- Ты полетишь со мной?
Одиночество, погасшее сердце и лучи греющего света
Полноразмерное изображение здесь (жмяк)
Тёмные мысли...
Приятная тьма
Выбор (рабочее название "Жених") ужасы Часть 4
Автор Волченко П.Н. (иллюстрация - моя срисовка, автора первичной картинки - не знаю)
Ссылки на начальные части:
Негромко звякнули стопки, Толик, громко выдохнув, замахнул третью стопку за пять минут. Эта прошла легко, не обжигая горло, но тепло в кишках его разрослось, ему стало хорошо, пережитый с полчаса назад страх, теперь казался далеким, произошедшим будто бы не с ним.
- Виктор. – вновь рука в лучах солнца.
- Анатолий. – Толик пожал руку собеседника.
- Анатолий, можно я сразу перейду к делу?
- К делу? – Толик даже усмехнулся. Ему казалось, что такое может произойти только в приключенческом кино: кафе, где только двое посетителей, тихий разговор и предложение какой-нибудь сделки, типа убрать президента или выкрасть полуторакилограммовый алмаз стоимостью чуть не в триллион долларов. – Прошу прощения, но вы, наверное, меня с кем-то спутали.
- Нет. Вы, как это, - печатник? Простите, я не совсем знаю как называется ваша профессия.
- Да, я. – Толик стал серьезным, уселся ровно. – Я педофелию не печатаю, если вы…
- Нет-нет, что вы. – собеседник даже хохотнул. – Я не из этих. На детей я только умиляюсь.
- Тогда я вас слушаю.
- Вы вчера здесь сидели с девушкой… - тяжело начал собеседник.
- Да. Вы, - Толика пронзила внезапная догадка, - вы ее муж?
Все сходилось: слишком дорого она выглядело, слишком невозможна она была для его, для Толиной жизни. И встреча их вчерашняя была не более чем шалостью избалованной женушки-домохозяйки, что устала от золотой клетки и захотела подышать свободой, а он, Толик, попался под руку.
- Нет, и не муж. Я хотел бы вас попросить, - он кашлянул, - если в ваши планы входит только мимолетное увлечение, не ищите с ней больше встреч.
- Я? Простите, но я даже имени ее не знаю. – он грустно улыбнулся, - Иди туда, не знаю куда. Все у меня так в жизни, - наверное он был уже чуть пьяненький и его понесло на откровения, - без имени, без адреса, без финала. Встретил только, и не знаю ничего. И вы еще тут… Не везет. Еще по одной?
- Может вам не стоит? – спросил заботливо голос.
- Может. Да тут, - чуть склонил голову, - осталось то. Давайте, а то мне больше достанется.
- Ну что же, давайте. – собеседник вновь наполнил стопки. Толик привстал, чтобы дотянуться до наполненной стопки и почувствовал как его чуть-чуть повело в сторону. Удивился: неужели его так быстро развезло? Наверное все из-за этого идиотского Ленкиного розыгрыша, а еще и из-за этого старика. Наверное сейчас начнет запугивать, угрожать, у них, у богатых, те еще причуды. Ну и правильно это вообще то: кто он и кто она?
- За что будем пить? – спросил собеседник.
- За любовь. – ответил Толик, уточнил. – За глупую, несчастную любовь.
- За любовь. – подытожил старик и они выпили. В графине было пусто, внутри было тепло и тоскливо, хотелось плакать на чьем-нибудь плече и рассказывать про то, как она, незнакомка, прекрасна, и какой он, Толик, жалкий, а еще про то что он ничего не сможет дать ей в жизни. Хотелось заказать второй графин.
Толик поднял руку, официант достаточно резво оказался возле их столика, замер в ожидании:
- Еще, графи…
- Сколько с нас? – опередил его старик. Официант вытащил из под зажима счет, протянул в темноту. Послышалось шуршание, на стол легла тысячная купюра. – Это с чаевыми. Спасибо.
Официант до невозможности быстро, практически незаметно, забрал деньги, сказал подобострастно:
- Заходите еще.
- Но… - возмутился Толик.
- Вам хватит. Пойдемте. Нам обоим следует подышать свежим воздухом.
- Как скажете.
Они вышли из кафе и только сейчас Толик смог разглядеть своего собеседника: действительно старик, одет богато, со вкусом, в руке клюка, именно клюка, как у старушек – лакированная деревянная ручка, никелированная трубка, стоптанная резиновая пятка. Старик крепко прихрамывал, когда шел, клюка его поскрипывала резиновой пяткой. Лицо у старика было культурное, даже культурно-интеллигентное, такие вот типажи любили использовать в советских фильмах для скромных, но весьма положительных персонажей. Этакий папа Карло, да и голос у него соответствующий, такие люди угрожать не смогут даже не из-за характера, а из-за генетической предрасположенности.
Шли молча, старик хромал, открывал было рот, видно было, что хотел заговорить, вот только темы не находил, Толик почтительно молчал, ждал.
- Погода хорошая, знаете, весна как подходит, легче становится, как будто и внутри все расцветает. День прибавляется и кажется, что все хорошо будет, что жить будешь. Вам наверное меня не понять, это как… как к конечной станции подъезжать, чем ближе, тем думаешь больше, чаще.
- Не скажите. Чувствуется.
- Правда? – он удивленно посмотрел на Толика. – А я бы и не подумал. Хотя, моя…
- Папа! – возмущенный окрик резанул по ушам. Старичок, до того чинно вышагивающий рядом с ним, вжал голову в плечи, и как то сжался весь, уменьшился что ли. Толик было хотел оглянулся, но старик сказал ему: «идемте» и даже зашагал чуть быстрее, что наверное со стороны выглядело даже комично. Толик так и не оглянулся, вместо этого он, почему-то, засеменил рядом со старичком, подстраивая свой шаг к его коротеньким прихрамываниям.
- Папа! Анатолий! – повторился крик, скорый перестук острых каблучков, даже судя по звуку Толик был уверен, что каблучки эти переходят в прекрасные элегантные туфли, а туфли, в свою очередь, нежно облегают маленькие грациозные стопы стройных ног и… Толик становил свои размышления. – Да стойте же!
Ладонь, узкая, белая ладонь, ухватила Толю за локоть, другая легла на плечо старичку. Они остановились, бежать больше не было смысла. Толик все еще не оборачивался, смотрел вперед как болванчик и на то у него была причина – от него пахло водкой и он не хотел дышать на нее таким вот, проспиртованным духом.
- Папа. Зачем? – прекрасная незнакомка втиснулась меж ними, взяв под руку и старичка и Толика. Она выглядела, как и вчера, великолепно, только на этот раз на ней было не строгое темное пальто, а укороченное серое, со строгой, хорошо вписывающейся в стиль, вышивкой в тех же тонах.
- Ну, как то не хорошо, вот так сразу я и подумал, что надо узнать, познакомиться с молодым человеком и…
- Папа, ты пил? – она прищурилась, посмотрела пристально на отца, сказала строго. – Дыхни.
- Ну доча, только чуть-чуть. Анатолий, подтвердите.
- Это ты?
- Что? – он невинно и удивленно выпучил глаза.
- Боже мой! – она зло зыркнула на Толика, выдернула руку из его руки, и, быстро, едва ли не таща за собой бедного старичка, пошла вперед.
Толик смотрел ей вслед и не знал что сказать. Виноват, но и не виноват же, он то думал, что все как в фильме, что будет человек в шляпе и твидовом костюме и будет говорить что то немного пугающее, угрожающее, а тут… а тут как всегда все не так. Толик сунул руки в карманы, пнул подвернувшуюся под ноги пачку сигарет и побрел неспешно в сторону своего магазинчика. Может свет дневной на него так подействовал, может водка еще бродила в крови и изгоняла страх, но он успокоился и злость на Лену из него вся выветрилась, будто и не было. Теперь можно поработать, правда придется задержаться, чтобы завтра не нарваться на скандал с Людмилой Николаевной, ну если она конечно придет, в последнее время она перестала появляться на работе, а только отзванивалась.
Магазинчик их закрыт не был. Как ни странно, Толик думал, что Лена может попросту сбежать, после его ухода. Но нет: вон, сидит красавица за кассой, сканворды свои вечные гадает, из обширных разноцветно-полосатых рукавов свитера едва-едва торчат пальчики с красным маникюром, лоб Лены наморщен, сама ручку грызет – думает. Толик вошел в магазин, звонок над входом они так и не поменяли, да и Лена была сильно увлечена, не заметила, как Толик вошел, не услышала, как он тихо подкрался, зашел со спины и склонился почти к самой ее голове, прищурился рассматривая сканворд. Судя по всему Лена задумалась над простеньким вопросом: «Рогатый воин севера».
- Викинг. – тихо, едва слышно, шепнул Толик.
Лена потянулась вписать слово, коснулась ручкой пустой клетки и только потом пронзительно завизжала. Толик, с чувством исполненного долга, сунул руки в карманы и, насвистывая, двинулся в свой подвальчик. Сзади слышалось громкое заполошное дыхание – переводила дух, а после, как раз, к тому времени, когда за Толиком закрывалась дверь, Лена разродилась гневной визгливой тирадой. Толик был счастлив!
Комната, залитая густым, непроглядным мраком, музыка ухает басами, то хрипит то визжит голос Оззи Озборна, на кровати, опершись спиной на подушки, сидит Толик в маленьком желтом круге света от настенного бра. Толику тоскливо, Толику все опостылело. Он крутит в руках маленький желтый мяч для тенниса, а после замахивается и бросает его в темноту и… Звука удара не слышно, мячик исчезает во мраке на несколько мгновений, ритм музыки резко ускоряется, барабаны, высокое соло на гитаре и из темноты обратно в руки Толика летит мяч. Он его ловит, усмехается, подбрасывает, ловит и снова бросает обратно, Темноте. Она поймает, не уронит.
Из за двери едва слышный голос мамы:
- Толь, сделай потише.
- Хорошо, мам. – он не встает. Магнитофон стоит в темноте – этого достаточно. Он даже не шепчет, он просто громко хочет и все, музыка становится тише, сквозь высокие ноты визжащего Оззи становится слышен телевизор в зале, там родители смотрят какое-то кино, за стенкой плачет ребенок. Он тоже в темноте, он маленький, ему еще нет и года, сейчас он лежит в своей маленькой кроватке, над ним натянута резинка с погремушками, пеленки мокрые. Родители малыша где-то на свету, либо в зале, либо на кухне, дотуда Темнота не может добраться, а рассказать и показать Толику то, что не в ней, она не может.
Толик закрывает глаза, музыка затихает, почти тишина, а Толику и хочется тишины, настоящей, глубокой, полной. И он ее делает, это оказывается очень просто – сделать тишину, надо просто уплотнить тьму вокруг себя, взбить ее до состояния ваты, и все, и можешь оказаться в абсолюте беззвучия. Этого стоит только захотеть и Толик хочет, но в то же время он боится тишины. Он устал от звуков, от громыхания, его раздражает этот чертов родительский телевизор в зале с их фильмом, его бесит ребенок в кроватке, что все никак не может прекратить плакать, его бесит даже любимая музыка, но… В темноте и в беззвучии очень легко приходят мысли в голову.
Катя являлась не образом, не воспоминаниями, не голосом или, тем более, ощущением запаха, - нет, Катя приходила тоской, послевкусием. Он просто лежал, в голове пустота, а потом он вдруг понимает, что вновь тоскует по Кате. Поначалу он думал, что все это прошло, забылось тогда, под дождем, когда они обменялись ничего, или слишком много значащими фразами. Тогда резко схлынула острая боль, тогда закончились попытки нарисовать портрет и оборвались стихотворные строчки – все это спряталось в белую картонную папочку на завязках, а потом было придавлено тяжелыми стопками чистой бумаги, тетрадками исписанными, но чувство, как оказалось, не пропало.
Толик всякий раз ощущал, как Темнота становится какой-то ершистой, колючей, когда он начинал думать о Кате, порой ему даже нравилось позлить ее, хотелось ему, чтобы она вот так вот по новой окрысилась, зашептала злобно. Но чаще всего он просто тосковал, и было на сердце у него и сладко и пусто от тоски этой.
Темнота вновь зашипела, зашуршала, разрывая тишину. Толик вздохнул, закрыл глаза, и, как и захотел, увидел младенца. Малыш уже устал плакать, он очень хотел чтобы родители пришли, он тянул ручки во мраке, но пухлые пальчики натыкались на противно дребезжащие погремушки. Теперь модно так воспитывать: как можно меньше уделять внимания ребенку, про это даже по телевизору говорили, Толик смотрел программу по первому каналу. Модно, но ребенка было жалко, очень жалко. Толик пожелал, протянулся из своей Темноты в чужую, через стену, и маленькая кроватка на скрипучих резиновых колесиках тихонько закачалась туда-сюда, сюда-туда. Малыш всхлипнул, сунул пальчик в рот, глазки его широко распахнутые, смотрели в темноту, а Темнота смотрела ему в глаза. Скрип-скрип, поскрипывали резиновые колесики по дощатому полу, тихонько шуршали пластмассовые горошины в погремушка, малыш засыпал. Он зевнул, закрыл глазки и тихонько засопел. Толик улыбнулся, открыл глаза и в это же мгновение кроватка за стеной остановилась.
Вечером, когда рабочий день подходил к концу и скоро надо было закрывать магазин, Лена спустилась к нему в подвальчик. Она постучала о косяк открытой двери, спросила:
- Можно?
- Подождите минутку, я не одет. – буркнул недовольно Толик от компьютера. Настроения общаться с Леной не было, поэтому он упорно делал вид, что занят работой, хотя, на самом деле, все сегодняшние заказы он уже напечатал – не урожайный выдался денек.
- Хорошо, я подожду. – она скрестила руки на груди, деловито посмотрела на миниатюрные золотые часики на запястье. Толик не торопился: он щелкал мышкой, перебрасывал фотографии по макету листа, склонял голову на бок, будто в великой задумчивости, потирал подбородок и постукивал пальцем по столу.
- Толь. – не выдержала Лена.
- Я занят. – ледяным тоном ответствовал Толик.
- Прости меня, пожалуйста. Я не хотела… Я не думала, что ты так.
- Ничего страшного. – перебил ее Толик. – Все нормально.
- Толь.
- Да, внимательно. – он не отрывал взгляда от монитора, да еще и в довесок зевнул сладко и протяжно, добавил. – Говори.
Она нахмурилась, посмотрела на него строго, развернулась резко, так, что длинные волосы взмыли широким веером, ушла. Обиделась. Ну ничего, этого он и хотел. Если они друзья, а она же именно так ставит их отношения, то пускай понимает, что такое дружба и какие там могут быть последствия на злые шутки. Хороший, настоящий друг, сейчас бы не развернулся, не стал бы злиться, а попытался бы, да хотя бы и насильно, завязать разговор.
Толик усмехнулся, но в это же мгновение услышал, как она, не доходя до лестницы, обернулась – скрипнули ее кроссовки, а потом зашагала обратно. Ну все, теперь он должен будет выслушивать гневную тираду, сейчас она будет тыкать в него пальцем и говорить, что он сам виноват, что он ей уже отомстил и то что вообще – на девушек обижаться не принято. Он вздохнул.
Лена зло вломилась в его каморку, шагнула к его стулу, встала прямо над ним. Толик из последних сил не отрывал взгляда от экрана монитора, он слышал как злобно сопит Лена, он просто таки кожей чувствовал исходящий волнами от нее гнев, но старался не подавать виду.
- Толь. – коротко, рублено, словно топором взмахнула. Если бы он действительно сейчас собирал макет, он бы вздрогнул и, может быть, даже еще бы и взвизгнул, чтобы комичнее было. Но он был готов и потому ни единый мускул на его лице не дрогнул. – Толик, нам с тобой надо серьезно поговорить.
- А мы что делаем?
- Та, эта, вчерашняя, с которой ты…
- Ну, продолжай.
- Не встречайся с ней.
- Не понял. – он непонимающе уставился на нее. – С чего бы это?
- Она мне не нравится.
- А мне лысый твой не нравится и что с того?
- Он не лысый.
- Положим, что та мелкая поросль волосы, что это меняет? Я же не лезу в твои дела.
- Она мне не нравится. – упорно повторила Лена, - И Петя тут не причем.
- Петя? – Толик усмехнулся. – Смешно. Такой мужик, рожа такая и «Петя».
- Толь!
- Ладно, Петя, так Петя. Лен, тебе не кажется, что ты лезешь не в свое дело. Всё, мы расстались, - он посмотрел ей в глаза, - друзья теперь, амба. Понимаешь. Ты гуляешь со своим Петей, я гуляю с Дашей, с Викой, с Маней – все, свобода. Понимаешь?
Она громко дышала, ноздри ее по лошадиному раздувались – она злилась. А потом она как-то разом обмякла, осела, обвив его шею своими руками в жарком этом безрамерном свитере, прижалась к Толику щекой и закрыла глаза – Толик увидел это в отражении монитора.
- Лена. – она молчала, только как котенок терлась щекой, будто устраивалась поудобнее.
- Лена. – повторил Толик настойчивее. Сердце его билось, дыхание чуть-чуть срывалось и Толик жутко боялся, что Лена может это заметить. Да, они стали друзьями, да, роман их преждевременно скончался, но почему же ему сейчас так хорошо в ее объятиях? – Лена!
- Толик, - тихо сказала она шепотом, - милый.
- Какой я тебе милый! – он скинул с себя ее руки, соскочил, уставился на сидящую на корточках Лену. – Ты что творишь! Лен… - сглотнул, он понимал, что сейчас выглядит точно так же, как Лена несколько секунд назад – стоит, нависает, дышит зло, ноздри раздуваются как у загнанной лошади.
- Ты странный. Знаешь, когда мы с тобой встречались… Этот свет вечно включенный, ночью, днем, - усмехнулась, - Смешно было. Думала играешь, а ты взаправду. Я, знаешь, я испугалась. Просто испугалась. Представь себе: как это – жить с сумасшедшим?
- Я не сумасшедший. – вырвалось у Толика слишком быстро. Слишком часто ему говорили, что так бояться темноты – это ненормально, слишком многие уже вертели пальцем у виска, а он – он говорил что не сумасшедший.
- Я думала так.
- Поэтому ты…
- Поэтому мы расстались.
- Нет, не мы, ты этого хотела, - он вспылил, затряс пальцем в воздухе.
- Давай не будем. Это уже прошло.
- Но не забылось.
- Толик… Ну не о том же.
Толик медленно вдохнул, выдохнул, спросил:
- Тогда о чем? Что поменялось?
- Я кое-что поняла, - она уселась прямо на пол, улыбнулась беззаботно, как девчонка, прищурившись посмотрела ему в глаза и сказала, - Я поняла, что люблю тебя.
- И когда ты это поняла? Когда обжималась со своим Петенькой?
- Нет. Когда увидела тебя с этой кобылой.
- Милочка, это ревностью называется. – он усмехнулся, уселся рядом с нею на пол, протянул руки ладонями вверх, она возложила на них свои, он продолжил. – Ты просто ревнуешь.
- Нет. Совсем даже не ревную. – она состроила хитрую физиономию, - Я тебя люблю. Сильно и по-настоящему. Правда. Я когда тебя вчера увидела, я просто… - ее всю передернуло, - бррр. Я просто поняла, что ты мне нужен и…
- А Петя не нужен.
- Петя хороший, он такой серьезный, такой боевой, такой петушок.
- Ты только ему этого не скажи.
- Почему? Ему очень нравится, когда я ему говорю «петушок».
- Однако интересный он тип…
Лена ухватилась крепче за его руки, потянулась к нему, глаза ее насмешливо смотрели в расширившиеся от страха зрачки Толика. Она вдруг оказалась так близко, он чувствовал запах ее кожи, который на расстоянии прятался за ароматом ее духов, он уже почти ощущал теплоту ее губ на своих и…
- Эй, есть тут кто? – послышался сверху крик
- Ты дверь не закрыла? – Толик соскочил, а Лена, прикрыв рот ладошкой, тихо сказала: «Ой».
Толик быстро пробежал по коридору, взметнулся вверх по лестнице, и, запыхавшийся, предстал перед покупательницей:
- Вы что-то хотели? – обратился он к сморщенной, но еще молодящейся старушке. Та зыркнула на него.
- Почем эта рамка? – спросила она довольно злобно.
Толик, не смотря на то, что под рамкой был ценник, ответил вполне учтиво:
- Пятьдесят.
- За это?
- Да. – кивнул, попытавшись передать на лице вселенскую скорбь. Сзади послышался звук тихо открывающейся двери – Лена пришла.
- Грабеж. – заявила старушка как-то уж слишком наигранно и привычно, даже сложилось ощущение, что она так говорит при каждом посещении любого магазина.
- Простите.
- Заверните, - и с особой едкостью добавила, - пожалуйста.
- Конечно.
Он достаточно быстро открыл шкафчик, достал коробочку с рамкой и едва ли не с поклоном возложил коробочку на прилавок перед старушкой. Она, в свою очередь, положила пятьдесят рублей, подождала, когда Толик выбил чек, и только после этого, убрала рамочку в свою безразмерную «сумочку» и, гордо воздев морщинистую голову, направилась к двери. Уже от самого входа, она, обернувшись, заявила:
- Устроили тут…
Вышла и Толик с Леной рассмеялись.
Утром они проснулись вместе.
Выбор (рабочее название "Жених") ужасы Часть 1
Автор Волченко П.Н. (иллюстрация - моя срисовка, автора первичной картинки - не знаю)
- Мама, выключи свет. – он приподнялся на локтях, и с мольбой посмотрел на строгое мамино лицо, - Пожалуйста.
- А ты баловаться не будешь? – она сложила руки на груди и, наморщив брови, пристально посмотрела на сына. – Мне как вчера не надо.
- Нет, не буду, честно! Выключи.
- Ну ладно, но если только услышу! – она погрозила пальцем.
- Буду спать со светом! – торжественно провозгласил ребенок, откинулся на подушку и натянул одеяло по самую шею.
Щелкнул выключатель, ночник погас, силуэт мамы остро прорисовался в желтом прямоугольнике открытой двери.
- Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, мама.
Она закрыла за собой дверь, послышался тихий, неразличимый шепот. Наверное опять говорила, что у всех дети как дети, боятся темноты, спят с ночниками, а у нее…
Мальчик послушно лежал в темноте, глаза его были открыты и они видели ее – темноту, непроницаемость мрака. Мальчик выпростал руки из под одеяла, поднял над собой в незримую темноту, пальцы его щупали, искали. Послышался легкий шорох, едва слышимый треск, будто рвались тонкие нити паутины. Сжатая в кулаках, тихо шуршала, перекатывалась и непонятно перешептывалась темнота.
Скорый взгляд на часы – еще только половина восьмого, но уже темнеет. Небо затянуло чернотой туч, подернуло сумраком улицы, фонари же еще и не думали зажигаться – таймер, у них таймер. Рука сама по себе потянулась к внутреннему карману, там, за закрытым клапаном, скрывался длинный, в локоть, тяжелый фонарь.
Мгновенная вспышка и за нею долгий трескучий раскат грома. Люди шли торопливо, мелькали вокруг плащи, куртки, в воздухе клубился морозный туман – сейчас ливанет. Он перестал сдерживаться, ускорил шаг, а потом и вовсе – побежал. Тяжелые подошвы громыхали о мокрый, блестящий асфальт, рвалось дыхание, но он все равно не успевал – темнота сгущалась быстро, она скапливалась непроницаемо в углах, она кралась по узким переулочкам, повинуясь незримым движениям туч в черном небе, тянулась, ширилась, жадно пульсировала. Закрапал мелкий дождик, холодная злая изморось зашуршала, закорябала острыми своими коготками голубиными, наполняя промозглую сырость серого города тихим шорохом, ворчанием невнятным, гулом блестящих сливных труб. А может и не изморось это, может темнота сама шуршала, тянулась, ворчала недовольно…
Он уже выхватил фонарь, широкий круг ярко-белого света метался то по блестящему мокрому асфальту, то по темным, промокшим стенам, с губ срывались облачка пара.
Он влетел в раструб света фонаря над подъездом, остановился, упершись руками в колени, отдышался. Фонарь над ним изредка, на короткие мгновения, с легкими щелчками, гас и тут же вспыхивал. Железная подъездная дверь пропиликала трелью и открылась, на улицу осторожно высунулось острие зонта, хлопнуло парусом – зонт раскрылся, и следом за ним из подъезда вышла троебородая, широкая в кости, плечах и бедрах, соседка.
- Распогодилось. – голос ее грудной, тяжелый, придавил шорох накрапывающей измороси. Соседка всем телом развернулась, посмотрела на него, стоящего в дрожащем свете фонаря, с нескрываемой поддельностью в голосе, спросила. – Промокли?
- Чуть-чуть. – он отмахнулся, разогнулся, выключил фонарик. – Освежился малость.
- А вы чаю, чаю горячего с медом попейте. Мне сын с Башкирии мед привез, гречишный, по двести за килограмм уступлю. Хороший мед, без сахара, вон, с четырнадцатой квартиры которые, йодом проверяли…
- Нет, спасибо, не надо. – он улыбнулся виновато, и, чтобы уж точно поставить точку, соврал. – У меня аллергия.
- Аллергия? Да там же все природное, чистое, какая аллергия. – он наигранно трагически вздохнул под ее суровым взглядом. – Ну ладно. Но вы своим скажите, вдруг им надо.
- Хорошо. Я передам.
И он проскользнул мимо соседки в медленно закрывающуюся дверь, щелкнул за спиной магнитный замок. В подъезде пахло чем-то гнилым, хлоркой и горелым, то ли кашей, то ли еще чем, но все это были мелочи – в подъезде было светло, а это главное.
Он неторопливо прошел вверх по лестнице, в лифте он никогда не ездил, боялся застрять, или того хуже, вдруг отключат электричество и он останется один, в темноте. Он неспешно поднялся до седьмого этажа, остановившись на несколько мгновений на четвертом, там моргала лампочка. Еще не хватало, чтобы перегорела, надо бы заменить. Уже перед самой своей дверью он оглянулся на окно, там, за стеклом было черно, шумел ливень. Во время успел.
Дома, как всегда, горел свет. Красноватые лампочки подсветки, горели всегда: и днем и ночью, и когда включался основной, яркий, будто дневной свет, даже тогда они продолжали смотреть из под потолка своими налитыми кровью глазками. Небрежно скинутая куртка мокро блестела изгибами, грязные промокшие ботинки брошены в ванну, телевизор в зале вспыхнул и тут же, громко и страшно заговорил о грядущем конце света, о каких-то тайных силах природы и еще о какой-то мути. Голосил телевизор в пустоту, хозяина в зале не было, он уже был на кухне, шарился в ярко освещенном брюхе холодильника. Брать там, особенно, было нечего: пиво, яйца, колбаса, пакет с длинно вытянувшимся, словно мертвец, батоном.
Зазвонил телефон, домашний, не сотовый – значит мама. Прошел в зал с бутылкой пива, отключил звук на телевизоре и только потом взял трубку.
- Привет, мам.
- Привет. – голос у нее был озабоченный, - Ты успел?
- Да, как раз вовремя. – он понял, что проговорился. Он ей говорил, что у него больше нет проблем со страхом темноты, говорил, что ему помог какой-то там психолог, как его, Виктор Андреевич, или Андрей Викторович… Так на вскидку и не вспомнишь. Чтобы хоть как-то исправить оговорку, добавил. – Как раз до ливня. Как у тебя дела, мам?
- Да, Толь, все как всегда – папа разболелся.
- Колено? – разговор входил в обычное русло. Сейчас как всегда она скажет о том, что не жалеет он себя, что уже давно пора бросить работу и спокойно сидеть на заслуженной пенсии, что не слушает он ее, что не лечится, а стоило бы.
- Да. Опять застудился. На морозе же, не бережется…
Толик послушно выслушал, все что скажет мама, ее в такие моменты перебивать нельзя, а потом спросил.
- Мне тут соседка мед предлагала, с Башкирии, гречишный говорит. Надо?
- А почем?
- Да я не спросил. Узнать? – он смотрел на экран телевизора. Там показывали серьезного лысого мужика, что торопливо шел по какому-то оврагу и, нахмурив сверх меры брови, яростно артикулировал. Небось про какие-то вселенские тайны говорит, новый конец света предсказывает – вещает. Сколько их сейчас, таких вот программ, развелось.
- Не надо. У нас еще есть баночка, хватит пока.
- Хорошо. – мужик на экране дошел до какой-то заросшей то ли пещерки, то ли давно заброшенного входа в шахту и, кинематографично усевшись перед ним, нахмурил брови еще сильнее и пару раз сокрушенно кивнул. Артикулировать он перестал, надо полагать сейчас зрители должны были что то осознать. – Ну ладно, мам, мне пора.
- Подожди. – снова беспокойство в голосе.
- Да.
Долгое молчание, а потом.
- Сынок, Толь, точно все в порядке?
- Да, мам, все в порядке. – мужик с экрана пропал, теперь камера бесстрашно протискивалась в черный вход пещерки, яркий фонарь выхватывал из темноты бугристость каменного свода, каменистое крошево на полу, какой-то мусор, мелкая лужица, в которую, на мгновение блеснув в свете фонаря, упала прозрачная капля.
- Сынок, ты звони, хорошо?
- Хорошо, мам. – она молчала, не отвечала. Наверное сейчас она закусила губу и подбородок у нее подрагивает. Раньше он, в такие моменты, говорил ей: «не плачь», и она начинала плакать. – Спокойной ночи, мама.
- Спокойной ночи.
Он повесил трубку, фыркнул зло – ну надо же было так проговориться! Ну глупо же, глупо! Он сорвал крышку с бутылки, бухнулся на диван и прибавил громкости. В кадре опять был мужик, он тоже, в след за оператором, влез в пещеру и теперь сидел около низкого, в такой разве что на корточках пролезешь, лаза в скальном монолите.
- Именно здесь, в таких каменных мешках, глухих лазах, прятались волхвы от детей ночи. Почему здесь? Вдали от селений, в темноте пещер – непонятно… Но можно предположить, что…
Тем временем, бедняга оператор, вместе с камерой пополз в этот самый низкий лаз. Камеру немилосердно болтало, слышался громкий треск, похрустывание, пыхтение. Лаз, чем дальше, становился все уже и уже, пока не уменьшился до габаритов гроба. Там, в окончании своем, лаз выглядел вполне обжито: на полу толстая подстилка из давно истлевшей в черный прах листвы, выдолбленная ниша, в ней, отбрасывая четкую, будто вырезанную из черного картона, тень – огарок свечи. Голос диктора за кадром продолжал:
- Дети ночи, по преданиям, искали человека для любви, чтобы по праву рождения остаться здесь, на нашей земле. Вампиры, оборотни, мороки – все эти кошмары мира и есть дети тех связей между…
- Бред. – Толик скривился, переключил канал, и отпил еще пива.
За окном было темно, просто, по обычному, без шороха, без шепотков, а здесь, внутри было ярко, до бела светло и не страшно.
Зашторенные окна, дверь закрытая, мягкие игрушки черными силуэтами расставлены на подоконнике. В комнате полумрак, сумерки, а там, за окном, за шторами тяжелыми, день: доносятся приглушенные крики ребят – играют в футбол. Он бы тоже хотел с ними, тоже подпинывать тугой мяч, обводить и бить по воротам, но ему было нельзя. Он болел, умудрился простудиться в самую жару, в самое-самое лето, когда надо с мальчишками бежать на озеро, когда надо лететь навстречу ветру на новеньком синем «Салюте» и слышать, как трещит о спицы колеса неподатливая картонная открытка. Он болел.
Сейчас Толик развлекался тем, что вытягивал из самого черного угла тьму. Он, сидя в полумраке, протягивал руку в беспросветный мрак угла, закрывал глаза и шарил, пока не находил. Снова едва слышный треск разрываемой паутины, и в руке ощущение веса, чего-то живого, способного к движению. Он открывал глаза и тянул тьму к себе, в полумрак, и вытягивал ее, раскрывал ладонь и видел, как черный комок то ли шепча, то ли шипя, растворяется, исходит тонкими расплывчатыми жгутиками темноты. Занятие было глупое, не особенно интересное, но Толику просто нравилось возиться с темнотой, нравилось ее ощущать, управлять ею.
Он снова протянул руку в темный и угол и темнота потянулась к нему, она словно прогнулась, вышла на свет, встала там, где ей не место. Они коснулись друг друга, рука погрузилась в темное ничто и Толику показался звук то ли тихого выдоха, то ли украдкой блаженный стон, а потом, когда он вновь ухватил горсть тьмы и потянул ее на себя – рука не подалась, ее будто легко и нежно обхватили чем то мягким, податливым. Он чуть напрягся и темнота разорвалась, брызнула, словно вода мгновенно испаряющимися каплями тьмы, и в ладони, вместо бесформенного снежка мрака вдруг оказался обрывок похожий на черную ткань, плотный, с рваными краями. Он тоже исчез, разошелся тонкими черными нитями, но медленнее, куда как медленнее чем исчезали те комочки раньше.
Дверь в комнату распахнулась, от дверей ярким белым шрамом пролег солнечный свет из зала.
- Ты чего в темноте? – спросил папа.
- Играю.
- А, ну ладно. Есть будешь?
- Да, попозже.
- Тогда я ставлю разогревать.
- Ага.
Папа закрыл дверь, в комнате вновь стало сумрачно, призрачно. Толик снова потянулся к углу, но темнота больше не давалась, пальцы его не находили опоры, не могли ухватить материю мрака – темнота будто обиделась, ушла.
Утром не так страшно, как вечером или ночью, но… Вечером можно успеть до темна, можно переждать до времени, когда ровной золотой цепочкой вспыхнут придорожные фонари, засветятся ярким светом витрины магазинов и можно идти ничего не боясь. Но ранним утром… Фонари гаснут без предупреждения, за ночь перегорают лампочки в подъезде, в маршрутках сонные водители не включают свет, давая роздых глазам, – царство теней, полумрака.
Маршрутка остановилась прямо под желтым светом фонаря. Толик вышел, захлопнул за собою дверь, зевнул, посмотрел на часы и вздрогнул – фонарь над ним погас. Было уже не темно: рассвет входил в силу, утро было прозрачное, по молочному туманное, вдалеке, за домами, в парке каркало проснувшееся воронье, но все же Толик вздрогнул.
Он одернул куртку, сунул руки в карманы и неторопливо пошел к магазинчику «Fuji», притулившемуся на углу у остановки. Перед входом, как всегда, постоял, покурил, бросил дымящий красноватым угольком бычок в железную урну, прищурившись, глянул на поднимающееся солнце, достал ключи. Он всегда первым приходил на работу, так повелось с давних пор: приходил, снимал с сигнализации, отзванивался в охрану, спускался вниз, в полуподвальчик свой, где включал на прогрев фотопечатную машину, вновь поднимался наверх и садился на место продавца. Только через полчаса подтягивалась Лена, миниатюрная девушка с тонким голоском, что работала продавцом, а еще через пятнадцать минут появлялась Людмила Николаевна – управляющая. Толик с Леной, когда то раньше, пробовали завести роман, ходили как-то в ресторан, обнимались втихую в его подвале, даже было у них пару раз, но все как-то наспех, по быстрому. Чувство не сложилось, а разбежаться никак нельзя – Лена живет в двух шагах отсюда и работу менять не собирается, а он… Он просто привык ездить каждое утро именно сюда и работать именно здесь – перемен не хотелось. Пришлось стать друзьями.
В стеклянную дверь вошла Лена – яркая, с живым румянцем на щеках, губы красные не от помады, а от легкого морозца на улице.
- Привет! – она по-детски неуклюже взмахнула рукой, ей это шло, такое вот инфантильное поведение и она об этом знала.
- Привет. – без выражения ответил Толик, слез со стула, и отправился в свой подвал, фотопечатная машина уже должна была быть готова к работе. Работа, надо сказать, не сложная: сначала сгоняешь макет на лист через компьютер, потом нажимаешь «печать» а после кромсаешь фотографии на гильотине – все просто, все спокойно и размеренно. И главное: никто не нужен, ни от кого ты не зависишь, не кричишь, не бегаешь с отчетами и просчетами – чистая механика, работают только руки, а голова пуста.
Скоро станут заполняться лотки: один с флешками, другой с кассетами пленок. Раньше, когда он только начинал работать, с цифры практически не печатали, разве что зайдет какая цаца из богатеньких, принесет хоть и цифровую, но все же мыльницу, а теперь… И так день за днем заполняются лотки, только смещаются чаши весов меж цифрой и пленками, а все остальное: однообразно, без криков, без шума, без потрясений.
Машина, судя по ровному свету индикаторов, прогрелась и была готова к работе. Толик уселся за компьютер, вставил флешку с прикрепленной к ней бумажкой с путем к нужному каталогу. Старенький компьютер, громко поскрипывая винчестером, долго раскочегаривался, плавно расцвело изображение на большом LCD мониторе.
Фотографии были скучные: застолье, красные вспотевшие лица, слишком ярко накрашенная матрона в бесформенном с дикими окололеопардовыми узорами платье, большие толстые мужики в женском тряпье, рты раззявлены – видать поют частушки поздравительные. Юбилей – скорее всего это юбилей.
Толик расположил фотографии на макете листа и отправил его на печать. Машина загудела – процесс пошел.
Толик зевнул, вытянул из-за монитора пустую баночку из под кофе, положил рядом запакованную пачку балканки, поверх нее еще одну такую же, только уже открытую, наполовину выкуренную.
- Толь, - он оглянулся на Лену, открытая пачка балканки соскользнула со своей товарки.
- Что? – он был не в духе. Почему? То ли из-за вчерашней своей оговорки, то ли из-за того, что она, Лена, сегодня была такой особенно красивой и он снова вспомнил, как они здесь, под землей, под всем миром обжимались, как он расстегивал маленькие перламутровые пуговки вот на этой же самой блузке…
- Посидишь на кассе?
- А ты куда?
- Да, так… - улыбнулась мило-премило, инфантильно, словно ей не под тридцать, а от силы пятнадцать.
- Ладно, посижу. – посмотрел на часы, - полчаса хватит?
- Я постараюсь. – и снова эта улыбка. Она, наверное, считает, что этой своей улыбкой может заставить его сделать все что угодно.
- Полчаса. Потом я ухожу сюда.
- Ну Толик, ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста.
- Полчаса. – он постучал ногтем по циферблату наручных часов. – И ухожу.
- Хорошо. – кивнула обреченно, опять же, как девчонка. – Буду через полчаса.
Разочарования ее хватило ровно на мгновение, вверх по ступенькам из подвала она взбегала уже вполне беззаботно.
Толик вздохнул. Было ясно, что она, конечно же, опоздает и полчаса превратятся в час, если не больше.
Людмилы Николаевны еще не было. Зачастую бывало так, что заскакивала она на полчаса ближе к обеду, а иногда случалось, что и вовсе на работу не выходила – начальство.
Час был ранний, день будний – большого наплыва клиентуры не ожидалось, это с полпятого до закрытия не продохнуть, когда народ валит с работы домой и все спешат, всем хочется побыстрее получить свой заветный конвертик с фотографиями или наоборот – оформить заказ. И спешат, и торопятся, внося сумятицу, иногда даже скандалят. В такое «хлебное» время Толик бы ни за какие коврижки не уселся бы на подогретое милой Лениной попочкой место.
Тут же, рядом с кассой нашлась книжечка сканвородов, Толик пролистал ее, усмехнулся: отгадано от силы по десятку слов на странице, кое где эти слова даже и исправлены – Лена, как всегда, непосредственна и поверхностна. Прекрасная дурочка. Он взял ручку и стал разгадывать с первой страницы. Сканворд, в целом, был простой и пустые клетки быстро заполнялись ответами, вот только последнее слово поставило в тупик: «Место рождения Озириса, Диониса и других богов».
Пять букв упорно не сдавались. Вроде бы Дионис из греческой мифологии и, соответственно, по прописке должен быть Олимпийцем, но Озирис присоседится к нему никак не мог, да и не подходил Олимп – первая буква «С», последняя «Й».
- Синай. – Толик вздрогнул, едва не свалился со стула.
- Простите, я не хотела напугать. – голос грудной, полный. Толик уселся поудобнее, положил ручку и только сейчас посмотрел на клиентку. Она была красива, очень красива. Таких, как думалось ему раньше, только в кино умеют делать, покрывая лица обычных красавиц тоннами грима, подправляя ретушью и графикой не совсем идеальные черты, выправляя кожу до мягкой атласности, накладывая фильтры для блеска волос, подбавляя яркости кармину губ, легкую загадочность чуть затуманенных глаз. Тут все это было перед ним, без фильтров, без постобработки – в живую, в прямом эфире.
- Да нет, я не… - он кашлянул в кулак. – Простите. Вы…
- Хотела бы распечатать фотографии. – она улыбнулась и Толик почувствовал как его собственные губы расходятся в неимоверно глупой, идиотской улыбке кретина. – Можно?
- Конечно. Давайте выберем…
- Вот. – она достала из черной сумочки кассету на тридцать шесть кадров. – Все пожалуйста, ничего выбирать не надо.
- Хорошо. Фотографии будут готовы к утру, - он увидел как ее улыбка чуть померкла и торопливо добавил, - но, если торопитесь, могу сделать через пару часов или…
- Давайте вечером. Вам будет удобно?
- Да, конечно, вечером. – ответил Толик. Это «вам будет удобно?» окончательно его смутило, сложилось ощущение, что не о платной услуге они договариваются, а о встрече, о свидании. И он добавил глупо. – Вечером все будет готово.
- Хорошо. – она вновь улыбнулась. – Тогда до вечера.
И она ушла. Толик заворожено смотрел, как она, прекрасная, грациозная, в длинном черном пальто по фигуре, вышла, колокольчик над входом вновь не звякнул, когда дверь открылась. В окно Толик видел, как на прекрасную незнакомку едва не налетела Леночка, увидел, как она, Леночка, неказиста, нескладна, в сравнении с этой статной красавицей. Лена бросила что то обидное – это было видно по исказившемуся лицу, по широко открытому рту, по глазам выпученным. Они с Леной ругались лишь однажды, но Толик очень хорошо запомнил выражение ее лица в тот раз.
- Хамка! – прямо от входа громко заявила Лена. – Хоть бы извинилась. Прет как танк! – и тут же, мгновенно переменившись в лице, пролив в голос те самые инфантильные нотки, спросила, - Ну что, я успела?
Толик посмотрел на часы. Выходило так, что она опоздала только на пятнадцать минут.
- Успела. – согласился он.
- Вот видишь, какая я молодец.
- Открой, пожалуйста, дверь. – попросил он не вставая.
- Что?
- Дверь открой.
- Как хочешь. – Лена открыла входную дверь, звоночек промолчал. – И что?
- Звонок менять надо. Этот сдох.
Лена закинула голову, прищурилась.
- У него язычок выпал. – посмотрела на пол, - Потерялся. А что эта, - кивнула в сторону окна, - к нам заходила?
- Да, вот – он поднял пленку, - на печать принесла.
- И как эту дуру зовут? – спросила она, разматывая цветастый шарф с красными помпонами.
- А я откуда знаю? – он пожал плечами и только сейчас вспомнил, что должен был не только спросить, как зовут прекрасную незнакомку, но еще и взять предоплату за фотографии.
- Ну хоть заплатила? – Лена нахмурилась и Толик ответил чуть быстрее, чем следовало.
- Да. Вот. – он достал из кармана две сотни.
- Ну хоть это хорошо. Что в кассу не положил?
- Да я этот твой агрегат, - поморщился недовольно.
- Ладно, давай, неумеха. В последний раз показываю. – он отдал свои деньги Лене, она звякнула кассой, положила купюры под зажим. – Ну вот, ничего сложного.
- И правда, хочешь покажу как фотки печатать? Там тоже не сложно.
- Спасибо, ты уже показывал. – она криво улыбнулась, так, что курносый носик ее по крысиному наморщился.
По дороге к себе, в подвал, он услышал сзади гневное: «Кто трогал мой сканворд!», крикнул через плечо:
- Кто сидел на моем стуле!
Не смотря на потерю своих кровных двухсот настроение было хорошее: пленка, приютившаяся в кармане, ждала своего часа, Лена была мягко и игриво взбешена, а он сам ждал вечера и встречи с прекрасной незнакомкой – все было великолепно.
Она шептала все громче и громе. Если раньше он различал только сам шум, шорох, а не ему сказанных слов, то теперь он мог различить выражение, легкое трепетание неслышного шипения, будто на вдохе. И ее, шепчущей, многоголосой, таинственной было много. Он больше не мог оставаться один в темноте, если раньше он искал ее, прислушивался, нащупывал трепетно тонкие ее паутинки, жгутики, то теперь стоило погаснуть свету он слышал ее – горячую, жадную. Она окружала его со всех сторон, отовсюду просила, молила невнятно, но настойчиво – коснись меня, задень. Ему больше не надо было искать ее пальцами – только пожелай и вот она: ее мягкая податливая упругость в руке, ее жгутики сами скользят, обвивают руки нежно, словно в любовной страсти. Она не хочет отпускать, не держит – нет, но нити ее соскальзывают с ладоней, с запястий нехотя, без желания, она словно хочет продлить тайный миг единения.
Десятый класс, уже есть чувство, будто взрослый совсем, родители учат жизни, и кажется, что сами они ничего в этой жизни не понимают.
У них в классе была новенькая, перевелась откуда-то из-за Урала, звали ее Катей. Высокая, лицо не сказать, что красивое, скорее милое, длинные жарко темные каштановые волосы в вечной косе, но почему-то зацепила она Толика. Сразу, как зашла, когда в первый раз посмотрела на класс, когда встретились взглядом с Толиком, в тот мимолетный момент – зацепила.
Ее посадили хоть и на соседнем ряду, но за третью парту, как и его. Стоило только обернуться, чтобы глянуть в окно и он видел ее профиль, мягко освещенный солнечным светом, он видел как она внимательно смотрит на доску, как закусывает губу, видел как поправляет тонкими точеными пальцами прядь волос, и еще, в этом он боялся признаться даже себе, он видел грудь ее, пытался угадать ее очертания под белой, идеально выглаженной блузкой. А когда окно, вдруг, было открыто и легкое дыхание ветерка, прохлады вливалось в класс, она была особенно красива, было чувство, что это она сама вся такая свежая, чистая, прохладная, казалось что она невозможный и оттого нереальный идеал. Главное было успеть отвернуться тогда, когда она оборачивалась к нему, успеть сделать равнодушное, отупевшее от урока лицо, или сделать вид, будто прилежно пишешь, или… да все что угодно, лишь бы она не догадалась.
Шла литература, творчество Маяковского. Толика просто корежило от всех этих лесенок, в которые великий Советский поэт укладывал свои вирши, его бесила маршевость ударных слогов, рваность их, но особенно бесило его это насквозь Маяковско-революционно-ленинское «И никаких гвоздей!». Учительница, Татьяна Петровна, тяжелая, грузная, в вечной своей разлетайке и блестящей, под кожу, юбке гремела ударным слогом, а он, бедный, мучился и корчился внутренне от каждого громкого слова, от предчувствия грядущего задания – выучить наизусть эти страшные, эти невозможные лестницы слов, что торчат острыми углами, и звуком своим бьют прямо по ребрам. Татьяна Петровна млела от Маяковского, она его обожала и она его боготворила. Каждому классу своему она обязательно задавала учить по три его стихотворения – одно, «Левый марш», обязательное и два на выбор. По два на выбор она задавала, наверное, потому что почти каждый ученик считал своим долгом выучить стих «Вам!», и уже третье приходилось выбирать, прочитывать хотя бы пару-тройку страничек просто так, без желания задеть, уколоть учителя резким злым слогом лестничного классика.
Ссылка на продолжение
Хорошо разбираетесь в звездах и юморе?
Тогда этот вызов для вас! Мы зашифровали звездных капитанов команд нового юмористического шоу, ваша задача — угадать, кто возглавил каждую из них.
Переходите по ссылке и проверьте свою юмористическую интуицию!
Свет в ночи
Автор: Илья Озорнин