишь меня, да?

Осторожно выхожу, ощущая, как к босым ступням липнет мусор с подъездной плитки.

— Вам нужна помощь? — говорю. — Я слышала, вы ругались вчера опять, что слу…

— Милые бранятся — только тешатся, — перебивает Вера.

Предсказуемо. Соседи говорят, дядя Андрей лупит ее по любому поводу, а та только отмахивается, выдавая что-нибудь вроде “бьет — значит, любит”. Мы познакомились, когда тетя Вера застала меня в растрепанных чувствах на скамейке у подъезда вскоре после выписки из роддома. Мама осталась дома с Витенькой, предоставив мне возможность проветриться и в очередной раз дать волю слезам. Разумеется, я легко излила душу любопытной соседке. “Золотце, да чего тут реветь, — сказала тогда Вера. — Вот у меня в молодости подруга была, с мужем жила, счастливая, всю жизнь наперед распланировала, а он ее спидом заразил, сам подцепил от шалавы какой-то, да еще и свинтил потом. Вот у ней да, был повод поплакать. А у тебя сын здоровый родился, сейчас подрастет, будет отрада и опора, тут радоваться надо”. Не сказать, что от этих слов полегчало, но рыдать в тот день больше не хотелось.

— А чего стучите тогда? — спрашиваю, наклоняясь к замочной скважине.

— А что, нельзя, что ли? — удивляется тетя Вера. — Ночью так скучно, а снег сильно молчаливый. Не хочешь с бабкой поговорить?

— Еще семи утра нет! — вспыхиваю. — Днем разговаривать надо, люди спят сейчас, у меня ребенок, между прочим. Вот днем приходите, и там уже будем…

Вера снова перебивает:

— Мои пауки делают отличный мед. Он слаще всего на свете. Хочешь попробовать?

Выпрямляюсь. По спине пробегают мурашки, и только тут я понимаю, как в подъезде холодно. Ноги немеют от остывшего пола, мороз забирается под халат.

— Зима на дворе, а вы меня из дома вытаскиваете, — бурчу, едва справляясь с нахлынувшим раздражением. — Не зря баб Нина говорит, что вы сумасшедшая. И еще раз будете так шуметь — полицию вызову, понятно?

Тетя Вера легко находится с ответом:

— От твоего Витеньки шуму в сто раз больше, и что-то никто милицией не грозится.

— У меня ребенок! — говорю, отступая к своей двери. — Никто тут ничего не сделает.

Закрывая за собой, успеваю расслышать:

— Весь город в паутине. Не запутайся.

***

Катя берет Витеньку на руки, умильно сюсюкая, а тот все заливается и заливается. Отодвинув тюль, я рассматриваю в окно заснеженный двор. Крупные хлопья опускаются на лавочки и машины, тоскует на детской площадке укутанная в сотню тряпок старуха с жирным котом на поводке. Румяные школьники, побросав портфели, лепят снежки и хохочут. Все на свете отдала бы за такую беззаботность.

— Он же описался, — диагностирует Катя, трогая Витеньку за подгузник. — Почему не меняешь?

— Да он каждые пять минут ссытся, — говорю. — Какой смысл метаться.

Осуждающе цокнув, она удаляется в сторону ванной. Одному из школьников прилетает снежком прямо в нос, разлетаются снежные брызги, остальные ребята встревоженно суетятся. Усмехаюсь.

— Менять надо каждый раз, — говорит Катя через несколько минут, возвращаясь с притихшим Витенькой. — Нельзя так оставлять, поняла?

— Поняла.

Она укладывает его в кроватку и трясет погремушкой, слабоумно выпучив глаза. Накрашенные розовой помадой губы вытягиваются трубочкой, выщипанные в тонкие ниточки брови изгибаются, надламываясь как соломинки. Недолго подумав, Витенька снова заходится ором.

— У меня Аришка маленькая была, тоже без конца ревела, — с возмутительным спокойствием вспоминает Катя. — Даже не помню, когда прекратила. Зато сейчас тихоня такая. Если не доводить, конечно.

У Кати двое детей, любящий муж и полное отсутствие каких-либо тягот. Она с малых лет умудряется жить идеально, а мне всю жизнь ставят старшую сестру в пример. Даже то, что она делает плохо, я делаю хуже.

— Врач сказал, с ним все нормально, — говорю, не отрываясь от окна. — А орет либо от скуки, либо от недостатка внимания.

— Так ты уделяй внимание-то, — хлопает ресницами.

— Я уделяю, сколько могу. Оно у меня не бесконечное.

Сочувствующе качая головой, она усаживается в кресло и складывает ладони на коленях. Коралловый лак на ногтях переливается перламутром, и я даже из другого конца комнаты чую аромат лавандового крема для рук. Знаю эту позу — сейчас начнется.

— Не пускай все на самотек, — началось. — Понятно, конечно, что это непростой период, но надо находить в себе силы переносить все с достоинством. Ты даже не пытаешься разглядеть какой-то луч, просто варишься в этой своей грусти, а ей надо сопротивляться. Понимаешь?

После школы Катя поступила на психологический. Правда, уже на третьем курсе учебу пришлось бросить из-за неожиданно подвернувшегося удачного замужества, но это совсем не мешает ей строить из себя профессионала по поводу и без.

— Попробуй посмотреть на это под другим углом, — продолжает, вынужденно повышая тон почти до крика, чтобы быть громче Витеньки. — Подумай, сколько еще хорошего впереди. А если понимаешь, что совсем не вывозишь, то нет ничего стыдного, чтобы обратиться к грамотному специалисту. Могу даже посоветовать кое-кого. У тебя же классическая послеродовая…

Перебиваю:

— Да ты это все сто раз говорила уже. Других тем нет, что ли?

— Потому что ты не слушаешь. Вернее, слушаешь, но не слышишь. Просто не понимаешь, насколько тебе легче может стать, если приложишь хоть капельку усилий.

Бабка подбирает кота со снега и, прижимая к себе, косолапит в сторону подъезда. Дети куда-то разбежались, и теперь двор пуст, будто все разом вымерли.

— Чего ты там все высматриваешь? — раздражается Катя.

— Паутину.

— Какая паутина зимой на улице? Холодно же для насекомых. — Она поднимается и ищет взглядом свою сумочку. — Пойду уже. А ты думай над тем, что тебе говорят.

***

Темноту комнаты рассеивает белесое свечение экрана ноутбука. Тишину нарушают редкие клики мышки и посапывание Витеньки. Я забралась с ногами на стул и, сгорбившись, впитываю глазами фотографии из соцсетей. Картинки сменяют одна другую, отпечатываясь внутри меня, будто кто-то раз за разом придавливает к груди раскаленное клеймо. Вот Дима на городской площади, улыбается на фоне новогодней елки. Свежий, бодрый, краснощекий, с залихватски сдвинутой на макушку шапкой, как у какого-нибудь малолетнего гопника. Кто-то его фотографирует, с кем-то он там гуляет. Щурюсь, выискивая на фото отражающие поверхности, но тщетно. Вот Дима развалился на диване, все такой же довольный и улыбающийся. Обстановка мне не знакома — это точно не квартира его родителей. За диваном видно край подоконника с цветочным горшком, на окне наклеены коряво вырезанные снежинки из бумаги. Детские поделки. Значит, нашел себе какую-то бабу с ребенком, а про своего даже не вспоминает.

Пробежав взглядом лайки в поисках новых лиц, я открываю нашу личку. За последние месяцы десятки сообщений, и все только от меня. “У тебя сын”, “Не хочешь спросить, как дела?”, “Тебе совсем похер?”, “Позвони”, “Мудила”, “Будь мужиком”, “Когда придешь навестить?”. Все не прочитаны, хотя он регулярно появляется в сети. То же самое с телефоном: давно отчаявшись и наплевав на гордость, я звонила и звонила, но Дима не поднимал трубку, а когда набрала с Катиного номера, он сбросил, едва услышав мой голос.

Раздраженно оттолкнув мышку кончиками пальцев, я откидываю голову назад и бездумно рассматриваю потолок. Собственное дыхание, сиплое и учащенное, заполняет все, не оставляя места ни для чего другого. Чудится, будто меня втиснули в крошечную клетку, где невозможно даже шевельнуться, и теперь каждая мышца разрывается от клаустрофобной паники. Бежать, бежать, бежать. Только вот некуда.

Негромкое бормотание касается слуха, вырывая меня из прострации. Осматриваюсь: освещенная экраном спальня лишена цветов и объема, как картинка из старой книжки. Ни единого движения.

— Говорят, что… не придут больше… заново… и кончится…

Голос тети Веры, где-то совсем рядом. Сползаю со стула и крадусь вдоль стены, касаясь обоев ногтями.

— Ждешь, но не придут… хочешь, а не вспомнят… оставили… а дальше…

Это из розетки. Наклонившись, я недолго вслушиваюсь в бессвязную чушь, а потом спрашиваю:

— Вы там чего?

— Слышишь, да? — радуется тетя Вера.

— Ночь на дворе, что вам не спится?

Розетка вздыхает:

— Сон к нам не ходит. Мне ли тебе рассказывать.

Усаживаюсь на пол, опираясь спиной о стену, и обнимаю колени. Заснувший ноутбук лишает комнату света, теперь остается только узкая светло-оранжевая полоса — луч уличного фонаря сквозь неплотно задернутые шторы.

— К нам вообще никто не ходит, — продолжает тетя Вера, не дождавшись ответа. — А нам есть что показать, да?

— Ко мне ходят, — отвечаю равнодушно, не понимая, зачем ввязалась в этот диалог. — Катя ходит, мама ходит.

От скуки и не в такое ввяжешься.

— Вот я и говорю. А кому это надо? Только этой сраной тете Вере с третьего этажа, в рот ее ети. Знаешь такую?

— Так это же вы тетя Вера.

— Ну. А кто, если не я. Некому больше.

Разбуженный голосами, Витенька негромко постанывает, будто распеваясь, а потом в барабанные перепонки врезаются сверла детского плача.

— Твой выблядок орет не умолкая, — доносится из розетки. — Когда он уже сдохнет?

Отстраняюсь от стены, словно она в миг раскалилась. Усталость наваливается на плечи с такой силой, что перед глазами плывет. Все вокруг какое-то нелепое, сломанное, бракованное, и я в самом центре, я сердцевина урагана, глаз бури, которая разрывает в клочья меня же, и никак с этим не справиться. Я не заслужила, нет. Все должно быть по-другому.

***

Мама забегает на обеденном перерыве, чтобы посидеть с внуком, и я выныриваю в морозный полдень, на ходу застегивая пуховик. Солнце отражается от снега, ослепляя яркой белизной, воздух пахнет выхлопными газами, холод жадно забирается под воротник, будто хищник, что долго выжидал добычу. Улыбаюсь, поправляя шапку. Нет ничего приятнее, чем эти мимолетные минуты освобождения от Витеньки. Это мои прогулки для заключенного, мой глоток воды для заблудившегося в пустыне, и я буду выжимать удовольствие из каждой секунды.

Под ногами хрустит, изо рта вырывается пар. Пряча руки в карманы, я верчу головой, как школьник на интересной экскурсии. Словно это не серый жилой двор, а древний музей или парк аттракционов. Раньше подобная радость накрывала только в детстве, когда теплое лето приносило каникулы, и я выбегала гулять с подружками, предвкушая много и много незабываемых дней.

Вдалеке, в низкой арке меж домами, мелькает знакомая фигура, и все хорошее настроение улетучивается, как дым над фитильком погасшей свечи.

— Эй! — окликаю, прибавляя шаг. — Дима!

Разумеется, он тут же скрывается за аркой. Значит, ходит где-то рядом, а забежать к сыну совесть не позволяет. Подумать только.

— Стой!

Срываюсь на бег. Ледяной воздух вспарывает горло, пальцы сводит, но нет времени искать по карманам перчатки. Поскорее догнать, заставить отвечать, отчитываться и оправдываться. Тут тебе не звонок, чтобы просто сбросить, и не сообщение в сети, чтобы не читать.

Пробежав арку, замечаю Диму на другой стороне дороги. Шагает себе расслабленной походкой, будто все в порядке вещей.

— Стоять! — выдыхаю, перебегая на красный под визг тормозов. — Ты к сыну родному зайти не хочешь?

Он коротко оглядывается с недоумением, даже не думая замедлить шаг. Прохожие косятся, лает чья-то собачонка, испуганно отшатывается школьница с большим портфелем. Сердце бьется в груди стаей летучих мышей, легкие словно изрешечены, но я все равно заставляю себя отхаркивать слова:

— Да не убегай! Постой, просто… на минуту. Послушай просто. Знаешь, сколько я натерпелась с родами этими, ты бы хоть… спросил бы хоть… Знаешь, как это сложно… когда одна… Я же не требую… ничего… Просто заходи, ты же… обещал…

Он пытается увернуться, когда догоняю, но я успеваю зацепиться окоченевшими пальцами за куртку и с силой дергаю. Треск рвущейся ткани кажется оглушительным. Потеряв равновесие, я падаю на тротуар, скуля от обиды и боли в коленях.

— Ты под чем вообще? — возмущается Дима совсем не Диминым голосом.

Поднимаю глаза, всматриваясь сквозь пелену проступивших слез. Нутро мгновенно стекленеет от ужаса: это не Дима, а какой-то толстый дядька в дурацкой ушанке.

— Щас ментов тебе вызову, наркоманка херова, — хрипло возмущается он, осматривая порванный рукав.

Правая ступня горит холодом — на ней только короткий бежевый носок, насквозь мокрый от снега. Наверное, ботинок слетел, а я даже не заметила. Растрепанная, задыхающаяся, я сижу на тротуаре, и все брезгливо обходят как прокаженную.

— Простите, — выдавливаю сквозь рыдания. — Обозналась… я… обозналась просто…

— Пошла ты, — бурчит дядька в ответ, удаляясь.

Круглый и тяжелый, он даже издалека не похож на тщедушного Диму. Я слишком зациклилась, вбила его себе в голову как гвозди, и они теперь зудят, заставляя видеть только одно.

Кусаю себя за ладонь, и боль рассекает разум, отрезвляя, как выплеснутая в лицо кружка воды. Все вокруг такое заурядное — эти окна с занавесками, вывески магазинов, проезжающие машины, спешащие по делам люди. Одна я не вписываюсь, будто черная клякса на красивой картине.

— Упали, девушка? — спрашивает какая-то женщина, заботливо наклоняясь. — Вам плохо?

— Нет, — говорю, с трудом поднимаясь на ноги. — Мне хорошо.

***

У Кати новый телефон, и она клацает по дисплею ногтем, восторженно рассказывая:

— Такой быстрый, я даже не привыкла, если честно. А камера — вообще что-то с чем-то, приближения даже до луны хватает. Смотри, вчера фоткала.

Без интереса рассматриваю, как она перелистывает десяток одинаковых картинок с белым кружочком на черном фоне.

— Мы в театр пойдем послезавтра, буду снимать, покажу потом. Устрою профессиональную съемку специально для тебя.

Бесконечное щебетание похоже на помехи из сломанного телевизора — такое же пустое и бессмысленное. Стоя у кроватки с наоравшимся и уснувшим Витенькой, я дергаю себя за мочку уха и мечтаю оказаться как можно дальше от этой квартиры. Как можно дальше вообще от этого времени, в каком-нибудь далеком прошлом или далеком будущем. А еще лучше — как можно дальше от себя самой.

— Ты такая вымотанная, опять спала плохо?

Ни маме, ни Кате я о вчерашнем не рассказала. Одна слишком разволнуется, а другая опять заведет свои бредни про хорошее впереди. Мне нужна только тишина.

— Нормально все, — говорю.

— Потерпи немного, я в конце месяца возьму отпуск, могу тогда забрать Витеньку на пару недель, а ты отоспись, займись собой. Запишу тебя на спа, у меня одноклассница свой салон открыла, шикарный вообще.

Звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой. Обязательно что-нибудь пойдет не так — поменяются планы или еще какая непредвиденность свалится.

— Ты что делаешь-то? — пугается Катя, дергая меня за руку.

На ногтях кровь — это я, увлекшись, расцарапала ухо.

— Задумалась, что ли? — она ловко выуживает из сумочки пачку влажных дезинфицирующих салфеток. — Держи, аккуратно только.

Мочку пощипывает, когда прикладываю, но боль приглушенная, почти неразличимая.

— Я такая же была после первых родов, как лунатик иногда. Ночью почти не спала из-за Аришки, а днем в принципе спать не могу, ты же знаешь. Когда снаружи светло, меня даже дубинкой не вырубишь. Помнишь, как мы с папой два дня в поезде ехали? Я тогда вообще…

Из-за стены отчетливо раздается:

— Эта овца вообще затыкается когда-нибудь?

— Не ваше дело, — огрызаюсь.

Катя удивленно осекается, забыв закрыть рот. Пальцы сжимаются, пачка салфеток в руке хрустит полиэтиленом.

— Как это не мое, если мне слышно, — возражает тетя Вера. — То ребенок у тебя, то сестричка, сплошные эти бу-бу-бу, сил нет.

Подхожу к розетке и наклоняюсь, смутно радуясь, что появилась хоть какая-то возможность выплеснуть накопившееся недовольство:

— Вы бы лучше со своим мужем так разговаривали, может, тогда и по морде бы реже получали.

— Дурында, наоборот же будет. Сразу видно, не разбираешься ты в мужиках.

— Вы разбираетесь, как я посмотрю.

Катя подходит ближе и, нахмурившись, переводит взгляд с меня на розетку и обратно.

— Учить будешь, когда сама поживешь, — говорит тетя Вера, тоже распаляясь. — Я столько видела, что тебе только углы считать да пальцы в подушку. Ишь, родила, и теперь можно говорить что вздумается?

Нервно усмехаюсь, глядя на Катю:

— Вот кому тебе специалистов предлагать надо.

А она тихо спрашивает:

— С кем ты говоришь?

— Как с кем? С соседкой.

Несколько минут мы молча смотрим друг на друга, одинаково удивленные. Тетя Вера тоже притихла, будто в ожидании какого-то представления.

— Так никого же не слышно, — сглотнув, отвечает наконец Катя.

Недоверчиво улыбаюсь:

— Как это не слышно? Тут каждый чих на весь дом, еще “будь здоров” друг другу говорят. А эта карга вообще громкая как радио. Тетя Вера, скажите же, а?

За стеной тишина. Сосредоточившись, Катя убирает салфетки в сумочку.

— Это как-то вообще не круто, — говорит. — Я даже не думала, что у тебя все настолько серьезно.

— Да что не круто-то? — спрашиваю. — Ты ее правда не слышала, что ли? Тетя Вера, что заглохли? Давайте, что там еще в подушку?

По-прежнему без ответа.

Катя произносит медленно, чеканя каждое слово:

— Ты сейчас сиди здесь, а я отойду ненадолго и вернусь. Буквально полчасика.

— Куда отойдешь? Ты что придумала?

— Сделай себе чай пока. Окно открой, только не здесь, на кухне лучше, чтоб Витеньку не застудить. Расслабься, в интернет не заходи. В таком состоянии любое потрясение неизвестно чем чревато, даже малейшее.

Она быстро собирается и уходит, оставив меня в напряженном недоумении. Я долго рассматриваю стену, надеясь, что вот-вот там снова заговорят, а потом твердо шагаю в прихожую и нашариваю ступнями тапочки.

На лестничной площадке пусто и холодно. Гудит поднимающийся лифт, хлопает где-то наверху дверь. Я прислушиваюсь у соседней квартиры, но оттуда ни звука.

— Нарочно ты это, что ли, — шепчу, нажимая кнопку звонка.

После трели из-за двери слышится короткий смешок.

— Вы там, да? — спрашиваю.

— Сдаст тебя сестренка в дурку, — смеется тетя Вера. — Да и кто знает, вдруг тебе там лучше будет?

— Я сама тебя сейчас туда сдам, поняла? — говорю, приникая к двери. — Там тебя хоть бить никто не бу…

Умолкаю. Ноздрей касается тухлый запах, какой ни с чем не спутаешь. Воспаленный мозг мгновенно складывает факты как примеры из учебника по математике, и внутри меня обрушивается грязевая лавина.

— Тетя Вера, — тяну дрожащим голосом. — А где дядя Андрей?

Никто не отвечает. Несколько раз позвав “тетя Вера!”, я снова жму звонок, но все также безрезультатно.

— Откройте, — говорю, хватаясь за ручку. — Что вы там…

Ручка легко поворачивается, отворяя дверь — не заперто. Из щели вырывается волна смрада, и я машинально прикрываю нос рукавом, осторожно ступая внутрь.

В прихожей сумрачно. Две пары зимних ботинок аккуратно составлены на коврике, деревянная вешалка ломится от вороха старых пальто и курток. Отсюда видно кухню, там опрокинут стол и разбросана посуда. Разрисованная красными маками кастрюля валяется на боку, маслянисто поблескивает расплескавшийся полузасохший суп с кусками тушенки и морковки. Дверь в гостиную чуть приоткрыта. Стиснув зубы, я толкаю ее ногой и застываю в проходе.

Дядя Андрей, одетый в одни семейники, висит на люстре в петле из армейского ремня. Лицо серое, губы синие, распухший язык вывалился до подбородка. Под ногами упавший табурет и бурая лужа. Немного в стороне, между креслом и диваном, лежит тетя Вера. Руки раскинуты в стороны, седые лохмы разметались по половику, ночнушка сплошь пропитана засохшей кровью, из шеи торчит кухонный нож.

Разеваю рот, но горло не издает ни звука. Изнутри тяжело подступает тошнота, колени захватывает ватная слабость. Какая-то часть отрывается от меня, чтобы убежать и стучаться ко всем соседям, вопя “Дядь Андрей убил тетю Веру и повесился!”, но сама я остаюсь на месте. В голове раскинулась пустыня, заполненная едким туманом и кислой желчью. Старые часы над телевизором четко отмеряют секунды, каждое “тик-так” отдается в сердце болезненным еканьем.

Рассыпаясь на ходу, как песчаная скульптура, я медленно подхожу к тете Вере. Фиолетовые трупные пятна уродуют впалые щеки, приоткрытые глаза закатились, отсвечивая белками с синеватыми прожилками. Увиденное режет меня острыми льдинками, кромсает в рваные лохмотья.

— Притворяешься, — говорю, склоняясь. — Я же знаю, какая ты хитрожопая.

Схватившись за синюю пластиковую рукоятку, с хлюпаньем выдергиваю нож. Кровь в дряблой шее густая, как желе, от кончика лезвия тянется что-то вязкое.

Выпрямляюсь, распахивая глаза — из открывшейся раны выползают маленькие черные пауки, десятки, сотни, тысячи. По полу расползается живой шевелящийся ковер, тоненькие ножки щекочут мои лодыжки, взбираясь выше и выше. Они заполоняют все.

Откуда-то издалека, сквозь километры плотного тумана, доносится детский плач. Вздрогнув, я разворачиваюсь и шагаю на звук. Под подошвами тапков похрустывают бесчисленные тельца, но меньше их не становится.

Подъезд, лестницы, лифт — все кишит пауками. Дверь моей квартиры распахнута настежь, и они уже внутри, покрыли стены и потолок, обувную полку, шкаф для одежды. Бесконечное множество. Будто ведомая кем-то невидимым, я неторопливо ступаю в спальню, где продолжает захлебываться ревом Витенька.

Пауки на подоконнике, на столе, в постели. Ничего не видно, кроме пауков. Детская кроватка шевелится множеством черных брюшков, поблескивает миллионами глазок. Крик Витеньки разрывает меня изнутри. Пауки заползают в мои ноздри и уши, заслоняют глаза, копошатся под языком. Они знают, как будет правильно. Подскажут, что надо делать.

Двигаюсь к кроватке наугад, почти вслепую, на ходу поднимая нож. Время пришло. Теперь я хочу попробовать.

Лезвие опускается, преодолевая легкое упругое сопротивление, на мгновение крик становится совсем нестерпимым, а затем обрывается. В наступившей тишине слышно только шелест бесконечных лапок, скрежетание голодных жвал. Тяну руку вниз, и пальцы погружаются во что-то теплое и скользкое, еще продолжающее пульсировать. Это он, мед пауков тети Веры. Прикрыв бесполезные глаза, я подношу ладонь ко рту.

Он слаще всего на свете.

Автор: Игорь Шанин

Показать полностью

Колыбельная для Настеньки

Впервые в жизни бабушка не рада Валиному приезду.

Разумеется, поначалу она пыталась это скрыть: и улыбалась, и умилялась, и охала. И даже пыталась поднять внучку на руки, только вот Вале уже исполнилось десять, и за прошедший год она стала, по словам папы, “здоровой кобылой”.

Бабушка напекла пирогов с малиновым вареньем и налепила вареников с капустой. Бабушка достала любимое Валино постельное белье с лунами и солнцами. Бабушка подарила Вале свои серебряные серьги с синими камушками, обещанные еще на прошлый день рождения. При встрече бабушка сияла во весь беззубый рот.

И все же бабушка совсем не обрадовалась. Еще в середине весны она сказала, что на это лето не сможет принять внучку. Ссылалась на здоровье и важные дела по огороду. Когда в начале июля мама позвонила ей и сказала, что Валю все-таки придется привезти, бабушка начала рассуждать, у кого из родственников ребенку будет лучше. На следующий день она позвонила и сказала, что не сможет принять Валю, потому что обещают сильные дожди. Удивленная мама тут же объяснила, что это точно не причина отменять поездку. “У тебя же крыша на месте, не протекает”, — сказала. — “Валька взрослая вон совсем, будет тебе помощница, не переживай, что не уследишь”.

Теперь, гуляя меж деревенских домиков, Валя разглядывает синее-синее небо без единого облачка. Никакими дождями не пахнет, пахнет только сеном, цветами и навозом. Странное выдалось лето — никому оказалась не нужна. Родители уехали, а бабушка почему-то не радуется как раньше, словно ее подменили.

Деревня тоже стала неуловимо другой. Вроде те же лупоглазые коровы и разноцветные заборы, та же смешная конура с черепичной крышей во дворе деда Антона, тот же корявый куст сирени перед домом тети Марины. Всё то же самое, но как-то насторожилось и встречает Валю с опаской, будто она может наброситься и укусить. Соседи улыбаются нервно и неправдоподобно, никто не спрашивает, как дела и с какими оценками закончила учебный год. Кажется, вообще стараются не разговаривать, только недоуменно переглядываются и расходятся по домам.

Дальше еще страннее — вышедшая на крыльцо баба Ира говорит, что Танька этим летом не приезжала и не приедет.

— Почему? — удивляется Валя.

— А мне почем знать, — кривится баба Ира. — Не хочет, сказала. Влюбилась, поди. Вам же, девкам молодым, только любовь и подавай.

Звучит фальшиво и неуверенно, как плохо отрепетированная речь на детском утреннике.

— Врете же, баб Ир, — осмеливается Валя. — Танька деревню больше всего на свете любит. Другую любовь ей не надо.

Баба Ира качает головой, глядя на Валю тоскливо, а потом молча уходит в дом.

Обойдя всех, Валя выясняет, что в этом году не приехала не только Танька, но и Катька, и Юрка, и Петька. И Машка. Вообще ни один из друзей, как будто сговорились. Такое лето в деревне будет совсем не веселым.

***

Бабушка ставит тарелку с варениками на стол и щедро вываливает сверху полбанки сметаны. Густой пар из чайной кружки пахнет смородиной и шалфеем, румяные пирожки источают аппетитный жар. Солнце за окном клонится к горизонту, белые блики дробятся в висюльках старой люстры, рассыпаясь по потолку. Устроившись на табуретке, Валя умудряется одновременно болтать ногами и орудовать ложкой. Бабушка подпирает подбородок ладонью и с умилением наблюдает.

— Никто не приехал, — делится Валя, не переставая жевать. — Вообще никто, кроме меня.

— Говорила же я, сиди там у себя дома, — отвечает бабушка, тут же хмурея. — Да кто будет слушать, я ж дура старая.

Валя пожимает плечами:

— А я-то что. Как мама сказала, так и надо. Они поехали к дедушке, он сильно заболел, надо помогать. Там все очень серьезно, а я буду мешаться.

Она выдает это заученной скороговоркой, избавляясь от наложенного мамой бремени обязательства. Велено было убедительно объяснить, что другого выхода, кроме отправки Вали в деревню, нет. Это на случай, если бабушка будет сердиться и ругаться. Только вот бабушка совсем не выглядит рассерженной, скорее расстроенной и растерянной.

— Золотце мое, да не надо оправдываться, — говорит она с усмешкой, наклоняясь. — Я очень хотела, чтобы ты приехала, как же иначе. Просто нужно было повременить, пока все не устаканится. Мы тут сейчас сами не знаем, чего ждать.

— Почему?

Не отвечая, бабушка пододвигает корзинку с пирожками и бросает встревоженный взгляд в окно.

***

Вечером, когда свет снаружи постепенно наливается алым, кто-то за оградой зычно окликает бабушку по имени. Внезапный как выстрел, зов повисает в воздухе, разом делая тише и лай соседской шавки, и птичий щебет, и мычание загоняемых где-то в стойло коров.

— Укладывайся пока, я поговорю быстренько и вернусь, — велит бабушка, деловито нашаривая ногами шлепанцы у порога.

Дождавшись, когда хлопнет дверь, Валя бросается в кухню и пригибается под подоконником, чтобы стать незаметной.

— …что никаких посторонних, — доносится из открытой форточки. — Договаривались же! С какой это стати мы соблюдаем как надо, а ты творишь что хочешь?

Это баба Ира, и Валя не помнит, чтобы раньше хоть раз слышала, как она кричит. Неизменно дружелюбная и радушная, она всегда была из тех, кого папа называет божьими одуванчиками. Теперь же истеричный визгливый голос разносится, наверное, на кучу километров вокруг, распугивая животных и раскачивая ветви деревьев.

— Да я пыталась, — слабо возражает бабушка. — Никто меня не послушал, как я могла…

— Всех послушали, а ее не послушали! Плохо пыталась, значит. Ничем хорошим это не кончится, помяни мое слово! Доведешь до беды, а мы и так не знаем, как расхлебывать.

Затаившись, Валя старается даже не дышать. Творится что-то совсем уж непонятное. Раньше бабушка и баба Ира всегда были лучшими подругами, ходили вместе по ягоды и постоянно звали друг друга на чай, чтобы посплетничать. Трудно представить, что должно произойти для такого представления.

— Сегодня твой черед, не забыла? — говорит Ира, наконец понижая тон.

— Да как же? — удивляется бабушка. — У меня ребенок дома, я ее что, одну оставлю?

— А вот раньше надо было думать! Никто за тебя выходить не будет, так что ноги в руки и марш! Скоро закат.

Слышно, как баба Ира тяжело шаркает прочь. Взвизгивают петли калитки, и Валя юркает в спальню, принимая невинный вид. Сердце мечется внутри как пойманный в обувную коробку мышонок, дыхание сбилось и никак не выравнивается. Запрыгнув в кровать, Валя накрывается одеялом, когда в спальне появляется бабушка. Вид у нее потерянный и виноватый, какой бывает у папы, когда приходит домой пьяный и старается не бесить маму.

— Ты спи, золотце, — говорит. — А мне по делам еще сходить надо.

— Куда? — осторожно спрашивает Валя.

— Да тут буду, рядом, не бойся. В доме деда Антона.

— А когда вернешься?

— Поздно. Ты спать уже будешь. Так что засыпай сразу и не жди, хорошо?

Валя хмурится:

— И что за дела у тебя в такое время?

Помятая и взъерошенная, бабушка долго молчит, раздумывая, что сказать. Глаза бегают, пальцы нервно теребят подол засаленного платья. Раньше она всегда была уверенной, остроумной, знающей ответ на любой вопрос, теперь же похожа на вытащенную к доске двоечницу. Валя глядит из-под одеяла, не веря глазам и ежась от осознания, что родители очень и очень далеко, а рядом только вроде бы привычные и знакомые жители деревни, но ведут они себя совсем не привычно и не знакомо.

— Что ты будешь делать? — повторяет Валя, уже не надеясь на ответ.

Но бабушка угрюмо выдает:

— Баюкать Настеньку.

И, не дожидаясь новых вопросов, уходит.

***

Валя долго лежит в темноте, разглядывая белеющий потолок. Звездный свет просачивается сквозь занавески, заливая все тусклым серебром. Дверца старого шкафа чуть приоткрыта, и чернота внутри кажется глубокой как колодец. Маленький телевизор в углу отблескивает экраном, отражая комнату. Если прищуриться, чудится, что в отражении носятся неясные тени. Стебли рассады на подоконнике напоминают щупальца инопланетян из фильмов. Стоит заснуть, как они тут же вытянутся, чтобы обвить ноги и утащить в неизвестность.

Раньше не случалось, чтобы Валя ночевала без взрослых. Кто-то всегда находился поблизости, заботился, оберегал — это было естественным и обязательным. Неотъемлемым. А теперь вдруг оказалось, что можно остаться одной посреди нескончаемой темноты пустой спальни.

Время течет неторопливо, отмеряемое мягким тиканьем часов в гостиной. Минута за минутой ничего не происходит, и страх постепенно блекнет. Откинув одеяло, Валя соскальзывает с кровати и подбирается к окну, чтобы отодвинуть банки с рассадой и выглянуть.

Деревня спит, укрытая звездным одеялом. Чернеют треугольники крыш, чуть шевелятся на ветру макушки яблонь и черемух. Во мраке тлеет всего один огонек — окошко в доме деда Антона. Щурясь, Валя прижимается носом к стеклу, будто так получится увидеть, что происходит за далекими занавесками. Почти сразу глаза улавливают непонятное движение, словно темнота ожила и течет круговоротом. Уходит почти минута, чтобы разобрать очертания плеч и голов, сцепленные руки. Это люди. Они водят хоровод вокруг Антонова дома.

Невольно пригнувшись, Валя возвращается под одеяло. Увиденное не укладывается в голове и отдается непонятным чувством неловкости, какое бывает, когда случайно замечаешь что-то неприличное.

Она накрывается с головой и зажмуривается, но картинка все равно стоит перед глазами. Воображение дорисовывает детали, дополняет скрытое, и с каждой секундой все сложнее убедить себя, что темнота не дала рассмотреть лица, что горящие глаза не смотрели прямо на Валю.

Они не могли ее видеть. Конечно, нет.

***

Проспав почти до обеда, бабушка выползает в кухню и вяло гремит посудой. Шипит на сковороде масло, тянется по комнатам запах жареной картошки. Забравшись в кресло, Валя шелестит старыми газетами, разглядывая черно-белые фото и придумывая, как подступиться с вопросами. Увиденное ночью точно не предназначалось для ее глаз, поэтому лучше спрашивать осторожно. Кто знает, что будет, если выдать себя.

Бабушка крошит зелень на потертой разделочной доске, когда Валя застенчиво ступает в кухню, теребя воротник платья.

— Скоро, золотце, вот-вот уже, — говорит бабушка, заметив ее. — Еще чуть-чуть, и готово.

— Ты какая-то уставшая, — тянет Валя. — Во сколько ты пришла?

— На рассвете, золотце.

Валя вскарабкивается на табурет и прижимается подбородком к столешнице, глядя, как мельтешит нож с налипшими колечками зеленого лука.

— Ты всю ночь баюкала Настеньку?

Нож неподвижно зависает над доской, но почти сразу возвращается в прежний ритм.

— Баюкала, — кивает бабушка, сдувая с лица выбившуюся из-под косынки седую прядь.

— Она совсем маленькая, да? И спит плохо?

— Она как ты примерно. Может, постарше даже.

— Зачем тогда ее баюкать? — удивляется Валя.

— Надо, — неохотно отвечает бабушка.

По лицу не понять, сердится ли она. Губы сжаты, брови сдвинуты, глаза не отрываются от доски. Сплошная сосредоточенность на обеде. Выждав на всякий случай минуту или две, Валя продолжает:

— А чья внучка Настенька? Тут же Насть никогда не было.

Скидывая зелень в сковородку, бабушка говорит:

— Настя пришла из леса. Никто не знает, чья она внучка.

Заинтересованная, Валя непоседливо ерзает на табурете. Быть может, лето не будет унылым, если получится завести новых друзей.

— А с Настей можно погулять?

— Нет.

Ответ резкий и холодный, как дуновение из открытой форточки в декабре. Таким голосом бабушка разговаривает, когда Валя плохо себя ведет. Значит, дальше пока лучше не расспрашивать.

***

Пообедав, Валя запрыгивает в босоножки и мчит вверх по улице в сторону леса. Соседи здороваются без энтузиазма, почти все такие же сонные и вымотанные, как бабушка. Баба Ира поливает цветы в саду и отвечает на Валино приветствие только еле заметным кивком.

Жизнь в деревне, пусть и заторможенная, идет своим чередом: гремят ведра с водой для коров, потягивается на крыше жирный пятнистый кот, кудахчут куры за синим забором дяди Миши. Зелень купается в жарком солнечном свете, по небу ползут редкие жидкие облака.

Дом деда Антона высится над оградой, непривычно мрачный и недружелюбный. Заросший сорняком палисадник вытоптан у самых стен, все окна плотно занавешены, а в конуре с черепичной крышей пусто. Только сейчас Валя сквозь забор замечает, что цепь с ошейником валяется рядом, а миска для воды давно высохла и покрылась налетом. Прошлым летом с трудом удалось подружиться с огромным псом по кличке Мальчик, что заливался лаем при приближении любого постороннего. Валя целый месяц носила ему объедки, пока наконец не начал узнавать и ластиться, а дед Антон, смеясь, уверял, что такого еще никому не удавалось. Теперь же не видно ни Антона, ни Мальчика, будто дом в одночасье бросили, как при пожаре. Если не знать, что там Настенька, можно решить, что он вовсе нежилой.

Заметив, как напряженно косятся на нее из-за соседних заборов, Валя торопится прочь. Мельтешат перед глазами домики, удирает напуганная курица. Дорожка уводит из деревни в заросшее высокой травой поле, потом к ветхому мостику над чахлым ручьем, и вот наконец лес обступает со всех сторон, спасая от зноя.

Березовые кроны шелестят на ветру, будто рассказывают что-то успокаивающее. Пахнет мхом и грибами, лесной настил пружинит под подошвами как надувной матрас. В пробивающихся сквозь листву лучах роится мошкара, где-то высоко заливается трелью птица. Валя ступает осторожно, с любопытством вертя головой. Лес не густой, и взрослые не особо запрещают здесь гулять — говорят, главное, не сворачивать с тропинки. Поэтому Валя с друзьями давным-давно исходили тут все вдоль и поперек. Даже от тропинки отклонялись, только недалеко, чтобы добраться до самых густых зарослей малины.

Но сейчас малина совсем не интересна. Затаив дыхание, Валя высматривает что-нибудь необычное и незнакомое. Подсказку к возникновению Настеньки. По рассказам бабушки, далеко за лесом начинаются горы — там нет других деревень или каких-нибудь поселений, откуда могли бы прийти люди. А будь где-то тут избушка или хижина отшельников, все бы давно знали. Но не появилась же маленькая девочка посреди чащи просто сама по себе, не упала с неба, не вылезла из-под земли. Так не бывает. Может, бабушка вообще придумала это, потому что не хотела рассказывать правду. Судя по всему, про Настеньку она говорить не хочет.

Тропинка виляет меж стволов, заводя глубже в лес, и Валя все чаще тревожно оборачивается, будто хочет убедиться, что деревья позади не сомкнулись в сплошную стену, отрезав путь к деревне. С Танькой и Юркой здесь было намного веселее, чем одной. Одной совсем не весело, если подумать. Каждый шорох кажется зловещим, в каждом движении на краю обозримого чудятся непонятные силуэты, да еще в памяти всплывают давние дурацкие байки деда Антона про волков и медведей.

Стиснув зубы, Валя упрямо движется вперед. Нет тут волков и медведей, бабушка так сказала. Нет, и никогда не было.

Солнце доплывает до зенита и задумчиво виснет на месте, словно забыло, что нужно двигаться дальше. Духота вытесняет лесную прохладу, воздух делается влажным и липнет к коже как пищевая пленка. Платье на спине мокрое от пота, ноги гудят, во рту пересохло. Усталость заползает в мышцы тонкими щупальцами, сковывая движения. В очередной раз оглянувшись, Валя цепляется ступней за торчащий корень. В выставленные ладони впиваются камешки и хвоинки, коленки стукаются о землю. Боль яркая и мимолетная, как падающая звезда. Сев, Валя отряхивает ладони и рассматривает ссадины на коленях. К горлу подступают слезы, но это скорее от бессердечной жары и усталости, чем от боли. Надо возвращаться домой, а то сил на обратную дорогу вообще не останется.

Подняв голову, Валя вздрагивает: на коре ближайшей березы выжжен незнакомый символ. Черный, с желтоватыми опаленными краями, он углублен в ствол, словно кто-то вдавливал клеймо в дерево. Несколько прямых линий складываются в простой узор. Какой-то иероглиф или руна.

Тут же забыв об усталости и жаре, Валя поднимается и подходит ближе. Руна расположена высоко, даже по меркам папы. Взрослому человеку пришлось бы тащить стремянку, чтобы такое сделать.

Взгляд переползает дальше, различая на сосне неподалеку похожий символ. Менее заметный на темной коре, он все же достаточно четкий, чтобы не пропустить. Другая непонятная буква. На березе за сосной третья, а на следующей березе — четвертая.

Раскрыв рот, Валя уходит с тропинки и следует по выжженным рунам. По ним же легко будет вернуться. Ветви кустов цепляются за подол платья, ко лбу пристает паутина, босоножки утопают во мху. Лес сгущается, символов больше и больше. Тревога сходит на нет, вытесненная восторгом, что нашлась зацепка. Раз уж деревенские собираются молчать, Валя сама все разузнает.

Но лес, похоже, не собирается так просто выдавать свои секреты. Руны уводят в дремучую глубь, даже не думая кончаться, и мысль, что бабушка устроит взбучку, тяжелеет с каждым шагом. Солнце все же начинает сдвигаться вниз, только прохладнее от этого не становится. Пот течет по спине ручьем, а язык сухой и шершавый, как кусок пенопласта.

Упорство тает будто упавшая на пляжный песок льдинка. Кто знает, сколько надо времени, чтобы вернуться. Возможно, не получится успеть дотемна. Ночевать в лесу — так себе приключение, даже если нет волков и медведей. Да и бабушка всех на уши поднимет, а потом устроит скандал, еще и родителям расскажет.

Валя замедляет шаг и утирает пот со лба. Можно вернуться завтра. Прийти пораньше, успеть пройти дальше. Взять с собой воды и что-нибудь вкусное, будет настоящий поход. Жаль, без Таньки.

Уже собираясь разворачиваться, Валя цепляется взглядом за что-то непонятное, совсем не лесное — чуть впереди из-за дерева торчит белая вилка для розетки. Непонимающе нахмурившись, Валя подходит ближе и ахает.

Вилка — это от утюга. Грязный, с налетом ржавчины и отлетевшим колесиком регулировки, он валяется на боку у корней и напоминает убитого зверя. Рядом махровое полотенце, когда-то голубое, теперь грязно-серое, задеревеневшее, кишащее насекомыми. Тут же пустой цветочный горшок, распухшая от сырости книжка с рецептами, плоскогубцы, пачка семян помидоров. Янтарный браслет, топорик для мяса, кожаные ботинки. Случайный хлам, небрежно разбросанный, частично вросший в мох. Эти вещи принесли сюда не чтобы пользоваться, а просто выкинуть и забыть. Только вот кому это надо, когда для мусора есть более подходящие места, к тому же гораздо ближе.

Валя оглядывается. Все деревья тут сплошь исписаны рунами. Символы складываются в нечитаемые слова, а слова — в нечитаемые предложения. Хаотичные, налезающие друг на друга, они похожи на записи в дневнике сумасшедшего. Опаленные края, почерневшая кора.

Передернувшись от накативших мурашек, Валя опускает голову и замечает среди хлама на земле большой собачий череп — круглая голова, немного приплюснутый нос. Совсем как у Мальчика. Торча из-под целлофановой скатерти в цветочек, череп пялится  пустыми глазницами с тоской, будто жалеет Валю.

Тяжело сглотнув, она пятится на неверных ногах. Вот теперь точно пора возвращаться.

***

Жаркие летние дни текут в беспокойстве и непонимании. Лишенная друзей и привычных радостей, Валя слоняется по деревне как призрак, то и дело натыкаясь на неодобрительные взгляды жителей. Разговорить никого не получается, только баба Ира, застигнутая как-то утром в добром расположении духа, ласково гладит Валю по голове и советует поскорее уезжать домой.

— Почему? — осторожно спрашивает Валя.

— Да дел у нас по горло, — вздыхает. — Не знаем, куда деваться. Не до вас всех, понимаешь?

Валя не понимает, но медленно кивает.

— Думаешь, я сама по Танюшке не соскучилась? — продолжает Ира. — Думаешь, Вера Геннадьевна Петьку видеть не хочет? К тете Марине вон дочка приехать собиралась с мужем, пришлось отговаривать. Знаешь, какая это мука?

— И все из-за Насти?

Баба Ира тут же мрачнеет:

— Кто тебе про Настю сказал?

Сообразив, что сболтнула лишнего, Валя пожимает плечами:

— Не помню.

— Бабка твоя слишком много себе позволяет, — цедит Ира сквозь зубы, тыча в Валю пальцем. — И секреты хранить не умеет. Доведет до беды, чует мое сердце. Доведет, вот увидишь.

И, мигом растеряв хорошее настроение, она скрывается за своей калиткой. Слышно скрип досок под ногами и тихие ругательства.

По ночам еще страннее. Дожидаясь, когда бабушка уснет, Валя крадется к окну, и картинка снаружи всегда неизменна: горящее окно в доме деда Антона и хоровод. Понаблюдав почти две недели, Валя сделала вывод, что у местных есть какое-то расписание, как график работы. Кто будет водить, кто сидеть внутри, а кто спать. Они сменяют друг друга, чтобы всем успевать отдыхать и при этом не бросать Настю ни на одну ночь.

За это время бабушка ходила к дому Антона три раза. Уже не придумывая оправданий и не утруждаясь объяснениями, она велела Вале укладываться, а потом пропадала до самого утра. Как ни старалась Валя узнать бабушку среди водящих хоровод, ночная тьма оставалась непреклонна, и различить получалось только силуэты.

С каждым днем любопытство гложет Валю все глубже и жаднее. Если поначалу происходящее вызывало только непонимание и испуг, отталкивающие как удар током, то теперь манит и притягивает. Целая куча взрослых, разом сошедших с ума — так не бывает. Поэтому надо любой ценой выяснить правду.

***

В очередной субботний вечер, когда небо хмурится тучами, грозя разразиться обещанным дождем, снаружи слышится зов бабы Иры. Подслушивая под окном, Валя убеждается, что сегодня опять бабушкин черед баюкать Настеньку. Значит, ночью дом будет пуст, и никто не заметит, если Валя убежит.

Пока бабушка собирается, Валя выскальзывает наружу и пробирается огородами к дому деда Антона. Перелезая заборы, она зорко следит, чтобы никто не заметил, и трижды царапает коленки о торчащие гвозди. В редких окнах еще горит свет. Многие покидают дома и молча бредут на улицу. Последние солнечные лучи пробиваются сквозь завесу туч, растекаясь по горизонту багровым заревом. Добравшись до огорода деда Антона, Валя прикусывает губу и крадется через одичавшие заросли смородины к крыльцу.

Местные уже здесь — собрались за оградой и ждут. Мысленно молясь, чтобы доски не скрипели, Валя пробирается на веранду и растерянно замирает — на входной двери висит большой амбарный замок. Значит, внутрь пролезть не выйдет и придется уходить. Пока она собирается с мыслями, калитка распахивается, впуская жителей в ограду. Вздрогнув, Валя юркает за старое кресло-качалку и съеживается, чтобы стать незаметнее.

На веранде появляется бабушка. Плечи опущены, голова поникшая, лицо угрюмое. Погремев связкой ключей, она выбирает нужный и вынимает замок из петель. Дверь открывается, выдыхая душный затхлый воздух, и бабушка скрывается в сумраке дома.

Долгие минуты ничего не происходит, только снаружи доносятся шорохи и шелест. Морщась от боли в затекших ногах, Валя выпрямляется и осторожно выглядывает в окошко веранды.

Здесь и баба Ира, и тетя Марина, и дед Андрей, и даже совсем старенькая Ольга Борисовна из домика на окраине, которую все знахаркой называют. Многих Валя узнает с трудом — сгустившиеся сумерки делают морщинистые лица почти одинаковыми, догадаться можно только по деталям одежды. Например, рубашка с оторванным рукавом — это дядя Илья, он в ней сто лет уже ходит. А вон та толстая женщина — баба Инга, только она так повязывает платок на голове, большим узелком кверху, будто цветок на макушке.

Сцепившись руками, они медленно кружат у самых стен, похожие на вырезанные из черного картона фигурки. Развеваются чьи-то распущенные волосы, колышется подол платья, мельтешат размеренно переставляемые ступни. Зыбкую тишину разбавляют удары редких дождевых капель по шиферу и вой набирающего силу ветра.

Валя долго стоит неподвижно, не отрывая глаз от хоровода. Вблизи это выглядит намного реалистичнее и при этом невероятнее. Если раньше, сквозь окна теплой уютной бабушкиной спальни, все отдавало розыгрышем или спектаклем, то теперь видно, какой неподъемной серьезностью переполнено происходящее. Это не шутка, не игра ради удовольствия, а вынужденная мера, необходимая и изнуряющая.

До ушей доносится раскат грома, а потом ливень обрушивается на деревню как по щелчку, мгновенно делая все мокрым. Крыша веранды шумит будто подставленная под струю воды пустая бочка, воздух набирается свежестью и прохладой. Хоровод ни на секунду не останавливается. Свет мелькнувшей молнии на мгновение выхватывает напряженные лица, сжатые губы, свисающую с плеч мокрую одежду. Старая обувь упорно месит превратившуюся в грязь землю, руки словно приросли друг к дружке. Ни за что не остановятся. Придется торчать тут всю ночь, пока не разойдутся.

Валя оглядывается на дверь. Чуть приоткрытая, она едва заметно светится проемом — бабушка зажгла свет. Значит, уже баюкает Настю.

Уже не боясь выдать себя случайным скрипом, Валя топочет вперед и ныряет внутрь, будто кто-то может захлопнуть дверь перед самым носом.

Дом встречает душным сумраком. Внуков у деда Антона не было, только взрослая дочь, поэтому он любил зазывать соседских детей в гости и угощать чаем со сладостями, бесконечно рассказывая байки о буйной молодости. Валя бывала тут много раз, но теперь обстановка кажется незнакомой: с большого дубового стола снята скатерть, старенький холодильник выдернут из розетки, а с подоконников исчезли цветы. Не скучает на плите грязная кастрюлька, не сушатся над печкой хлебные корочки, а взамен ярких занавесок на окнах новенькие плотные шторы. Все убрано, вытерто и вымыто, как никогда не бывало у деда Антона.

Свет зажжен только в дальней спальне. Дверь там открыта настежь, и оранжевое свечение расползается по всему дому, углубляя тени под столом и за печкой. Валя ступает медленно, широко распахнув глаза, чтобы ничего не упустить. В углу спальни заметно одинокую настольную лампу, а на стенах тяжелые ковры со сложными узорами. Бабушка расположилась на высоком стуле спиной к двери, немного склонившись. Ее скрипучий голос едва различим сквозь шум дождя:

Люли-люли да баю,

В колыбель пущу змею.

Не поймаешь скользкий хвост,

Днем оттащим на погост.

Баю-баю да люли,

Не сбежишь из-под земли.

Хмурясь, Валя невольно замедляется, чтобы послушать. В песенке много куплетов, и все одинаково кровожадные. Никто не будет петь такое ребенку.

С каждой секундой происходящее становится все более и более неправильным. Наверное, лучше Вале не знать, что там за Настя и почему ее нужно баюкать каждую ночь жестокой песней. Наверное, лучше спрятаться на веранде, переждать дождь и хоровод, а потом вернуться домой вперед бабушки, чтобы сделать вид, будто ничего не было. И весь остаток лета лучше промаяться от неведения, чем пытаться переварить увиденное. Так говорит здравый смысл.

Но любопытство толкает вперед.

Валя подкрадывается к порогу спальни и поднимается на носочках, чтобы заглянуть через бабушкино плечо. Посередине комнаты на двух маленьких табуретках установлен обитый красным бархатом гроб, а в гробу девочка лет десяти или двенадцати. Черное платье, сложенные на груди руки, покрытая белым платочком голова. Губы у девочки синие, слипшиеся корочкой запекшейся крови, глаза плотно закрыты, а бледные щеки уродуют зеленовато-розовые следы разложения.

Баю-баю да люли,

Ты заплачь да заболи.

Картинка укладывается в голове постепенно, втискивается с трудом, царапаясь всеми своими шероховатостями и заостренностями. А когда наконец встает на место, Валя разевает рот и кричит.

Прервавшись, бабушка вскакивает так резко, что стул с грохотом валится на пол. Увидев Валю, она прижимает руки к лицу и выдыхает сквозь пальцы:

— Дура!

Это простое и нелепое обзывательство — худшее, что можно от нее услышать. Так бабушка называет Валю только в самых крайних случаях, когда та разбивает старую дорогущую вазу или пытается дотянуться пальцами до шипящего в сковородке масла.

От удивления Валя мгновенно перестает кричать и даже немного успокаивается, но бабушка грубо хватает ее и волочет к выходу. Успев оглянуться, Валя замечает, как Настенька открывает глаза и садится в гробу.

Снаружи все еще льет. От бабушкиного крика “Настя проснулась!” хоровод распадается, и все бегут в разные стороны как перепуганные муравьи.

— Я же говорила! — доносится голос бабы Иры.

(окончание в комментариях)

Показать полностью

Исчезновение Ани Гонцовой

Два года назад тринадцатилетняя Анна Гонцова попрощалась с подружками в школьном вестибюле и отправилась домой после уроков. Физрук Илья Геннадьевич помнит, что она поздоровалась с ним на пешеходном переходе. Видеорегистратор припаркованной машины зафиксировал как Аня движется по тротуару на соседней улице, задумчиво распинывая палую листву. Камера видеонаблюдения над входом в магазин бытовых товаров уловила Аню, сворачивающую к парку в паре кварталов от собственного дома.

С тех пор ее никто не видел.

Я вспоминаю об этом, когда прохожу мимо сорок седьмой школы, где училась Аня Гонцова. Вспоминаю, когда цепляю взглядом ее фотографию в местных пабликах, где неравнодушные время от времени напоминают, что поиски продолжаются. Вспоминаю, когда ее старшая сестра Оля кладет голову мне на грудь и шепчет:

— Я хочу умереть.

Произнесенные в тысячный или милионный раз, эти слова уже не вызывают эмоций, они давно вычерпали меня до дна.

В гараже сумрачно, горит только старенький светильник над столом с инструментами в углу. Неровный желтый свет расползается островком, вытягивая тени от висящих на стене полок. Доски пола все еще источают запах мазута, хотя Гонцовы не пользуются гаражом уже несколько лет, с тех пор как окончательно вышедший из строя древний москвич пришлось отвозить на свалку.

Оля поворачивается, и пружины дивана под нами еле слышно скрипят. Ее рука забирается под мою футболку, прохладные пальцы пробегают от живота к груди, легонько сжимают сосок. По коже расползаются мурашки. Олины глаза отблескивают в потемках, длинные темные волосы щекочут мне шею, когда она приближается для поцелуя. В отличие от пальцев губы горячие, дыхание частое и жаркое, с едва уловимыми ароматами мятной жвачки и крабовых чипсов.

Прикрываю глаза и медленно провожу руками от ее талии до лопаток, нащупывая под кофтой застежку лифчика. Кожа гладкая и теплая, подушечки пальцев легко улавливают бугорки редких родинок. Оля усаживается на мне поудобнее, и напряжение под ширинкой делается почти болезненным. Прикусив губу, я наконец справляюсь с застежкой, когда в тишину вонзается скрежет распахиваемых гаражных ворот.

Вздрогнув, мы одновременно вскидываем головы. В приоткрывшемся проеме, на фоне вечернего сумрака, разбавленного зыбким светом уличного фонаря, застыла невысокая фигура. Короткие волосы растрепаны от ветра, руки зябко придерживают расстегивающийся ворот куртки.

Невольно выдыхаю:

— Теть Лена!

— Так и думала, где ее еще искать-то, — сварливо отвечает она.

Цокнув, Оля сползает с меня и демонстративно заводит руки под кофту, чтобы застегнуть лифчик. Ступня задевает брошенные у дивана пивные бутылки, и те со звоном перекатываются.

— Я же сказала, раньше десяти не приду, — говорит.

— Уже половина двенадцатого! Еще и телефон дома оставила. Скажи спасибо, что отец сам тебя искать не пошел, он бы если вот это все увидел, он бы…

— Да он со своего сраного кресла поднимется только если его любимый апокалипсис начнется. — Оля поправляет волосы, глядя на мать с вызовом. — Да и то не факт.

— Ну-ка, не дерзи! Сил уже нет, сколько я должна за тобой бегать?

— Да кто тебя просит бегать? Сама говорила, исполнится восемнадцать, и могу делать что хочу. Полгода как исполнилось. Странно, что ты не заметила.

Тетя Лена осуждающе воздевает палец к потолку:

— Своих родишь, тогда и умничай! Таскается по гаражам с кем попало, еще и огрызается!

Робко подаю голос:

— Теть Лен, разве ж я «кто попало»?

Она переводит взгляд на меня, губы трогает улыбка, тон смягчается:

— Вот женитесь, тогда и будешь не «кто попало». А пока застегивай портки и марш домой, еще мне не хватало от твоей мамки выслушивать, что я за вами плохо слежу.

Виновато кошусь на Олю, но она только пожимает плечами. Эту и с базуки не прошибешь.

— Завтра напишу, — говорит спокойно. — Мы не закончили.

***

Прохладный июнь зеленится на кронах деревьев в парке. Сквозь шелест листвы можно различить разговоры отдыхающих на соседних скамейках и далекий собачий лай. По ясному небу плавают птичьи силуэты. Тротуары еще не высохли после ночного дождя, и солнечный свет отражается в мелких лужах, бросая в глаза колкие блики.

Оля скучающе покачивает ногой, клацая нарощенным ногтем по дисплею телефона. Брови сдвинуты, губы сжаты, ветерок играет распущенными волосами. Скамейка под нами такая же влажная, как тротуары, поэтому я устроился на самом краешке, но Олю ничего не смущает — расположилась с удобством как на заднем сидении дорого автомобиля.

— Хочешь жвачку? — говорю, шаря по карманам.

Отвечает, не отрывая глаз от телефона:

— Хочу умереть.

Закидываю в рот мятную подушечку и усмехаюсь. Раньше на каждое такое заявление я принимался объяснять, что так говорить нельзя. Что жизнь продолжается. Что все будет хорошо. Но теперь это давно приелось и стало естественным как дыхание. Проводить время с Олей Гонцовой — значит постоянно слышать «я хочу умереть». Это звучит часто, обыденно, порой совершенно невпопад. Это нельзя вылечить, только смириться. Если сказать «я хочу в кино», Оля ответит «а я хочу умереть». Если в кафе, листая меню, спросить, чего она хочет, ответом будет «умереть».

— Скоро она? — спрашиваю нетерпеливо.

— Понятия не имею, — отзывается Оля. — Договорились в двенадцать.

— Уже пятнадцать минут первого.

— Значит, сидим еще пять минут и нафиг это все. Я ей сразу сказала, что не хочу видеться.

— Надо было вообще не приходить.

Подняв глаза от телефона, Оля тут же их закатывает:

— Вон, идет.

Оглядываюсь. Из дальнего конца парка в нашу сторону быстрым шагом движется Лиза Ткачук, одноклассница Ани. Русые волосы собраны в хвост на затылке, на плече болтается школьная сумка, шорты и белый топ кажутся легкими не по погоде. За Лизой, стараясь не отставать, вышагивает высокий сутулый парень в джинсовой куртке.

— А это кто? — спрашиваю.

— Андрей, — отвечает Оля. — Родионов.

Киваю, вспомнив. Андрей учился с Аней в одной школе, только старше на три класса. Оля часто рассказывала, как он подкатывал к Ане, но та держалась неприступной крепостью, то ли дожидаясь подходящего момента, то ли в самом деле не проявляя взаимного интереса.

— Зачем она его притащила? — говорю вполголоса.

— Они теперь мутят, — поясняет Оля. — Андрюша любит малолеток.

Она вежливо улыбается, когда Лиза и Андрей оказываются в зоне слышимости.

— Извините, я правда старалась не опоздать! — выдает Лиза вместо приветствия. — Думала уже, что не дождетесь.

Оля медленно переводит взгляд на ее сумку и спрашивает:

— У вас что, еще уроки идут?

— Нет, я принесла просто… Сейчас покажу…

Лиза долго копошится в сумке. Слышно шелест, перестук, бренчание. Андрей переминается с ноги на ногу, отстраненно глядя куда-то в сторону. Коротко стриженый, костлявый, с нездоровой желтоватой кожей, он похож на ходячую мумию. Немудрено, что Аня не торопилась поддаваться ухаживаниям.

— Вот! — радуется Лиза, выуживая на свет потрепанную тетрадь с мультяшным утенком на обложке.

Мельтешат разлинованные в клетку страницы, рассыпаются рукописные строчки. Щурясь, я угадываю старательно выведенные таблицы и символы, совсем не похожие на обычные школьные чертежи.

— Что это? — без интереса спрашивает Оля.

Лиза присаживается рядом, не переставая листать тетрадь.

— Долго думала, писать тебе или нет, — говорит. — Мы с Анькой у меня на даче ночевали, в конце каникул летних, прям вот незадолго до того, как она… ну… как ее…

— Пропала, — тусклым голосом подсказывает Оля.

— Ну да, пропала, — кивает Лиза. — Так вот, она у меня в тот раз рюкзак оставила, с которым приехала, у нее там зубная щетка, полотенце, все вот это, а она оставила его когда уезжали, а потом ей родители новый купили, к новому учебному году, и она про этот сказала, мол, потом как-нибудь заберу, сейчас же не особо нужен, а потом…

Оля перебивает:

— Ближе к делу.

— В общем, мы поехали позавчера на дачу, и я вспомнила про этот рюкзак, решила достать, чтобы, ну… повспоминать Аню. Там же вещи ее, тетради, брелок даже… — Лиза сбивается, прикусив губу, в глазах отблескивают слезы.

Бросив на меня скучающий взгляд, Оля снова утыкается в телефон. Это сейчас она равнодушная и хладнокровная. Раньше, в первые месяцы после исчезновения, любое упоминание Ани оборачивалось истерикой, и мне подолгу приходилось успокаивать Олю, выслушивая бесконечные «я хочу умереть». Воспитываемые строгими родителями, сестры находили спасение друг в друге и были особенно близки, поэтому потеря переломала Олю как проехавшийся грузовик.

— Я перебирала вещи, и…

— Шарилась в вещах, — поправляет Оля.

Лиза вскидывает удивленные глаза:

— Нет, я просто перебирала вещи, трогала, вспоминала! Это не то, что…

— Ты залезла в чужой рюкзак и шарилась в чужих вещах, учись говорить как есть, — Оля наконец убирает телефон в карман и поднимается со скамейки. — И давай уже выкладывай, зачем это все, или мы уходим.

Обиженно сжав губы, Лиза протягивает нам открытую тетрадь с утенком:

— Вот, она была в рюкзаке.

Мы склоняемся, изучая записи, сделанные старательным округлым почерком. Почти все на латыни, только изредка попадаются примечания на русском. Какие-то описания лунных циклов, рецепты, непроизносимые имена. Рисунки — пентаграммы и схемы ритуалов с расстановкой свечей и положением тела относительно сторон света. Каждая линия и деталь выведены настолько аккуратно, что сомнений быть не может — это не шутка. Не прикол, не розыгрыш.

Осторожно кошусь на Олю, но ее лицо остается непроницаемым.

— Это почерк Ани, — говорит Лиза шепотом, словно выдавая большой секрет.

— Вижу, — кивает Оля. — Дальше что?

— Как что? Это почерк Ани! Это она все писала и рисовала!

Раскрасневшаяся от возмущения, Лиза выглядит совсем ребенком. Малыш, не понимающий, почему над ним смеются взрослые. Невольно бросаю на Андрея осуждающий взгляд, но он не замечает.

— Писала, рисовала, — соглашается Оля. — Дальше-то что?

Лиза едва не подпрыгивает:

— Ты что, не понимаешь? Это же сатанизм! Аня увлекалась сатанизмом!

— Тоже мне открытие. У нас и дома такие тетради остались. И книжка даже есть. И постер у нее над кроватью висит с чертями какими-то.

Втроем мы глядим на Олю ошеломленно. Обведя всех взглядом, она неохотно поясняет:

— Это не всерьез же. Просто отца позлить.

— В смысле? — не понимает Лиза.

— Он у нас религиозный очень. Вечно поучает этими своими писаниями, цитирует каких-то там архангелов. Мол, все должно быть как указано свыше. Ну вы поняли, короче. Вот Анька и взялась ему назло этой ерундистикой заниматься.

Лиза разочарованно опускает руки с тетрадью, даже утенок на обложке кажется расстроенным.

— Всё? — подытоживает Оля.

— Ну… Нет, на самом деле. Ну, то есть… Не знаю. Я просто подумала, вдруг это связано.

— Что именно? — удивляюсь.

— Аня занималась… вот этим всем, а потом пропала. Вдруг это не совпадение.

Оля закатывает глаза:

— Это можно было и по телефону! Из-за какой-то тупости перлись через полгорода.

— Нет, подожди, правда! Я не столько из-за этого, сколько… вот, смотри…

Лиза торопливо листает тетрадку, а потом тычет Оле в лицо. Различаю новые рисунки и строчки, мало чем отличающиеся от остальных.

— Я гуглила, искала перевод, много непонятного, но вроде… не знаю… Здесь типа ритуал, который может вызвать умершего, ну типа душу его, типа поговорить, спросить. Вдруг получится? Вдруг мы хоть что-то узнаем?

Оля мгновенно каменеет лицом, сжимая кулаки так, что костяшки пальцев белеют.

— Кто тебе сказал, что Аня умершая? — говорю, тяжело сглотнув. — Она исчезла.

Андрей подает голос:

— Если пропавшего ребенка не находят в течение сорока восьми часов, это почти сто процентов, что он погиб.

— Это… Не обязательно, чтоб с умершим, — тараторит Лиза, оглядываясь на него с раздражением. — Это и со спящим можно, да и с любым в принципе, ну и вообще, главное, с душой связаться, вызвать ее, понимаешь?

После долгой паузы Оля говорит:

— Вам разрешение надо или что? Делайте, что хотите, если так скучно. Только меня не дергайте со всей этой хиромантией.

Она разворачивается, чтобы уходить, но Лиза в отчаянии хватает ее за рукав:

— Нет, подожди! Здесь нужно участие родственника! Если я правильно поняла. И чтоб четыре человека минимум. Я поэтому и попросила, чтоб ты его тоже взяла, — указывает на меня.

— Да щас! — возмущается Оля. — У меня поважнее дела есть, чем ваши игры дурацкие.

— Пожалуйста! — скулит Лиза, не выпуская рукав. — Почему бы не попробовать? Другого ничего не осталось же, ни зацепок, ни свидетелей, никто ничего не знает! Поиски давно ничего не дают, почти два года прошло! Давайте попробуем, это недолго!

Оля смотрит на меня с мольбой, словно прося вытащить из ямы. Привыкший во всем ее поддерживать, теперь я слишком увлечен услышанным.

— Почему нет? — говорю. — Все равно делать нечего.

Она вздыхает. Приняв это за согласие, Лиза тут же расцветает:

— У меня все есть уже, свечки церковные, зеркальце, мел. Тут не так уж сложно, только надо придумать, где это все сделать. Можно было бы у меня, но папа сегодня выходной, а он…

— У нас в гараже, — устало перебивает Оля. — И чтобы потом я тебя больше не видела.

***

Скрестив руки на груди, Оля наблюдает, как Лиза вычерчивает на полу круг. Андрей устроился на краешке стола с инструментами, весь сутулый и потрепанный, будто кто-то смял его в ком. Солнце проникает в гаражное окошко, рассеиваясь золотистым светом и едва справляясь с сумраком.

Расхаживаю туда-сюда, то с интересом поглядывая на Лизу, то переводя виноватый взгляд на Олю. Когда все кончится, она обязательно закатит скандал. Поддался, мол, на уговоры малолетки и втянул ее во весь этот сюр.

Андрей негромко говорит:

— При исчезновении или убийстве ребенка первые подозреваемые — всегда родители. Полиция проверяла родителей?

Оля поднимает глаза на меня, всем своим видом осуждая за то, что ей приходится это слушать.

— Их проверяли, — говорю, когда пауза становится слишком долгой. — Отец был на работе, мать вместе с Олей уезжали к бабушке. Полиция отмела такую версию почти сразу.

— Аня говорила, отношения с матерью у нее так себе, — продолжает Андрей, пытливо разглядывая Олю.

Она молчит.

— Причем тут это? — спрашиваю.

— Просто интересно, — он пожимает плечами. — Забавное же совпадение — отцу назло с какими-то там демонами дружила, мать тоже не очень. А потом пропала без вести.

— И что? — вспыхивает наконец Оля. — Я их тоже ни в хер не ставлю, что дальше? Думаешь, тоже пропаду? Да ничего они мне не сделают, быстро им покажу, где их место.

Тактично отворачиваюсь. Несмотря на бесконечные показушные перепалки с матерью, Оля боится ее как огня. Легко понять — при всей кажущейся мягкости тетя Лена умеет быть твердой и суровой. Как острый нож, закутанный в пушистый детский плед.

— И все же, — продолжает Андрей. — Вам, родне, полиция точно докладывала что-то такое, чего остальным знать нельзя. Есть же какие-то догадки, да? Что-то такое, что хоть немного…

— Ой, завались уже, а, — перебивает Лиза. — У вас на уроках слово «такт» не проходили?

— А на каких уроках его проходят? — ехидничает Андрей.

Уколов его взглядом, Лиза вытряхивает из рюкзака свечки и маленькое зеркальце в розовой пластиковой рамке.

— Садитесь на пол, внутри круга, — говорит. — По четырем сторонам света надо. И касаться друг друга мизинцами. Сейчас посмотрю.

Лиза запускает на телефоне компас и долго хмурится, разбираясь. Затем молча указывает, где усаживаться, и кладет зеркальце в центр круга.

— Какая же дичь. — Оля брезгливо морщится, устраиваясь на грязном полу.

Сажусь от нее по правую руку и протягиваю мизинец. Помедлив, она касается его своим и поджимает губы. С другой стороны от меня Андрей, а напротив Лиза. Сосредоточенно нахмурившись, она расставляет вокруг зеркала свечи и шарит по карманам в поисках зажигалки.

— Это надолго вообще? — спрашивает Оля.

— Дальше говорю только я, — отвечает Лиза, чиркая колесиком.

Пламя шипит, занимаясь на фитильках. Маленькие огоньки отражаются в зеркале, подрагивающие и перемигивающиеся как диоды на лабораторных приборах. Белесый дымок вьется вверх тонкими нитями. Запах мазута перебивается парафином, в гараже сразу становится душнее.

Выпрямив спину, Лиза соединяется мизинцами с Олей и Андреем. Огненные отсветы ложатся на лица, углубляя тени и зажигая глаза оранжевым светом. Невольно качаю головой, с трудом веря в происходящее. Мы похожи на детишек из начальной школы, что решили устроить в заброшенном сарае призыв Пиковой дамы. Еще труднее поверить, что я сам на это согласился, причем с легкостью и даже азартом. С другой стороны, желание разгадать тайну Ани Гонцовой отчаянно сильное. А отчаяние толкает на самые нелепые поступки.

— Закройте глаза, — велит Лиза.

С готовностью подчиняюсь. Теперь реальность складывается только из едких запахов и едва уловимого тепла Оли и Андрея на самых кончиках моих мизинцев. Голова кружится, словно нет никакого пола, только невесомость в бесконечной черной пустоте.

— В этот день мы собрались, чтобы повиноваться тьме и получить за это ответы, — раздается хриплый от волнения голос Лизы. — И силами тьмы мы зовем сюда душу, где бы она ни находилась, как бы далеко ни существовала. Какое бы расстояние ей ни пришлось преодолеть, пусть явится сюда и ответит, — Лиза переходит на шепот: — Оль, ты должна назвать ее имя, это твой родственник, только так сработает.

Голос Оли звучит с насмешкой:

— Ты же сказала, что дальше говоришь только ты.

— Один раз надо сказать тебе!

Вздох.

— Анна Гонцова.

— Анна Гонцова! — эхом отзывается Лиза. — Явись и ответь!

Тишина забивает уши плотной ватой. Сглотнув, я прислушиваюсь, силясь различить хоть малейший звук, будь то потрескивание пламени или шум ветра снаружи. Ничего.

Кажется, проходит целая вечность, прежде чем Лиза продолжает:

— Аня, ты пришла? Если ты пришла, то скажи нам, г-где… Где ты?

Секунды тянутся, как карамель из надкушенного батончика. Держать руки на весу становится все тяжелее, затекшие ноги молят о разминке. Не выдержав, я приподнимаю веки.

С закрытыми глазами и скрещенными под собой ногами Лиза выглядит почти просветленной, словно находится не в старом гараже, а на вершине зеленого холма, целиком поглощенная медитацией. Опустивший голову Андрей кажется заснувшим. Оля скучающе разглядывает потолок, и я невольно усмехаюсь, удивленный, что верил, будто она в точности последует указаниям.

А потом взгляд падает на зеркальце, и сердце пропускает удар. Огоньки кружатся по ту сторону стекла в быстром хороводе, хотя свечи остаются неподвижными. Часто моргаю, решив, что показалось, но нет — мельтешение совершенно реальное, словно зеркало превратилось в экран, транслирующий какое-то другое место.

Затаив дыхание, наклоняюсь. Не видно ни отражения потолка, ни моего лица, только огоньки, спиралью уводящие в темную бездну. Их много, десятки и сотни, одинаково крошечных и подвижных. Пытаюсь произнести хоть слово, но сдавленное горло не способно издавать звуки. Будто загипнотизированный, я наклоняюсь ниже. Вместо того, чтобы коснуться носом стекла, лицо погружается в прохладу, и все огни разом меркнут. Темнота смыкается вокруг, собственный голос доносится издалека.

Я падаю вниз, выкрикивая имя Ани. И она отвечает.

— Нанюхался, наверное, этих благовоний, — раздается голос Андрея.

— Какие благовония? Это свечки обычные, — отвечает Лиза.

Кто-то легонько хлопает меня по лицу. Открываю глаза. Надо мной привычный гаражный потолок и склонившиеся Оля, Лиза и Андрей, все одинаково растерянные. Судорожно вдохнув, я приподнимаюсь на локтях. Погасшие свечи разбросаны, зеркальце равнодушно отражает льющийся в окошко солнечный свет.

— Ч-что было? — выдавливаю.

— Обморок, — констатирует Андрей.

— Смотрю, ты носом в зеркало уперся и вырубился, — говорит Оля. — Перепугалась, как дурочка.

Указываю дрожащей рукой на зеркало:

— Я там… увидел что-то.

— Что? — тут же вскидывает голову Лиза. — Аню?

— Нет, просто пустота и огни, типа как колодец или что-то такое, я… Я не знаю, просто…

— Это тебе уже привиделось, когда отключился, — с видом знатока кивает Андрей. — Я классе в пятом не позавтракал перед школой и прям на уроке свалился в голодный обморок. Тоже что-то такое мерещилось.

Потираю глаза. Все было слишком настоящим и запомнилось в мельчайших деталях, кроме самого последнего. Аня произнесла какое-то слово, и оно мечется теперь внутри черепа, не давая поймать себя.

— Никакой это не голодный, — возражает Оля. — Мы по целой шаурме с утра навернули. Просто душно тут и воняет вашим воском этим. Я сразу сказала, что идиотская затея.

— Попробовать все равно стоило, — виновато бубнит Лиза.

Она подбирает зеркало, чтобы убрать в рюкзак, и удивленно замирает. На полу нацарапаны корявые буквы, складывающиеся в единственное слово. Мозг тут же озаряет вспышка — это то, что сказала Аня.

Андрей читает вслух:

— «Взаперти».

Мы молчим целую минуту, а потом Лиза обводит всех горящими глазами:

— Это ответ! Она ответила! Я спросила «где ты», и она ответила!

— Чушь. Бред, — голос Оли кажется надломленным. — Ты сама это накалякала, пока никто не видел. Смешно тебе, что ли? Весело, по-твоему?

— Ничего я не калякала, я…

— Это серьезно, между прочим! — кричит Оля. — Это не тема для шуток, чтобы так прикалываться!

Щеки раскраснелись, рот кривится, глаза влажные. Кажется, эмоции, что Оля так долго сдерживала, вот-вот прорвут плотину и снесут на своем пути все. Подаюсь вперед, чтобы обнять, но она отталкивает:

— Идите нахер отсюда. Все. Видеть вас не хочу.

***

Лето набирает обороты, заливая город жаром и зеленью, но внутри у меня словно пыльная подвальная каморка, куда не дотягиваются солнечные лучи. Гаражный ритуал что-то изменил, но разобраться слишком сложно. Нечто неуловимое вмешивается в детали окружающего, все кругом стало враждебным, будто каждое дерево неодобрительно наблюдает за мной, за каждой приоткрытой дверцей шкафа кто-то прячется. Напряженно всматриваясь в зеркала, я то и дело улавливаю неясные движения за спиной, и трудно определить, игра воображения это или происходит на самом деле.

Оле понадобилась почти неделя, чтобы оттаять. Поначалу она сбрасывала звонки и игнорировала сообщения, после начала отбиваться односложными ответами, а потом наконец согласилась увидеться. Первые встречи были прохладными и неловкими, но скоро все вернулось в прежнее русло.

Мы сидим в кофейне за столиком у окна, в моей кружке бергамотовый чай, Оля сжимает пальцами высокий стакан с кофе. Лучи ложатся на ее лицо, подчеркивая острые скулы и залегшие под глазами тени.

— Зачем ты ее везде таскаешь? — спрашивает, кивая на Анину тетрадь с письменами.

Торопясь убежать от разъяренной Оли, Лиза забыла ее в гараже, и я подобрал в смутной надежде найти что-то интересное.

— Не знаю, не выкидывать же, — говорю.

В первые же дни я затер тетрадь до дыр, но безрезультатно. Содержимое — сплошь тарабарщина, разбираться в которой все равно что продираться ночью через непролазный лес. Скорее всего, это перерисовки с эзотерических сайтов или глупых книг по черной магии. Вряд ли Аня занималась этим всерьез, видимо, и правда хотела всего лишь позлить отца. С другой стороны, кто знает, что там в голове у шестиклассницы. Как бы то ни было, я не выпускаю тетрадь из рук — это единственный посредник между здравым смыслом и тем, что творится.

— Я и не говорю выкидывать, — говорит Оля. — Просто оставь дома.

Запоздалый укол вины похож на пчелиный укус.

— Да, наверное, надо. Я как-то не подумал, что тебе это напоминает про… ну…

— Забей, — она отворачивается к окну.

Рассматриваю ее распущенные волосы и выпирающие ключицы, не представляя, как рассказать о своих предположениях. Каким-то непонятным образом ритуал сработал, и Аня откликнулась. Но потом не ушла, а осталась рядом со мной, потому что именно я соприкоснулся с ней через зеркало. Прицепилась клещом. Это шанс узнать правду об исчезновении, но не понимаю, как им воспользоваться.

Вздыхаю. В любой формулировке эти бредни опять доведут Олю до срыва. Надо подбираться постепенно, а не переть напролом.

— А ты, — спрашиваю медленно, — после того… ну, в гараже… Не замечала ничего странного?

— Замечала, — отвечает Оля, не отрывая взгляда от окна. — Замечала, как трудно отскребать воск от досок. Еще и надпись эту дебильную затирать. Если бы мать увидела, я бы задолбалась объяснять, какой херней мы там маялись.

— Ты правда не хочешь в этом разобраться?

— Я хочу умереть.

— Мне кажется, надо просто…

Она поднимается из-за стола и берет стакан. Отблескивают перламутровые ногти.

— Не забивай голову сказками, такого не бывает, — говорит. — Пойдем прогуляемся лучше.

***

Вечером я валяюсь на диване в гостиной, дожидаясь возвращения родителей с работы. Пальцы машинально перелистывают Анину тетрадь, мельтешат как в калейдоскопе буквы и рисунки. Усталость от непонимания давит все сильнее. Опускаю веки, ища успокоения. Если подумать, ничего особенного не произошло: всего лишь глупый ритуал и обморок. Это пугает, но не более. Остальное — только додумки, ведь если искать во всем странности, обязательно найдешь. Просто удивительно, что получилось так легко поддаться панике.

Ощутив прилив облегчения, выдыхаю и открываю глаза. На открытых страницах тетради, поперек схем и заклинаний, красуется кривая надпись, будто наспех выведенная левой рукой: «Я под диваном».

Грудь словно прошивает ледяным копьем. В мозгу раздается взрыв, и долгую минуту я сижу неподвижно, оглушенный и дезориентированный. Реальность на мгновение отходит на второй план, а потом медленно возвращается: выключенный телевизор, красноватый свет вечернего солнца на стенах, отцовская книжка в кресле, крики детей из открытого окна.

Надписи не было раньше, я не мог пропустить, не мог не запомнить. Кто-то написал это прямо сейчас.

Чутко прислушиваясь, я осторожно смотрю вниз, готовый к чему угодно, будь то торчащие из-под дивана конечности или растекающаяся лужа крови. Взгляд путается в узорах ковра, не отмечая ничего непривычного. Прикусываю губу. Вся моя сущность рвется бежать наружу и звать на помощь, но мышцы сковало слабостью. Все равно никто не поверит в появившиеся сами по себе слова на тетрадных страницах. Сначала надо убедиться в их правдивости.

Ощущая себя шагающим в пропасть, я медленно спускаюсь на пол. Футболка липнет к взмокшей спине, в висках стучит кровь. Встать на колени, заглянуть под диван — все просто. Сложнее будет подняться и бежать, но это потом.

Собственное дыхание оглушает влажным хрипом, когда прислоняюсь щекой к ковру. Пусто. Только пыль. Да и нет тут места, чтобы спрятаться, даже ребенку. Запустив трясущимися пальцами на телефоне фонарик, я проверяю снова. Блистер таблеток, какие-то нитки, потерянный сто лет назад колпачок от флешки.

Ничего больше.

***

Лиза хмурится, склонившись над тетрадью так низко, что едва не касается носом.

— Ты показывал Оле? — спрашивает.

— Нет, — говорю. — Она все равно уперлась, не верит. Скажет, сам написал.

Мы на скамейке во дворе Лизиного дома. Из приоткрытого окна на втором этаже доносится музыка, кричат в песочнице дети, щебечут рядом мамаши. Малыши на трехколесных велосипедах неподалеку соревнуются в скорости. Смотрю на все как сквозь грязное стекло, не в силах различить оттенки и детали. Все будто выцветшее, затемненное. После вчерашнего ощущение чужого присутствия усилилось в несколько раз. Кажется, кто-то ходит за мной по пятам и исчезает, стоит обернуться.

— И под диваном никого не было? — задумчиво уточняет Лиза, дотрагиваясь до надписи кончиком пальца.

— Говорю же, туда при всем желании никто бы не залез. Это все какая-то непонятная хрень.

Лиза поднимает глаза:

— Она подает знаки. Надо понять, как их разгадать.

— Потому я тебя и позвал. Можешь перевести еще что-то из этого? Вдруг есть другие полезности, вдруг что-то прояснится.

— Попробую, — неуверенно кивает. — Это так сложно, если честно. Но я постараюсь.

(продолжение в комментариях)

Показать полностью

Живая

Юля выползает в кухню, когда я поднимаю закипевший чайник. Взъерошенная, заспанная, она тяжело опускается на стул, с трудом моргая. Под глазами залегли тени, губы растрескались, щеки запали. Моя старая футболка висит на ней как на вешалке, под тканью угадываются ключицы и выпирающие плечи, будто там вовсе один скелет.

— Почему не разбудил? — спрашивает хрипло. — Я же хотела сварить тебе кофе.

Ставлю чайник на место и отхлебываю из кружки, не сводя с Юли глаз. Длинные темные волосы спадают на лицо, но она даже не пытается смахнуть. Пальцы теребят край футболки, погасший взгляд скользит по стенам, словно ища, за что зацепиться.

— Некогда, я растворимый забодяжил, — отвечаю наконец. — Иди спи.

Говорит слабым голосом:

— Я выспалась. Хочешь, сделаю яичницу?

Пытается делать вид, что все в порядке. Как раньше. Подает признаки жизни из последних сил. Думает, я устал видеть ее разбитой, бесконечно валяющейся на кровати без движения. Ее чувство вины витает в воздухе и кажется даже плотнее, чем запах кофе из моей кружки.

— Мне надо бежать, — говорю. — В следующий раз сделаешь, хорошо?

Медленно кивает. Не верится, что всего несколько недель назад она была полна сил и излучала оптимизм. Шел шестой месяц беременности, врачи определили девочку. Юля тут же придумала имя — сказала, дочка будет Викой, как бабушка. Хорошая, мол, примета, называть детей в честь бабки или деда. Просматривала по интернет-магазинам коляски и колыбельки, фонтанировала идеями, гадала, кого выбрать крестными. Подруги несли одежду и советы, все смазывалось в бесконечную суету, похожую на маленький ураган, где Юля чувствовала себя как рыба в воде и вовсю наслаждалась.

Была середина июля, жара стояла невыносимая. Я вернулся с работы. В квартире царила тишина, слишком непривычная и неестественная — сразу стало ясно, что что-то случилось. Из-за задернутых штор спальню заполнял сумрак, но я все равно разглядел все так, будто на потолке разместили прожектор: смятое окровавленное одеяло, сползшая простыня. И Юля, тоже вся в крови, скулящая и растрепанная, сидела на кровати сгорбившись и прижимала к груди нечто, показавшееся мне сперва комьями сырого мяса.

Врачи не сказали ничего конкретного. Причинами могли быть слабость организма, генетическая предрасположенность, какие-то проблемы с шейкой матки, еще черт пойми что. Определить точно не удалось. Для Юли это и неважно — выяснение обстоятельств все равно не вернуло бы Вику.

— Все, я пошел.

Заставляю себя наклониться, чтобы чмокнуть ее в макушку, и Юля заставляет себя улыбнуться. Воздух такой тяжелый, что кажется, словно кто-то сдавливает грудь руками, мешая дышать. Смутная радость, что мне нужно уходить на работу и не сидеть целый день дома в этой невидимой мясорубке, стала почти привычной и не вызывает уже той нескончаемой неловкости, что поначалу. В первые недели Юля не выходила меня провожать, только корчилась под одеялом, и каждый раз казалось, что я бросаю ее умирать в одиночестве.

Она поднимает голову:

— Хорошего дня.

Как будто он действительно может быть хорошим.

***

Вечером, возвращаясь с работы, я замечаю у подъезда незнакомую девочку лет восьми. Русая косичка с бантиком, голубое платье в белый цветочек. Растерянно мнется у домофона. Наверное, забыла ключи. Ждет, когда кто-нибудь выйдет и дверь откроется.

— Сейчас, — говорю, перехватывая пакет с продуктами поудобнее, чтобы выудить из кармана ключ.

Вздрогнув, она оглядывается на меня зелеными глазищами и тут же убегает. Шаркают босоножки, хлопают складки подола. Невольно озираюсь в поисках кого-нибудь из соседей, но двор почти пуст, если не считать одинокую мамашу с коляской в дальнем конце. Детей в нашем доме не так уж много, и эту девочку я бы точно запомнил. Наверное, приходила к подружке, а незнакомый дядька, подкравшийся со спины, спугнул. Не наврала бы родителям чего лишнего.

Юля встречает в прихожей, и я невольно замираю — бледность немного отступила, волосы расчесаны, губы изогнуты в едва уловимой улыбке. Наспех поцеловав меня в щеку, она выхватывает пакет. Пальцы перебирают консервы и овощи, зарываются глубже, а затем она разочарованно опускает пакет на пол.

— Ищешь что-то? — спрашиваю. — Надо было что-то купить?

— Нет-нет.

Глядит с непонятной хитрецой, смущенно отводя руки за спину. Совсем как три года назад, когда я спрятал обручальное кольцо в шкафу, собираясь сделать большой сюрприз, а она нашла и несколько дней делала вид, будто ничего не знает.

— Ты выглядишь лучше, — говорю после паузы.

— И чувствую себя лучше.

Почти физически ощущаю, как сердце становится легче, будто кто-то сбросил балласт. Врачи предупреждали, что все будет тянуться намного дольше, и я готовился утопать в безнадеге еще не один месяц, но теперь забрезжил свет. Значит, скоро все кончится. Придется пройти еще немало мглы, еще многое перетерпеть, но теперь, когда конец уже виден, это будет легче.

Весь вечер, готовя ужин, накрывая на стол, уходя в туалет и возвращаясь, Юля продолжает осматриваться и заглядывать в каждый угол. Выйдя из душа, я застаю ее на балконе. Неподвижная, вцепившаяся в бортик, она напряженно смотрит вниз. Бесшумно приближаюсь, прослеживая взгляд. Там наша машина. Хмурюсь: вроде целая, рядом никого подозрительного.

— Что такое? — говорю негромко.

Она подпрыгивает и тут же расслабленно выдыхает:

— Ничего! Просто подышать вышла.

Юркает в спальню, а я остаюсь снаружи не в силах тронуться с места. Недавнее облегчение рассеивается и выцветает, вытесненное догадкой — мгновенное исцеление Юли может объясняться только непорядком в голове. Если депрессия сменится безумием, легче станет совсем уж нескоро. Или вообще не станет.

Когда укладываемся спать, Юля прижимается ко мне под одеялом. Теплая и хрупкая как мышонок. Стиснув зубы, приобнимаю тонкую талию и зарываюсь носом в пахнущие бергамотовым шампунем волосы. Раньше это мгновенно отзывалось томным напряжением в трусах, но теперь я не могу заставить себя почувствовать хоть что-нибудь.

Шепчет:

— У нас сегодня были гости.

— Папа? Он вроде не предупреждал, обычно звонит же или…

— Нет, ты ее не знаешь. Девочка незнакомая, такая миленькая. Коса длиннющая, платье голубенькое.

Слушаю, затаив дыхание.

— Просто постучалась, я даже сначала открывать не хотела, никого же не ждала, — продолжает Юля. — А потом думаю, посмотрю в глазок. А там ребенок, так интересно стало.

— Ты ее впустила?

— Нет, я вышла на площадку, и мы разговаривали.

— О чем?

Не отвечает. Слышно, как бьется бутылка где-то во дворе, потом раздраженное ругательство. Пшикает автоматический освежитель в туалете, гавкает у соседей пес. Молчание растягивается на долгие минуты, и я успеваю решить, что Юля заснула, когда она вдруг выдает:

— Она сказала, что Вика не умерла.

Распахиваю глаза. В зыбкой темноте спальни замерли очертания мебели, словно над нами нависают безмолвные наблюдатели. Желудок скручивается и холодеет. С трудом ворочая языком, я спрашиваю:

— Зачем ты рассказа ребенку про выкидыш?

— Я и не рассказывала. Я похвалила платье, спросила, где родители, что-то еще было такое, ни о чем. А потом она просто сказала, что мне не надо грустить, потому что моя дочка не умерла. И убежала.

Глубоко дышу, собирая мысли как рассыпавшиеся бусины. Услышанное тоже можно было бы списать на съезжающую крышу, если бы я не видел девочку своими глазами. Почему-то с Юлей она разговаривала, а меня испугалась. Наверное, ее кто-то попросил, не мог же ребенок до такого додуматься. Кто-то из сердобольных соседей, например. Хотели успокоить и помочь, а получилась злая шутка.

— Вика не могла умереть, — говорю хрипло, и собственные слова напоминают мне ржавую нефильтрованную воду, хлещущую из прорвавшейся трубы. — Она же и не жила даже. Не родилась, значит, не умирала. Был только плод, не сформировавшийся в человека, не успевший ничего… Я… Не знаю, как объяснить. У тебя были надежды и представления о ней, поэтому ты думала, что она уже что-то… ну, случившееся, состоявшееся. Но не случилось ведь. Не состоялось. Никто не умирал, потому что никого не было.

Так или иначе, я давно удерживал это в себе. Другими формулировками, более ограненными, менее острыми, но порывался сказать много раз. Понимая, что Юлю такое скорее разозлит, чем утешит. Оно зрело как гнойный прыщ и вот брызнуло.

Юля не двигается, но я ощущаю, как ослабевают ее объятия. Пусть отстранится, пусть отвернется, мне надо больше воздуха. Меньше духоты.

— Тебя это успокаивает? — спрашивает она. — Когда ты так думаешь, то страдаешь меньше? Это помогает?

Отвечаю, недолго помолчав:

— Да. Так легче.

— Хотела бы я думать также, — говорит она и наконец отворачивается. — Только это неправда.

***

Ночью негромкий скрип вырывает меня из зыбкой дремы. Часто моргаю, заторможенно всматриваясь в темноту. Дверца шкафа распахнута. Юля ворошит вещи, заглядывая под мои сложенные джинсы и толстовки, ссутулившаяся и съежившаяся как напуганный кролик. Топорщатся в стороны спутанные волосы, белеет кожа на плечах — точь-в-точь полуденница, сошедшая с картинок из книжки со страшными сказками. Мрак сглаживает детали, и на какой-то миг кажется, что происходящее нереально, что я продолжаю спать и видеть сон.

Бормоча под нос, Юля закрывает шкаф и оглядывает спальню. Тут же прикрываю веки, не подавая виду, что проснулся. На спине выступает холодный пот, пальцы пробивает нервная дрожь. Юля стоит неподвижно целую минуту и выходит. Слышно, как шаркают по линолеуму в коридоре босые ступни, шуршит снятый с вешалки осенний плащ. Звякают снятые с крючка ключи, щелкает дверной замок.

Когда дверь закрывается, я выползаю из-под одеяла и бреду в прихожую, неуверенно держась за стены. Глаза привыкли к темноте, и не нужно включать свет, чтобы увидеть, что Юля забрала мою связку ключей. Значит, хочет взять машину. Мозг судорожно пульсирует в черепе, отказываясь сообразить, куда она вздумала ехать среди ночи.

Спотыкаясь на ровном месте, я бросаюсь на балкон. Нужно успеть крикнуть, остановить, хотя бы выяснить причины. Это слишком странно, чтобы сразу понять, что к чему. Слишком абсурдно, чтобы поверить, что происходит взаправду.

Когда выхожу, снизу тренькает сигнализация. Удивленно замираю. Открыв заднюю дверцу, Юля скрывается в машине, видно только тощие ноги в шлепанцах и полы плаща. С трудом различаю сквозь стекла, как торопливо шарят по салону руки. Никуда она не собирается. Она ищет.

Жаркая летняя ночь мгновенно делается морозной, и я невольно растираю грудь ладонями, силясь стряхнуть мурашки. В памяти всплывают вычитанные в интернете статьи про сумасшедших, творящих нечто непонятное и необъяснимое. Фотографии из соцсетей с непримечательными лицами обычных людей. Разрозненные обрывки интервью с их родственниками: «это казалось безобидным поначалу», «он никому не мешал», «у всех свои тараканы», «слишком быстро прогрессировало», «мы не знали, что это обернется такими последствиями».

Не проходит и пяти минут, как Юля вылазит и хлопает дверцей. Снова пиликает сигнализация, отдаваясь эхом от спящих домов. Недолго постояв в прострации, Юля запахивает плащ и медленно двигается в сторону подъезда.

Что-то отвлекает мое внимание: в дальнем конце двора, прямо под уличным фонарем застыла маленькая девочка. Длинная коса, цветочки на платье. Желтый свет придает лицу болезненный оттенок, глаза уперлись в меня угрюмым взглядом. С трудом сглотнув, пытаюсь подавить нарастающую внутри волну холода. Девочка совсем не выглядит испуганной или потерянной, будто ночные скитания по улице — привычное дело. Что там за родители, раз допускают такое.

Скрежет ключа в замке вырывает меня из оцепенения. Тихо чертыхнувшись, успеваю вернуться в кровать пока Юля раздевается в прихожей.

***

Несмотря на улучшения, дни тянутся все так же мучительно. Даже прекратившая хандрить, Юля по-прежнему вызывает беспокойство. Настораживает. Глаза мечутся в бесконечном поиске, пальцы нетерпеливо теребят серьги в ушах. На простейшие вопросы отвечает невпопад, иногда надолго уходит в себя и сидит без движения, молча пялясь в стену. Один раз я заметил, как она подняла коврик под унитазом и внимательно разглядывала пол. Если спросить, что происходит, она отмахивается и смущенно улыбается, тут же меняя тему. Наблюдаю за ней каждую минуту как дотошный исследователь, тщетно пытаясь нащупать грань между приемлемым поведением и шагом в пропасть сумасшествия.

Одним из вечеров, затормозив у подъезда, я опять замечаю девочку: следит из-за угла дома, как выхожу из машины. Ветерок полощет подол платья, солнце отсвечивает на волосах. Замявшись на мгновение, я твердо шагаю в ее сторону.

— Эй! — кричу. — Подойди-ка.

Подскочив от испуга, она скрывается. Стискиваю зубы и срываюсь на бег, но когда оказываюсь за углом, удивленно замираю: двор пуст, только соседка тетя Ира, тяжело отдуваясь, тащит прижатый к груди огромный цветочный горшок с уныло торчащим зеленым ростком.

— О, привет! — улыбается, увидев меня. — Смотри, монстеру ухватила, баб Вера отдала, говорит, не растет она нихрена. Может, у меня очухается. У нее кошки дома все цветы пожрали, от этой ничего не почти не оставили, вот спасать буду, выхаживать.

Слушаю вполуха, высматривая детский силуэт за кустами или под припаркованными машинами. Томятся на жаре мусорные баки, вяло покачиваются цветочные кусты в клумбах-покрышках, скучают облупленные скамейки. Тысяча мест для пряток, до утра искать можно.

— У меня на балконе как раз место есть, Володькины инструменты на антресоли перетащу, будет красота, — с упоением продолжает тетя Ира. — Если разойдется, такая здоровая вымахать может, новый горшок искать придется. Хотя по-любому придется, этот позорный какой-то. Только баб Вере не говори, что я так сказала, хотя ты в тот дом все равно не ходишь, да и…

Перебиваю:

— Теть Ир, вы девочку тут не видели сейчас, в вашу сторону побежала?

Удивленно оглядывается:

— Какую девочку? Ни души же, я вон оттуда всю улицу перлась, увидела бы. Чья девочка-то, Наська поди, Рыбковых дочка?

— Нет, не местная какая-то.

Ира снова оглядывается. Седеющие пряди прилипли ко взмокшему лбу, отсвечивают на шее бусы из фальшивого жемчуга.

— Да не было никого, вот те крест. Показалось, может?

— Может.

Лицо соседки делается догадливо-подозрительным, как у зрителя в кинотеатре, раньше времени разгадавшего концовку.

— Вы там как вообще? — спрашивает медленно, будто невзначай. — Юлька че, не оклемалась еще?

Внутри мгновенно вырастает каменная стена, ограждающая от чужих посягательств. Так много за ней, за этой стеной, о чем невыносимо тянет рассказать хоть кому-нибудь, выплеснуть и избавиться. С каждым днем это гниет все сильнее, отравляя и разъедая.

Говорю сухо:

— Держимся.

— Потерпеть надо, — часто кивает тетя Ира. — У меня у племянницы также было лет пять назад, чуть не убилась бедолажка, муж вообще с ума сходил. Тоже по первости им чудилось всякое. И ниче, вон прошлой зимой родили нормально, все хорошо теперь. Пережить надо, это кончится. Не навсегда это.

Поднимаю на нее внимательный взгляд, будто увидел впервые. Вполне возможно, что девочку тетя Ира и подослала, иначе не объяснить ведь, почему она не увидела, где та спряталась. Как тут с кем-то делиться, как выговариваться, если люди пытаются творить добро, от которого нужно спасаться словно от пожара.

— Спасибо, — говорю. — У нас все получится.

***

Юля встречает меня в прихожей и, нетерпеливо вырвав пакет с продуктами, запускает руку внутрь. Шуршат полиэтиленовые обертки, позвякивают стеклянные банки. Закусив губу, она опускает пакет на пол и едва не ныряет туда с головой. Летит наружу пачка макарон, выкатывается банка консервированной кукурузы, рассыпаются жизнерадостные апельсины.

— Ты что? — выдавливаю, когда удивление сменяется испугом.

Она поднимается, сутулясь как нашкодивший хулиган.

— Где она? — спрашивает.

— Что? Ты разве что-то просила?

— Ой, ну хватит, а! Я не могу больше! Где Вика?

Руки невольно сжимаются в кулаки, дыхание сбивается.

— Вика?

— Девочка опять приходила, опять сказала, что моя дочка не умерла! Значит, ты ее прячешь! Где она?

Указываю на развороченный пакет:

— Это ее ты там искала? В продуктах? Думаешь, я ребенка как овощи таскаю? Или в шкафу храню? И в машине ты тоже искала ее? Я что, мог ее там оставить, типа в бардачке спрятать или под сиденьем? Ребенка маленького?

Юля пристыженно отворачивается:

— Я думала, ты спал.

— Да какая разница! — ору. — Ты вообще понимаешь, что творишь? Ты младенца по шкафам ищешь!

— А где искать? Куда ты ее дел? Это весело тебе или что? Я думала, все пропало, я чуть не подохла от всего этого… я… я как дом большой построила, понимаешь? По кирпичикам выкладывала, детальку к детальке подгоняла, а он… он взял и рухнул за секунду! Вот как это чувствуется, ты же понимаешь тоже! Я чуть с ума не сошла! А теперь оказывается, что этого не было, просто ты не хочешь говорить, куда дел нашу дочку. Сколько еще ждать, когда ты ее вернешь?

Вдох. Выдох. Вдох. Еще вдох. Выдох. Нельзя срываться, хоть кто-то здесь должен сохранять рассудок.

— Юль, послушай себя, пожалуйста. Ты же понимаешь, что нет Вики, ты своими глазами видела, в руках держала, там вообще без вариантов. — От собственных слов я трескаюсь как хрупкий лед под тяжелыми шагами, голос невольно повышается. — А сейчас какая-то малолетка тебе приходит в уши ссать, ее не пойми кто подсылает, и ты веришь как дурочка! Не бывает такого, понимаешь? Если бы Вика выжила, разве я стал бы ее от тебя прятать? Ты в самом деле с ума сходишь, возьми себя в руки, не хватало мне тебя еще в дурку сдать!

Юля открывает рот, чтобы ответить, но слезы не дают проговорить ни слова. Махнув рукой, она бросается в ванную. Хлопает дверь, плещет включенная вода, лишь немного приглушая надрывные рыдания.

***

Утром просыпаюсь до будильника. Реальность складывается постепенно, срастаясь рваными краями: смятое одеяло, шкаф, прикроватный столик с витаминами и телефоном. Рассвет пробивается сквозь неплотно задернутые шторы, заполняя все слабым светом. Медленно сажусь. Юли в кровати нет, но ее негромкий голос слышится из прихожей — наверное, кто-то позвонил, и она вышла поговорить. Вот что меня разбудило.

Сонливость испаряется окончательно, и тогда я различаю, что вместе с Юлей говорит кто-то еще. Голос совсем тихий, почти шепот. Слов не разобрать. Хмурясь, я соскальзываю с постели и осторожно двигаюсь в прихожую.

Юля перед открытой дверью. Несмотря на помятое со сна лицо, выглядит бодрой и оживленной. У порога снаружи молодая женщина в зеленом ситцевом платье. Длинные русые волосы вьются по плечам, в ушах поблескивают серебряные серьги-колечки, на губах улыбка. Она что-то говорит, касаясь пальцем Юлиного подбородка, и та тоже улыбается.

— Что случилось? — подаю голос, подходя ближе.

Обе оглядываются на меня: Юля с удивлением, гостья с испугом. Несколько секунд проходят в напряженном молчании, а потом женщина разворачивается и скрывается. Выглянув на лестничную клетку, Юля пожимает плечами и закрывает дверь.

— Кто это? — спрашиваю.

— Не знаю. Кажется, мама той девочки. Они похожи.

— И зачем она пришла?

Юля глядит с сомнением, прикидывая, отвечать или нет, а потом осторожно произносит:

— Говорит, хотела просто поздороваться.

Непонимающе смотрю на дверь, будто сейчас она откроется и кто-нибудь все объяснит. Разложит по полочкам. Разжует и положит в рот. Вопросов так много, что чудится, будто я бьюсь лбом о кирпичную кладку.

— Она сказала, с моей дочкой все будет хорошо, — тихо продолжает Юля.

Озарение накрывает как взрывная волна, тут же расставляя все по местам:

— Это что, секта какая-то?

— Н-нет, то есть… То есть, я не знаю, но…

— Юль, ты понимаешь, что это все вообще дикость какая-то? Сектанты, они же… Они специально ищут таких людей, ну… Которые… что-то плохое пережили, на них воздействовать легче, понимаешь? Им просто надо тебя типа завербовать или как там, понимаешь? Они узнали откуда-то про нас, и ходят теперь, а ты уши развесила и ерундой занимаешься, понимаешь?

Она поджимает губы, тыча в меня пальцем:

— Я знаю, что это правда! Я чувствую! А даже если нет, то… Знаешь, как мне хреново было, знаешь? А как они появились, сразу отлегло, я прям ожила. Это не просто так, я все понимаю, я же не дура. Сердце не обманешь, особенно материнское. И я вот лучше я в таком состоянии буду, чем обратно, чем… В общем, лучше тебе поскорее вернуть Вику, а то я вообще не знаю, это просто…

Перебиваю, стараясь удерживать ровный тон:

— Вики нет, и тебе придется с этим смириться, сейчас или потом. Если я их еще хоть раз увижу, сразу ментов вызову. И если ты не перестанешь пороть чушь, пойдем с тобой по специалистам, там тебе уж точно объяснят, что правда, а что нет.

Юля улыбается краешком рта, в один миг делаясь холодной как острый кусок льда.

— Вали уже на работу, — говорит, проходя мимо меня в спальню. — Я спать хочу.

***

Когда выхожу из подъезда, платье незнакомки мелькает за горками детской площадки — значит, наблюдала. И снова убежала, едва увидев меня.

Стискиваю зубы и тороплюсь за ней, лавируя меж припаркованных машин. Утреннее солнце заливает сонные клумбы, искрятся капли росы на лепестках цветов. Толстый рыжий кот испуганно шарахается в сторону, вспархивает с качели голубь. Там, в дальнем конце двора, облупившаяся унылая песочница. На скамейке рядом клюет носом незнакомая старуха, ветерок терзает пакет у ее ног.

Осматриваюсь. Здесь тупик, значит, женщине некуда деваться. Если только успела забежать в подъезд, но для этого нужен ключ от домофона. Или кто-то открыл изнутри. Но тогда я точно услышал бы сигнал.

— Доброе утро, — говорю негромко, приближаясь к старухе.

Вскидывает голову. Лицо такое морщинистое, что похоже на скомканную тряпку, выцветшие глаза щурятся на солнце, седые лохмы растрепались по плечам. Одетая в серое холщовое платье, она напоминает одновременно злую ведьму и школьную уборщицу, выползшую из каморки со швабрами.

— Здесь была женщина, только что, — продолжаю. — Вы видели, куда она пошла?

Старуха поднимает руку, тыча в меня узловатым пальцем:

— Тебя предупреждали! Ты помнишь?

Голос сиплый и тихий. Пока хмурюсь, пытаясь сообразить, что к чему, она повторяет уже утвердительно:

— Ты помнишь.

Сумасшедшая. Невольно отступаю, словно боясь заразиться, когда из-за спины доносится бодрый оклик. Тетя Ира, в солнечных очках, с сумкой на плече, плывет как большое жизнерадостное облако.

— Ты на работу? Поздновато сегодня! — Удивленно осматривается. — Мне показалось, ты с кем-то разговаривал.

Поворачиваюсь к старухе, но ее и след простыл. Только пустая скамейка да вяло трепыхающийся пакет. Слабость мгновенно схватывает колени, сердце сжимается в холодный ком. Я же отвлекся всего на секунду, она не могла так быстро уйти.

— Я… Я просто… — мямлю. — Подошел, а тут…

Тетя Ира не слушает:

— А я на распродажу. Приехали там эти, как их, из Индии, там парфюмерия всякая и тряпки, бусы еще вроде. Лидка сказала, надо пораньше, а то все разгребут, цены же не то что у нас. Я и проснулась ни свет ни заря, сейчас в автобусе все будут думать, что я как эти бабки, которые в поликлинику с утра пораньше, вот уж не думала, что…

— Я тороплюсь, — перебиваю дрожащим голосом, как в тумане выискивая взглядом свою машину.

— А я так и сказала, что опаздываешь! Давай, удачи нам!

***

Ночь дышит духотой в распахнутую балконную дверь. Занавеска меланхолично колышется как гигантская медуза, снаружи доносится негромкая музыка из чьей-то машины. Я лежу на спине, разглядывая потолок. Темнота плотная словно туман — кажется, при каждом вдохе она проникает в легкие, пропитывая меня и окрашивая все нутро черным. Привычная жизнь, и так надломленная после выкидыша, теперь вовсе расходится глубокими трещинами. Не могу вспомнить, когда чувствовал себя счастливым. Будто это было не со мной, а с кем-то другим, до кого никак не дотянуться.

Юля спит рядом, отвернувшись. Вечером мы помирились, и она старалась вести себя как обычно, но в лице так и сквозило недоверие. Думает, я обманываю ее. Ждет, когда достану Вику из кармана или из-под кровати. Все осматривает углы, разглядывает из окна машину. Будь у меня возможность загадать желание, я бы остался один в целом мире, без сходящей с ума жены, без лезущих в душу соседок, без странных сектантов, топчущихся у порога. Вылез бы из всего этого как змея из старой кожи. Отбросил бы прочь.

Сон накрывает меня смутными видениями, но тут же разбивается вдребезги от неожиданного звука совсем рядом. Шарканье чьей-то ноги по линолеуму в коридоре. Со сбившимся дыханием приподнимаюсь на локтях, широко раскрытыми глазами глядя в темный дверной проем. Снова шарканье, и вот уже можно различить невысокий силуэт. Подол платья, тонкое щупальце — косичка.

Девочка осторожно ступает в спальню, двигаясь к Юле, но тут замечает, что я проснулся, и замирает.

— Т-ты как сюда попала? — спрашиваю осипшим голосом, судорожно вспоминая, закрывал ли дверь, когда вернулся с работы. — Кто тебе разре…

Пригнувшись, она прошмыгивает на балкон. Стучат по полу босые пятки, взвивается отдернутая занавеска.

— Юля! — толкаю ее в плечо. — Проснись, звони в полицию!

Пока она что-то бурчит сквозь сон, я выпрыгиваю на балкон. Все качается перед глазами: старый проржавевший от дождей велик, замотанные в полиэтилен коробки с ненужными вещами, пустые цветочные горшки. Девочки нет. Вцепившись одеревеневшими пальцами в перила, я смотрю вниз. Всего лишь четвертый этаж, люди выживали и при падениях с гораздо большей высоты.

Газон под окнами чист, если не считать пары отблескивающих бутылок да белеющих в свете фонаря окурков. Никакого распластавшегося детского тельца. Никаких криков, никакой суеты.

— Что там? — спрашивает из спальни Юля.

— Тут была эта девочка.

— Где тут?

Возвращаюсь с балкона и хватаю со стула штаны.

— Прямо тут, в квартире! — говорю. — Ты впустила?

— В смысле впустила? Я спала.

Выглядит удивленной. Если и притворяется, то очень хорошо. Наспех запрыгнув в штаны, мчусь в прихожую и дергаю ручку. Заперто. Значит, зашла и закрыла за собой. Нет, я бы точно услышал, как щелкает замок.

— Никуда не уходи! — кричу Юле, открывая дверь и ныряя в подъезд.

Внизу я шатаюсь по газону, наклонившись и щурясь, будто потерял ключи. Будто тело заметить так же сложно, как рассыпавшуюся мелочь. Теплый ветер ласкает взмокший затылок, сердце застряло в горле горячим куском.

Ничего, только мусор. Только запущенная трава да редкие сорняки.

— Че, мужик, закладку ищешь? — доносится насмешливо откуда-то сверху.

Раздраженно сплевываю. Приснилось. Почудилось. Игра теней, оживленная уставшим от бессонницы разумом. Тревога перешла все границы, надо держать себя в руках. Не доходить до крайностей.

Юля сидит на кровати с включенным ночником, когда снова появляюсь в спальне. Свет ложится на заспанное лицо, подчеркивая мешки под глазами и нездоровую бледность. Глядит с ехидным прищуром:

— Может, это тебе по специалистам надо?

***

Весь следующий день незнакомки преследуют меня как призраки. Девочка перебегает дорогу, когда торможу на красный по пути на работу. Оборачивается, глядя с озорной улыбкой, будто зовет поиграть в догонялки. Женщина сидит за столом на террасе летнего кафе, скучающе покачивая ногой. Провожает задумчивым взглядом, когда проезжаю мимо. Лицо открытое и приятное, но я отвожу глаза как от дохлой кошки. Желудок сжимается, силясь вытолкнуть выпитый утром кофе, приходится дышать глубже, чтобы отогнать тошноту.

Старуха маячит за окнами офиса. Стуча пальцами по клавиатуре, я то и дело отрываюсь от экрана, чтобы вытянуть шею и выглянуть наружу. Она то сидит на обочине тротуара, сгорбившись и шевеля губами, то медленно шатается из стороны в сторону. Прохожие не обращают на нее внимания, будто и не замечают вовсе. Кусая губы до крови, я подавляю желание спросить у кого-нибудь из коллег, видят ли они старуху. Если ответ будет отрицательным, я точно тронусь. Хотя, судя по всему, терять уже нечего.

Словно угадав мои мысли, она поворачивается к окну и косится на меня, улыбаясь гнилыми зубами.

Все они заодно — и девочка, и женщина, и эта бабка. Чего-то добиваются, нарочно изводят меня. И если раньше хотя бы боялись, то теперь ведут себя нагло. Вызывающе. Как будто они стали сильнее, а я слабее. Наверное, творят свои сектантские ритуалы, выпивая меня досуха.

Выдохнув, закрываю лицо руками. Надо бежать. Брать Юлю, снимать квартиру в другом конце города. Прятаться. Или без Юли, если уж они ей так нравятся. Черт с ними, лишь бы оставили в покое меня. Пусть все исчезнут, пусть останусь только я один.

***

— Они были здесь сегодня? — спрашиваю с порога, вернувшись домой.

Юля невинно хлопает ресницами:

— Кто?

— Не включай дуру!

Сбросив обувь, я обхожу квартиру, хотя понимаю, что никого не найду. По пути с работы я видел и девочку, и женщину, и старуху. Всех в разных местах, всех слишком далеко. Они не успели бы оказаться здесь раньше меня. С другой стороны, могут быть и другие. Кто знает, сколько их всего.

— Передай им — еще раз увижу, вообще не знаю, что сделаю, — говорю, проверяя ванную. — Хочешь, чтоб мы другую квартиру искали? Или к ним перебраться думаешь? Так пожалуйста, я тебя не держу, нечего мне мозги клевать.

Юля наблюдает мои метания без удивления, прислонившись спиной к стене и скрестив руки на груди.

— Я плов приготовила, — говорит как ни в чем не бывало. — Руки помыть не забудь.

Весь вечер она ведет себя совсем как раньше, будто не было этих нескольких недель ада. Рассказывает что-то про подруг, шутит, смеется. Спрашивает, надо ли добавки. Ласково гладит по волосам, целует в шею. В глазах при этом сплошной лед, а к губам прилипла едва уловимая усмешка. Не могу отделаться от ощущения, что на меня движется поезд, и отпрыгнуть в сторону уже поздно.

(окончание в комментариях)

Показать полностью

Культ (часть 4, заключительная)

Третья часть


Через несколько часов, когда я успеваю облазить каждый угол и переворошить всю солому с пометом в поисках чего-то полезного, дверь снова отворяется. На пороге Марфа — голова покрыта старушечьим платком в цветочек, на плечи накинут старый плащ.


— Закат скоро, — объявляет спокойно. — Пора готовиться к казни.


Из-за ее спины появляются две девушки лет двадцати и грубо хватают Азу за локти, заставляя подняться.


— Эту тоже возьмите, пусть посмотрит. — Марфа указывает на меня. — Да не вы! Кто ее сюда занес? Мне не надо, чтоб руна пленника убила ее раньше времени. И если попробует бежать — отрывайте ноги.


После недолгих переговоров и поисков в сарае появляется неопрятный мужичок в пропахшей свинарником одежде и неохотно тянет меня за руку, выводя наружу.


Здесь собирается народ — мужчины, женщины, чумазые дети с любопытно разинутыми ртами. Все сторонятся и пятятся, давая дорогу. Невольно ищу взглядом Костю, но тщетно.


Нас ведут по дощатой дорожке меж грядок с успевшими проклюнуться первыми ростками. В воздухе витают запахи молока и сена. Дымит трубой баня у соседей, кренится гниющий забор. Небо затягивает тучами, но на западе еще чисто, и солнце висит над горизонтом, неторопливо наливаясь алым.


За оградой людей еще больше. Все вывалили из домов как на праздник, гам стоит такой, что голова гудит будто чугунная. Оглядевшись, тут же замечаю большое пепелище неподалеку — на черной земле угадываются обломки мебели и куски труб. Битое почерневшее стекло, красный шифер, еще какой-то обгоревший мусор, не поддающийся опознанию. Значит, Марфа не стала отстраивать дом, даже завалы никто не разгреб.


Из размышлений меня вырывает грубый толчок в спину. Зеваки выстраиваются в процессию: первой шагает Марфа, за ней ведут Азу, остальные держатся ровным строем. Бубнеж и переговоры ни на секунду не утихают — восторженные, предвкушающие. Глаза у всех искрятся, лица сияют улыбками. Дома медленно плывут мимо, в окнах отражаются оранжевые солнечные блики. Семенит по забору сытый рыжий кот, меланхолично работает челюстью корова.


Через двадцать минут дома редеют, утоптанная дорога под ногами сменяется хлюпающей грязью, впереди прорисовывается смешанный лес. Солнце выглядывает из-за крон как из-за краешка одеяла, будто бы с сонным любопытством.


Связанные за спиной руки не мешают Азе выглядеть гордо — походка ровная, голова поднята. Спутанные волосы развеваются на ветру как порванный в лоскутья флаг. Лица не видно, но я живо представляю насмешливо-усталое выражение. Почуяв мой взгляд, она на секунду оборачивается и улыбается самым краешком губ. Глаза при этом такие пустые и холодные, что все внутри меня болезненно сжимается.


Когда деревья обступают толпу, Марфа поднимает руки и все тут же останавливаются. Утихают разговоры, улегается суета. Слышно, как где-то хлопает крыльями птица, шелестит молодая листва. Тающие солнечные лучи сочатся меж ветвей, разбавляя вечерние сумерки. Прохладный воздух пахнет мхом и хвоей.


Марфа указывает на место между двух деревьев, и Азу толкают туда. Едва устояв на ногах, она упрямо задирает подбородок и расправляет плечи, напоминая испуганного медвежонка, старающегося казаться больше.


— Хозяин леса! — Скрипучий голос Марфы кажется неожиданно громким. — Окажи нам свою милость и помоги вершить правосудие. Да будет исполнен древний ритуал казни!


Хриплый шепот у меня за спиной объясняет кому-то:


— Лет сто такого не было… Такая честь… Марфа обычно просто башку отрезает, вот и вся казнь… А тут ишь, поди посмотри… какие почести…


Деревья рядом с Азой изгибаются, и я невольно вскрикиваю. Трещат древние стволы, осыпается сухая кора, валятся заброшенные вороньи гнезда. Ветви тянутся вниз как щупальца осьминога и обвивают Азу, поднимая вверх. Повиснув на высоте нескольких метров, она стискивает зубы и молча озирает столпившихся. Если бы не лунный шнурок, ей хватило бы одного заклинания, чтобы разом разделаться со всеми.


— Мы собрались, чтобы отдать дань справедливости, — объявляет Марфа. — Ибо предатель должен быть убит, как и…


— Я никого не предавала, — Аза говорит негромко, но все слышат ее отчетливо. — Подбери более подходящее слово.


Марфа на секунду осекается, чтобы бросить на нее короткий взгляд, а потом снова поворачивается к собравшимся:


— Сегодня нам придется убить одну из первых ведьм. Единственную выжившую из первых ведьм. Она могла бы стать великим лидером и сплотить нас, сделать сильнее и опаснее перед лицом человечества, но выбрала…


— Вам нужно искать мира с человечеством, а не войны, — перебивает Аза. — Для ведьм это единственный способ жить нормальной жизнью.


Поднимается недовольный гул. Не решаясь говорить в полный голос, люди склоняются к ушам друг друга и бормочут, не сводя презрительных взглядов с Азы.


— Какой мир может быть с теми, кто нас истребляет? — спрашивает Марфа. — Вот потому и погибли все первые ведьмы, искавшие мира, что нет в этой идее и крупицы здравого смысла!


— Первые ведьмы, затеявшие войну, погибли тоже, — усмехается Аза. — Причем, как видишь, намного раньше меня.


Марфа брезгливо кривит рот:


— Их убили люди! С которыми ты хочешь теперь жить в мире.


— Если вы будете изводить себя мечтами о мести, то так ничего и не добьетесь, — отвечает Аза. — Нам надо развиваться и строить собственную историю, а не тратить все силы на злобу и зависть. Тем более шансов справиться с людьми нет, потому что их…


— Теперь у нас есть Плакальщица! — Марфа победоносно воздевает палец к небу. — Спустя столько лет страданий и лишений она явилась, чтобы избавить нас от гнета. И это не легенда, не сказка, это реальность!


Раздаются одобрительные выкрики, кто-то хлопает в ладоши. Замерзшая, я обнимаю себя за плечи, мысленно молясь, чтобы все оказалось дурным сном или насланным мороком. Чудится, будто вокруг бушует шторм, и тяжелые волны вот-вот захлестнут меня, унося на черное холодное дно.


— Довольно разговоров! — выкрикивает Марфа. — Палачи!


Вперед тут же выходят шесть старух, и вместе с ней становятся полукругом под висящей на ветвях Азой. Найдя меня глазами в толпе, она слабо улыбается:


— Я рада, что знала тебя.


Произнеся сложное заклинание, Марфа дергает руками, будто забрасывает наверх невидимое лассо. Помедлив, старухи следуют ее примеру. Аза надсадно стонет и морщится. Вздуваются на лбу вены, напряженно распрямляются ноги.


— Начали! — приказывает Марфа и налегает на незримую веревку всем телом.


Раздается влажный хруст, правое плечо Азы выходит из сустава. Когда подключаются другие палачи, дергая за свои канаты, Аза прикусывает губу. Трещат кости, рвется одежда. Распахнув глаза, я прижимаю ладони ко рту.


— Еще! — кричит Марфа.


Снова и снова они тянут, разрывая Азу на куски. Когда на землю с влажным шлепком падает оторванная нога в ботинке на высокой подошве, я опускаюсь на колени. В глазах роятся мушки, горло сжимается. Кровь хлещет сверху дождем, окропляя деревья и мох у корней. Не решаясь поднять глаза, я рассматриваю опадающие клочки футболки Азы. Очередной шлепок, и по земле перекатываются кисти рук, плотно связанные между собой лунным шнурком. Отсвечивает в закатных лучах медная нить, хвоинки налипают на окровавленную кожу, впиваются под ногти.


— Еще! — не успокаивается Марфа.


Тяжелый железный запах пропитывает воздух, вытесняя лесные ароматы. После очередного рывка палачей плюхаются вниз влажно пульсирующие внутренности и оторванная челюсть. Скалятся побуревшие от крови зубы, розовеют десны. Подаюсь вперед, исторгая из себя недавно проглоченную похлебку. Голова кружится, слезы размывают все, милосердно скрывая происходящее.


— Еще!


Проходит несколько секунд или часов, когда все наконец затихает. Лежа в позе эмбриона, я едва улавливаю, как кто-то проходит мимо, то и дело задевая меня ногами. Шум в ушах похож на воющую вьюгу за окном деревенского дома в те давние зимние дни, когда мы с Леркой гостили у бабушки, совсем мелкие и не представляющие, что ждет впереди.


— Так и не закричала, — произносит Марфа то ли с раздражением, то ли с восхищением. — Вот упрямая какая, а. Такая воля, да не в то русло.


Кто-то подхватывает меня на руки. Различаю через приоткрытые веки кроны деревьев и темное небо над ними с проступающими в разрывах туч звездами. Если бы можно было оказаться также далеко и взирать на все также безразлично.


— Расходитесь по домам и ложитесь спать! — доносится голос Марфы будто сквозь плотную подушку. — На рассвете мы разбудим Плакальщицу. С новым днем наступит новая эпоха!


***


Ночь протекает в рваной дреме с постоянно накатывающими приступами тошноты. Корчась и плача, я ползаю из одного угла сарая в другой и не могу устроиться так, чтобы забыться нормальным сном. Во все щели задувает холодный ветер, издалека доносится непрекращающийся лай брехливой шавки. Слабый дождь стучит по крыше, редкие капли просачиваются и разбиваются об мое лицо. Тело будто набито глиняными осколками, каждое движение отдается в костях тупой болью, раненая рука бесконечно ноет. Пальцы нащупывают на полу окурок Азы, и сквозняк словно проходит внутрь меня, остужая и замедляя сердце. Перед взором мелькает то хлещущая с высоты кровь, то нога в тяжелом ботинке. Вместе с внутренностями падает голова Глеба и упирается в меня немигающим взглядом. Растягиваются в улыбке синие губы, сухой шершавый язык раз за разом касается зубов, выдавая бесконечное:


— Ты виновата ты виновата ты виновата ты виновата ты…


Дверь сарая оглушительно скрипит, и я кричу от испуга, подхваченная с пола все тем же мужичком. В голове с грохотом рушатся целые города, все крошится и разлетается. Меня куда-то тащат, и очистившееся от туч небо уже светлеет, готовясь показать новый рассвет. Кругом незнакомые лица, все куда-то торопятся, даже более радостные, чем перед вчерашней казнью. Проносятся мимо заборы и палисадники, орут дерущиеся кошки, скачет спущенный с цепи пес.


Марфа выплывает из разноцветного мельтешения как икона: седые волосы старательно расчесаны и уложены, расшитые золотыми нитями бархатные одежды ослепляют роскошью. Даже лицо у нее, осиянное улыбкой, будто разгладилось и помолодело.


— Ты должна быть счастлива, что присутствуешь с нами в этот день, — говорит она, доверительно наклоняясь ко мне как к хорошей подруге. — Я подумывала забрать твое тело, когда ты попалась. Мне давно пора новое, сама понимаешь, да со всеми этими заботами было как-то не до того.


Деревянное лицо Константина проносится мимо, обжигая взгляд, и тут же теряется.


— Но потом я передумала, — продолжает Марфа. — Да и ты предпочла бы умереть, чем отдать мне такую ценность, правда же? А этот ритуал ведь должен проходить только по взаимному согласию. В общем, не суть. Я решила отвести тебе другую важную роль, потому ты еще и жива, собственно. Ты — единственный обычный человек в округе, понимаешь? Только ты в этой деревне погибнешь, когда проснется Плакальщица. Ты станешь знамением. Умерев, ты покажешь, что у нас все получилось.


Дома кончаются, идти становится сложнее. Кажется, пологий подъем. Под подошвами скользит влажная от росы трава, воздух с хрипом втягивается в горло при каждом вздохе. Сил почти не осталось. Я бы давно свалилась и потеряла сознание, если бы меня не тащили силой. Щурюсь в попытке понять, что происходит, но кругом столько людей, что не видно ничего кроме одежд, лиц и голубого неба над головой.


— Дальше идут только ведьмы, — громко говорит Марфа. — Возвращайтесь домой и ждите.

Мужичок выпускает меня, но идущие рядом женщины тут же подхватывают, не давая упасть. От них пахнет потом, травами, печной сажей и выпечкой. Разеваю рот шире и глубоко дышу, заставляя себя немного очухаться. Если появится хоть один шанс убежать, хоть малейшая возможность что-то изменить, я должна приложить все усилия.


Когда толпа останавливается, у меня получается нормально осмотреться. Мы на большом холме, всю деревню отсюда видно как на ладони — домики кажутся игрушечными, а люди маленькими как муравьи. Лес за деревней уходит к самому горизонту, уплотняясь и превращаясь в море зелени. Так далеко от цивилизации. Никто не придет на помощь.


Вершину холма венчает выложенный из крупных камней алтарь, украшенный лозами и венками весенних цветов. На алтаре, раскинув руки в стороны, лежит девочка лет двенадцати. Длинные русые волосы расползлись по камням как водоросли, ситцевое платье переливается вышивкой из яркого бисера. Бледное лицо безмятежно, опущенные ресницы чуть трепещут, рот приоткрыт. Забыв обо всем другом, я разглядываю Плакальщицу с благоговением как редчайший музейный экспонат. Хрупкое невесомое дитя, грозящее гибелью всему человечеству.


Марфа встает перед алтарем и поворачивается к остальным. Их так много — сотни женщин всех возрастов, в разнообразных нарядах, с разными прическами, смуглые и бледные, голубоглазые и раскосые. Все затихли как одна, вытягивают шеи и поднимаются на носочки, не сводя глаз с Плакальщицы.


— Сегодня я видела сон, — говорит Марфа, не сдерживая широкую улыбку. — Гигантское цветущее дерево подпирало небесный свод, дотягиваясь до самого солнца, а корни его уходили вниз, разбивая человеческие кости и черепа. Это знак! Природа вознесет нас выше неба и раздавит людей. Наше время пришло!


Тут и там раздаются ликующие возгласы, толпа шумит и волнуется как морская поверхность. Солнце показывает над горизонтом сияющий краешек, и на землю проливается теплый свет.

Меня подводят ближе к алтарю. Плакальщица на расстоянии вытянутой руки — кожа белая как фарфор, над воротником выпирают тонкие ключицы. Так близко, что можно различить пульсирующую венку на виске и вылезшие из рукава нитки. Если схватить камень побольше, то…


— Дернешься — умрешь мучительной смертью, я обещаю, — негромко говорит Марфа, не переставая улыбаться. — Ты ничего не успеешь, даже если решишь пожертвовать собой. Не глупи и прими свой конец достойно.


Она взмахивает рукой, и из толпы выходит Костя. Одетый в белую рубашку и черные брюки, он несет перед собой Глаз Авеля. Жаркое свечение заливает неподвижное лицо, расплескивается как искры бенгальского огня.


— Тихо! — кричит Марфа, успокаивая разбушевавшуюся толпу. — Мы начинаем.


Опустившись перед алтарем на колено, Константин поднимает Глаз над головой и читает заговор на незнакомом языке. Налетает холодный ветер, земля вздрагивает, словно что-то пытается выбраться из глубины. Сияние покидает Глаза Авеля струящимся потоком и окутывает Плакальщицу, впитываясь в ее кожу, устремляясь в рот и ноздри. Золотистые блики рассыпаются по платью легкой крупой и тают как снежинки. Всего через несколько секунд от свечения не остается и следа, а Глаз Авеля снова превращается в блеклое стеклышко. Плакальщица так и лежит без движения, лишь мерно поднимается и опускается грудь в такт дыханию.


— Теперь ты можешь ее разбудить, — говорит Константин, отступая на два шага.


Марфа занимает его место. Брови напряженно сдвигаются, губы вытягиваются в тонкую линию, лицо становится напряженным. Времени больше нет.


Глубоко вдохнув, я наклоняюсь и хватаю камень здоровой рукой, но не успеваю даже замахнуться. Указательный и средний пальцы отрываются и падают в траву вместе с выпущенным камнем, крупные капли крови багрово отблескивают на солнце. Боль оглушает, дыхание сбивается. Прижимаю покалеченную ладонь к груди, тихо скуля.


Марфа шипит:


— Я предупреждала! Ты сама напросилась, теперь я…


— Нет, — возражает Константин. — Нам нужно знамение. Я буду за ней следить.


Гляжу на него с яростью. В ответ только привычное равнодушие.


Покосившись на меня, Марфа снова поворачивается к алтарю и расстегивает на груди пуговицы. Шурша, одежды сползают с плеч тяжелым ворохом. Марфа выпутывается из них ногами и горбится над алтарем, распуская волосы. Болтаются обвисшие груди и дряблый живот, темнеют на коже старческие пятна. Растрепанная седая копна напоминает веник, ноги исчерчены сеткой фиолетовых вен.


Кажется, будто ее надтреснутый голос разносится на многие километры вокруг:


— Мое имя Марфа, меня наделили правом говорить за всех, и я стою перед тобой, освобожденная от одеяний и украшений, омытая родниковой водой и очищенная утренним ветром. Все правила, необходимые для твоего пробуждения, соблюдены, все условия выполнены, и теперь я взываю к тебе.


Все смотрят лишь на Плакальщицу, поэтому никто не видит то, что вижу я: Константин медленно подносит Глаз Авеля ко рту и касается губами. Впитав силу чернокнижника, камень наливается густым алым свечением и вспыхивает как рубин. Лицо Кости светлеет и смягчается, в глазах мелькает живой блеск. Затаив дыхание, я ошеломленно наблюдаю, как он бросает Глаз Авеля на землю и наступает каблуком ботинка. Камень лопается словно лампочка, разбрызгивая мелкие осколки. Багровая дымка всплывает вверх, мгновенно тая и рассеиваясь.


— Много столетий ты спала непробудным сном, накапливая силу и приумножая ненависть, — зычно продолжает Марфа, задрав лицо к небу. — Много столетий твои сестры несли муки и страдания на своих плечах, ни на минуту не забывая о тебе. Каждый день мы мечтали о том моменте, когда ты спасешь всех нас. И вот, пришло время проснуться, чтобы исполнить древний долг. И поэтому я прошу тебя: проснись! Проснись! Проснись!


Собравшиеся с готовностью подхватывают, и вот уже многоголосое «Проснись!» раз за разом разносится над холмом, сотрясая воздух.


До моего парализованного болью и усталостью мозга наконец доходит: Костя лишился способностей чернокнижника, теперь он тоже обычный человек. Значит, больше не помешает. Главное, успеть, пока Марфа и остальные не заметили.


Но когда снова наклоняюсь за камнем, Плакальщица садится. Земля опять вздрагивает, и я едва удерживаюсь на ногах. Каждая мышца в теле деревенеет и обездвиживается от ужаса. Все разом затихают, в тишине слышно только негромкий вой ветра.


Марфа опускается перед алтарем на колени и понижает голос до шепота:


— Мы ждем.


Плакальщица открывает ясные голубые глаза и неспешно обводит всех взглядом. Секунды растягиваются в часы, словно в замедленной съемке: вот хмурятся брови, кривятся губы, собирается складками лоб. В уголках глаз скапливается красная влага, и кровавые слезы сползают по щекам, оставляя тонкие дорожки.


— Свершилось! — выдыхает Марфа.


А потом раздается гулкий хлопок, и она разлетается облаком серого пепла.


Кто-то захлебывается истошным воплем. Оглядываюсь: одна за другой ведьмы рассыпаются как песчаные скульптуры. Небо чернеет от взметнувшегося вверх праха, воздух дрожит, все кругом гудит и стонет. Пыль летит в глаза, забивается в нос. Прикрываю лицо локтем и щурюсь, изо всех сил не позволяя себе зажмуриться.


Поднимается паника, все разбегаются по сторонам, инстинктивно прикрываясь руками. Тут и там слышатся новые хлопки, и на траву медленно оседает ковер пыли. Спастись не удается никому — меньше чем через минуту на почерневшем холме остаемся только мы с Костей. Прах кружится завихрениями, постепенно замедляясь и улегаясь.


Плакальщица склоняет голову. Лицо изрезается глубокими морщинами, нижняя губа обвисает, обнажая гниющие зубы. Зрачки затягиваются белесой пленкой, волосы седеют и истончаются. Опускаются плечи, горбится спина. Все годы, проведенные во сне, теперь обрушиваются на нее как кислотный дождь, разъедая и уничтожая. Глаза западают, оставляя пустые глазницы, лицо делается похожим на обтянутый кожей череп. С тихим стоном она заваливается назад, вытягивается на алтаре и замирает. Не свожу цепкого взгляда — вдруг поднимется снова, вдруг опять начнется невесть что. Но минуты текут, а Плакальщица остается всего лишь мертвой мумией.


Константин приближается, каждым шагом вздымая облака пыли.


— Ты как? — спрашивает.


Беззвучно хлопаю ртом, оглядываясь.


— Плакальщица всегда была самой большой ошибкой ведьм. — Он усмехается. — И за самую большую ошибку они заплатили самую высокую цену.


Едва ворочаю языком:


— Но… как это… они… почему…


— Плакальщица — внучка одной из первых ведьм. Ее сделали сосудом для ненависти и уложили спать, чтобы эта ненависть копилась и становилась сильнее. Вот только никто не спросил девочку, чего хочет она. А она хотела всего лишь жить и наслаждаться жизнью. Мне кажется, если бы она выросла, то в свое время примкнула бы к таким как Аза. К тем, кто против войны.


— Я… Все равно я не понимаю, это…


— Я и объясняю, не торопись. Плакальщица, как и положено, спала веками и взращивала в себе ненависть. Вот только обратила она ее не против человечества, а против тех, кто лишил ее нормальной жизни. Все максимально просто.


Ветер раздувает прах по холму, на зубах скрипит, в горле першит. Невольно отплевываясь, я недоверчиво спрашиваю:


— Так она убила всех ведьм? Или только тех, кто был здесь?


— Всех. В каждом уголке мира.


— А люди?


Он улыбается:


— Как видишь, мы с тобой живы. Людям Плакальщица никогда не угрожала.


Расслабленный и уставший, он похож на довольного туриста, спустившегося с красивой горы. Волосы растрепаны, взгляд беззаботно блуждает.


— Так ты знал об этом с самого начала? — спрашиваю. — Надо было сказать раньше!


— Ты могла все испортить. Здесь любой шаг в сторону равносилен смерти. Положиться можно только на себя. Но я старался быть аккуратным, чтоб жертв было как можно меньше. Кажется, я неплохо справился, как думаешь?


Мысли путаются, отказываясь укладываться по своим местам.


— Значит, чернокнижники всегда знали, что Плакальщица уничтожит ведьм? И ни разу им об этом не сказали?


— Я же говорил, они существовали раздельно. У каждого свои интересы, хотя ведьмы этого и не понимали. Они вообще весьма самонадеянны были, если подумать: считали, что если создали кого-то, то он будет им верен. Это относится и к чернокнижникам, и к Плакальщице. А в итоге вон что. Да взять хоть Марфу — она издевалась надо мной всю жизнь, а потом наделила опасной силой, уверенная, что я тут же все прощу и буду служить ей верой и правдой. И знаешь что? Моим первым желанием при обращении в чернокнижника было убить ее на месте. Но я сдержался, решив, что действовать нужно более глобально.


Стряхиваю с плеча пыль. Ноги дрожат от слабости, в ушах засел назойливый писк, ладонь с оторванными пальцами полыхает жарким огнем. Душа по-прежнему во тьме и горечи, но теперь я знаю, что этому есть конец. Из безнадежной ловушки нашелся выход. Израненная и почти убитая, я все же выберусь наружу.


— Жаль, Аза это не увидела, — шепчу.


Костя пожимает плечами:


— Ну, зато ее смерть была весьма символичной. Последняя ведьма, боровшаяся за мир, казнена своими же. Марфа должна была разглядеть в этом знак, но куда там.


Мы долго молчим. Я гляжу в пустоту, а он мизинцем вычищает из ушей пыль. Солнце поднимается выше, прогоняя утреннюю прохладу, тишина наполняет все умиротворением.


— Пойдем в деревню? — предлагает наконец Костя. — Тебе руку перевязать надо. Потом двинемся в город, только машину заведу.


Сомневаюсь:


— Думаешь, их дети и мужья нам ничего не сделают?


— Побоятся. Они же не знают, что я больше не чернокнижник.


Костя подмигивает и бодро шагает вниз. Помедлив, я следую за ним.


Автор: Игорь Шанин

Показать полностью

Культ (часть 3)

Вторая часть


Когда возвращаюсь домой, вечер уже накрывает небо темно-синей простыней. Занавески в кухне колышутся от задувающего в форточку ветерка, на столе скучают забытые кружки с остывшим чаем. Приподняв крышку кастрюли, я не нахожу внутри ничего и устало плетусь в гостиную. Глеб устроился в кресле, выпрямив спину и сложив руки на коленях. Глядит на меня исподлобья — злится, что опять пропадала весь день.


— У меня выгодное предложение, — говорю, не дожидаясь обвинений. — Давай ты сегодня готовишь ужин, а я целый вечер не буду обзывать тебя буханкой Глеба.


Не отвечает. Уловив что-то незнакомое, я замираю и прислушиваюсь к ощущениям. В окно видно утонувший в сумерках кусок двора с качелями и парковкой. Гостиная залита тусклым светом старенькой люстры. Столик, диван, ковер на стене — все как прежде, но при этом каждая деталь будто вопит об опасности. Это ведьминское чутье.


С упавшим сердцем я догадываюсь:


— Ты выходил.


Глеб подается вперед, торопливо выдыхая:


— Всего на минуту! Я думал, что мало… что этого не хватит, чтобы… Просто хотелось подышать, погода хорошая и солнце… А они… они появились сразу, они поняли…


Стены раздаются вширь и теряются вдалеке, мебель тает в воздухе. Нет больше провонявшей гостиной с тараканами и плесневелыми обоями, только голая сырая почва под ногами, растянувшаяся до горизонта. Серое небо перекатывается над головой тяжелыми тучами. Глеб корчится на земле, прижимая ладони к лицу, а над ним застыла Марфа. Одета в грубое холщовое платье, непослушные седые волосы топорщатся в стороны. Глаза маслянисто поблескивают, лицо собралось миллионом морщин, изображая издевательскую улыбку:


— Как же я по тебе скучала.


Все мое нутро леденеет и крошится, ребра сжимаются в болючий ком, даже вдохнуть не получается.


— Только… Только отпусти его, — шепчу хрипло. — Я сделаю все, что захочешь, только Глеба не тронь. Отпусти прямо сейчас, хорошо? Я не буду сопротивляться, я…


— Ты убила Нонну, — непреклонно отвечает Марфа. — Она предлагала мирное решение, она предлагала вариант без жертв. Ты сама отказалась.


— Я не…


Она щелкает пальцами. Голова Глеба с хрустом отрывается от тела и откатывается, разбрасывая красные брызги. Глаза теряют осмысленность, из разинутого рта вываливается язык. Обездвиженное тело обмякает, шея хлещет кровавым фонтаном, пропитывая землю.


Я кричу так, что горло разрывается от боли, а потом вдыхаю и кричу снова. Глаза застилает пелена слез, все размазывается пятнами. Сердце разгоняется до немыслимого ритма, пуская по жилам ледяную неизбывную черноту. Скуля и захлебываясь слюнями, я падаю на колени и бессильно сжимаю кулаки.


— Ни одна ведьма не имеет права идти против других ведьм, — говорит Марфа. — Существовать отдельно — пожалуйста. Но не предавать свой род. Таков древний закон, и нарушение жестоко карается.


Поднимаю голову и смахиваю слезы рукавом. Марфа так и стоит над телом Глеба, буравя меня выцветшими старческими глазками. На мгновение воспоминания путаются, подменяя друг друга. Заснеженная деревня, ночь и горящие окошки. Лера точно так же лежала в луже крови, Марфа точно так же всем своим видом демонстрировала ледяное спокойствие, как будто совсем не причастна ко всему этому.


Гнев взрывается внутри как граната, в один миг вышибая все мысли и доводы, оставляя только алое кипящее месиво. Смотрю на себя будто со стороны: пальцы движутся ровно и отточено, выводя руны. Плотная волна раскаленного воздуха вырывается вперед, но Марфа разбивает ее одним взмахом. Взметается с земли пыль, хлопают складки платья.


— Единственное, что ты сейчас можешь сделать — перейти на нашу сторону, — говорит она. — Любое другое решение — смерть.


Выкрикиваю заговор, и снизу, разбрасывая комья грязи, вырываются извивающиеся корни. Цепкими щупальцами они спутывают ноги Марфы и устремляются вверх, но мгновенно чернеют и иссыхают, когда она хлопает в ладоши.


— Глупая девочка, как мало ты знаешь. Я научу тебя. Такая сила нуждается в огранке. Ты сможешь творить великие дела.


Прикусив губу, вскидываю ладони вверх. В черных тучах слышится мощный раскат грома. Секунда — и на нас обрушивается холодный ливень. Одежда тяжелеет от воды, тугие струи размывают густеющую кровь рядом с Глебом. Щелкаю пальцами, и яркая молния бьет в землю у ног Марфы, оставляя глубокий кратер. Щелкаю снова, но новая молния тоже промахивается. Еще, еще и еще. В ушах звенит от грохота. Мелькают белые вспышки, не способные охватить границы раскинувшейся кругом пустоты. Почва разворошена и взбита. Очередная молния почти попадает в цель, и Марфу отбрасывает как тряпичную куклу. Подол платья задирается, обнажая костлявые ноги, мокрые волосы налипают на лоб, в глазах мелькает тревога.


Приподнявшись на локтях, она выкрикивает кому-то:


— Довольно игр! Я устала.


Меня хватают за плечо, поворачивая. Константин, тоже промокший насквозь, с бесстрастным лицом поднимает ладонь, и между пальцев собирается алое свечение. Нельзя мешкать. Я бью его кулаком в грудь, выплевывая заклинание. Вспыхивает зеленоватый свет, хрустят ребра, рубашка марается кровью. Хватка на плече ослабевает, Костя отшатывается и взмахивает руками, едва сохраняя равновесие.


Новая волна испепеляющего гнева сметает все опоры в голове, окончательно погребая сознание под завалами безумия. Сколько я мечтала, как окажусь с ним лицом к лицу, сколько грезила о возможности отомстить за Леру.


Пока Костя ощупывает грудь, я мизинцем черчу перед собой символ — тот самый, которому он когда-то научил меня по дороге в деревню. Помню это лучше всего остального, хотя использовала лишь однажды: прямая, прямая, полукруг, петля, еще прямая, круг. И завершение — линия сверху вниз. Вот и все.


Но едва успев вспыхнуть желтым, символ гаснет словно обесточенная неоновая вывеска.


— Это же магия чернокнижников. — Константин улыбается криво и неловко, будто давно разучился. — На меня она не подействует.


Что-то незримое подхватывает меня, поднимая в воздух. Дыхание сбивается, руки инстинктивно хватаются за пустоту. Вся ярость выходит одним выдохом, оставляя только растерянность. Костя наклоняет голову, и я взлетаю выше, тратя все самообладание на то, чтобы не завопить от ужаса.


— Твоей силы хватит, чтобы раздавить нас обоих одним кивком, — говорит Костя. — Но в силе нет смысла, если не умеешь ее использовать. Не сопротивляйся. Так или иначе все произойдет как должно.


Кое-как совладав с дезориентацией, я прижимаю ладони друг к другу. Земля под ногами Кости расходится трещинами, он отскакивает в сторону, теряя надо мной контроль, и я падаю с трехметровой высоты. Плечо прошивает боль, в глазах темнеет. Слабость наваливается тяжелым камнем, в ушах поднимается гул. Ливень сходит на нет, словно кто-то резким движением перекрыл кран. Едва улавливая приближающиеся шаги Константина, пытаюсь вслепую нарисовать руну по грязи, но он хватает меня за руку и тянет, заставляя подняться.


— Не сопротивляйся, Ксения.


Его лицо совсем близко — можно различить каждую пору, каждый волосок в бровях, каждую морщинку в уголках рта. Глаза совсем не блестят, лицо ничего не выражает. Он будто робот, надевший человеческую маску. Упорно и бессердечно движущийся к заданной цели.


— Как бы ты ни старалась, все давно завершено.


Неожиданная мысль мелькает в замутненном сознании спасительным огоньком. Запускаю руку в карман джинсов, нащупывая бархатный мешочек. Такой холодный. Непослушные пальцы с трудом распускают тесемку.


— Ты можешь только усложнить, но не помешать, понимаешь? — продолжает он.


Медленно вынимаю Глаз Авеля. Главное, чтобы Константин не заметил движение раньше времени.


— Поэтому просто иди за нами, и мы…


Когда вскидываю руку, Марфа выкрикивает заклинание. Запястье хрустит, боль смыкается ледяными клыками, из ладони выстреливает струя крови. Пальцы разжимаются, выпуская Глаз, Костя ловко подхватывает его.


Хмыкает:


— Что ж, это многое упрощает.


И прижимает камень к моему лбу.


Чувство, будто кто-то приник ко мне жадным ртом и выпил одним глотком досуха. Отстраняюсь от Кости. Глаз Авеля налился ярким желтым светом, таким горячим, что даже на расстоянии двух шагов я ощущаю жар. Короткие блики отрываются от камня как светлячки и тают в воздухе, оставляя запах степных трав и морской соли.


Марфа хохочет. Смотрю на ладонь — сквозная дыра кровоточит, оголенные сухожилия пульсируют, рваная кожа кажется пластилиновой. Это должно зажить за секунды, но секунды уходят, а рана даже не уменьшается.


— Ты больше не ведьма! — говорит Марфа. — Довольна? Это только твоя вина!


Неверяще качая головой, я вывожу здоровой рукой простейшую руну ветра, но она не призывает и легкого дуновения. Отчаяние отравляет меня до самого костного мозга, слезы сжимают горло. Зажмуриваюсь, прижимая к груди раненую руку. Боль и тоска жалят раз за разом как разозлившиеся скорпионы, не давая собраться с силами даже для глубокого вздоха.


Голос Марфы доносится словно сквозь километры тумана:


— Заберем c собой. Вытащишь из нее все, что знает про Азу.


Константин что-то произносит, и я проваливаюсь во мрак.


***


Легкий сквозняк обдувает лицо, на закрытые веки ложится теплый луч. Слышно, как где-то неподалеку кудахчут куры и тявкает пес. Пахнет сеном и сырой древесиной. Воспоминания возвращаются по цепочке, и поначалу кажется, что все было лишь сном. Не могла же я взаправду так легко проиграть, испортить все в один момент.


Глеб.


С трудом открываю глаза. Я в старом сарае. Стены сложены из полусгнивших досок, в щели заглядывает утреннее солнце. Единственное окошко заколочено, под слоем соломы на полу угадывается куриный помет. Покосившаяся дверь приоткрыта, в проем видно, как снаружи кто-то суетливо носится туда-сюда.


Сажусь. Рука перевязана куском ткани с узором из рыжих колосков — наверное, оторвали от ненужного платья или простыни. Джинсы грязные, спутанные волосы спадают на лицо. Неловко откинув с глаз навязчивые пряди, я осматриваю себя, выискивая новые раны или переломы. Вроде все цело. Не могли же они просто оставить меня в открытом сарае.


Кряхтя, поднимаюсь на негнущиеся ноги и шаркаю к выходу. Дыхание свистит в горле, слабость набилась в кости мокрой ватой. Чем ближе к двери, тем сильнее кружится голова. Шаг, еще шаг. Сердце аритмично бьется как сумасшедшее, виски пульсируют, желудок скручивается в болезненном спазме. Шаг. Перед глазами роятся черные мураши. Нет. Не получится.


Догадка заставляет поднять голову. И правда — на потолке мелом нарисован знак, напоминающий цветок с треугольными лепестками. Руна пленника — она приковывает человека к одному месту, если он оказался там против воли. Значит, я привязана к сараю. Если переступлю порог, свалюсь замертво. Даже если его унесет ураган или сожжет пламя, я умру. Вывести меня отсюда может только тот, кто привел.


— Твари, — шепчу.


С трудом вспомнив нужное заклинание, произношу его вслух, но руна не стирается. Черт. Это ведь простейшая магия, доступная даже самой чахлой ведьме.


— Сучий Глаз Авеля.


Доковыляв обратно до угла, опускаюсь на пол. Сердце выравнивает ход, слабость понемногу отпускает, но легче не становится — все нутро горит и гудит как большой пожар. Невольно запускаю руку под кофту и царапаю грудь, будто так можно добраться до самого больного и вырвать с корнем. Сначала Лера, теперь Глеб — и все из-за меня, из-за этого дурацкого дара, который ко всему прочему умудрилась так нелепо профукать. Бесполезная, бессмысленная, никчемная.


Я прижимаюсь лбом к полу, задохнувшись от накативших рыданий, когда дверь неожиданно отворяется.


— Проснулась? — равнодушно спрашивает Константин.


Вскидываю голову, торопливо утирая глаза тыльной стороной ладони.


— Плакать — это нормально, — говорит он. — То, что с тобой случилось, сломает кого угодно.


Опускается на корточки и протягивает мне глубокую тарелку с горячим варевом. Густой пар вьется вверх, ноздрей касается аппетитный запах бульона.


— Ты правда думаешь, что я вот так просто съем вашу отраву? — говорю сдавленно.


Усмехается:


— Если бы мы хотели тебя убить, нашли бы гораздо более простые способы.


Молчу. Пожав плечами, Костя ставит тарелку рядом со мной и садится прямо на пол, расслабленно вытягивая ноги. Одетый в растянутую красную футболку и потасканные спортивные штаны, он напоминает деревенского простачка из тех, кто любит шататься по соседям и докучать байками. Образ портят разве что неживые глаза и угрюмое лицо, будто вырезанное из сухого куска дерева.


— Зачем вам меня кормить? — спрашиваю. — Чтобы была жива и могла рассказать про Азу?


— Ничего не нужно рассказывать, мы уже знаем все, что тебе известно.


— Как?


— Ритуал весьма легкий, но доступен только чернокнижникам. Если простым языком, я залез к тебе в голову и взял то, что мне нужно. Не переживай, это безвредно.


Значит, еще и Азу сдала. Как будто мало всего остального.


— Что она вам сделала? Почему так хотите поймать?


— Это вопрос к Марфе. Я всего лишь делаю то, что она просит.


— Я бы так не сказала. Заставлять меня убить Леру она точно не просила.


Он долго рассматривает меня, неподвижный и безэмоциональный. Огромный человекоподобный булыжник, не способный даже на тысячную долю понять, что я чувствую. Так трудно его ненавидеть — все равно что со стеной бодаться.


— Я не заставлял убивать Валерию, — говорит наконец. — Я просто спасал тебя, ты сама прекрасно понимаешь. Если бы не я, в ту ночь погибла бы ты, а не она.


— И для чего? Ты пошел против воли Марфы, так ведь? Какой в этом смысл?


— Смысла здесь нет. Просто считаю, что ты больше достойна жизни.


Невольно повышаю голос:


— Все достойны жизни одинаково! Никто не должен умирать по чужой воле.


— К сожалению, мир устроен совсем не так.


Перевожу взгляд на похлебку. Тускло отблескивает черенок ложки, угадывается под маслянистой пленкой куриная голень. Голод засел внутри сосущей пустотой, но я скорее язык откушу, чем прикоснусь к тарелке.


— А Плакальщица? — спрашиваю. — Тоже из-за тебя? Ведьмы не могли найти ее целую вечность, а тут появился ты, и все сразу стало так замечательно.


— Из-за меня, — спокойно кивает Константин. — Это очень сложная история, если подумать. Первые ведьмы стерли из своей памяти почти все, что знали о Плакальщице, чтобы не было соблазна разбудить раньше времени. Ей предстояло зреть очень долго. Спеть и наливаться силой. Таким образом, подробности о Плакальщице были известны только чернокнижникам и потомкам людей, которые в свое время бились на стороне ведьм — их сделали своего рода хранителями. Они передавали тайну из поколения в поколение.


— И почему чернокнижники не помогли ведьмам раньше?


— Ведьмы не просили. Они ведь не знали, что нам все известно. Только Марфа догадалась, потому и сотворила меня.


— Чернокнижников создают ведьмы — значит, вы им должны служить и все рассказывать, поэтому…


— Нет. Ведьмам известен ритуал по созданию чернокнижников, но это ни к чему нас не обязывает, хотя, опять же, именно они и привели нас в человеческий мир. Вообще, этот ритуал за всю историю использовался лишь дважды — когда первые ведьмы призвали первого чернокнижника и когда Марфа повторила это, наделив способностями меня. Но на протяжении веков чернокнижники существовали отдельно и подобных себе создавали сами, используя иные обряды, недоступные ведьмам. К слову, эти обряды тоже невероятно сложны — потому со временем чернокнижники и вымерли.


Из-за стен слышится плеск воды, стучит топор, отчитывает кого-то сварливая старуха. Деревня живет своей деревенской жизнью, пока я здесь, в вонючем сарае, веду диалог с тем, кто сделал из меня убийцу сестры.


— Откуда ты вообще узнал про Плакальщицу? Ты ведь раньше был обычным человеком, да?


— У чернокнижников общая память. Что знает один — знают остальные. Вне зависимости от времени и места. Неважно, живы другие или нет. Я обрел знания в ту же минуту, когда обрел дар. Они просто появились вместе с силой.


— И как ты ее нашел?


— Для этого понадобилось обратиться к нынешнему хранителю. Это не самый простой момент, между прочим — хранителям известно, что Плакальщица погубит мир, поэтому они никогда не рвались раскрывать ее место. Но ведьмы и тут все предусмотрели — тот хранитель, что в свое время выполнит долг, может загадать любое желание, и оно будет исполнено.


Поднимаю вопросительный взгляд на Костю. Он меланхолично разглядывает потолок, продолжая:


— Мне повезло. Нынешняя хранительница тайны — молодая женщина. Недавно родила. С помощью ритуала определения вероятностей я подгадал момент, когда нужно постучать в дверь, чтобы она отвлеклась. Младенец упал со стола, а безутешная мать бросилась вскрывать убежище Плакальщицы, чтобы просить о воскрешении.


Выплевываю с отвращением:


— Значит, из-за тебя еще и ребенок умер!


— В конечном итоге он жив — желание-то исполнилось.


— Зато сколько других теперь может погибнуть.


— Это уже отдельная тема.


Мы долго молчим, глядя друг на друга: он с равнодушием, я — изо всех сил выражая отвращение. В конце концов, не дождавшись новых вопросов, Константин поднимается и кивает на суп:


— Поешь. Голод ничего не сделает лучше.


Когда он уходит, я уговариваю себя держаться, но уже через двадцать минут пододвигаю тарелку и жадно зачерпываю ложкой, глотая остывшую похлебку и ненавидя себя. Картошка с мясом встают поперек горла, но я зачерпываю снова и снова. Силы еще пригодятся: незачем изводить себя, когда в любой момент может понадобиться бежать без оглядки.


Доев, отползаю в угол и обнимаю себя за колени. Я паук в банке. Сколько ни карабкайся, сколько ни старайся, а выползти не получится. Пока жестокие дети не наиграются и не выпустят. Или не убьют со скуки. Пусть. Уже не уверена, что мне вообще нужна свобода. Теперь некуда идти. Не к кому.


Дрема успевает затуманить разум, и я не знаю, сколько проходит, когда дверь сарая снова распахивается, визжа несмазанными петлями. Незнакомая женщина в косынке и куртке грубо заталкивает девочку с мешком на голове.


— Вот, посиди пока с подружкой!


Девочка падает. Руки у нее связаны за спиной кожаной лентой с вышитой медными нитками вязью. Из одежды — испачканные брюки и черная футболка. Женщина упирает руки в бока и смеется, обнажая кривые зубы:


— Вот и попалась! Такой конец не достоин первых ведьм, да? Ничего, мучиться недолго будешь — Марфа сказала, казнь на закате.


Она уходит, от души хлопнув дверью. Убедившись, что не вернется, я подползаю к девочке и сдергиваю мешок. Рассыпаются по плечам светлые волосы, щурятся от света глаза.


— Аза!


— А ты ждала кого-то другого? — кряхтит она, усаживаясь удобнее.


— Я развяжу!


Но едва касаюсь ленты, пальцы обжигает резкая боль, словно в кожу впились раскаленные спицы. Вскрикнув, отдергиваю руку.


Аза глядит хмуро:


— Это же лунный шнурок, разве не узнала?


— Настоящий? — бормочу, торопливо копошась в памяти. — Его чтоб сделать, надо пять… или семь ночей сидеть над ведром с молоком и читать заговор? Ой, не над молоком, над простоквашей! Это же этот лунный шнурок, да? Он… Он не дает связанной ведьме использовать магию, а развязать его можно только в полнолуние на… кладбище вроде? Или на могиле самоубийцы?


Аза подозрительно хмурится.


— Я узнала, узнала! — говорю, отворачиваясь. — Просто думала, что это из тех сложных ритуалов, которые никто не проводит на самом деле.


— Эта сука смогла провести обряд по созданию чернокнижника, — отвечает Аза. — Уж лунных шнурков у нее целый сундук, наверное. Почему тебя не связали?


— Я… Просто я…


Она вертит головой, пока не находит руну. Лицо удивленно вытягивается:


— Ты что, не можешь с ней справиться? Прочитай разбивающий заговор, тут делов на пять секунд.


— Да тут не так… Просто… ну…


— Глаз Авеля! Конечно, как еще они могли с тобой справиться.


Голос Азы звучит настолько разочарованно и безнадежно, что я не решаюсь поднять глаза. Руки невольно сжимаются в кулаки, плач сдавливает горло. Чувствую себя отличником, притащившим домой дневник с двойкой.


— Глеб, — говорю невнятно. — Он вышел, и они нас нашли. Я пришла, а Марфа там, и я… Костя…


— Надо было переместиться сразу. Куда угодно. Запутать след, придумать что-то, а потом…


— Там был Глеб! Я не могла его бросить!


— Марфа в любом случае его не отпустила бы! Надо думать о себе!


— Я не могу думать только о себе! Я же не ты!


Она подается вперед, неуклюже переминаясь на коленях. Вечное напускное безразличие и снисходительность испарились без остатка. Растрепанная, перекошенная от злобы, Аза выглядит живой как никогда раньше.


— Из-за того, что ты не можешь думать о себе, теперь весь мир коту под хвост. Святоша недоделанная. А муженька своего, дай угадаю, так и не спасла, да ведь? И сама подохнешь с остальными, если Плакальщица проснется, ты же теперь обычный человек. Что, не так уж полезно думать не только о себе, а? А?


— Ой, пошла ты нахер.


Выдохнув, Аза опирается плечом о стену. Солнечные лучи падают сквозь щели в досках на ее волосы, подсвечивая золотом. Ноздри раздуваются, грудь ходит ходуном, к щекам прилил румянец.


— Правый карман, — говорит. — У меня там сигареты и зажигалка.


Не трогаюсь с места. Выдержав долгую паузу, она добавляет сквозь зубы:


— Пожалуйста.


Шмыгая носом, я шарю у нее в кармане пока не нащупываю мятую пачку и холодный металл зажигалки. Аза жадно хватает сигарету губами, и я трясущимися пальцами поджигаю с третьей попытки. Зловонный дым поднимается вверх. Мы долго сидим в тоскливой тишине, а потом, немного остыв, я спрашиваю:


— Почему они не использовали Глаз Авеля против тебя? Зачем этот дурацкий шнурок?


— Глаз может вместить силу только одной ведьмы. Марфа, наверное, и рада была бы высосать из меня все, но твою силу слишком жалко выбрасывать в пустоту. Скорее всего, ее собираются использовать для пробуждения Плакальщицы.


Помедлив, я невольно понижаю голос до шепота:


— А ты правда из первых ведьм?


— Правда.


— Так вот почему страж позволил нам уйти из хранилища!


— Я думала, ты прям там и догадаешься, — хмыкает Аза, пуская дым носом. — Обижаешься еще, когда называю тебя глупой.


— Я бы догадалась, просто голова другим забита. Нельзя думать обо всем сразу.


— Ну да, ну да.


Массирую переносицу пальцами, убеждая себя не ввязываться в новую ссору. В голове настоящая свалка, никак не получается разгрести.


— Ты говорила, что считаешь Плакальщицу глупой легендой, — вспоминаю. — Как так? Вы же, первые ведьмы, ее и создали?


Аза перекатывает сигарету из одного уголка губ в другой. Лица почти не видно из-за дымных завитков.


— Первые ведьмы — это тебе не дружный школьный класс и не единый часовой механизм. Так же, как и нынешние, мы существовали отдельно друг от друга. Были одиночки, были разные группы с разными убеждениями. Большинство объединяла ненависть к человечеству — именно они и придумали Плакальщицу. Но я не одна из них, поэтому знала об этом только понаслышке. И никогда не верила. Думала, это просто попытка утешиться фантазиями о будущем возмездии. Проигравший любит воображать, как однажды красиво отомстит за поражение. Только вот такие мечты обычно мечтами и остаются.


— Значит, ты с самого начала была против ведьм?


— Я не против ведьм. Но и не против людей. Никогда ни с кем не боролась, но порой приходилось ставить палки в колеса и тем, и другим. Таких как я было немало, но всех со временем перебили свои же.


— Не понимаю. Если не против ведьм, почему перебили свои? И зачем ставить палки? Что это за позиция вообще?


Аза выплевывает дотлевший до фильтра окурок и откидывает голову назад. Глаза прикрыты, ресницы подрагивают.


— Ведьмы — дочери Природы, забывшие наставления матери. Ослепшие и оглохшие из-за гонений.


— Что это значит?


— Если нас меньше, если люди нас теснят, не давая править всей землей — значит, таков мировой устой. Значит, так задано самой природой. У каждого свое место. Мы должны были смириться и уйти в тень, где жили бы и потихоньку процветали. Но ведьмы считали, что тот, кто сильнее, достоин быть венцом мира. Им не нужен был свой уголок, им захотелось всего и сразу. Потому и начались войны, породившие еще большую ненависть с обеих сторон. Мы, немногие, пытались вразумить своих и сохранить порядок, но, как видишь, не вышло.


— Неужели сдаться и страдать — это правильно?


Аза невесело усмехается, не поднимая век:


— Вот именно так ведьмы и рассуждают. Словно их лишают чего-то, отрывают мясо кусками, мучают вовсю. Но дело в том, что нам ничего не принадлежит, поэтому не надо разевать пасть на чужое. Природа дает каждому свое: рыбы плавают, птицы летают. И все довольны. Ведьмы тоже вели бы счастливую жизнь, если бы приспособились. Но они выбрали бороться, и результат налицо — за тысячелетия почти извели собственный род.


Повисает тишина, разбавляемая только лаем соседского пса да мужским хохотом неподалеку. Травят анекдоты, наверное. Хоть кому-то весело.


— Как нам выбраться? — спрашиваю.


— О, это легко. Первый вариант — ты становишься обратно ведьмой и убираешь эту детсадовскую руну. Второй — ждем полнолуния и надеемся, что под сараем закопан самоубийца, чтобы получилось развязать лунный шнурок.


— По-твоему, это смешно?


Открыв наконец глаза, она поворачивается ко мне.


— Не смешно. Но я предпочту умереть с улыбкой, а не в слезах.


Автор: Игорь Шанин

Показать полностью

Культ (часть 2)

Первая часть


Лестница наконец кончается, выводя нас в небольшой зал. Огонек повисает под потолком, его света едва хватает, чтобы различить обстановку: несколько коридоров, уводящих в разные стороны, и каменные ниши в стенах, похожие на полки шкафа. Невольно затаив дыхание, я приближаюсь, чтобы рассмотреть лучше. Тускло отблескивают пыльные склянки с мутной жижей внутри, серебрятся незнакомые буквы на корешках книг. Золотая брошь в виде львиной головы пялится в пустоту крошечными глазами-бриллиантами, рядом устроилась соломенная кукла в бархатном платье. Похожие на драгоценности вещи соседствуют здесь с обыденными предметами вроде клубка шерстяных ниток или ржавой вилки с погнутыми зубцами. Когда протягиваю руку, чтобы коснуться кулона в виде цветка с перламутровыми лепестками, Аза ворчит:


— Мне действительно нужно говорить, что тут ничего нельзя трогать?


Отдернув руку, я виновато оглядываюсь. Она ходит от коридора к коридору, внимательно заглядывая в плотную темень и что-то бормоча под нос.


— Ты уже бывала здесь? — спрашиваю.


— Бывала. Приносила кое-что. Но это ничего не значит. Тут можно заблудиться, даже если приходил тысячу раз.


Вздохнув, она опускается на колени в центре зала и очерчивает пальцем на полу круг. Волосы спадают на лицо, видно только беззвучно шевелящиеся губы. Я ежесекундно оглядываюсь, силясь убедить себя, что готова к чему угодно. Чудится, будто мы в единственном пузырьке света внутри черной космической бесконечности. Достаточно неосторожного движения, чтобы пузырек лопнул и все пропало.


Достав из кармана маленький кожаный мешочек, Аза высыпает зеленоватый порошок, а потом наклоняется и дует. Невесомая пудра взмывает в воздух прозрачным облаком, и я невольно прикрываю рот воротом, боясь вдохнуть.


— Теплые лета, холодные зимы. То, что незримое, сделай зримым, — шепчет Аза.


Облако оседает на пол, и там изумрудным свечением вспыхивают следы узких ботинок. Ровной цепочкой они ведут от лестницы к одному из туннелей и тают в темноте.


— Совсем свежие, — говорит Аза. — Как я и говорила.


— Что это значит?


Она выпрямляется, спокойно отряхивая полы плаща.


— Прямо сейчас тут кто-то есть. И ждет нас. Птичка, которая принесла мне вести про хранилище, была засланной. Думали, я не пойму.


Следы гаснут один за другим в том порядке, в каком появились, словно кто-то невидимый ступает, стирая их. Тяжело сглотнув, я обнимаю себя за плечи.


— Чего трясешься? — Аза подмигивает. — Ты нынче самая сильная ведьма, от тебя даже чернокнижника подальше убрали, когда начала буянить. Это о многом говорит.


— Решает не сила, а опыт, — отвечаю. — Ты сама сто раз говорила.


— Ну, у тебя сила, у меня опыт. И сила. Нас сложно одолеть.


— Но не невозможно.


— Ой, хватит ныть. Просто пошли.


Она делает короткий жест ладонью, и огонек ныряет в отмеченный следами коридор. Боясь остаться в темноте, я тороплюсь за Азой.


Здесь настоящий лабиринт. Коридоры разветвляются, проводя сквозь комнаты с низкими потолками, сплошь заваленные разнообразным хламом. Книги, ветхая одежда, закрытые сундуки, жестяные латы, бесконечные склянки — я не успеваю рассмотреть все толком, потому что Аза идет быстро и уверенно, ни на секунду не отвлекаясь. Тьма смыкается за нами, будто пытается нагнать и поглотить.


— Сколько тут вообще всей этой фигни? — спрашиваю.


— Немало. Войны ведьм и людей длились долго. Много всякой опасной ерунды насоздавали.


Разглядывая хрупкую девичью фигурку в длинном плаще, я вдруг понимаю, что почти ничего не знаю про Азу. Углубившись в изучение легенды о Плакальщице и попытки спасти свою шкуру, я совсем не интересовалась чем-то другим.


— Сколько тебе лет? — спрашиваю.


— Не помню.


— Хотя бы приблизительно.


— Не помню даже приблизительно.


— Такое бывает?


— Поживешь с мое — поймешь. К тому же, есть дела поважнее, чем отмечать дни рождения.


Кажется, рассказывать о себе она не любит. Придется постараться, чтобы что-то выудить.


— У тебя есть дети?


Аза отвечает с заминкой:


— Были. Я давно всех пережила.


— А внуки?


— Внуки — были. Внучки — никогда.


Вопросы роятся в мозгу нескончаемым белым шумом, так сложно выбрать, какой интереснее. Аза — настоящая ходячая головоломка. Не угадаешь, с какой стороны подступиться.


— Вот ты вроде не очень любишь людей, — тяну осторожно. — Тело у девочки забрала обманом, подружку ее просто так убила. Да и парень тот, которого они приворожить пытались… И при этом идешь против ведьм, стараешься спасти человечество. Это как-то странно.


— Ведьм я тоже не очень люблю, — отвечает Аза прохладным тоном. — И вообще, любить кого-то кроме себя — глупая затея.


— Я бы так не сказала.


— Скажешь. Когда твой Глеб загнется от старости, а ты будешь в новом молодом теле.


— Может, я захочу тоже состариться и умереть вместе с ним?


— Не прокатит. Ведьма может умереть только если будет убита. Сама знаешь. Тебе повезет, если убьют раньше, чем переосмыслишь свои дурацкие ценности. Очень неловко осознавать, что жить хочется гораздо сильнее, чем гнить и разлагаться со стариком, в которого влюбилась по молодости.


Слова похожи на раскаленные иглы, жалящие в грудь. Едва нахожу силы сдержаться, чтобы не начать доказывать и переубеждать. Все равно бессмысленно.


Стараюсь говорить ровным тоном:


— Ты просто уходишь от ответа. Я ведь вообще о другом.


— А, да? Значит, я не поняла вопрос.


— Могу сформулировать иначе.


— Не надо. Я опять не пойму.


Коридор выводит в огромный зал, и я разеваю рот, забыв обо всем остальном. Аза взмахивает рукой, и огонек взмывает ввысь, разрастаясь до размеров футбольного мяча. Теперь его свет такой яркий, что заполняет зал до краев, не оставляя темноте ни единого закутка.


— Так можно было? — спрашиваю.


— Тебе еще учиться и учиться.


Хлам разбросан здесь беспорядочно как на городской свалке. Платье с воротником из засохшей крапивы, хрустальный шар, чугунный горшок, корона с зубцами в виде кинжалов. Сброшенная змеиная шкура, кольчуга из стеклянных колец. Бесконечные бутыльки зелий. Книги, книги, книги. Сложенные друг на друга, вещи возвышаются шаткими башнями как сталактиты. Я верчу головой, не уставая отмечать взглядом что-то новое и необычное, когда Аза вдруг громко спрашивает:


— Долго ждала?


Вздрагиваю. Увлеченная разглядыванием артефактов, я совсем не замечала, что в десятке шагов от нас замерла женщина. Невысокая, дородная, седые волосы собраны в пучок на затылке, мятое длинное платье в горошек цепляется подолом за валяющиеся на полу безделушки. Взгляд сочувственно-растерянный, как у сердобольной бабушки, ведущей за руку потерявшегося ребенка.


Невольно выдыхаю:


— Нонна.


— И вам не хворать, — она медленно кивает, стряхивая с живота невидимую соринку.


— В таком платье только на базаре огурцами торговать, — морщится Аза. — Когда ты уже разовьешь чувство стиля? Сидите в глуши, света белого не видите, злобой своей захлебываетесь. Собой бы лучше занялись.


Нонна улыбается:


— Да на кой нам стиль этот? Есть дела поважнее, знаешь ли. Их чтоб делать, не обязательно стильными быть. Ты б лучше с нас пример взяла, мы все из одного рода так-то. Цель у нас общая.


— Нет у меня с вами общих целей.


Несколько минут мы слушаем тишину, внимательно разглядывая друг друга. Нонна кажется возмутительно расслабленной, и я, до боли стиснувшая зубы от страха, не могу понять, напускное это или ей в самом деле настолько спокойно.


— Предателей тоже иногда прощают, — говорит она наконец. — И ты, дорогая Азочка, всегда помни — мы будем рады, если решишь быть за нас. Наше прощение не так уж трудно заслужить.


Аза тут же усмехается:


— Правда? И как же я могу заслужить ваше драгоценное прощение?


— Вон. — Нонна указывает пальцем себе под ноги, где среди рассыпанных медных монет поблескивает маленькая шкатулка из красного мрамора с золотыми прожилками. — Поможешь вынести — считай прощена.


Аза щурится, внимательно разглядывая шкатулку. Различаю, как еле заметно шевелит губами, читая какое-то заклинание, но, судя по раздраженному вздоху, это не срабатывает.


— Что там? — спрашивает наконец.


— Обязательно узнаешь, — сладким голосом обещает Нонна. — Когда мы все вместе вернемся с этим в деревню.


Подаю голос:


— Это поможет разбудить Плакальщицу?


— Да, родненькая, поможет. Но ты не бойся, ты же ведьма, ты одна из нас. Тебе ничего не будет. Даже муженьку твоему ничего не будет, он же теперь муж ведьмы, вам еще потомство стругать. Не бойся, у нас всех такое светлое будущее. Хватит сопротивляться, давайте вместе возьмем и…


— Ой, заткнись, — перебивает Аза. — Ты прекрасно знаешь, что никто с тобой никуда добровольно не пойдет. Говори уже, что там у тебя за план. Не с голыми же руками ты нас сюда заманила.


Нонна упирает кулаки в бока и качает головой:


— Ну вот и как с тобой разговаривать?


Аза осматривается, не отвечая. Сглотнув подступивший к горлу ком, я тоже гляжу по сторонам, но от барахла рябит в глазах, и не понять, на что обратить внимание. Волнение мешает сосредоточиться. Плотный подземельный воздух с хрипом заполняет легкие, никак не получается им надышаться.


— А ты как всегда самоуверенная такая. — Голос Нонны становится вкрадчивым. — Прибежала со своей ведьмой-близняшкой, ведь все вам по силам, ничего не страшно. А вдруг возьмешь да сгинешь тут? Не думала?


— Хватит болтать, — раздраженно выплевывает Аза.


Резко начертив пальцем в воздухе руну, она встряхивает кистью, и синяя молния бьет в пол у ног Нонны. Брызжет каменная крошка, со звоном разлетаются монеты, вздрагивает шкатулка, шелестят страницами распахнувшиеся книги. Нонна не двигается с места.


— В голову целилась? — усмехается.


— Было бы неплохо, конечно, — кивает Аза. — Но я не надеялась, что выйдет так просто.


— И правильно. Ладно, раз уж хочешь сразу к делу, то на здоровье.


Нонна разводит руки в стороны, и я замечаю вырезанные символы у нее на ладонях. Кровь запеклась, края ран завернулись и почернели будто опаленные. Обнаженная плоть воспаленно пульсирует, словно вот-вот порвется, выпуская наружу нечто неведомое.


— Марфа и Костенька меня готовили, — объясняет Нонна, прижимая ладони друг к другу. — Вы сделаете все, что я захочу.


Плотный серый дым струится из-под ее пальцев, завиваясь спиралями к потолку и стремительно растекаясь по залу. Красноватые всполохи прошивают перекатывающиеся клубы и складываются в мимолетные образы. Я успеваю различить лица, буквы, силуэты. Все меняется, мельтешит и теряется. Красное на сером, серое в красном.


Мы с Азой действуем почти синхронно, вырисовывая перед собой защитные руны и в один голос читая заклинание. Между нами и Нонной возникает полупрозрачная стена, будто сложенная из уплотнившегося воздуха. Это простое, но самое эффективное заклинание, если надо отгородиться от чего-то непонятного. Чем сильнее ведьма, тем крепче и непроницаемее щит. Уж наш с Азой ничто не пробьет.


Нонна смеется:


— Это же магия чернокнижников!


Дым подползает к щиту и сочится сквозь как молоко через марлю. Аза отшатывается, напряженно хмуря брови.


— Только не вдыхай! — кричит. — Понятия не имею, что это!


Инстинктивно прикрыв нос рукавом, я отступаю к выходу, но дым движется намного быстрее. Не проходит и пары секунд, как он заполняет все. Красные образы прилипают к глазам, впитываясь в самое сознание. Зацепившись за что-то ногой, я падаю на пол, и боль прошивает локти.


— Бери шкатулку! — громко велит Нонна.


Реальное и иллюзорное смешиваются: вот Аза медленно шагает к шкатулке, а поверх этого красно-серый дым живет своей жизнью, вытаскивая из моей головы воспоминания и уродуя их как ребенок уродует фломастерами обои. Вот Глеб в парке протягивает мне бутылку минералки, со смехом рассказывая что-то, но в бутылке плещется бурая кровь, а у Глеба нет глаз.


— Шкатулка! — нетерпеливо повторяет Нонна, и я с трудом различаю, что ладони у нее сплошь черные. Обугленная плоть отстает от пальцев, обнажая белизну костей. — Шкатулка, мать твою, быстро!


Аза движется медленно, будто проталкивает себя сквозь кисельную гущу. Глеб тянется ко мне для поцелуя, во рту у него вместо языка гадюка.


— Ты! — Нонна переводит взгляд на меня. — Поторопи ее!


Словно разряд тока проходит по нутру. Вскрикнув, я поднимаюсь на ноги и ковыляю к Азе. Надо подтолкнуть, поскорее добраться до шкатулки. Нет ничего важнее.


Аза на мгновение оглядывается, покрасневшие глаза слезятся, зрачки сузились в неразличимые точки. Потерянная, опустошенная, беспомощная. Серый туман разъедает нас изнутри, мутит разум образами, лишает воли.


— Да быстрее вы, суки драные! — визжит Нонна.


Подавшись вперед всем телом, я толкаю Азу, и она падает рядом со шкатулкой.


Глеб превращается в Костю. Пластиковый столик в том торговом центре, где мы впервые встретились. Вокруг ходят люди, смотрят на нас пустыми глазницами, головы у всех объяты пламенем.


Аза поднимает шкатулку и прижимает к груди. Золотистые прожилки на мраморе остро отблескивают.


Нонна шипит:


— Я же сказала! Все, что захочу!


Руки у нее разъело по самые локти, остались только кости с кусками почерневшего мяса.

Туманный Костя наклоняется ко мне. Губы шевелятся совсем беззвучно, но я понимаю каждое слово. Он говорит, я сильная и знаю что делать. Говорит, эта магия для меня не опасна, надо только сосредоточиться.


Аза бессмысленно пялится в потолок и ковыряет ногтями крышку шкатулки, силясь открыть. Пол вздрагивает, откуда-то из глубины лабиринта доносится протяжный вой.


— Не здесь, потом откроем, — выдыхает Нонна. Бледная и взмокшая, она выглядит совсем обессиленной. — Главное, вынести. Страж послушается только тебя.


Костя тает, смешиваясь с туманом. Все смешивается с туманом, он внутри и снаружи. Даже мозг стал всего лишь туманом, легким, бесполезным. Я ложусь и прижимаюсь лбом к полу. Нонна что-то выкрикивает, приказывает. Пусть заткнется, сейчас же. Пол каменный, я попрошу камень. Костя сказал, я знаю. И я правда знаю.


Кое-как заставив себя приподняться, я прокусываю указательный палец. Вспышка боли совсем слабая, будто больно не мне, а кому-то другому, кто очень-очень далеко. Почти ничего перед собой не видя, я черчу кровью на полу. Этого совсем мало, чтобы камень послушался. Мало для обычной ведьмы. Но моей силы хватит.


Дым застилает глаза, но все равно видно, как пол под ногами Нонны приходит в движение. Готовясь принять новую форму, он волнуется словно водная гладь, и вдруг резко вытягивается вверх тонкими каменными шипами, пронзая Нонну насквозь. Дикий вопль бьет по ушам, и я морщусь. На пол хлещет кровь, разбегаются в стороны тонкие струйки, брызги окропляют серебристую мантию, серебряную чашу на тонкой ножке и деревянный стул с бархатной обивкой.


Дым улетучивается, высвобождая из душных объятий. Все прочищается, будто сквозь меня пустили поток чистейшей горной воды. В ушах звенит, вспотевшая кожа жадно впитывает прохладу. Легкость заполняет тело невесомым газом. Часто дыша, я утираю лоб и оглядываюсь.


Аза сидит на полу со шкатулкой в руках. Лицо землистое, губы дрожат, но взгляд уже вернул осмысленность. Нонна повисла на каменных кольях как бабочка на булавках. Платье сплошь пропитано красным, руки ниже локтей полностью лишены плоти — можно изучать фаланги и лучевые кости как по скелету в кабинете биологии. Один из шипов вошел в подбородок, пронзив голову: левый глаз вытек, раздувшийся язык вывалился. На лице так и застыло озлобленное нетерпеливое выражение, будто даже после смерти Нонна продолжает повелевать и поторапливать.


— Это пипец, — кряхтит Аза, поднимаясь. — Я их недооценила. Ой как я их недооценила. Какая же дура.


Удивляюсь:


— Ты на самом деле это сказала?


— Ну, признавать ошибки я умею. Просто ошибаюсь исключительно редко.


Все снова сотрясается, с потолка сыплется пыль, ушей касается приближающийся то ли стон, то ли рев. Я испуганно верчу головой.


— Страж, — устало отвечает Аза на незаданный вопрос. — Охранник. Сейчас явится уничтожать похитителей.


Пока я разеваю рот от ужаса, она задумчиво прикусывает губу и трясущимися руками вертит перед лицом шкатулку.


— Ни замочка, ни тайного механизма, — тянет хрипло. — Еще мозги ломай, как открыть.


— Ты шутишь или что? — вскрикиваю. — Нас сейчас уничтожать будут?


Тяжелый порыв ветра проносится по залу. Обрушиваются стопки книг, хлопают полы плаща Азы, тут и там что-то позвякивает и шуршит. Нечто нематериальное тянется к нам одновременно со всех сторон, сгущаясь наверху, чтобы обрести форму и цвет.


— Еще одно порождение древней ведьминской магии, — поясняет Аза, небрежно заталкивая шкатулку в карман. — Если ведьма умирает своей смертью, не успев занять новое тело, ее душа застревает в доме пока он не сгниет или пока кто-нибудь не поможет с ритуалом перемещения. Как со мной в тот раз.


Задрав голову, наблюдаю, как в воздухе вспыхивают бесконечно вращающиеся глаза, как разеваются рты, обнажая кривые зубы.


— Так вот, для охраны этого места были собраны десятки таких душ. Неупокоенные, озлобленные, ненавидящие все на свете. Еще бы — вместо того, чтобы привести тебе новое тело, подруги используют тебя как сторожа хрен пойми где. Ведьмы, что с них взять. С другой стороны, это оказалось очень эффективно. Любого, кто тут хоть до чего-нибудь дотронется, разрывают на куски.


К горлу подступает тошнота — над нами повис бесформенный ком, слепленный из множества мертвых гниющих лиц. Синие языки вяло облизывают губы со следами разложения, истлевшие веки едва прикрывают выцветшие глаза. Длинные седые волосы торчат клочками тут и там, будто приделанные наугад. Ноздри жадно втягивают воздух, изучая наш запах.


— Приветствую, — Аза машет рукой. — Давно не виделись, да?


Существо опускается, словно собирается придавить ее к полу. Рты раскрываются, исторгая утробный хрип вперемешку со зловонным дыханием. Языки шевелятся, извиваются как черви, и мне кажется, что различаю невнятную речь, но не могу понять ни слова.


— Да-да, взяла, — говорит Аза. — Мне надо, это важно. Кстати, вот эта девчонка со мной, так что пусть живет.


Ком из лиц тут же подлетает ближе, и я вскрикиваю, невольно отмахиваясь. Покрытые бельмами зрачки изучают меня въедливо, брови хмурятся, синяя кожа собирается трескающимися складками. Кажется, вот-вот оно набросится и будет рвать зубами, но проходит меньше минуты, и существо исчезает так же, как появилось. Распадаются фрагменты и детали, истаивают как пар мелкие частицы. Замираю и стараюсь не дышать, боясь, что воздух теперь отравлен растворившимся в нем существом.


— Ну вот, а ты переживала, — хмыкает Аза.


— Почему оно не напало? — спрашиваю тихо, немного придя в себя. — Это же страж, почему разрешил взять шкатулку?


Она отводит глаза:


— Тебе не все равно? Главное, что дело сделано и можно возвращаться.


***


Воздух пахнет влажной землей и свежей зеленью, а еще дымом от костра — наверное, неподалеку кто-то решил устроить посиделки с шашлыками. Я осторожно ступаю, прислушиваясь к скрипящим половицам. Солнечный свет заливает комнату, подсвечивая парящую пыль. Накренившийся шкаф, грязное кресло, символы на полу и стенах. Вот этот я рисовала сама — знак призыва, с которого все началось. Кажется, с тех пор прошло лет десять.


Аза сидит в углу, ссутулившись над шкатулкой. Она любит возвращаться в свой дом. Говорит, это потому, что он надежно защищен кучей заклинаний, но я уверена — причина в другом. Даже у самых хладнокровных и бессердечных ведьм бывают привязанности.


— Бред какой-то, — бубнит под нос. — Сколько можно.


Последние несколько дней она не вылазит отсюда, маясь с загадкой шкатулки. Все тщетно — открыть не помогают ни заговоры, ни руны, ни сложные колдовские отвары. Даже ритуал жертвоприношения с участием похищенного у соседей козленка оказался бесполезным. Я предложила воспользоваться кувалдой или лобзиком, но в ответ получила такой снисходительный взгляд, что тотчас почувствовала себя конченой дурочкой.


Аза выводит мизинцем на крышке шкатулки сложный знак, вспыхивают и тают алые искры. Крышка остается закрытой. Аза матерится.


Выглядываю в окно. Где-то далеко, за одичавшим садом и рядами домиков частного сектора, высятся многоэтажки города. Наша с Глебом квартира пустует уже который месяц. Там плесневеет на столе высохший кусок хлеба и висит на веревке в ванной моя любимая майка. Мы собирались в спешке — Аза дала всего пять минут, чтобы взять самое важное, поэтому не получилось даже прибраться, только схватить что попалось под руку, перекрыть трубы и проверить, все ли окна закрыты.


Вздыхаю. Больше всего на свете хочется плюхнуться в свою кровать, зарыться лицом в привычную подушку и забыться сном, лишенным тревоги и постоянных пробуждений при каждом шорохе.


— А знаешь что, — говорит Аза, — иди-ка сюда.


Когда приближаюсь, она поднимается и протягивает мне шкатулку:


— Положи ладонь. Помнишь заговор забытого ключа?


— Думаешь, поможет? Он же для самых простых замков, я как-то не думаю, что…


— Помнишь, молодец. Вот смотри, клади уже ладонь, ага, я тоже. Вот. На счет три читаем вместе, поняла? Раз, два…


Мы одновременно произносим заклинание. Раздается звонкий щелчок, глаза Азы расширяются. Дрожащими руками она прижимает шкатулку к груди и открывает.


— Сработало, — удивляюсь. — Почему так?


— Иногда самые сложные загадки решаются самым простым способом. Это печать для двоих, — отрешенно объясняет Аза, заглядывая внутрь. — Такую накладывают, чтобы замок не открыла какая-нибудь отбившаяся одиночка-предательница. Две ведьмы — это все-таки уже небольшая гарантия, что действие происходит в интересах всего клана.


Хмыкаю:


— Да уж, в этот раз что-то пошло не так.


Не отвечая, она запускает руку в шкатулку и осторожно, кончиками пальцев, вытаскивает на свет небольшой камень, похожий на неограненный кусок хрусталя. Солнечные лучи дробятся внутри и разбиваются колкими бликами.


Аза ошарашенно разевает рот. Шкатулка выпадает из ослабевшей руки и с грохотом бьется об пол.


— Что это? — спрашиваю. — Ты знаешь?


— Глаз Авеля.


Почти минуту мы молча разглядываем невзрачную стекляшку, а потом я подаю голос:


— Что за глаз-то?


— С помощью Глаза Авеля люди убили сильнейшую из первых ведьм. В свое время о нем легенды слагали.


— Как с помощью этого можно кого-то убить?


— Если дотронуться Глазом Авеля до лица ведьмы, он заберет всю ее силу.


Невольно отступаю на шаг, и Аза усмехается:


— Что, не так уж хочется становиться простой смертной?


Внимательно разглядываю камень. В голове словно поднялся ураган, мгновенно обрушивший и перемешавший все. Способности к магии уничтожили мою прежнюю жизнь, но уже успели цепко врасти в новую — даже чай в кружке разогреваю с помощью заклинания, не говоря уже о чем-то более серьезном. До сегодняшнего дня я мечтала откатить время назад и снова стать нормальной, но теперь, когда такая возможность повисла на расстоянии вытянутой руки, все тело сковало оцепенение.


— Я… Я не могу, — выдавливаю. — Мне же нельзя, за нами Марфа охотится. Мне нужно быть…


— Да-да, конечно, — перебивает Аза, понимающе кивая. — Передо мной можешь не оправдываться. Оставь это для самой себя.


Она поднимает Глаз, глядя сквозь него в окно. Свет преломляется на лице, скачет по стенам солнечными зайчиками.


— Зачем он Марфе? — спрашиваю после долгого молчания.


— Силу, которую поглощает Глаз Авеля, можно использовать. Наверное, это необходимо для пробуждения Плакальщицы. Какая-нибудь фанатичная дурочка пожертвует собой, а Марфа и чернокнижник используют это для ритуала.


При упоминании Константина мои мысли сворачивают в новое русло:


— А с чернокнижником он тоже сработает?


— Да. — Аза глядит с хитрецой. — Глаз отнимает магическую силу у любого, кто ей обладает.


Она вытаскивает из внутреннего кармана плаща бархатный мешочек, высыпает из него какие-то серые семена и аккуратно помещает Глаз внутрь.


— Но давай не будем думать о мести и личных мотивах, — продолжает. — Наши истинные цели гораздо выше низменных желаний.


— Ты что, уже родила план?


— Кое-какие мысли есть. У нас один из сильнейших артефактов в мире. Более того — один из наиболее полезнейших в нашей ситуации. Просто прекрасно, что для пробуждения Плакальщицы нужен именно он.


— Что тут прекрасного?


— Как что? Если говорить совсем уж грубо, сейчас достаточно коснуться лица Марфы или ее сыночка, чтобы избавиться от большинства проблем. В идеале — коснуться лица Плакальщицы. Тогда вообще от всех проблем. Но надо сперва узнать, где ее держат.


Аза затягивает шнурок на мешочке и протягивает мне.


— Это еще зачем? — спрашиваю.


— Пусть будет у тебя. Да не бойся. Ваше убежище защищено самой надежной магией, на которую я способна. К тому же, Марфе не известно его местонахождение. Там безопаснее, чем здесь. И да, поосторожнее только, он очень хрупкий.


Сжимаю мешочек в кулаке. Тяжелый как приличный булыжник и такой же твердый. Сквозь бархат ощущается жадный холод, будто то, что внутри, изо всех сил пытается высосать мое тепло. По спине пробегают мурашки, душу отравляют плохие предчувствия.


— Мы вернемся в деревню?


— Когда все максимально тщательно спланируем, — отвечает Аза после паузы. — Там сейчас особенно опасно — думаю, на пробуждение Плакальщицы собрались ведьмы со всего света. К тому же, Марфа наверняка рвет и мечет из-за убийства Нонны. Настоящее осиное гнездо, в общем. Здесь не до шуточек.


Невесело усмехаюсь:


— Раньше-то было до шуточек.


Автор: Игорь Шанин

Показать полностью

Культ (часть 1)

Это продолжение рассказов Узы и Плакальщица


Приземистая изба проступает из-за деревьев неожиданно, как выскочивший из засады кот. Сомкнутые ставни напоминают зажмуренные глаза, в приоткрытом дверном проеме только темнота. Кругом никаких признаков обжитости: ни ограды, ни поленницы, ни колодца, ни палисадника. Только дом, будто выросший среди леса сам по себе, неуместный и чужеродный.


— Ну вот, — хмыкает Аза. — Я же сказала, что где-то здесь.


Поднимаю голову: на всех соснах вокруг вырезаны спящие лица. То ли человеческие, то ли демонические, трудно понять. Узкие, печальные. Обманчиво-неподвижные. Кажется, стоит отвернуться, как они поднимают веки, чтобы наблюдать.


— Ну и местечко, — говорю.


— Думаешь, лучше бы Плакальщицу спрятали в аквапарке? — ехидничает Аза.


Не отвечаю. Закатное небо над кронами постепенно окрашивается оранжевым. Кроссовки набрали влаги из мха и хлюпают на каждом шагу. Холод забирается в рукава кофты, расползаясь по коже. Надо было взять куртку, только откуда ж я знала — за пределами леса сейчас теплый май с солнцем и запахами цветения. Здесь же будто нескончаемая промозглая осень.


Подойдя к дому, мы невольно замираем. Вблизи он кажется совсем уж сюрреалистичным, как яркая наклейка на черно-белой фотографии. Ежусь, воображая себя застрявшей здесь, в непостижимой дали от цивилизации, наедине с первозданной природой. Искала бы ягоды и грибы, училась бы охотиться, постепенно свыкаясь и дичая. Заблудшая, потерянная, без вести пропавшая.


Аза заходит первой. Скрипят ступени крыльца под подошвами тяжелых ботинок — у этой хватило продуманности обуться по погоде. Когда она скрывается во мраке за дверью, я опасливо оглядываюсь и ступаю следом.


Внутри царит сумрак. Сочащегося в дверь света хватает только чтобы различить деревянный пол. Пока раздумываю, включать ли на телефоне фонарик, Аза звонко хлопает в ладоши, и все ставни разом распахиваются, отпугивая темноту.


Тут совсем пусто, если не считать большую кровать у дальней стены. Пахнет лесной сыростью и чем-то еще, уютным и едва уловимым, словно недавно здесь пекли хлеб и заваривали травы. Осматриваюсь, тщетно выискивая печь или домашнюю утварь. Аза тем временем медленно приближается к кровати.


— Мы опоздали, — говорит.


Подхожу ближе. Застеленная белоснежной простыней соломенная перина еще сохраняет очертания человеческого тела, словно спящий ушел совсем недавно. Различаю на продавленной подушке несколько длинных русых волос, и сердце сжимается. До сих пор Плакальщица казалась мне чем-то ненастоящим и зыбким, а теперь осознание суровой реальности давит на плечи каменной тяжестью.


Аза сует в рот сигарету и устраивается на краешке постели. Щелкает серебряная зажигалка, вытягивается желтый язычок пламени. Табачный дым окончательно заглушает аромат выпечки.


— Логично, в принципе, — размышляет вслух. — Они столько лет ждали. Наверное, сразу же тут появились. Это мы, клуши, пока разобрались что к чему. Можно было вообще не рыпаться.


— Я сразу сказала, что это оно, — возражаю. — Никогда такого не чувствовала, как будто прям душу руками трогают. Это ты спорила.


Аза морщится:


— Ты никогда не чувствовала, а я тыщу раз, потому и спорила. Ведьминское чутье вечно на что-то реагирует, поди разберись еще, стоит оно внимания или нет. Это в первый раз ты разволновалась, а в сотый пофиг уже будет, тогда меня и поймешь.


Она глубоко затягивается, неподвижно глядя в окно. Светлые волосы заплетены в косу, черное пальто кажется мешковатым на худых плечах. Золотые серьги-колечки отблескивают при каждом повороте головы. Ее можно было бы принять за обычную школьницу, если бы не выражение лица — бесконечная усталость, смешанная с надменностью. Как у строгой учительницы, дорабатывающей последний год до пенсии.


— И что теперь? — спрашиваю после долгой паузы.


— Не представляю, — пожимает плечами. — Успели бы первыми, и все кончилось бы прямо здесь. Плакальщица же спит, защищаться не может. А теперь еще разыскать надо, куда они ее переместили и как охраняют.


Обнимаю себя за плечи. Снаружи сгущается темнота — солнце почти зашло.


— Сколько у нас времени?


— Может, день, может, неделя. — Она стряхивает пепел на подушку. — В зависимости от того, каким ритуалом они ее пробудят. Это уже вопрос к твоему чернокнижнику.


Тут же вспыхиваю:


— Он не мой!


— Как скажешь.


Она молча докуривает, а я растерянно наблюдаю — слишком уж непривычно для Азы так легко оборвать спор.


— Если, — говорю, тяжело сглотнув, — если Плакальщицу все-таки разбудят, она в самом деле убьет всех людей? Прям до единого? Останутся только ведьмы и чернокнижники? Такое ведь не очень разумно, ведь…


— Я все ждала, когда ты спросишь, — усмехается Аза. — Ты не шибко-то умная, знаешь? Я задала этот вопрос сразу же, как только впервые услышала про Плакальщицу.


Закатываю глаза. Ежедневно выслушивать этот снисходительный тон — то еще удовольствие.


— И что тебе ответили?


— Плакальщица убьет не всех. Дети ведьм — обычные люди, не одаренные магией, но без них не будет внучек, способных продолжить род. Так что дети останутся в живых. Это во-первых.


— Есть и во-вторых?


— Есть. Ведьмам нужно выходить замуж, значит, требуются крепкие здоровые мужчины. Таких останется определенное количество, не знаю уж сколько точно. Есть даже в-третьих: очень мало людей, которые вроде бы вообще ни при чем, тоже выживут. Это потомки тех, кто на рассвете эпохи выступал в защиту ведьм и воевал на их стороне против своих. Видишь, в нас есть даже благородство, мы умеем благодарить.


— Какое продуманное заклятие.


— Первые ведьмы, придумавшие все это, не были дурочками, — кивает Аза, соскальзывая с кровати. — Они подчинялись гневу, но при этом продумывали детали хладнокровно. Так что помимо ведьм выживет и какая-то горстка людей. Но тебе ведь от этого не легче?


Ответить не успеваю: остатки солнечного света тают, и нечто неясное заползает в окна. В одно мгновение становится так темно, что получается различить только очертания. Кручу головой, не в силах осмыслить происходящее. Кажется, сама тьма сочится в дом, стекая с подоконников на пол.


Аза хмурится:


— Лес зачарован. Стоило догадаться.


— В смысле?


— Место сна Плакальщицы окружено защитой. Логично, а то мало ли. Похоже, после заката темнота здесь оживает.


— Как это?


— Так. Она пропустит только того, кто должен раскрыть Плакальщицу, когда придет время. Любой другой погибнет.


— Но ведь она раскрыта уже, почему защита работает?


— Магия есть магия. Ей велено охранять, вот и охраняет.


Черный клокочущий туман стелется по полу, устремляясь к нашим ногам. Прикусив губу, я осторожно ступаю к выходу и распахиваю дверь. Не видно ни деревьев, ни мха, ни неба — только черный провал, похожий на разинутую пасть. Выйди и пропадешь.


— Давай вернемся, — говорю. — Просто переместимся домой.


— Я уже пробовала, — тихо отвечает Аза.


Недоверчиво оглянувшись на нее, закрываю глаза. За последние месяцы я отточила навык перемещения настолько, что это стало почти таким же естественным, как дыхание. Совсем просто — представить место, где хочешь оказаться и мысленно произнести заклинание.


Торопливо вызвав в памяти обшарпанные стены с обоями в ромбик, я одними губами читаю заговор и открываю глаза, но ничего не меняется. Едва угадывающиеся бревенчатые стены избы и отступающая к кровати Аза.


Беспомощно выдыхаю:


— Почему?


— Потому что мы попались. Не нужно было тут задерживаться.


Вскинув руку, она выводит пальцем в воздухе сложную руну. Ослепительно яркая звезда повисает посреди комнаты, разбрызгивая свет. Подползающая тьма замедляется как растерянный зверь, обнюхивающий незнакомое препятствие. Подхожу ближе, внимательно глядя под ноги, чтобы не угодить в живой мрак.


— Не работает, — шипит Аза.


Туман взвивается вверх и накрывает звезду. Несколько секунд подрагивающий свет еще пробивается сквозь завесу, искрясь и пульсируя, но потом меркнет. Все чернеет. Чудится, будто необъятный бесплотный кулак сжимает весь дом. Густеющий воздух с каждым вдохом все тяжелее проталкивается в легкие.


— Что делать? — выкрикиваю.


Слышно, как Аза шепчет заклинания, и в плотной темноте то и дело проскакивают разноцветные вспышки, тут же угасая. Хватаюсь за горло, задыхаясь. Мрак поглощает меня целиком, пропитывая кожу неотмываемой грязью, устремляется вглубь и словно красит в черный самую душу.


Упав на колени, я вывожу пальцами обеих рук на полу символы. Все происходит само собой — прочитанные или подсмотренные где-то руны всплывают в памяти яркими узорами, мне остается только повторить. Успеть воспроизвести прежде, чем растворюсь в ядовитой темноте.

Движения выходят все более медлительными и неловкими, распахнутый рот жадно хватает остатки воздуха вместе с живым мраком, в голове все путается и распадается. Глеб ждет меня дома, я сказала, что вернусь скоро. Если меня долго не будет, он начнет искать, а это слишком опасно. Нельзя его оставлять, нельзя тут просто взять и сгинуть.


Нахватавшие заноз кончики пальцев ноют, стремясь закончить начатое. Кажется, будто от меня только кончики пальцев и остались, все остальное слилось с темнотой, потерявшись в бездонной пустоте. Слишком сильное проклятие, мне не совладать, мне не…


Дорисованные руны вспыхивают багровым свечением, таким ярким, что отвыкшие от света глаза на мгновение слепнут. Часто моргая, я смахиваю с щек слезы. Свежий лесной воздух заполняет легкие, вымывая чернь, и я дышу жадно, будто вынырнула со дна самого глубокого океана.


Тьма рассеивается, уступая красному свету. Снова проступают стены, кровать, скорчившаяся в углу Аза. Дрожа всем телом, я подползаю ближе и переворачиваю ее на спину. Лицо белое, губы синие, прикрытые веки дрожат. Волосы прилипли ко взмокшему лбу, на шее вяло пульсирует жилка.


— Эй, — окликаю хрипло. — Очнись.


Замахиваюсь, чтобы хлопнуть по щеке, но Аза неожиданно перехватывает мое запястье.


— Щас, — говорит слабым голосом. — Никто не смеет поднимать на меня руку.


Невольно улыбаюсь:


— Даже чтобы привести в чувство?


— Я из него не уходила.


Она медленно садится, смахивая с лица волосы. Мутные глаза осматривают сияющие на полу руны.


— Я тоже так пыталась, — тянет. — Но у меня не сработало.


— Может, где-то ошиблась?


— Нет, просто даже моих сил маловато, чтобы отбиться от такого проклятия. Это ты у нас дофига одаренная.


Несколько минут мы молчим, тяжело дыша и не сводя взгляда с окон, где по-прежнему клубится отпугнутая тьма. Свет не дает ей подобраться ближе, но я знаю — стоит ему хоть на толику ослабнуть, и пиши пропало.


— Теперь получится вернуться, — говорит Аза. — И давай уж побыстрее, твое заклинание не будет работать вечно.


Она хватает меня за плечо, а потом и изба, и мрак снаружи, и алое свечение пропадают.


***


Шелестят пожелтевшие страницы, мелькают угольные рисунки, складываются в строчки мелкие буквы. Прикусив губу, я листаю книги, а в голове только пустота, и вся новая информация ухает в нее, безнадежно теряясь. Пыль витает в воздухе, окрашивая все серым. Рецепты ядовитых зелий, ритуалы по призыву демонов, описания лунных циклов — все не то. Аза сказала, чутье поможет. Сказала, сердце екнет, когда глаз зацепится за нужное. Но я потею над ветхими томами уже второй день, и нигде не екает.


— На какой помойке ты это нашла? — морщится Глеб.


Поднимаю голову. Он устроился в продавленном кресле, поджав под себя ноги. Пальцы меланхолично стучат по дисплею телефона, уголки губ опущены, взгляд усталый. Обои прямо над его головой отходят от стены, видно пятна цвета ржавчины и копошащегося то ли паука, то ли таракана.


— Это редкие книги, — говорю. — Из какой-то там древней библиотеки ведьм. Аза сказала, где-то здесь должно быть то, что поможет. Она себе взяла другую половину, тоже сейчас ищет.


— Что ищет-то?


— Что-нибудь, от чего екнет.


Он приподнимает бровь, и я усмехаюсь:


— Сама не представляю, если честно. Надо вычитать что-то такое, что поможет обезвредить Плакальщицу.


За окном синеет кусочек неба, прикрытый рваным облаком. Распахнутая форточка доносит звуки проезжающих машин и крики детей с площадки. Если закрыть глаза, то легко представить предлетнюю суету снаружи. Солнце, зелень и люди, сбросившие теплые одежды. Послать бы все подальше и сорваться в парк на пикник. Прочь от этой прогнившей двушки с грязными половиками и протекающими кранами.


— Такое чувство, что я какой-то провинившийся шкет, которому сказали сидеть дома все каникулы из-за двоек, — бубнит Глеб, словно угадывая мои мысли.


Тихо отвечаю:


— Надо немного потерпеть.


— Ты говоришь так уже полгода. Сколько будет длиться это «немного»? Сама-то хоть изредка куда-то выбираешься с этой мегерой, а я тут как будто живьем замурован.


Глубоко дышу, соскребая по нутру остатки терпения. Конечно, Глебу тяжелее, но это не значит, что он совсем не должен проявлять понимание.


— Мы выбираемся как раз для того, чтобы поскорее все это прекратить, — говорю. — Ищем способы. Можешь представить, мне тоже не в радость тут сидеть. Я этого не хотела, я с самого начала пыталась всего этого избегать. Это не мой выбор.


— Конечно, выбор не твой. Это твоя подружка выбрала нам какую-то халупу в непонятном мухосранске, заколдовала ее, и нам теперь нельзя выходить, потому что твои другие подружки тут же нас почуют и прибегут убивать.


Вскакиваю на ноги, задевая коленями шаткий столик, и книги валятся на пол. Взмывают в воздух новые клубы пыли, ноздри щекочет запах застарелой кожи с обложек.


— Аза заботится о нас, мы должны быть благодарны! — выкрикиваю. — Если бы не ее халупа и колдовство, нас бы давно нашли, и не известно, чем бы все кончилось. А так мы в безопасности и можем что-то сделать.


— Она же говорит, ты сильнее ее, почему мы так зависим от ее колдовства тогда?


— Потому что опыт и сила — разные вещи! Я знаю не так уж много, понял? Я тебе не Лера, которая с ранних лет эту всю хрень изучала!


Слезы обжигают щеки, и Глеб тут же испуганно округляет глаза.


— Я устала точно так же, как ты, но что-то не ною каждые пять минут! Мне тоже тяжело, но я при этом еще должна что-то делать, чтобы спасти нам жизнь и прекратить весь этот кошмар, так что можешь заткнуться и как-то поддержать меня, а не жалеть себя любимого?


Глеб поднимается с кресла и прижимает меня к себе. Небритый, обросший, пропахший плесенью и затхлостью старой квартиры. Уткнувшись носом ему в плечо, я давлюсь слезами и мысленно корю себя за срыв. Надо быть сильнее и хладнокровнее. Эмоции только вредят.


— Я как будто живу жизнью Леры, — шепчу. — Это все не мое, понимаешь? Это она стремилась ко всем этим книжкам с заклинаниями, этим ритуалам и странным теткам. А я просто хотела обычную жизнь. Но произошло… произошла… эта ужасная ошибка, и меня как будто поставили на ее место, а я совсем не понимаю, что делать… Мне не нравится, я так устала. Я тоже хочу, чтобы все кончилось, тоже ненавижу эту сраную квартиру. Но надо потерпеть, понимаешь? Я делаю, что могу. Я делаю все, что…


— Тише, — перебивает он, целуя меня в макушку. — Я же не со зла, я все понимаю. Сказал, не подумав. Иногда хочется поорать, а ты просто попалась под руку. Я не хотел.


Раздражение стремительно тает.


— Это моя вина, — говорю. — Все из-за меня. Я не хотела тебя впутывать, ты же вообще ни при чем, но Аза сказала, что они могут использовать тебя, чтобы воздействовать на меня. Чтобы выманить. Они могли навредить всем нам, если бы мы были по отдельности, я…


— Знаю, знаю. Я бы все равно тебя не оставил.


Его горячее дыхание обжигает мое лицо. Закрыв глаза, я теряюсь в поцелуе, за долю секунды умудрившись забыть обо всем на свете. Словно одна ослепительная вспышка света разом выжгла все черное и плохое. Растянуть бы этот момент в целую вечность и больше никогда ни о чем не беспокоиться.


— Смотрю, меня не ждали.


Вздрогнув, мы отстраняемся друг от друга как застуканные в подворотне подростки. Аза сидит на столике, скучающе покачивая ногой. Распущенные волосы разметались по плечам, на губах кривая ухмылка, кончики пальцев постукивают по столешнице.


— Мы договорились, что ты не будешь вот так вваливаться, — цедит Глеб.


— Уговор касался только спальни, — пожимает плечами Аза, совсем не смущенная прохладным приемом. — Где-то же мне надо появляться, правда? В следующий раз занимайтесь своими телячьими нежностями где положено.


— Не собираюсь у тебя спрашивать, где и чем мне заниматься, — отвечает Глеб.


Аза закатывает глаза:


— Значит, не ворчи.


Бросив колючий взгляд, он топает прочь. В глубине квартиры резко хлопает дверь спальни, повисает напряженная тишина.


— Может, хватит провоцировать? — говорю, поправляя волосы. — И без того у всех нервы на пределе.


— Даже не думала, — хмыкает Аза. — Мальчику просто надо на кого-то сердиться. Кто, если не я?


Вздохнув, я опускаюсь в кресло, тут же улавливая несвежий запах обивки. В первые недели это вызывало отвращение и желание мыться каждые пятнадцать минут, но потом стало все равно.


— Зачем пришла-то? — спрашиваю. — Нашла что-то в книгах?


— В книгах — нет, — отвечает Аза, мгновенно делаясь серьезной. — Но появилась зацепка.


— Откуда?


— Птичка на хвосте принесла. Информации мало, но точно известно, что Марфа ищет что-то в одном интересном месте. Уже несколько раз посылала туда сильных ведьм. Кто-то даже не вернулся.


— Что за место? — хмурюсь.


— Сама увидишь, — говорит Аза, сползая со стола.


— Прям сейчас?


— А что, хочешь сначала попить чаю и поговорить о погоде? Времени-то навалом.


Закатываю глаза:


— Скажи хоть, как лучше одеться.


***


Тяжелые волны цвета стали с плеском накатывают на каменистый берег. Небо хмурое и низкое, ледяной ветер пронизывает до костей. Поднимая воротник свитера до самых губ, я удивленно осматриваюсь.


Кругом раскинулась неспокойная водная гладь, сливающаяся на горизонте с серыми тучами. В вышине угадываются парящие чайки, солнечный свет едва пробивается сквозь грозовую завесу. Под ногами мертвая земля, усыпанная камнями. Тут и там тянутся кверху высохшие сорняки.


Дыхание перехватывает от осознания: мы на островке размером со школьный спортзал, потерянном в бескрайней пучине холодного моря. Вонючая квартира с пауками и прогнившими трубами теперь совсем не кажется неуютной.


Повышаю голос, перекрикивая ветер:


— Что за нахрен?


Аза невозмутимо шагает прочь от берега. Выругавшись, я семеню следом и прилагаю все усилия, чтобы не вывихнуть лодыжку.


— Можно было предупредить? — кричу. — Почему ты вечно про такое недоговариваешь?


— Ведьму ничто не должно пугать, — отвечает Аза. — Будь достойна своего статуса.


Ее голос тих, но легко пробивается сквозь нескончаемый гул. Движения ловкие и отточенные, словно она всю жизнь только тем и занималась, что расхаживала по неровным камням. Прикусив язык, я буравлю светловолосый затылок недовольным взглядом. Уверена, Аза прекрасно это ощущает.


Мы останавливается ровно в центре острова. Здесь в землю врезана прямоугольная каменная плита, похожая на крышку склепа. Выщербленные руны расходятся по поверхности хаотичным узором, складываясь в сложные письмена. Некоторые символы мне знакомы, но другие никогда не встречались раньше.


— Что это? — спрашиваю.


— Дверь.


Ветер налетает с новой силой. Оглянувшись, я ошарашенно разеваю рот: берег гораздо ближе, чем должен быть. Точно помню, что мы прошли больше.


— Остров что, уменьшается? — догадываюсь.


Аза опускается на колени и кладет ладони на плиту. Волосы развеваются по ветру, складки плаща хлопают, брови тяжело нахмурены. Волны поднимаются все выше, пенясь и обрушиваясь на землю. Вдалеке сверкает вспышка, доносится мощный раскат.


— Вода наступает! — выкрикиваю.


— Это ловушка против непрошенных гостей, — спокойно отзывается Аза. — Остров тонет, чтобы защитить свои тайны.


— И что делать?


— Доказать, что мы не обычные люди.


— Как?


— Прочитать «Плач первых ведьм». Это древний заговор, ведьмы поют его внучкам как колыбельную. Знаешь такой?


Зажмурившись, силюсь совладать с паникой. Одна из главных ведьминских способностей — умение мгновенно определять необходимый ритуал или заклинание. В какой ситуации ни окажись, память всегда подскажет нужные слова. Если, конечно, они тебе известны.


После долгой минуты тщетных попыток что-то вспомнить я сдаюсь:


— Не знаю я никакого заговора!


— Тогда слушай и запоминай.


Не отрывая ладоней от плиты, Аза закрывает глаза и поднимает лицо к небу. Губы шевелятся, складывая слова. Произнесенные еле различимым шепотом, они отдаются у меня в ушах так громко, будто звучат в самой голове:


В истоках мира черпали силу,

Под звездным небом воздвигли кров.

Природа-матерь нас возносила

Над колыбелью первооснов,


Но под ударом холодной стали

С пути расцвета свернули вспять,

От злобы смертных в леса бежали,

В сырые ямы ложились спать.


В небе снова гремит. Тяжелые ледяные капли бьют по плечам, и я невольно вскрикиваю, оборачиваясь. Вода все подступает, смертоносная и неумолимая, словно медленно заглатывает остров голодным ртом. Аза неподвижна как манекен. Почти инстинктивно я воспроизвожу в голове заклинание перемещения, но оно не срабатывает. Значит, и правда ловушка.


В увечных душах взрастили ярость,

Что твердый камень могла разъесть.

Во тьме упадка одно осталось –

Под самым сердцем лелеять месть.


Руны оживают, с гулким треском приходят в движение, закручиваясь и осыпаясь каменной крошкой. Вся плита идет мелкой дрожью, словно подключенная к проводам высокого напряжения. Взметается серая пыль и тут же прибивается обратно разошедшимся ливнем. Сгустившийся сумрак раз за разом мигает вспышками молний. Волны бурлят, почти дотягиваясь до моих кроссовок. Закусив губу, я хватаюсь за Азу как утопающий за брошенную веревку.


Наступит время, и будет свержен

Кто смог подняться превыше нас,

И в павшем царстве пробьет неспешно

Людского рода последний час.


Плита подается вниз и отходит в сторону, открывая зев прохода. В угасающем свете получается различить несколько каменных ступеней, а дальше только темнота. Аза выпрямляется и спокойно шагает вниз. Нервно оглядываясь, я ступаю следом. Через секунду вода устремляется за нами, чтобы снести многотонным потоком, но плита возвращается на место. Тьма смыкается вокруг непроницаемым покровом, тишина крепко зажимает уши. Слышно только сбегающие по лестнице струйки и мое хриплое дыхание.


Испуг медленно отступает, на смену приходит раздражение.


— Я насквозь промокла! — шепчу в темноту. — Ты сказала, свитера будет достаточно!


— А что, надо было посоветовать костюм аквалангиста? — слышится насмешливый голос Азы. — У тебя и дождевика-то нет.


Она что-то произносит, и горячий воздух обдает нас со всех сторон. Одежда мгновенно сохнет, холод улетучивается. Сразу становится уютнее, будто мы не под землей черт знает в какой точке мира, а у зажженного камина в лесном домике.


— И как я не догадалась, — спохватываюсь. — Знаю же это заклинание.


— Говорю же, с твоими силами можно быть и поумнее, — ехидничает Аза. — Может, хоть посветишь? Или тоже всё я?


Поджав губы, я черчу безымянным пальцем в воздухе простую руну. Перед лицом загорается крошечный огонек, мягкий белый свет расплескивается по сторонам, отпугивая мрак. Теперь можно осмотреться.


Стены тут сложены из грубо обтесанного камня, лестница уводит глубоко вниз по узкому проходу. Демонстративно отряхнувшись, Аза шагает вперед. Подошвы выстукивают четкую дробь, в глубине вторит глухое эхо.


— Что это за место? — спрашиваю, стараясь не отставать.


Огонек парит перед нами маленькой птичкой, подсвечивая ступени.


— Как бы хранилище, — отвечает Аза.


— И для чего нужно такое хранилище? Что тут хранится?


— Различные опасные артефакты, книги, знания. То, что может нанести вред ведьмам.


— Как это?


Аза на секунду оглядывается, чтобы бросить на меня усталый взгляд.


— Я тебе рассказывала, раньше магия поддавалась всем, кто к ней обращался, — объясняет терпеливо. — Обычные люди, конечно, не могли использовать ее так же тонко и умело, как ведьмы, не могли выжать что-то действительно мощное, но и без этого умудрялись насолить. Знаешь поговорку про клин клином?


— Не такая уж я и тупая.


— Ну вот. Люди боролись с нами всеми возможными способами, включая и наши собственные. Так было создано немало предметов и заклинаний, направленных на истребление ведьм. Те, что попались нам в руки, мы решили убрать подальше и от людей, чтобы не навредили нам, и от нас самих, чтобы случайно не пораниться. К тому же, некоторые ведьмы и сами не прочь строить козни своим же.


Приподняв бровь, бросаю выразительный взгляд в спину Азы. Делая вид, что ничего не замечает, она равнодушно бурчит как экскурсовод:


— Здесь, например, можно найти зелья, способные сделать ведьму бесплодной. А это самое худшее, знаешь ли — потерять надежду на продолжение рода. Все ведьмы мечтают о внучке. Вырастить подобную себе, в ком течет твоя кровь, воспитать ее и научить всему, что знаешь — просто прелесть, да ведь?


Молча пожимаю плечами. Сама я о внучке никогда не мечтала, даже о детях-то еще не задумывалась. Наверное, это придет с возрастом, кто знает.


— Еще тут книги с заклинаниями, способными направить твою магию против тебя же. Такие называют зеркальными — когда пытаешься ударить противника, но бьешь по самой себе. Тоже неприятная штука. Есть еще артефакты, разрушающие рассудок и заставляющие сражаться заодно с людьми. Существует древняя история про одну могущественную ведьму, на которую воздействовали таким способом. Она уничтожила много своих, прежде чем ее смогли убить.


Лестница все тянется и тянется. Звук наших шагов напоминает неровное сердцебиение, от ступенек рябит в глазах. Не знаю, сколько мы уже прошли, но по ощущениям много километров. Чем глубже, тем воздух более спертый, а тьма гуще и гуще — словно подступает ближе, уже не пугаясь наколдованного огонька.


— Почему это все просто не выбросить? — спрашиваю, чтобы прервать затянувшееся молчание. — Не уничтожить? Зелья вылить, книги сжечь. Зачем хранить?


— К сожалению, все не так просто. Вылитое зелье останется в земле, и при необходимых навыках можно изучить его формулу. Сожженные книги можно восстановить из пепла. Это невероятно трудно, но все же вполне реализуемо. Сложно заснуть, зная, что при определенных обстоятельствах кто-то может поднять выброшенное тобой и использовать в своих целях. К тому же, многое может оказаться полезным во всяких сложных ритуалах или новых войнах, а потому зачем уничтожать? Вот и создали это место. Собрали здесь все, что опасно, наложили защитные заклятия от посторонних, поставили стража и вуаля — все надежно спрятано.


— Но мы же здесь. Если мы смогли, то и другие тоже.


— Вход открыт только для ведьм. На случай, если понадобится принести на хранение еще что-нибудь. Забрать отсюда ничего нельзя.


— Тогда зачем мы пришли?


Аза цокает:


— Ты вообще меня слушала? Я говорю, Марфа отправляет сюда ведьм. Это единственная зацепка. Если узнаем хоть что-то — уже хорошо.


— А как мы отсюда выберемся?


— Легко. Заклинание перемещения не работает только снаружи. Изнутри можно свалить куда хочешь. Если ничего не прихватила, конечно.


Шестеренки вертятся в мозгу с усиленной скоростью.


— Ты сказала, что некоторые не вернулись, — вспоминаю. — Значит, они пытались сделать то, что нельзя? Вынести отсюда что-то?


— И правда — не такая уж ты тупая.


— Значит, Марфа считает, что это возможно?


Аза молчит, глядя под ноги. Шаркают подошвы, отражается от стен наше напряженное дыхание. Невольно прислушиваюсь, ожидая услышать из глубины шорохи или голоса, но там только незыблемая тишина.


— Это возможно, — говорит наконец Аза. — Но не для Марфы.


— А для кого?


— Неважно. Главное, что тебе сейчас стоит знать — мы добровольно дали заманить себя в западню.


Сердце сбивается с ритма, окружающая каменная толща сразу кажется тяжелее.


— В смысле? — спрашиваю. — Зачем?


— Я уже объясняла. Это наша единственная зацепка. Либо это, либо дальше сидеть на заднице и листать книжки. А времени нет.


Автор: Игорь Шанин

Показать полностью
Отличная работа, все прочитано!