Патологоанатом назначил им к одиннадцати; времени оставалось в обрез, а дотолковаться они никак не могли. Скопцова нервничала:
− Я всю ночь не спала. Давыдовского читала. Цигельника.
Рытова – не лицо, а маска озабоченности – ждала продолжения. Оброчнев, скрытый в темноте, тоже помалкивал.
Они собрались в рентгенкабинете и не знали, какой диагноз написать в эпикризе. Книжные авторитеты не помогали. Диме не хотелось объяснять, что толковал тысячу раз – абсцесса нет, слишком чиста ткань вокруг тени. Эта тень – убийца. А он ее не разгадал. За два месяца больной даже не потерял в весе, кожа сохранила почти естественную окраску.
− Я была бы спокойна, не будь этой круглой тени, − сказала Скопцова. − Так что мы запишем?
Теперь она была уступчивой, беспомощной, готовой согласиться с любым мнением, лишь бы его высказал другой. Ждала подсказки Рытовой, а та молчала, обдумывала перечитанную только что историю болезни, искала зацепку какую-нибудь, объяснение этой странной смерти.
− Помогите же, Дмитрий Михайлович!
− Я не знаю, − произнес он. − Думать можно о це-эр.
− А если его нет?
− Тогда напишите, что нет.
Это начинало раздражать. Утром у больницы ему встретилась телега, запряженная соловой кобылой. На телеге из-под гробовой крышки торчали зеленые рукоятки носилок. Не надо было спрашивать, кто под крышкой и куда везут. Отца Александра отправили на вскрытие. Он мертв, и то, над чем они сейчас ломают голову, не имеет для него никакого значения.
Самолюбие Скопцовой, лучшего диагноста, по ее мнению, в городе, было уязвлено. Она страдала от неопределенности.
− Как же быть?
− Что бы вы ни написали, есть риск не угадать. Так и так несовпадение, − сказал Дима.
− Как же быть? Давайте напишем: рак.
− Этого нельзя, − вмешалась наконец Рытова. − В эпикризе нет даже упоминания о раке, а мы поставим его основным заболеванием. Высечем сами себя.
− Но ведь это будет уже третье несовпадение! − воскликнула с досадой Скопцова. − А мы боремся за стопроцентное совпадение Дмитрии Михайлович, что же вы молчите?
Она обращалась к нему − ведь он высказывал другое мнение, пусть подтвердит его положительно... Должна быть какая-то определенность!
− Но я не знаю, что это!
− Так как же?
Она занесла руку над листом, готовая записать все, что ей подскажут. Человек мертв. Правилен или неправилен диагноз − ему все равно. Это имело значение для Скопцовой − ответственность ложилась на нее. Заработать третье несовпадение, да еще с летальным исходом...
− Напишем старый диагноз, − подсказала Рытова. − Экссудативный плеврит на фоне правосторонней пневмонии, как основное заболевание, и подозрение на новообразование в правом легком.
− Мало. Можно бы еще что-нибудь добавить, авось куда-нибудь попадем, − съязвил Оброчнев.
Рытова медленно повернула лицо в его сторону, старалась разглядеть его в темноте. Она контролировала течение болезни, считала, что Скопцова делает все, что нужно, врачебная этика не позволяла ей вмешиваться в лечение, и теперь она, наверное, корила себя, что контроль ее был недостаточно жестким. Вне больницы она несла полную ответственность за лечебный процесс. Уходить же от ответственности или задним числом переиначивать течение болезни она не привыкла.
− А что делать? Вы же сами видите снимок. Пройти мимо этой тени?
Скопцова вертела головой за каждым.
− Что вы предлагаете?
Рытова повторила старый диагноз
− Была не была, − решилась Скопцова. – Напишем так.
Расписалась.
− Повеситься можно!
Ей никто не ответил.
− Дмитрий Михайлович, вы поедете?
Ищет союзника. На случай, если придется доказывать патологоанатому, что они-таки подозревали рак. Он и сам еще утром, пропуская мимо себя выезжавшую из ворот телегу решил побывать на вскрытии – надо же увидеть, что это за чертов узел, который он никак не может объяснить.
Женщины ушли переодеваться. Оброчнев переместился на стул, − там только что сидела Скопцова. Он был растерян и мрачен. Дима скинул с себя халат, отдыхал, обнаженный по пояс. Воздух сквозил в вытяжную трубу и студил кожу.
− Виктору Борисовичу Ломову, − почти торжественно проговорил Оброчнев, − понравился Крым. Он переезжает туда навсегда. Где потеплее.
− Нашли кому завидовать.
− Я не завидую. − Он выдержал паузу и добавил: − Ходят слухи, что и вы нас покидаете. Да еще крестницу мою умыкаете.
Это Лиля, наверное, уже раструбила про свой вояж в Обнинск, а Илья, один из тех, кто новости узнает и проверяет первым. Диме не хотелось говорить про свои дела, он и сам не знал, как быть. После давешнего консилиума, когда они, четыре опытных врача, так и не сумели разгадать облик уже состоявшейся смерти, он опять скис. Вчерашняя решимость, уверенность в себе показались ему ребячеством.
− Погодите радоваться, − сказал он.
− Кто вам оказал, что я радуюсь? Наоборот, мне жаль. В вас есть нечто... как бы вам сказать... вы хороший раздражитель, с вами как-то интересно работать. Честно без лести. Но вы правильно делаете, что удираете.
− Я не удираю.
− Ну, уезжаете. Какая разница? Я уж не говорю, что для больницы это ощутимая потеря − сразу три врача. Мне вас будет недоставать...
Дима вздохнул и протянул руку за рубашкой.
Рытова села с шофером. В кузове санитарной «черепашки» было всего два откидных кресла. Дима, самый молодой, перебрался через них на стальные салазки для носилок, примостился там, опустил ноги вниз. Оброчнев занял переднее кресло, а Скопцова уселась позади, придавив бедром Димину голень. Мышцы у нее были упругие, плотные, теплые. Чтобы снять подозрение, будто ему приятно такое тесное соседство, он оказал:
− Вам придется меня потерпеть.
− Ничего, ничего.
Раньше пренебрежительная усмешка, с какой она дала понять что он волнует ее не больше, чем железка какая-нибудь, показалась бы ему оскорбительной, а сейчас нимало не тронула.
Он сидел боком к движению, за стеклом перегородки видел головы Рытовой и водителя. Скопцова полулежала в кресле Ее ноги, согнутые в коленях, немного полные красивои формы, в нейлоновых чулках казались загорелыми, профиль лица, чуть затемненный и правильный, с выдвинутым волевым подбородком, отражался розово в боковом стекле, и сквозь прозрачное отражение видны были дома, деревья, витрины магазинов, нарядная толпа, сумочки, босоножки, все проносилось мимо, реальное, живое, занятое, а в стенах больницы кажется, что на свете есть только больные и умирающие. А толпа вот какая!
− В Москве и Ленинграде пять процентов несовпадений считаются в пределах нормы, а нас заставляют бороться за стопроцентное совпадение диагнозов, − сказала Скопцова.
Она искала сочувствия. Никто ей не ответил. Хотелось побыть наедине со своими мыслями. Что может быть безнадежнее, чем вымоченный в формалине труп? Но каким-то образом воображение выкручивалось, искажало и даже в трупе допускало жизнь. Когда-то Дима вычитал у Михаила Кольцова в «Испанском дневнике» такое описание: в стороне от дороги лежат убитые фашистами крестьяне; накануне всю ночь лил дождь, и в разинутых ртах темнела глубокая вода.
Возле областной больницы «черепашка» сбавила скорость, свернула на узкую улочку и затряслась на булыжниках вдоль глухой рыжей стены. За этой стеной, где-то в глубине двора, находился морг.
Въехав в широкие ворота, «черепашка» затормозила перед красным дощатым строением с крылечком.
Оброчнев грузно выбрался, помог Скопцовой, а потом и Дима спрыгнул на землю.
Солнце, высокое, горячее, жгло, и от раскаленной пыли, которой тут было много, отдавало жаром. Во дворе шло строительство − корпус с лоджиями подведен под крышу, а вокруг мусор, щебень, кучи битого кирпича, доски, бетонные плиты.
Рытова велела шоферу вернуться через час, отпустила его, и они гурьбой вошли в здание.
Чтобы попасть в лабораторию, нужно было пройти музей, большой сумрачный зал, где на открытых стендах в стеклянных цилиндрах, залитых доверху спиртом, хранились уникальные уродства.
Патологоанатом Козлов, бог и судья всех лечащих врачей, стоял у окна с каким-то спортивного вида парнем. Все направились туда.
− Что вас так много? − спросил Козлов.
− Интересный случай, − пробурчал Оброчнев.
− А я тут показываю товарищу из газеты голову Васьки Рыжего.
− Пишу очерк об одном старом большевике, а он участвовал в ликвидации банды Рыжего, − сказал газетчик и показал на ближайший цилиндр.
В спирту действительно была человеческая голова, небольшая, деформированная временем, скулы, челюсти, нос были обострены, а жидкая бороденка и усы прилипли к обесцвеченной коже.
− Помнит его кто? − поинтересовался Козлов. − Разбойник был, каких свет не видал. Жестокости необыкновенной.
− В детстве я о нем слыхал, − сказал Дима. − Говорили, будто отрубили ему голову и спрятали. А я не верил.
− Не спрятали. Сохранили в назидание потомкам. Тогда, в 1928 году, его имя произносили шепотом. Ужас что вытворял.
− Не буду вас больше отвлекать, − сказал газетчик.
Все двинулись в глубь музея за Козловым. Когда-то высокого, старость согнула его, перекосила плечи, и он шел, кренясь на правый бок. Газетчик незаметно отстал.
В лаборатории трудились две девушки.
Козлов сел в кресло по одну сторону стола, остальные − по другую, на длинную скамью, как студенты, пришедшие к профессору на экзамен. Козлов положил сплетенные руки перед собой и приготовился слушать.
Рассказывая, Скопцова несколько раз делала акцент на том, что подозревала злокачественную опухоль, да не успела вот уточнить, больной неожиданно умер. Патологоанатом, старый и мудрый, насмешливо разглядывал ее.
− Ну, хорошо, − сказал он. − Пойдемте.
Поднялся, взял из стеклянной банки проволочный крючок, и все гурьбой двинулись за ним.
Во дворе пробирались между кучами песку, в дальний угол к длинному каменному сараю с широкой дверью. За штакетником, оставлявшим проход к этим дверям, на жалких кустах сирени сушились распростертые простыни в кровавых пятнах. Это был морг.
− Давно не был на складе готовой продукции, − пошутил, храбрясь, Оброчнев, но откусил улыбку под строгим взглядом Козлова.
Один за другим, пригибаясь под низким потолком, они вошли в переднее помещение, где на скамьях лежало три трупа – мужчины и двух женщин.
− Откуда? – оживилась Скопцова; ее сразу утешило: смертность не только у нее.
Отец Александр лежал голый, со сложенными руками на груди, под самой бородой; на пальце одной сверкало золотое кольцо, запястье другой туго обхватил коричневый ремень с часами. Часы шли. На циферблате, как красная жилка, пульсировала секундная стрелка; крест на черной ленте сполз на плечо. На пожелтевшей ноге, от щиколотки до тазовой кости небрежно чернилами было написано: «Гай Александр, 46 лет, ум. 17.7. Д-з: пневмония, б-ца С-ко».
Небрежная фиолетовая надпись. Как на багаже, который отправлен наспех по железной дороге: «Б-ца С-ко». Адрес отправителя.
Вошла низкорослая санитарка в замызганном халате, рукава были засучены до локтей. Дима слышал про эту тетю Симу, которая уже двадцать лет работает в морге. Секцию делала она – необразованная санитарка блестяще знала анатомию, и врачи трепетали перед ней не меньше, чем перед Козловым.
− Ну, Сима, давай, − сказал Козлов.
Рытова и Скопцова подвинулись поближе.
Тетя Сима надела фартук. Подсунула под голову покойника твердую подушку и сложила его руки вдоль туловища. Проволокла его повыше, чтобы уложить поудобнее, он мотал головой, точно знал, что произойдет, и сопротивлялся. Сердито ворча, она встряхнула его, повернула голову, чтоб борода не мешала.
В руке у нее сверкнул широкий скальпель. Под его острием от яремной впадины вдоль тела пробежала желтая канавка.
Дима давно уж не был на вскрытии. Первый раз, студентом, он шлепнулся в обморок. Тогда, как и сейчас, с расширенными глазами следил за движениями скальпеля. Ужас от этой несовместимости живого и стального жил в нем до сих пор, хотя долгая практика притупила остроту.
Дима взглянул на Оброчнева, тому тоже было не по себе. Только женщины смотрели озабоченно на нож.
− Ну, что там, тетя Сима? − не выдержала Скопцова.
− Рак.
− Ну!
Козлов крючком постучал по краю изъятого легкого − под крючком ощущалось затвердение. Опухоль. Начинаются чудеса. При чем тут левое легкое? Ведь было совершенно чистым.
Второе легкое имело совершенно нормальный вид. Козлов постучал крючком по средней доле, по месту, что показывало злополучную тень, там ощущалась твердость.
− Глядите! Вот это работа!
Тетя Сима держала в руках чудовищно гипертрофированную почку, серую, сохранившую бобовидную форму.
− Что это такое? − закричала Рытова, − Что это такое?
Никто не нуждался в объяснении. Всем и так было ясно. Чудовищная почка. Как гром с ясного неба. Дима подозревал, что плеврит − реакция на абсцесс в брюшине, но совсем не думал о почках.
− Повеситься надо! − выговорила наконец Скопцова. Она была вконец ошарашена.
− Подождите вешаться, − сказала тетя Сима. − Вы еще нужны здесь.
И Рытова, и Скопцова, и Оброчнев придвинулись ближе, забыли, что они без халатов, и не боялись больше испачкаться.
− Я такого еще не видел, − признался Козлов. − Сколько лет работаю, а такого не видел. Вот гадская болезнь, без фокусов не может.
Дима наклонился вперед. В центре средней доли легкого, в том месте, где на снимке была тень, темнела круглая кроваво-красная полость − это вокруг крупного бронха шел распад тканей. Ну и рачище!
− Вот типичный рак! − Козлов тыкал свой крючок в разрез легкого. − Видите, вот раковая ножка, вот клешней обхватывает. − Он показывал на красные дуги вокруг полости.
− Вы считаете, что он в легком? - спросил Дима. − Из легкого рак не дает метастазы в поддиафрагмальные органы.
− Проверим.
Они отошли от стола к дверям.
− Удивительная все-таки штука − человеческий организм. Как он тянул, на чем жил? Сколько в человеке сил! Потрясающе! Не на чем, а живет, − удивлялась ошарашенная Рытова.
Дима стоял уничтоженный. Он не слушал о чем говорят у дверей. Ему стиснуло виски! Тетя Сима, работая иглой, черной ниткой сшивала покойника большими стежками внахлест, как сшивают грубый мешок, и от лобка до гортани торчал грубый рубец.
Затем снова поместила руки покойника на грудь. Поправила голову, бороду, положила на грудь крест. И был ли это еще человек? Это был даже не труп: все, что скрывала сшитая кожа, посечено и никак уже не совмещалось с жизнью. Ни здешней, ни иной. Если бы отец Александр мог взглянуть на себя, на эту чернильную надпись, на этот адрес без назначения!
− Так мы будем считать совпадение диагнозов? − заискивающе спросила Скопцова.
Козлов удивленно уставился на нее:
− О каком совпадении может быть речь?
− Но мы диагностировали рак!
− Когда?
− За неделю до смерти.
− Разве вы лечили от рака?
− Нет, но мы его диагностировали. Дмитрий Михайлович, покажите снимки.
Дима не сдвинулся с места.
− Дмитрий Михайлович!
Он тяжело взглянул на нее, и она поняла, что лучше не повторять своего требования.
− Вы ничего не делали, даже онколога на консультацию не пригласили, − сказал Козлов.
− Если бы он не умер, мы бы пригласили. Кто ж виноват, что он умер!
Они двинулись гурьбой на свежий воздух.
На солнце было ярко, сухо, точно выбрались из сырой пещеры!
Оброчнев привалился к штакетнику, − на ветках сирени все еще сушились простыни в бледно-рыжих пятнах, − повис рукой на планке: его мутило. Рытова носовым платком терла щеки, точно сдирала с них приставшие запахи морга.
Скопцова торопилась за Козловым.
− Неужели вы запишете несовпадение?
В школе она, наверное, так клянчила хорошую отметку: «Но я ведь знаю. Ну спросите меня еще раз».
− Что, Илья, худо?
− Иди, иди, я догоню.
Когда Дима подошел, обе женщины стояли у крыльца, а Козлов, поднявшись на несколько ступенек, возвышался над ними, как судья.
− Ведь у нас зафиксировано подозрение на рак.
Скопцова клянчила уже по инерции: авось смилостивится.
Козлов попрощался, посоветовал не очень огорчаться и скрылся в дверях. Через минуту появился бледный Оброчнев.
− Пойдемте на дорогу, − предложил он.
Они миновали ворота, стали в кружок посреди мостовой. Рытова, движениям которой беспокойство придало неожиданную живость, то и дело поглядывала в конец больничного переулка, откуда вот-вот была вернуться «черепашка».
− Грош нам всем цена после этого! − проговорила она. Вскрытие ошарашило ее: проморгать такой рак! Ее реплика, и еще больше − тон ее насторожили Диму. Она тут при чем? Зачем взваливает ответственность на себя? Не она вела больного.
− Повеситься надо! − в сотый раз повторила Скопцова. − Что ж это такое! Третье несовпадение за год. Двадцать процентов − и все в моем отделении.
− Я должна сесть, меня ноги не держат, − пожаловалась Рытова. − Нет ли у кого газеты подстелить?
Дима протянул ей пакет со снимками. Рытова отошла к бетонному кубу, сброшенному у дороги, положила пакет и присела.
− Грош нам всем цена после этого! − повторила она еще раз.
− Да, − согласилась Скопцова.
Вверх по переулку, неся два полных ведра воды, шла женщина в желтом сарафане.
− Солнышко, дайте попить, − обратился к ней Оброчнев.
Женщина остановилась, опустила ведра на землю. Оброчнев наклонился, сжал бока ведра ладонями; выпрямился, прополоскал рот, сплюнул к забору, снова наклонился и стал пить.
− Кто еще будет? − спросил он, предлагая ведро.
Никто не выразил желания. Тогда он выплеснул воду на землю, пошел вниз по переулку к колонке, вымыл под струей ведро, наполнил его водой, легко понес назад и вернул женщине.
− Спасибо, солнышко, − поблагодарил он. – Век не забуду.
Женщина улыбнулась и пошла дальше.
− Двадцать процентов! – воскликнула Скопцова. − Действительно, грош нам всем цена!
Дима вытаращил глаза: ну и женщина! Ловко повернула себе в утешение. На конференции, на разборе этого смертного случая, ей придется держать ответ, отбрехиваться, но она уже сейчас лихорадочно соображала, как выйти сухой из воды, как разложить ответственность на плечи каждого, а тут Рытова сама напросилась. В ту самую минуту, когда банкротство становилось очевидным даже самой Скопцовой, ей, как спасательный круг, кинули круглую фразу. И кто? Рытова! Может быть, катастрофа чему-нибудь научила бы Скопцову, заставила бы заняться переоценкой собственных ценностей, а эта злополучная фраза все смяла, спутала.
«Всем нам» − значит, можно сделать вид, что с нею самой ничего страшного не произошло, что не ее намеренное искажение правды, не ее трусость породила целую цепь нелепостей, а всего лишь неведение, непонимание, а это естественно.
− Надо было написать в эпикризе: рак. Козлов не смог бы придраться, сказала Скопцова.
− Умоляю вас, перестаньте, взорвался Дима. − Хоть сейчас не лгите. Тут в мертвецкой лежит священник. Он лгал, потому что верил в ложь. Но вы человек науки, вы-то зачем лжете!
− Нет, повеситься можно!
− Не можно, а нужно, − сказал вдруг Оброчнев.
− Что с вами, Илья Демидыч? Если вешаться из-за каждого смертного случая, нас вами давно на свете не было бы. За кого нас принимают?! − спросила Скопцова.
Рот ее растянулся в нахальной улыбке, на щеках вокруг него обозначились концентрические морщинки. Как жабры.
− За тех, кто мы есть, − сказал Оброчнев.
− Кто же мы − мерзавцы?
− Не провоцируйте меня на откровенность, Антонина Ивановна. Я на пределе и не намерен деликатничать, как Дмитрий Михайлович. У меня такое просится на язык!
Открыто он никогда так ей не противоречил, бормотал нечленораздельное, будто огрызался, но при первом же окрике уступал и подчинялся, а сейчас перешагнул через свою уступчивость и нежелание портить отношения, превратился в раздраженного быка, готового боднуть. Скопцова это заметила и сочла за лучшее смолчать. Но подбородок энергично вздернулся, она вся приосанилась, преобразилась, похорошела даже − олицетворение вызова. В мозгу у нее, вероятно, уже вспыхивали разящие аргументы, их огонь плясал за очками у нее в глазах. Она выкрутится! Она знает, как это сделать, она готова схватиться с кем угодно. У нее будто открылось второе дыхание. Свежая, она с чувством превосходства поглядывала на приунывших коллег, томившихся на солнце. Долгожданная «черепашка» появилась в конце переулка, покатилась, затормозила.
Облако пыли по инерции понеслось на них они вскинули руки, защищаясь.
Рытова кряхтя, забралась в кабину к шоферу и осела, как физически разбитый человек.
− Кто куда?
− Вы меня отпустите, − попросила Скопцова. − У меня сын в лагерь уезжает, надо его собрать.
Рытова кивнула, и Скопцова, не попрощавшись, зашагала деловито прочь, как победитель.
− И мы пойдем пеши, − сказал Оброчнев за себя и Диму.
Рытова еще раз кивнула, и «черепашка» покатилась, гремя неплотно закрытой дверцей. Они остались в горячем переулке вдвоем с Оброчневым.
− Теперь куда? − спросил Оброчнев.
− Куда угодно.
− Тогда ко мне. Выпьем. Помянем беднягу.
Диме было все равно, куда идти, что делать. Можно и выпить за помин души. Лишь бы не возвращаться в больницу, лишь бы скрыться подальше от человеческих глаз, пережить как-нибудь эту жуть собственного ничтожества, прийти в себя, чем-то оправдаться в собственных глазах. А то как завтра продолжать свое дело?
Врачу единственное оправдание − работа.
− Лидуша! − крикнул Оброчнев. Заглянув в одну дверь, вторую, сходил на кухню, вернулся насупившийся − квартира была пуста» − Давно ей пора быть! Подождем, а? Придет с минуты на минуту.
Он провел Диму в большую комнату с серым ковром на весь пол и отправился на кухню. Из-за темных штор по краям пробивался солнечный свет, в комнате было сумрачно и душно.
Дима, сидя в кресле, повторял в памяти ход мыслей с первой рентгеноскопии, когда диагностировал плеврит. Может ли он винить себя? Он рентгенолог, его положение не позволяет вмешиваться в лечение − это компетенция других врачей. Но в Кевде ведь было по-другому, его слово имело вес, а тут Скопцова давила на него, чтобы отказался от своего мнения. Это ее вина, что поиск истинного заболевания даже не велся. Пыталась доказать ему нонсенс. Но ведь прекрасно знала, что у больного пневмоторакс.
Неожиданно в квартире что-то щелкнуло, зажужжало. Дима вздрогнул, повернул голову на эти странные звуки и догадался, что включился холодильник.
Потом смолкло, из кухни в прихожую протопал Оброчнев, снял трубку телефона,
набрал номер.
− Алло, позовите Лиду. Ушла? Давно? Часа полтора?
Он положил трубку, показался в комнате, сел в кресло напротив Димы, хмурый, нехороший.
− Пусть не думает: мы еще чего-нибудь стоим, − сказал он с угрозой, и Дима понял, что это не только о медицине.
− Илья, ты заметил, как обрадовалась Грандесса этой фразе: «Грош нам всем цена». Она теперь за ней, как за каменной стеной. Как удобно: «нам всем»! Совесть чиста − никакой собственной вины.
Оброчнев хмурился, напрягал внимание − о чем речь? Дима видел, что он не здесь, а у дверей, на лестничной площадке: не идет ли жена?
− У собственного суда виновным не бываешь... Ладно, посидим без нее, − не выдержал он, поднялся и, ссутулившись, пошел из комнаты.
Разойдясь с первой женой, он женился на молоденькой, теперь ревновал и мучился. Дима поднялся за ним.
На кухне в хрустальном графине в разбавленном спирте плавали кусочки желтой цедры. Рюмки были из толстого граненого хрусталя.
Оброчнев плеснул из графина, они молча чокнулись. Спирт обжег Диме рот. Он отдышался, ковырял в тарелке, повесив голову. Что дальше? Тошно быть врачом, когда беспомощен. Тошно, хоть не ходи в больницу. «Грош нам всем цена!» И Скопцова может притворно вздыхать. Все будет по-прежнему, борьба за стопроцентное совпадение, за отсутствие жалоб, за передовой вид. Все это до тошноты противно. Где же мудрость побежденных? Ведь еще древние понимали: слава дается победителю, а мудрость – побежденному. Вот Илья вроде что-то понял. Надолго ли?
В замок входной двери кто-то вставил ключ, раздался щелчок. Оброчнев насторожился, замер, а потом принялся грызть копченку.
На кухню робко вошла Лидуша. Зонтик висел на согнутой в локте руке, а кукольное лицо было безмятежно.
− О, у нас гости! И я с вами выпью.
Взяла из буфета рюмку и села рядом с мужем. Он искоса взглянул на нее.
− Я была в кино, − объяснила она. – Дима, налейте мне.
Она отпила чуть и положила голову на плечо Оброчнева. Он продолжал грызть копченку, уставясь взглядом в стол, не изменил позы, а черты лица его разглаживались, и через минуту он оживился и повеселел.
Они переговорили с Ильей о многом, откровенно, без обычного его ерничества, про больницу, про медицину, «за жизнь». И спирт оказывал свое действие, снял остроту отчаяния, да и Лидуша оказалась славной женщиной, все было не так уж мрачно. Под вечер, когда Дима собрался уходить, зазвонил в прихожей телефон. Лидуша отправилась послушать и вдруг крикнула Диму.
− Вас, − сказала она без удивления, передавая трубку.
Она вернулась сразу же на кухню, прикрыла за собой дверь, чтобы он мог говорить не стесняясь.
Дежурный врач долго объясняла, что звонили в больницу из Кевды, и она послала сестру к Диме, а потом кто-то сказал, что он уехал с Оброчневым, и она решила на всякий случай позвонить сюда, и очень хорошо, что застала его здесь, она сейчас перезвонит на междугородную, даст номер Оброчнева, и пусть Дима не отходит далеко от телефона.
Он не отходил. Рука его лежала на корпусе белого аппарата. Звякнуло коротко, потом затрезвонило, и с бьющимся сердцем он поднял трубку. Пауза была долгой, потом зазвучал мужской негромкий далекий голос, его сопровождала музыка − крутили бразильскую хоту.
− Старик, ты меня слышишь? Это я − Виль.
− Слышу.
− Старик, что же ты? Шлешь телеграммы, а сам не едешь?
− Я что-то твой бас не узнаю. Странный какой-то.
− Мне сегодня сорок, старик. Много выпил и говорю другим голосом.
− Совсем забыл. Целую тебя. Я тоже выпил.
− Кыш! − сказал там Борода. − Дайте поговорить с человеком. Старик! Шесть ящиков стоят на складе. Я знаю, ты никогда мне не простишь, если мы их сплавим.
Он замолчал, ждал, как сработает этот ход конем. Дима улыбнулся, представив себе, как Борода, прижавшись к трубке, хитро ждет.
− Да не наваливайтесь! − рявкнул Борода.
Но там уже навалились на него, там шла возня, кряхтенье, визги, выкрики, каждый старался перекричать другого, выхватить трубку. Никто не догадался выключить или хотя бы приглушить магнитофон, и он наяривал хоту.
Изо дня в день они борются со смертью в одиночку, каждый в своем кабинете и когда вылезают из-за своих столов, отрываются от микроскопов, складывают скальпели, то собираются иногда вместе, разряжаются вот так.
− Эти дураки меня чуть не задушили, − сказал Борода, отдуваясь. – Ты слушаешь?
− Что вы там, перепились? Что пьете?
− Всякое. Тебе дать? «Столовой», «старки»? Или «горного дубняка»?
− «Старки».
− Эй, вы, налейте Диме «старки».
− Штрафную! − крикнул кто-то.
Опять послышалась возня, позвякивание посуды, чье-то пьяное бормотанье: «Штрафную, штрафную, штрафную!»
− Твое здоровье, старик. Хоп!
− Хоп! − рявкнули все там и замолкли, выпивая.
Дима прислушивался к далеким звукам, улыбался. Он давно не видел друзей, а теперь слышал их голоса, шум их движения, их дыхания, ясно представлял себе их лица.
− Эту бутылку дайте сюда! − прокричал Борода. − Это Димина бутылка. Дима! Старик! Вот я закупорил «старку». Не выдохнется. Этот пузырь я заначил для тебя.
В кутерьме он не забывал о деле. Позвонил не за тем, чтобы выслушать поздравления. На другом конце провода, за тысячу километров, ждал ответа.
− Борода, прокрути еще раз эту вещь.
− Нравится? Ну, слушай.
Хоту пустили сызнова. Борода, видимо, протянул руку с трубкой к магнитофону, и все звуки поглотила музыка. Плясала, вскрикивала, хлопала в ладоши, веселилась на планете жизнь. Дима прислонился к стене и, забыв обо всем, слушал…
КОНЕЦ