Камни не могут говорить, но они хотят многое рассказать. Один камушек смог написать душещипательный рассказ о своём бытии. Нет, его не кидали в чужой огород, под него не текла вода, его никто не грыз, чтобы постичь науку. Выслушайте же его и проникнетесь историей о «Жизни камня» от автора Григория на сайте Целлюлозы https://zelluloza.ru/books/18099-Zhizn_kamnya-Grigoriy/
Роберт Дункан Милн родился в Купаре (Шотландия) в обеспеченной семье, был сыном священника и получил прекрасное образование. Но, проявив талант к изучению классической литературы, он бросил Оксфордский университет и в 1868 году решился на смелый шаг - отправился в Америку, в бурно развивающийся штат Калифорния, где его ждала жизнь, полная приключений.
После нескольких лет работы поваром, рабочим и кочующим пастухом, по-настоящему живя жизнью Нового Запада, он возвращается к изобретательской деятельности в 1874 году, запатентовав ряд идей, одна из которых, казалось, должна была сделать его богатым. Но этого не произошло.
Когда мы только узнали о нем, он уже превратился в журналиста и писателя, публикуя рассказы о своих скитаниях в уважаемом издании «Аргонавт», которое на долгие годы стало его литературным домом, расположенным в городе, который стал его физическим домом: Сан-Франциско. Соединившись с восточным побережьем Тихоокеанской железной дорогой в 1869 году, его население за последующие 20 лет удвоилось. Тогда, как и сейчас, это было место для инноваций и нового мышления. Мысли Милна были созвучны этому.
Сохраняя тот же документальный стиль, Милн начал писать истории, которые отличались буйной фантазией и насыщенностью новыми научными знаниями. Зачастую в них рассказывается о событиях, свидетелем которых он стал или с которыми столкнулся в кругу своих знакомых, в том числе о глобальных взаимосвязанных системах коммуникаций и способности видеть прошлое через движущиеся картинки. Он также предвидел телевидение, дистанционное наблюдение, мобильные телефоны и всемирную спутниковую связь, не говоря уже об изменении климата, научном терроризме и войне с беспилотниками, криогенике и молекулярной реорганизации организма.
В 1881 году он публикует книгу «Палеоскопическая камера», в которой сталкивается с фотографом по имени Миллбэнк во время посещения красивой церкви Сан-Ксавьер-дель-Бак в Аризоне, недалеко от мексиканской границы. Миллбэнк сделал необычное открытие: при правильном использовании его фотосистема может запечатлеть образы прошлого благодаря резонансу световой энергии в стенах. Просунув голову под черную ткань камеры, писатель видит, как годы событий проносятся мимо в ускоренном темпе: образы, которые Миллбэнк может сфотографировать.
Милбанк описывается как «довольно высокий и слегка сутулый человек в свободном синем пиджаке и надвинутой на глаза шляпе, над которой возвышается бронзовое и сильно бородатое лицо». Хотя он живет в Сан-Франциско, он «путешествует то тут, то там по Мексике и Центральной Америке». Для любого человека, хорошо знакомого с событиями до появления кинематографа, уже прозвучат громкие звоночки о том, что есть реальный человек, который очень хорошо подходит под это описание: Эдуард Майбридж.
Эдуард Майбридж 1876 год
Последовательные снимки животных и людей в движении, сделанные Майбриджем, стали культовыми, но у него уже была солидная репутация фотографа, который мог запечатлеть то, что не удавалось другим. После того как в начале 1875 года Майбридж был оправдан за убийство любовника своей жены на экстраординарных основаниях оправданного убийства, он надолго исчез в Центральной Америке, позже выставляя сделанные им снимки. Именно через пять лет после возвращения в Сан-Франциско он снял первую из своих знаменитых серий, спонсированных Леландом Стэнфордом (который был тесно связан с «Аргонавтом»), а затем создал способ их проецирования с помощью своего «Зоопраксископа».
Весьма вероятно, что Милн был свидетелем одной из его наглядных лекций, возможно, даже проводил время с Майбриджем и был хорошо знаком с его историей. Но даже если Майбридж просто снимал короткие циклы движения, Милн видел возможности фотографии, позволяющей запечатлеть историю в живых деталях.
Раскрытый секрет К этой теме Милн вернется с еще более провидческими подробностями восемь лет спустя, когда в том же издании появится рассказ «Эйдолоскоп». Здесь рассказчик встречает знакомого изобретателя - мистера Эспи, который занимает одинокий выставочный стол на Парижской выставке. Он утверждает, что у него есть устройство, которое может воспроизводить визуальные сцены из прошлого так же, как фонограф воспроизводит аудиозапись. Скептически настроенный рассказчик проводит Рождество в загородном доме своего друга и просит мистера Эспи провести демонстрацию, в результате которой раскрывается страшная тайна. В этом случае все образы идут в обратном порядке, как в фильме на перемотке.
Милн не мог бы выбрать более подходящее место для встречи с мистером Эспи. В ретроспективе Всемирная выставка в Париже 1889 года представляется необычайным слиянием тех, кто впервые попытался запечатлеть движение с помощью фотографии, и тех, кто продолжил это дело.
Парижская выставка 1886 года
У Эдисона была впечатляющая экспозиция, и в августе он отправился туда из Нью-Йорка, чтобы провести в этом городе целый месяц. В Орандже, штат Нью-Джерси, его рабочие все еще пытались и не смогли записать микрофотографии на цилиндр (подобие фонографа). Но в Париже он провел время с Жюлем-Этьеном Мареем, который использовал бумажную пленку и первые материалы, похожие на целлулоид, для съемки своих «хронофотографических» последовательностей. По возвращении Эдисон приказал начать эксперименты с рулонами пленки, и так началась работа над созданием Кинетоскопа.
Но это было еще не все. На выставке также был представлен Электрический Тахископ Оттомара Аншютца с его короткими, но невероятно яркими движущимися картинками, с которыми также будут экспериментировать работники Эдисона. Во время пребывания в Париже Эдисон был почетным гостем на ужине в честь 50-летия фотографии, где присутствовали не только Марей, но и Антуан, Огюст и Луи Люмьер, которые через шесть лет станут его прямыми конкурентами.
В это же время на экспозиции находился еще один посетитель, вероятно, неизвестный всем вышеперечисленным: Уильям Фризе-Грин. Помимо совершенно новой Эйфелевой башни, научных экспонатов, фотографического конгресса и удовольствия от Парижа, у Уильяма была еще одна причина чувствовать себя взволнованным и счастливым. За месяц или два до этого он завершил создание прототипа кинокамеры с движущимся изображением и вместе со своим соавтором - инженером-строителем Мортимером Эвансом - получил предварительный патент. Пока он осматривал достопримечательности, в Лондоне производители научных приборов Légé & Co уже работали над Mark II - камерой с большей емкостью и более высокой скоростью работы, которая должна была быть готова в сентябре.
От фантазии к реальности
Значит, инстинкты Милна были на высоте. И хотя его видение способа не только записывать настоящее для будущего, но и запечатлевать прошлое до сих пор не реализовано, есть один момент, когда его история - которая была воспроизведена во многих изданиях - оставила неизгладимый след в будущем кино.
Первыми, кто создал кинокамеру и проектор, с помощью которых снимали фильмы и показывали их публике, были не братья Люмьер. Да, вы правильно меня поняли: в премьере «Синематографа Люмьера» 28 декабря 1895 года не было ничего такого, что могло бы стать значительным событием или началом киноиндустрии. Эта честь принадлежит группе людей, в которую входили Вудвил Лэтэм и два его сына, а также бывшие работники компании Edison Уильям Диксон и Юджин Лауст. В мае 1895 года в Нью-Йорке начались их публичные кинопоказы, которые затем распространились по многим американским городам.
Когда первые результаты были показаны прессе, их назвали «Паноптикон» (или «Пантоптикон»), но это было путаное и слишком часто употребляемое слово, которое уже применялось к различным формам развлечений, включая волшебный фонарь. В течение следующих недель они искали подходящее впечатляющее название, чтобы выпустить его на всеобщее обозрение.
Они нашли его, окрестив свой проектор «Эйдолоскопом». Милн, должно быть, был счастлив.
Американский историк научной фантастики Сэм Московиц, опубликовавший единственную посмертную антологию работ Милна в 1980 году, назвал его, по сути, первым писателем-фантастом, работавшим полный рабочий день в Америке.
У нас в России, слав Богу, еще остались люди, приветствующие положительный талант из любой страны и из любой эпохи. Большинство работ Роберта Дункана Милна вошли в сборник его произведений "Вопрос взаимности". Начинается он с рассказа "Современное одеяние Нессуса" - первого произведения выдающегося шотландца, его, можно сказать, проба пера с очевидным влиеянием модного тогда романтизма и готики. Следующие его произведения можно назвать настоящей научной фантастикой!
Их есть у нас! Красивая карта, целых три уровня и много жителей, которых надо осчастливить быстрым интернетом. Для этого придется немножко подумать, но оно того стоит: ведь тем, кто дойдет до конца, выдадим красивую награду в профиль!
В 1825 году Александр Сергеевич Пушкин собрался бежать за границу и ради такого случая выписал себе фальшивый паспорт. В документе он дал первое точное описание своей внешности и назвался слугой сына соседей-помещиков Алексея Вульфа.
Вульф был шестью годами младше Пушкина, учился в университете, а позже выбрал карьеру гусарского офицера. Он познакомил Пушкина с Николаем Языковым и оставил впечатляющие воспоминания об отношениях всех троих с женщинами. Неспроста в дневнике Вульфа однажды появилась примечательная запись:
"С завтрашнего дня я намереваюсь вести жизнь добропорядочную. Стану брать из библиотеки книги и реже ходить к Пушкину".
Так Пушкин и литература удивительным образом оказались на разных чашах весов.
P.S. Для википедов и любознательных.
Абрам Петрович Ганнибал, также известный как арап Петра Великого, среди своих имений числил село Михайловское (оно же Зуёво). По наследству село досталось Осипу Абрамовичу Ганнибалу, затем его вдове Марии Алексеевне Ганнибал, затем их дочери Надежде Осиповне, вышедшей за Сергея Львовича Пушкина. Связь Михаловского с Александром Сергеевичем Пушкиным хорошо известна... ...а расположенное в двух верстах село Тригорское принадлежало семье Осиповых-Вульф. Во время ссылки 1824-1826 годов Пушкин почти ежедневно обменивался визитами с сыном соседей — Алексеем Вульфом. Для побега он изменённым почерком выписал себе удостоверение личности от имени матери Алексея:
Билетъ Сей данъ села Тригорскаго людямъ: Алексею Хохлову росту 2 арш. 4 вер., волосы темно-русыя, глаза голубыя, бороду бреетъ, летъ 29, да Архипу Курочкину росту 2 ар. 3 1/2 в., волосы светло-русыя, брови густыя, глазом кривъ, рябъ, летъ 45, в удостоверение, что они точно посланы отъ меня в С.Петербургъ по собственнымъ моимъ надобностямъ и потому прошу господъ командующих на заставах чинить им свободный пропускъ. Сего 1825 года, Ноября 29 дня, село Тригорское, что в Опоческом уезде. Статская советница Прасковья Осипова. <...>
Пушкин добавил три года к своему возрасту, но рост (два аршина четыре вершка — это ровно 160 см) и далёкую от негроида внешность описал точно.
Что касается дневников Алексея Вульфа за 1827 и 1832-1842 годы, первый раз они были опубликованы в 1899 году, затем не раз дополнялись и переиздавались в России и за рубежом. Пять из шести сборников "Пушкин в воспоминаниях современников", изданных в СССР, обширно цитировали дневниковые записи Вульфа. В 1999 году был издан отдельный труд "Любовные похождения и военные походы А. Н. Вульфа. Дневник 1827-1842 годов", хотя современные исследователи и графологи утверждают, что часть текста — изданные в 1915 году дневники Вульфа за 1828-1831 годы — это подделка.
"Когда говорят, что я нетерпим к дуракам, я обычно отвечаю, что был бы совершенно к ним равнодушен, если бы они жили в среде, ими же созданной. Но нет. Они живут в среде, созданной интеллектом, и притом живут так, что эту среду разрушают".
Это слова популярного в России польского футуролога, философа и фантаста Станислава Лема. Его современники, российские фантасты Аркадий и Борис Стругацкие, поддержали разговор:
"Дурака лелеют, дурака заботливо взращивают, дурака удобряют... Дурак стал нормой, ещё немного — и дурак станет идеалом, и доктора философии заведут вокруг него восторженные хороводы. А газеты водят хороводы уже сейчас. Ах, какой ты у нас славный, дурак! Ах, какой ты бодрый и здоровый, дурак! Ах, какой ты оптимистический, дурак, и какой ты, дурак, умный, какое у тебя тонкое чувство юмора, и как ты ловко решаешь кроссворды!.. Ты, главное, только не волнуйся, дурак, всё так хорошо, всё так отлично, и наука к твоим услугам, дурак, и литература, чтобы тебе было весело, дурак, и ни о чём не надо думать".
Полувеком раньше общих рассуждений Лема и Стругацких издатель и журналист Аркадий Аверченко высказал на ту же тему некоторые прагматические соображения:
"Все мы страдаем от дураков. Если бы вам когда-нибудь предложили на выбор: с кем вы желаете иметь дело — с дураком или мошенником? — смело выбирайте мошенника. Против мошенника у вас есть собственная сообразительность, ум и такт, есть законы, которые вас защитят, есть ваша хитрость, которую вы можете обратить против его хитрости. В конце концов, это честная, достойная борьба. Но что может вас защитить против дурака? Никогда в предыдущую минуту вы не знаете, что он выкинет в последующую. Упадёт ли он вам с крыши на голову, бросится ли под ноги, укусит ли вас или заключит в объятия… — кто проникнет в тайны тёмной дурацкой психики? Мошенник — математика, повинующаяся известным законам, дурак — лотерея, которая никаким законам и системам не повинуется".
Аверченко писал сто лет назад, Стругацкие и Лем — пятьдесят. И ничего не изменилось. Фантастика. Лотерея.
...и садистских стишках, которые появились задолго до Григория Остера и Олега Григорьева — в те поры, когда Пушкин уже умер, но ещё не назывался "наше всё", а Лев Толстой безуспешно пробовал учиться в университете и не имел отношения к литературе.
В 1845 году германский психиатр Генрих Гофман издал десяток стишков, написанных для сына. Сборник Struwwelpeter ("Петер неряха") нарушил традицию, которая требовала рассказывать детям о том, что надо делать всё правильно и тогда случится награда от взрослых. Стишата Гофмана натуралистично смаковали последствия неправильных поступков.
Остроумный ход сделал книжку бестселлером. Конечно, сторонники унылой традиционной педагогики боролись против садистских стишков и вредных советов, как только могли. Но в Европе тут же появилась когорта подражателей автору, а в 1849 году первые тиражи перевода книжки Гофмана уже сметали с российских прилавков. Правда, безымянный переводчик назвал свою версию "Стёпка-растрёпка" и дал всем персонажам германских стишат российские имена.
Переводы и аналогичные сочинения — такие, как версия 1901 года на картинках — держались в лидерах продаж полвека: до тех пор, пока к власти в России не пришли большевики, которые быстро переплюнули кровавые фантазии литераторов... ...а во Франкфурте-на-Майне благодарные читатели устроили музей книжки Struwwelpeter и её автора. Мало того, центр города украшает скульптурная группа персонажей сборника первых в истории садистских стишков.
Народная память о Великой Отечественной не была бы столь глубокой, если бы мы не знали книг, фильмов, стихов и песен, оставленных прошедшими эту войну людьми.
Булат Окуджава
Они стали поэтами, писателями, актерами, поделившимися с нами тем, чего не услышать в громе официальных славословий, не найти в учебнике по истории или газетной передовице: личным опытом, рассказом о «войне с самого близкого расстояния». Многим из них было по 18 лет, а некоторым и того меньше, когда они попали на фронт. 9 мая исполняется 100 лет со дня рождения одного из таких юных солдат – Булата Окуджавы, а 10 мая – 100 лет со дня рождения поэтессы Юлии Друниной. Их поколение подарило нам правду о войне, за которую, как оказалось, тоже надо было сражаться.
«Ты не маленький»
Не сказать, чтобы, вернувшись с фронта, все эти молодые люди тут же бросились писать о пережитом. Бурлила новая, мирная жизнь, полная надежд, а им было всего по 20 с небольшим – письменный стол подождет. К тому же многим потребовалось время, чтобы осознать себя писателем, поэтом, режиссером.
Впрочем, первые важные стихи и песни сочинялись прямо на фронте. Но мог ли советский официоз – да и вообще кто угодно, кроме воевавшего человека – выдержать такую пронзительную правду, как в стихотворении, написанном в 1944 году 19-летним танкистом Ионом Дегеном:
Мой товарищ, в смертельной агонии Не зови понапрасну друзей. Дай-ка лучше согрею ладони я Над дымящейся кровью твоей. Ты не плачь, не стони, ты не маленький, Ты не ранен, ты просто убит. Дай на память сниму с тебя валенки. Нам еще наступать предстоит.
Деген, родом из Могилева-Подольского, что под Винницей, 16-летним школьником записался в истребительный батальон – так называли добровольческие отряды для ловли диверсантов в тылу. «Подростками мы постоянно пропадали на территории местного 21-го погранотряда. К 16 годам я уже мог стрелять из всех видов стрелкового оружия, включая пулемет ДП, хорошо ездил верхом, разбирался в гранатах», – вспоминал Деген.
Батальон был слишком близко к линии фронта, чтобы простаивать в тылу, и уже через несколько дней ребята попали в бой под Вапняркой. «Рядом погибали мои одноклассники. Для меня это было потрясением. Я с трудом сдерживал слезы, когда мы хоронили убитых товарищей. В начале августа наш взвод поджег гранатами и бутылками с КС [зажигательной жидкостью. – «Профиль»] два немецких танка», – говорил Деген. Командный состав таял, и скоро вчерашний школьник стал командиром взвода, из которого до мирного времени дожили лишь четыре человека; все стали инвалидами.
При выходе из окружения под Днепропетровском Дегена ранили. В госпитале поставили на ноги и демобилизовали: отважный комвзвода все еще был несовершеннолетним.
«Еще не настал час»
Но юношу было не удержать. Поработав недолго трактористом, в 1942 году он вернулся в строй, став разведчиком при 42-м отдельном дивизионе бронепоездов, воевавшем тогда на Кавказе, и после гибели командира Дегена «за грамотность» поставили руководить разведотрядом. Бои на Кавказе Деген вспоминал, как самые тяжелые. После очередного ранения (Иону наконец исполнилось 18) он смог поступить в танковое училище. Командир боевой машины, потом взвода, потом роты, Деген стал тем, кого называли танковыми асами: в бою он уничтожил больше полутора десятков немецких танков и самоходок, в том числе восемь «пантер». Несколько раз отважного танкиста собирались представить к званию Героя СССР, но в конце концов на запрос из военкомата в Киеве, где жил в то время ветеран, пришел ответ: «Поскольку И.Л. Деген и так уже награжден большим количеством наград, есть мнение не присваивать ему звание Героя».
Константин Симонов
После войны и четырех ранений признанный инвалидом молодой человек поступил в мединститут, впоследствии став крупным хирургом-ортопедом: «Видя благородный подвиг врачей, спасающих жизни раненых солдат, я решил тоже стать доктором».
Стихи Дегена, такие же смелые и бескомпромиссные, как он сам, вызвали оторопь: Константин Симонов назвал процитированные выше «Валенки» клеветой и воспеванием мародерства. Партийные бонзы не желали волновать население рассказами о тяжести войны. В этом смысле показательны слова драматурга Александра Кеплера, сказанные в конце 1950-х во время обсуждения на «Мосфильме» сценария «Человек не сдается» Ивана Стаднюка о первых днях после нападения немцев. «Еще не настал час, чтоб можно было, не травмируя народ, показывать ему картину о самых страшных днях начального периода войны».
Повесть о пережитом в плену – «Это мы, Господи!» лейтенанта Константина Воробьева – в 1946 году оказалась несвоевременной. Дважды бежавший из плена, присоединившийся впоследствии к партизанам Воробьев получил возможность публиковаться лишь 10 лет спустя, а ту повесть напечатали через 40 лет после окончания войны.
Доставалось даже Александру Твардовскому – его ставшую всенародно любимой поэму «Василий Теркин», первые главы которой появились в 1942 году, журили за пессимизм и недостаточно четко прописанную «руководящую роль партии».
Обложка первого издания поэмы Александра Твардовского «Василий Теркин. Книга про бойца»
Ветер с фронта
И все же к военным стихам советское руководство относилось снисходительнее, чем к прозе или кино. В 1948-м вышел первый сборник стихов Юлии Друниной «В солдатской шинели», за ним последовали другие: «Ветер с фронта», «Окопная звезда». Она писала о войне чаще, чем многие другие поэты-фронтовики. Ее первое военное стихотворение, сочиненное в 1943 году, стало одним из самых известных:
Я только раз видала рукопашный, Раз наяву. И тысячу – во сне. Кто говорит, что на войне не страшно, Тот ничего не знает о войне.
«Мы пришли на фронт прямо из детства», – говорила Друнина. Ее история – еще один пример невероятного упорства, решимости и смелости.
Книжная девочка, дочь учителя истории, юная поэтесса-мечтательница, в 16 лет Юлия прибавила себе год возраста и записалась в добровольческую санитарную дружину. Летом 1941-го работала на строительстве оборонительных сооружений под Можайском, в хаосе во время авианалета потеряла свой отряд и примкнула к отряду пехотинцев. Попала с ними в окружение, две недели выбиралась, оказалась одной из немногих выживших.
Поэтесса Юлия Друнина
Стремясь попасть на фронт, стала курсантом школы младших авиационных специалистов. Наконец в составе 218-й стрелковой дивизии очутилась на 2-м Белорусском фронте. Была ранена в шею осколком снаряда, застрявшим в нескольких миллиметрах от сонной артерии. Думая, что ранение легкое, продолжала помогать другим раненым, пока не потеряла сознание.
После госпиталя 19-летняя Друнина получила инвалидность, вернулась в Москву, но не усидела и снова отправилась на фронт, в 1038-й самоходный артиллерийский полк 3-го Прибалтийского фронта. В конце 1944 года ее тяжело контузило. Друнина была награждена орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу».
Поколение юных фронтовиков, о котором идет речь, дало таких известных поэтов, как Эдуард Асадов (после ранения в голову он на всю жизнь ослеп), пулеметчик, а позже разведчик Давид Самойлов, командир десантного отделения Константин Ваншенкин, военные корреспонденты Юрий Левитанский и Семен Гудзенко. Последний прошел войну, но скончался молодым от последствий ранений.
А кто-то из молодых поэтов погиб в бою, поэтому известности большой, увы, не получил. Среди таких – Борис Костров, Павел Коган, Николай Майоров.
Слово лейтенанта
В годы оттепели заговорили о феномене лейтенантской прозы: одно за другим появлялись произведения о войне, написанные вчерашними юными солдатами и молодыми офицерами. Это были искренние, порой болезненные рассказы и повести о войне – так называемая окопная правда.
Одним из первопроходцев этого направления мог бы стать упомянутый выше Константин Воробьев, но его не печатали. А вот капитану гвардии Виктору Некрасову повезло больше: в 1947-м за опубликованную годом раньше повесть «В окопах Сталинграда» он получил Сталинскую премию. Книга была почти автобиографична и понравилась вождю, хотя автор и не пошел на уговоры чиновников вставить специальную главу об «отце народов».
Казалось бы, за книгой Некрасова должны были последовать и другие честные и откровенные повести о войне, но ждать этого пришлось минимум 10 лет. Тому было несколько причин.
Во-первых, большинство авторов лейтенантской прозы были на полтора десятилетия моложе Некрасова. Им предстоял путь осознания себя литератором и совершенствования своего мастерства. Можно вспомнить пример писателя-ветерана из совсем другой страны – американца Курта Воннегута. Он возвращался с войны решительно настроенным как можно скорее написать книгу о пережитом, но обнаружил, что не в состоянии найти правильную интонацию и форму для нее. На эти поиски у него ушло целых 20 лет – «Бойня номер пять» появилась лишь в конце 1960-х.
У позднего расцвета лейтенантской прозы были и политические причины. Сталин хотел контролировать память о войне, как и все остальное. Слишком много жесткой правды оказалось бы на поверхности, если бы слово получили все участники сражений. Сталину это было не с руки, поскольку он начал вновь закручивать гайки в едва вкусившей свободы и надежд стране. Поток военных воспоминаний был остановлен, оставили только вычищенное и героически-монументальное. С 1948 года даже 9 мая стало в СССР обычным рабочим днем. Идеологически это объяснялось тем, что пришло время мирного строительства и трудовые ордена актуальнее боевых.
Конец тишины
И лишь с хрущевской оттепелью ситуация начала меняться: появились повести «Южнее правого удара» (1957) и «Пядь земли» (1959) Григория Бакланова, «Батальоны просят огня» (1957) Юрия Бондарева, «Журавлиный крик» (1961) Василя Быкова, «Убиты под Москвой» (1963) Константина Воробьева и другие произведения. Эти авторы были ровесниками, они родились в середине 1920-х.
Не сказать, чтобы их встретили с распростертыми объятиями: партийные цензоры ежились от «нелицеприятного реализма» (выражение Василя Быкова) текстов, где подвиг был негромким, а боль и страх – неретушированными. Повесть Бакланова «Июль 1941 года» (1964), где рассказывалось о том, как сталинские чистки почти уничтожили офицерский корпус Красной армии, вызвала отторжение у официоза и много лет замалчивалась.
Однако нападавшие на писателей критики не могли не стушевываться перед их военной биографией. Юрий Бондарев – командир минометного расчета, дважды награжденный медалью «За отвагу» за уничтожение танка, пушек, огневых точек противника. Бакланов – командир огневого взвода, участвовавший во взятии Будапешта и Вены, раненный в бою в Запорожье. В конце войны – начальник разведки артиллерийского дивизиона.
Открытие окопной правды произвело на советских людей столь сильное впечатление, что на этот раз полностью закрутить гайки не получилось. Лейтенантскую прозу начали экранизировать. В 1964 году фронтовик Владимир Басов снял «Тишину» по одноименной повести Юрия Бондарева, в начале 1970-х вышел фильм «Горячий снег» по другой книге писателя. В 1972-м Станислав Ростоцкий экранизировал «А зори здесь тихие» Бориса Васильева.
Честное кино
Одним из первых оттепельных фильмов о войне стала «Баллада о солдате» (1959) Григория Чухрая. В отличие от большинства наших героев, к началу боевых действий он был довольно опытным младшим сержантом, поскольку ему было 20 и он уже полтора года служил в Красной армии.
Режиссер Григорий Чухрай на съемках фильма «Чистое небо»
Радист по первой военной специальности, летом 1941-го Чухрай стал воздушным десантником. Воевал под Сталинградом, участвовал в операции «Днепровский десант», прошел всю Европу, был четырежды ранен. Помимо еще одного выдающегося военного фильма «Чистое небо» (1961) Чухрай оставил мемуары с говорящим названием «Моя война».
Большим событием своего времени стала картина «Живые и мертвые» (1964) по роману Константина Симонова, одна из первых попыток советского кинематографа показать военную жизнь во всей ее сложности. Главные роли в фильме сыграли актеры, знавшие о войне не понаслышке, – ушедший добровольцем в 17 лет Кирилл Лавров, командир взвода зенитчиков Анатолий Папанов, участвовавший в обороне Севастополя Лев Любецкий.
Кирилл Лавров и Анатолий Папанов на съемках кинофильма «Живые и мертвые»
Многие известные актеры и режиссеры воевали: Юрий Никулин, Иннокентий Смоктуновский, Михаил Пуговкин, Владимир Басов, Леонид Гайдай, Владимир Этуш, Петр Тодоровский.
Смоктуновский, дважды кавалер медали «За отвагу», попал на фронт в 18 лет и вскоре заслужил репутацию везунчика – он оставался целым там, где другие погибали. Например, когда выполнял приказ доставить документы в штаб, находившийся на острове посреди Днепра. Идти надо было вброд, и этот маршрут простреливался немцами, которые уже убили двух посыльных. Погиб и товарищ Иннокентия, а он, ко всеобщему удивлению, даже не был ранен. Участвовал в битве на Курской дуге, в освобождении европейских городов. Несмотря на личное везение, Смоктуновский не романтизировал солдатскую жизнь и свое отношение к тому, что ему довелось пережить, красноречиво выразил в названии второй части своих мемуаров «Быть»: «Ненавижу войну».
Посмертно при жизни
«Война прошла как сюрреалистическое видение, и стройно рассказать о ней нельзя. Виктор Некрасов писал о позиционной войне; я застал войну наступательную, поэтому описать коллектив или отдельные характеры нет возможности: люди умирали быстрее, чем ты узнавал их имена. Не люблю этих воспоминаний, но и на моем счету 16 убитых фашистов при очистке ходов сообщения... Я не убивал ножом или штыком; граната, автомат. Бой лицом к лицу», – вспоминал скульптор Эрнст Неизвестный.
Приписав себе возраст, 17-летний Эрнст попал в 1942-м в 1-е Туркестанское пулеметное военное училище, откуда в следующем году младшим лейтенантом десантных войск отправился на 4-й Украинский фронт. Был командиром стрелкового взвода, участвовал в боях 2-го, 3-го и 4-го Украинских фронтов, в штурме Будапешта. Незадолго до победы, в апреле 1945-го, был тяжело ранен, да так, что его сочли мертвым и наградили посмертно орденом Красного Знамени и медалью «За отвагу». Неизвестного спасло то, что санитары в госпитале, не церемонясь, бросили «покойника» на пол. От удара он застонал. Но документы уже ушли по инстанциям, и вскоре мать будущего скульптора получила похоронку. После того как «воскресшего» офицера поставили на ноги, он три года ходил на костылях, принимая морфий для утоления боли.
Эрнст Неизвестный на площади Свободы в Риге
Будучи человеком невероятной силы воли и мощи (достаточно посмотреть на его скульптуры), Неизвестный сумел отучить себя и от морфинизма, и от костылей и прожить долгую – 91 год – и насыщенную жизнь художника мирового масштаба.
«Я не понимаю, как люди, пережившие войну, могут стройно о ней писать», – говорил Неизвестный. Вместо слов он изъяснялся своими скульптурами, в частности, серией «Война – это...», над которой работал в 1950-х.
Он считал, что война стала «исходным опытом, который заставил меня по-новому взглянуть на искусство, в том числе и на скульптуру». «В войне (в особенности для тех, кто в ней участвовал) была очевидна некоторая хотя и античеловеческая, но становящаяся частью людей и заставляющая их убивать друг друга сила. Война – это чужеродный элемент в живом, ведущий его к смерти», – объяснял художник.
Не желавший писать о пережитом, Неизвестный сам стал героем стихотворения. Отталкиваясь от истории с посмертным награждением при жизни, Андрей Вознесенский написал:
Лейтенант Неизвестный Эрнст. На тысячи верст кругом равнину утюжит смерть огненным утюгом.
В атаку взвод не поднять, но сверху в радиосеть: «В атаку, – зовут – … твою мать!» И Эрнст отвечает: «Есть».
Но взводик твой землю ест. Он доблестно недвижим. Лейтенант Неизвестный Эрнст идет наступать один!
Подвиг школяров
Несколько самых известных в нашей стране военных песен сочинил Булат Окуджава. Среди них «А мы с тобой, брат, из пехоты (Бери шинель – пошли домой)» и «Нам нужна одна победа».
Как и многие его ровесники, 17-летний Булат рвался на фронт, но в военкомате он и такие же зеленые добровольцы услышали от капитана: «Чтобы я вас здесь больше не видел, ясно? Надо будет, сами вызовем. Всё. Бывайте здоровы, школяры». Последняя фраза потом превратилась в название самой известной фронтовой повести Окуджавы.
Из близких людей к началу войны рядом осталась только бабушка: отца, большого советского чиновника, и нескольких его братьев расстреляли в 1937-м, обвинив в троцкистском заговоре, мать через год отправили на 10 лет в Карлаг, тетку, жену грузинского поэта Тициана Табидзе, казнили в 1941-м. Юноша шел воевать не за Сталина, а за родину.
Дождавшись совершеннолетия, осенью 1942 года Булат оказался на Закавказском фронте, минометчиком в кавалерийском полку 5-го гвардейского Донского кавалерийского казачьего корпуса. В декабре был ранен под Моздоком, после госпиталя и до демобилизации в 1944-м служил сначала в 124-м стрелковом запасном полку в Батуми, а потом в 126-й гаубичной артиллерийской бригаде большой мощности Закавказского фронта, у границы с Ираном и Турцией.
Был на войне и соавтор Окуджавы композитор Исаак Шварц; вместе они написали такие известные песни, как «Ваше благородие госпожа Удача» из фильма «Белое солнце пустыни» или «Любовь и разлука» из картины «Нас венчали не в церкви». Молодой руководитель хора и оркестра, в 18 лет Шварц стал сапером, был ранен в 1942-м под Харьковом.
Голос из окопов
Свой военный опыт Окуджава описал в повести «Будь здоров, школяр», опубликованной в 1961 году в альманахе «Тарусские страницы» при большом содействии Константина Паустовского. Отдельной книгой повесть вышла только четверть века спустя.
Автор совсем не пытается представить себя бравым героем, наоборот, подчеркивает свою неуклюжесть и несоответствие армейским стандартам. Но сколько таких нескладных ребят отважно сражались в боях и отдали жизни за победу.
Как и многие фронтовики, Окуджава не воспевал и не приукрашивал войну. Он говорил:
«Я думаю, что прежде всего война была таким страшным, чудовищным событием в нашей жизни, что отзвук от нее идет, продолжает идти и распространяться на другие поколения, как круги по воде».
Конечно, личные свидетельства – самые трудные и неудобные, ведь они сильнее задевают душу, чем штампованная открытка или билборд с георгиевской ленточкой (а то и с немецким или американским танком, которые время от времени по неведению лепят в коллажи современные горе-дизайнеры). Они заставляют думать о том, что было, а не отмахиваться, маскируя этот жест под приветствие. Куда проще идти путем бравурных клише, созданных теми, кто никогда не нюхал пороха.
Голос этих личных свидетельств обычно звучит тише, его приглушают, заслоняют грохотом казенных фанфар. Но не будь его, кровь, пролитая на войне, давно бы воспринималась младшими поколениями лишь как краска на плакатах.
Выспаться, провести генеральную уборку, посмотреть все новые сериалы и позаниматься спортом. Потом расстроиться, что время прошло зря. Есть альтернатива: сесть за руль и махнуть в путешествие. Как минимум, его вы всегда будете вспоминать с улыбкой. Собрали несколько нестандартных маршрутов.