…из дурного дома не найдет хорошего и честного жениха.
Наверно, взрослый человек с хорошим образованием надо мной бы посмеялся. Какой Иван Грозный, какая опричнина, когда Раскол произошел при Алексее Михайловиче Тишайшем, втором из Романовых. Но ассоциации были именно такими. В церкви пахло стариной и опасностью. Чем-то очень-очень древним, очень сильным и очень страшным. Может быть, потому, что меня, как абсолютное большинство детей бывшей советской страны, в детстве не водили в храм – и церковный запах не воспринимался как родной.
Но вместе с ощущением древней мощной силы, тяжелой каменной угрозы было и еще что-то… Какая-то суровая, безэмоциональная, безжалостная притягательность.
Как будто меня тут ждали.
Ждали, когда я уже наиграюсь, брошу свои карандаши, куколки и рисунки, и приду. Чтобы навсегда остаться.
В церкви я чувствовала что-то такое, что исходило от матери. Что-то, что было сильнее меня. Только в миллион раз больше. Жутко, несравнимо.
Но я совсем не хотела об этом думать – ведь мои рисунки и карандаши мне были очень дороги. И я совершенно не собиралась от них отказываться – ради чего-то жуткого и чужого, что еще неизвестно, примет ли или нет.
Поэтому, удовлетворив свое любопытство, я зашагала домой. То есть к маме.
При моем появлении собака опять разразилась лаем. Это безумно раздражало. Псина то ли заимствовала неуравновешенный характер от своей хозяйки, то ли не привыкла к гостям. Гости бывали уже отнюдь не столь часто, как когда-то, в моем детстве… Мать уже не жила проходным двором – у нее не было столько энергии, как в молодые годы, да и подруги остались в родном городе. Конечно, она и здесь обзавелась приятельницами, иначе и быть не могло, но это было уже не то – она ведь не сидела с ними за одной партой, не гоняла под дождем с коляской.
– Тихо, Манька! – рявкнула я на истеричную псину.
– Неточка, а ты дай ей косточку, – посоветовала мать. – А то выйди погуляй…
Честно говоря, я уже устала, но мысль была здравая. Поэтому спорить я не стала, взяла поводок, накинула на ошейник. Манька в восторге взвилась под потолок.
– Да выйдем, выйдем, – ворчливо пообещала я. – Не психуй…
Как же давно я не гуляла с собакой!
Собственно, с того самого момента, как перестала жить с матерью, кажется, и не гуляла. Я не заводила животных – не хотела ответственности. Мне нравилось быть свободной – чтобы в любой момент сорваться на плэнер, на выставку в другой город, на дачу к друзьям и не думать о том, кто останется в одиночестве в пустой квартире. Полет моей фантазии ограничивался только финансами.
Кстати говоря, животных еще надо было кормить, делать им прививки… ну и всякое такое.
А если ты не готов взять ответственность даже за собаку или кошку, о каком ребенке может идти речь?
Черт, и почему я вообще об этом постоянно думаю?
Впрочем, понятно, почему. Это все мать… Она меня загипнотизировала, внушила мне эти ужасные мысли.
А может быть, возраст… Биологическая программа, вшитая в ДНК.
Просто пришло время – и мысли пошли по наезженной колее.
Гулять с собакой – абсолютно не то, что одной. Совершенно меняется восприятие мира. Я останавливалась у каждого куста, пока Манька обнюхивала заинтересовавший ее предмет. Хотела взять поводок в правую руку, но псину упорно вело влево. Я догадалась, что мать, наверно, приучила ходить ее по левой руке.
Со мной несколько раз здоровались – что меня сначала совершенно поразило. Потом я поняла, здоровались не со мной, а с собакой, примелькавшей на районе. Забавно.
Мда, никогда не думала об известности такого рода.
Обойдя все окрестные дворы, мы вернулись. Меня ждал еще один плотный ужин – надо сказать, давно я так не ела. После чего я отправилась в пустовавшую комнату отчима – пытаться рисовать и спать. Из первого ничего не получилось, зато вырубило меня почти сразу, несмотря на то, что я спала днем. Наверное, я все же устала – от дороги, нового места и репродуктивного давления.
А на следующий день мать предложила мне сходить в театр.
– Павлу Игоревичу тут отдали контрамарки – пойдешь? Пропадут же…
Мне нравился театр. Нравилось наблюдать за чужой жизнью на сцене, уноситься вместе с залом за пределы своей. Забывать о сиюминутном, проваливаясь в придуманные кем-то истории.
Наверно, я любила театр, потому что любила искусство вообще.
Вымышленное, ненастоящее почему-то воздействовало на меня не менее сильно, чем реальное, а иногда и сильнее.
Я знала, что так не у всех людей. И есть те, кто к литературе, к живописи, к театру совсем равнодушны. Я не понимала их – и, наверное, боялась. Как всех чужих, непохожих, странных…
До Малого театра я добралась самостоятельно. Не заблудилась. Островский взглянул на меня со своего постамента сумрачно и сурово. Мне даже показалось, он не рад меня видеть.
Впрочем, скорее всего, у меня просто была слишком богатая фантазия.
Давали «Не было ни гроша, да вдруг алтын». Одну из лучших пьес великого драматурга… Рядом со мной сидел какой-то парнишка, явно студент, и пожилая дама в кокетливой фиолетовой шляпке с розой. Мне показалось, она косплеит покойную Елизавету II.
Игра актеров была просто потрясающей. Это было совсем, совсем не то, что мне приходилось видеть дома, в своем провинциальном театре… Уровень отличался просто как небо и земля. Спектакль совершенно меня захватил, настолько, что в антракте я вдруг залилась слезами.
Казалось, все это так про меня, про меня… Бедность, отсутствие перспективы, нелепые попытки вырваться из заколдованного круга… Тиски экономических обстоятельств, душащие, как руки насильника…
И мне, как Настеньке, в жизни не светит ничего, кроме горя и нежеланного брака… Брака, от которого, увы, невозможно отказаться – ведь нужно же в самом деле на что-то жить…
В какой-то момент я сама стала Настенькой, слилась с ней благодаря гениальной игре актрисы. Все, что происходило с ней, происходило и со мной.
Я рыдала, промокая слезы бумажной салфеткой.
Парнишка-студент смотрел на меня с плохо скрываемым ужасом, соседка, косплеившая королеву английскую, понимающе кивала.
А потом антракт закончился. И настроение пьесы совершенно изменилось. После драматических сцен с надрывом пошли комические. И вдруг вспомнилось, что Островский – вообще-то действительно великий комедийный драматург.
И стало смешно. Точно так же, как слезами пятнадцать минут назад, я заливалась смехом. И не было больше неразрешимых противоречий, не было нерешаемых проблем.
Все было решено великой силой искусства.
Из театра я выползла опустошенная. Очищенная великой пьесой. Ну, может быть, не великой, просто хорошей. Одной из многих в ряду других. Но все-таки поставленная и сыгранная таким образом, она стала не просто хорошей, а гораздо больше. Замечательной.
И я больше совсем не думала о том, кому я нужна – со своим искусством и своим эгоизмом. Я стала свободна. На какое-то время.