Ответ на пост «Если бы фашисты победили...»
Не понимаю это: "Победили бы немцы - пыли бы баварское".
Единственное, что связывало бы нас, ныне живущих, с баварским пивом - это мыло из наших предков, котором бы отмывали варочные чаны
Не понимаю это: "Победили бы немцы - пыли бы баварское".
Единственное, что связывало бы нас, ныне живущих, с баварским пивом - это мыло из наших предков, котором бы отмывали варочные чаны
...то, например, в одном только Минске, были ТРИ концлагеря - Масюковщина, Тростенец и Шталаг (Красные казармы). А в тридцати километрах от города был ДЕТСКИЙ концлагерь Скобровка. Так как трансплантология в те времена не была развита, то из детей просто делали доноров для немецких солдат. А! Ещё в городе было еврейское гетто в районе улиц Короля - Немига. Там тоже советских граждан отнюдь не круассанами кормили.
Так ччто, если бы Германия победила в той войне, те советские граждане, которых не пустили на ремни и абажуры для ламп или, скажем кошельки из человеческой кожи, и случайно выжили - были бы прислугой у "высшей расы". Ну и "баварское пиво" видели бы только издалека.
На фото ниже оркестр из заключенных "Яновского концентрационного лагеря", который исполняет «Танго смерти»
На фотографии оркестр построен кругом и один человек без инструмента в центре его. Что здесь происходит? Ответ на этот вопрос прочитаете чуть ниже...
Эта фотография – являлась доказательством обвинения на Нюрнбергском процессе.
В оккупированном немцами Львове был создан "Яновский концлагерь", бывший "Еврейский рабочий лагерь". Заместитель коменданта лагеря, эсэсовец Рихард Рокита, который считал себя великим, но не признанным музыкантом, решил организовать лагерный оркестр.
В состав быстро включили всех узников–евреев с ближайших концлагерей, кого не успели расстрелять в первые дни – это были лучшие львовские музыканты с мировым именем.
Руководителем стал Яков Мунд – скрипач, композитор и дирижёр, бывший директор всех Львовских городских театров. Заместителями Мунда были известные в то время музыканты Леон Штрикс и Юзеф Герман.
Во время убийства заключенных в этом лагере, оркестру было приказано всегда играть танго, автором которого являлся сам господин заместитель коменданта.
Во время наказания провинившихся — фокстрот. В связи с тем, что убийства и издевательства проходили и днём, и ночью, то оркестр играл практически круглосуточно.
Рихард Рокита, садист, который с детства ненавидел всё живое, пытал кошек и собак, расчленяя их и выкалывая им глаза, и который, наконец-то добрался до людей, которые не могли себя защитить, был счастлив.
Если у эсэсовцев было лирическое настроение, то оркестр играл под их окнами пока они не засыпали.
Для тех заключённых, чья психика больше не выдерживала, кто уже был готов покончить жизнь самоубийством — была изготовлена, на одиноко стоящем дереве в центре лагеря, так называемая «добровольная виселица» и стояла табуретка под ней.
Так под танго и фокстрот, прошли три счастливых для нацистов, года.
Красная Армия приближалась ко Львову. Пора было заметать следы.
Музыканты, которые на фото, одни из немногих, кто был в этом лагере с самого начала, потому видели и слышали всё, что творилось на этой территории. Знали каждого нациста, видели их детей, жен, то есть знали больше, чем может знать обычный заключенный – потому их участь была однозначной – смерть.
Оригинальный способ КАК именно должны быть казнены музыканты лагерного оркестра, придумал и доложил начальнику лагеря сам заместитель коменданта унтерштурмфюрер СС Рокита.
Процесс запечатлен на фото выше – из сорока несчастных музыкантов выстроили круг с проходом, который, в свою очередь окружила вооруженная охрана лагеря.
Комендант лагеря приказал играть знаменитое "танго Смерти".
Далее, по приказу коменданта каждый оркестрант, по очереди, должен был пройти через проход и выйти в импровизированный центр круга, где оставлял свой инструмент на земле, потом полностью раздевался, вставал по стойке смирно и докладывал коменданту о том, что музыкант такой-то к смерти готов. После этого охранник забирал одежду и инструмент, уносил из круга, возвращался и выстрелом в голову убивал несчастного.
Первым был казнен дирижер оркестра Мунд...
Где-то на убийстве десятого узника офицерам СС это наскучило, затея оказалась не такой весёлой, и они отошли в сторону обсуждать последние новости с Восточного фронта, который неотвратимо приближался ко Львову...
Расстрел музыкантов продолжался уже без их непосредственного участия...
На снимке небольшим крестиком отмечен комендант лагеря гауптштурмфюрер СС Фридрих Варцок.
Из сборника «Неотвратимое возмездие:
По материалам судебных процессов над изменниками Родины, фашистскими палачами и агентами империалистических разведок»:
«В канцелярии лагеря, рассказывает Анна Пойцер, работал заключенный Штрайсберг, с которым она была знакома еще до оккупации. Как-то он сказал, что вряд ли кто из узников останется в живых и что надо было бы сфотографировать и сохранить до прихода наших снимки, показывающие злодеяния гитлеровцев. Как и все заключенные, Штрайсберг верил, что расплата близка. Пойцер удалось принести из города и передать ему фотоаппарат и пленку. Штрайсберг сделал несколько снимков эсэсовцев и узников. Так появилась и фотография оркестра обреченных. Пойцер вынесла ее из лагеря и оставила на хранение у знакомых в городе».
Источник информации о фото: Газета "Красная Звезда" №302 (5982) от 23 декабря 1944 года
Отрывок из документального военно-исторического романа "Летят Лебеди" в трёх томах.
Том 1 – «Другая Война»
Том 2 – "Без вести погибшие"
Том 3 – "Война, которой не было"
Краткое описание романа здесь
Если понравилось, вышлю всем желающим жителям этого ресурса
Пишите мне в личку с позывным "Сила Пикабу" (weretelnikow@bk.ru), давайте свою почту и я вам отправлю (профессионально сделанные электронные книги в трёх самых популярных форматах fb2\epub\pdf). Пока два тома, третий на выходе, даст бог.
Есть печатный вариант двухтомника в твёрдом переплёте
Как Левитан по Берлинскому радио выступал Радио в дни войны – уже 5000 плюсов
Послевоенная история – Страшный лейтенант – уже 2500 плюсов
Блокадные рассказы – Пупсики – уже 5250 плюсов
История Франчески – Не все в Освенциме умирали без боя – уже 4000 плюсов
Один против танковой дивизии – И один в том поле воин, если он по-русски скроен – уже 3500 плюсов
Судьба немецких врачей из концлагерей – Кому нелюди, а кому новые граждане – уже 2200 плюсов
О единственной женщине из Морской Пехоты – Товарищ Главный Старшина – уже 1600 плюсов
Вот-вот должно было показаться солнце и послать на землю свет и тепло. Этого тепла ждали дрожавшие от холода дети, выстроенные на асфальтовой площадке. С нетерпением ждали они мгновенья, когда солнце выглянет, все вокруг встрепенется, оживет, посветлеет. Поэтому невнимательно слушали они то, что говорила им пани Аделя.
С трудом построенная колонна сбилась. Дети прижимались друг к другу, одалживая и отдавая тепло…
Пани Аделя выглядела девочкой, немногим взрослее самой старшей в колонне. Одежда с вертикальными черно-серыми полосами делала ее высокой и тонкой, а коротко остриженная голова — похожей на мальчика. Под шестью черными цифрами на полосатой куртке — красный язычок треугольника с черной буквой «П» (Р).
Все лицо пани Адели занимали глаза. Широко открытые, они лучились лаской и любопытством. Розовели скулы, обтянутые тонкой, бледной кожей. На шее голубели жилы, вздрагивавшие от толчков крови. Как только небо, наконец очистилось и стало теплее, строй восстановился. В каждой шеренге — пятерка. Всего, значит 90. Девяносто детей, прибывших «транспортом» с Востока. Им Аделина должна раскрыть «букварь» порядка, к которому следует привыкать. И уже в который раз она ловила себя на том, что втолковывая лагерные правила, не могла произнести заготовленную для заключения фразу: «Вот так, дети, вы должны будете жить»… Все существо девушки, добровольной наставницы этих детей, восставало против кощунства назвать жизнью то, что ожидало маленьких, пронумерованных «гефтлингов»…
Русским Аделина владела. Но как овладеть вниманием детей, которым все здесь было непонятным, загадочным и уже только поэтому — страшным. Впрочем, многое им стало понятным сразу…
…Ряды длинных одноэтажных домов, каких дети еще не видели, носили странное название «бараки». На бетонных столбах, — напоминавших неуклюжих толстяков, вытянувших в любопытстве короткие шеи, — в несколько рядов натянута колючая проволока. Через ровные промежутки, вдоль «колючки», столбы с табличками: на черном квадрате белой краской намалеван череп со скрещенными костями и два обрубка молнии. От этой таблички трудно отвести глаза, и даже без немецкой надписи ясно: Смерть… Здесь проходит граница жизни…
Тем, кто стоит в первых шеренгах и повыше ростом, открывался угол за бараками с приземистой деревянной вышкой. К ней приставлена кажется совсем домашняя лесенка. Но прямо на колонну уставилось окно вышки, а в нем — пулемет. Ребята поняли без слов: и это — Смерть…,
Порывом ветра донесло сладковатый, тревожащий запах, и мальчик постарше коротко, по-взрослому, шепнул стоявшей рядом девочке: «Это — бойня»…
Еще вчера у девочки были две красивых косички, а у него — ярко рыжие волосы, спадавшие на плечи (Аделине он сразу запомнился, и она мысленно прозвала его «Спокойное пламя»).
С того дня, как «товарняк» привез их сюда, детей поминутно ошеломляли взрослые. Из вагонов их выгнали резкие, как свист бича, команды вооруженных немцев. На черного цвета петлицах мундира у каждого серебрилось по два обрубка молнии, совсем таких, как на табличке перед колючей изгородью. Очищая вагон, они с нелепым смехом топтали все, даже игрушки. И плач маленьких хозяев утонул в хохоте эсэсовцев, довольных проделкой «камарадов»…
Потом было расставание с родителями. Тех, кто цеплялся за матерей, били по рукам, со злобной бранью отрывали… Гнали прикладами. На перроне стоял крик и плач. Одни матери что-то тихо и успокаивающе шептали детям. Другие плакали, вздымая руки к небу. Плакали беззвучно или с рвавшимися из груди стонами и воплями. Перекрытый автоматной очередью, шум оборвался. Стало тихо. Из тишины этой стучало в сознание: здесь везде — Смерть…
… Детей пригнали в баню. Голых облили вонючей желто-зеленой жидкостью, а мыла не было. Не было и горячей воды. Одежды своей тоже не было.
Тупой машинкой их стригли. Мягко падали к ногам «парикмахера» черные, червонного золота, соломенно-желтые комки волос. Смешно обнажались бугристые головы с оттопыренными ушами. Посиневшим от холодного душа детям выдали полосатые куртки и брюки. На одних эти «костюмы» висели, как на жердочке, другим были коротки и тесны…
Одетый в такое же полосатое, с номером на робе, парикмахер не спеша двигал усталой рукой машинку и про себя бормотал что-то непонятное и все равно пугающее. В углах его глаз, лихорадочно блестевших, застыли сухие слезы… Давая рукам отдых, парикмахер печально оглядывал детей, шептавшихся друг с другом и с мольбой в глазах, прикрыв костлявой рукой беззубый рот, показывал: нужно молчать! «Спокойному пламени» парикмахер на ломанном русском языке сказал: «Твое счастье, что ты попал в эту баню. Из другой ты бы не вышел: там капут…»
После бани повели в бараки и показали нары. Усадили за длинный стол. На еду, что им дали, мог бы польститься только давно голодавший. Но в «транспорте» дети уже успели познакомиться с голодным урчанием в животе. Поэтому даже мерзкий запах того, что называлось «зуппе», не отбил охоты отведать это варево.
Пощечинами и пинками пожилая немка с черным треугольником под лагерным номером наводила порядок. Двух мальчиков она заставила вылизать со стола оставленные ими крошки…
Казавшийся нескончаемым день закончился поверкой и командой «спать».
— В бараке должна стоять тишина! — выкрикнула немка и выключила свет.
Тихо было только в те несколько часов, пока сон безраздельно владел обессиленными ребячьими телами. Затем видения пережитого и того, что представало в измученном кошмарной явью воображении, взорвало мерное посапывание. Кто-то плакал. Кто-то кричал во сне. Из разных углов барака доносилось разноголосое: «Мама мочка!..» Ворвалась разъяренная немка. Резкий крик и вспыхнувший свет мигом воцарили тишину. Мертвую тишину…
…То было вчера. Сейчас дети слушали пани Аделю, польку Аделину,
— Вы уже знаете, — негромко, внятно и неторопливо говорила пани Аделя, — как меня зовут. Я взялась быть вашей наставницей. Вы уже большие и знайте, что здесь будет очень трудно. Воспрещается плакать. Все надо делать быстро: умываться, одеваться, строиться. Каждый на свое место возле соседа. Хлеб не съедайте сразу. Половину оставляйте. Второй раз зуппе дадут только вечером.
— Можно я скажу, пани Аделя? — раздался голос «Спокойного пламени». — В гетто я так и делал. Как захочу сильно кушать, вынимаю спрятанный кусочек, подержу его во рту и кажется, что покушал. Потом снова спрячу. — В гетто никто хлеб не воровал…
— Здесь воспрещается петь и громко смеяться. Выходить из барака без строя — воспрещается. Писать, даже если карандаш попадется, — воспрещается.
— А в гетто я рисовал… (Это снова «Спокойное пламя).
— А здесь воспрещается. Ляжешь на нары, закрой глаза и рисуй себе, что хочешь.
— А маму и папу мы увидим? (Это совсем еще малыш. В глазенках искры тревоги и страха).
— Нет. Свидания воспрещаются. Еще вот что: старшие помогают маленьким. Каждое утро поищите один у другого в голове. У кого найдут вошь — того отправят в баню…
— В ту, где капут? (Это опять «Спокойное пламя»).
— Да, отправят туда… И еще запомните: можно забыть все на свете, только не свой номер. Вот ты, девочка, повтори свой номер: «Зибцен цвай унд фирциг». И как только назовут его — громко откликнись. Хорошо выучи и запомни. Их ведь всего четыре маленьких цифры — 1742. Такой коротенький номер!
— А мы будем жить? — (Это из дальней шеренги).
— Жить воспрещается! — с тихим, тут же замершим смехом ответил товарищу «Спокойное пламя» и снова серьезно повторил: жить воспрещается!
— Нет, дети! Я с вами! Будем жить!
г. Баку, декабрь, 1973 г.
Илья Исакович Каменкович, «Жить воспрещается», 1975
Часть 1 Учитель
Из рапорта вахмистра Зеннекена генералу Лахаузену:
…Начальник местной полиции Эгоф, незадолго до этого назначенный СД на эту должность, информировал меня, что в ночь с воскресенья на понедельник все евреи Борисова будут расстреляны. На мой изумленный вопрос, возможно ли за одну ночь отправить на тот свет 8000 человек в организованном порядке, он ответил, что это не впервой, и вместе со своими людьми он справится с поставленной задачей; в этом деле он больше не профан
Не профан. Действительно, к октябрю 1941-го у Давида Эгофа был большой опыт в организации и исполнении «акций». На его совести были расстрелы в Бегомле и селе Обчуга. Работали по проверенной схеме. Окружали деревню со всех сторон, сгоняли местных в центре, вытряхивая их из домов. Проводили допросы. Допросы скорее были для порядка, слова деревенских никто толком не записывал, не сравнивал. Потом отбирали самых подозрительных, а то и просто отсчитывали каждого пятого, четвёртого, короче, как придётся. Отобранных ту же отводили на околицу и ставили к стенке. Тела оставляли валяться, пусть родственники сами хоронят. Для пущего эффекта поджигали несколько домов. Эгоф произносил речь, объясняя за что и для каких целей. Деревенские в ответ выли.
Даже скучно.
1 сентября 1941 года генерал-майор Шерер повысил доблестного служаку фольксдойче Эгофа в должности. Назначил его начальником службы безопасности города Борисова и всего Борисовского района.
Вместе с должностью Эгоф получает «в нагрузку» организованное ещё в августе гетто. На столе у него лежит документ, подписанный ближайшим помощником Петром Ковалевским:
Коменданту службы и порядка г. Ново-Борисова: «По распоряжению Городской управы Вам предлагают 27/VIII-1941 г. не позднее 7 часов утра выслать наряд работников вверенной Вам охраны в количестве 15 человек для переселения жидовского населения, из которых сделать именной список и назначить старшего, который полностью отвечал бы за их работу. Люди должны быть присланы в Управление службы порядка Н.-Борисова. П.Л. Ковалевский»
Пётр Людвигович бывшему учителю не нравится. Старый служака старательно пучит глаза, тянется во фрунт, но за всем этим внешним проявлением почтительности то и дело мелькает что-то презрительное. Недоверие опытного царского жандарма учителишке-интеллигенту. Ковалевский не верит в то, что Эгоф справится с возложенной на него ответственностью. А ещё имя у него подозрительное. Где это видено, чтоб немца звали Давид Давидович.
Бургомистр Станкевич тоже не доверяет Эгофу. Но ведёт себя не так прямолинейно, как Ковалевский. Избегает прямого участия в «акциях», старается остаться в тени, не ставить лишних подписей на документах. Юлит бургомистр, опасается расплаты.
Но разве есть чего бояться? Вермахт уже под Москвой.
Пик карьеры. Самое важное и ответственное задание. На окраине города, за рядами колючей проволоки почти десять тысяч тех, от кого нужно очистить город. Они уже медленно умирают без еды, мыла. В холоде, изматываемые тяжёлой бесполезной работой. Их косят болезни, в гетто свирепствует тиф. Но новым хозяевам не хочется ждать. Еврейский вопрос города должен быть решён как можно быстрее.
Эгоф собирает нелюдей, готовых выполнить приказ начальства. Перечитывает списки надёжных:
Работники охраны порядка г. Н.-Борисова по выселению жидовского населения: Шингаревский, Кучинский, А. О. Берига, Кондратов, Е, А. Берига, Ржеуцкий, Симанович, Борисенок, Соколовский, Карташ, Мирук, Драница, Шульга, Мешок, Копыток.
Их немного. И без помощи местных жителей полицаи не справились бы с работой. Есть те, кто затаил злобу на соседей. Есть те, которые спешат расквитаться с ними чужими руками.
На столе у Эгофа лежит и рапорт начальника службы порядка г. Ново-Борисов Бахановича:
- Жительница города Анна Федоровна Юдкевич, проживающая в двадцатом доме по ул. Орджиникидзе, сообщает, что 20 августа 1941-го года при переселении в гетто её соседка Берта Гиршевна Шандалова оставила в квартире своего полуторогодовалого сына Феликса. За мальчиком крайне плохо присматривают незнакомые Анне Федоровне люди. Юдкевич просит принять меры и воссоединить мать-кукушку с ребёнком.
В следующем рапорте на имя бургомистра Станкевича тот же Баханович сообщает, что в квартире по ул. 8 марта, в доме номер 27 оставлена больная-калека Рося Бродкина. Её родственники тоже не пожелали взять её в гетто. Соседи просят принять меры. Сам Баханович трусит, перекладывает ответственность на плечи начальства. Станкевич перебрасывает бумаги Эгофу.
Давид Давидович горько усмехается:
- Трусы, жалкие трусы.
И одним махом решает проблему. Жид, он всегда жид. Маленький, больной, старый. Делать исключения как минимум несправедливо.
Население гетто увеличивается. Со всей округи туда везут людей, попадаются даже непонятные граждане из других стран. В домах, окружённых колючей проволокой, жуткая давка, люди спят сидя, в комнатах нечем дышать. Болезни разносятся мгновенно, приобретая масштабы локальных эпидемий. Глупцы ещё на что-то надеются. Пишут жалобы, заваливают бургомистра просьбами выделить лекарства, еду. Эгоф проявляет заботу, из гетто мелкими группами по 50-60 человек вывозят мужчин, якобы на работы. Их расстреливают тут же, за городом. Таким образом удалось «разгрузить» город почти на две тысячи человек.
Но главная «акция» впереди.
В конце сентября-начале октября Давид Давидович выезжает для осмотра окрестностей. Лично выбирает место для будущего «мероприятия». Требования высокие. Оно должно находиться не слишком далеко от города, при этом в непосредственной близости не должно проживать большое количество людей. Лишние свидетели не нужны.
Начальник службы безопасности бродит по оврагам и полям, следом за ним идут мрачные охранники-полицаи. Бесконечно курят, переговариваются.
- Да что он ищет-то? – раздражённо спрашивает первый.
- Золото, - хохмит второй. – Жиды тут где-то золото закопали, они и ищет.
- Серьёзно? – настораживается первый.
- Ох, и тупой же ты, приятель! – разочарованно отвечает второй.
Первый обижается, отворачивается. Эгоф тем временем вылазит из оврага со склизкими, просевшими от сентябрьских дождей стенок. Оглядывается вокруг. Он неподалёку от аэродрома, за хилыми, потрёпанными деревцами виднеются домики небольшой деревеньки Разуваевка. Её жителей в дни акции можно и временно переселить. Или не временно. Сотней больше, сотней меньше. Хорошее место.
Он некоторое время стоит, прищурившись, продумывая пути подвоза «объектов», объём ям для «утилизации». Начинает накрапывать противный мелкий дождик, и полицаи уже с недовольством поглядывают на начальство. Пора идти. Эгоф машет охране рукой, и они торопятся к стоявшей на дороге машине.
***
За день до начала «акции» Давид Давидович устраивает большой банкет для полиции. Приезжают бойцы со всей округи, даже из Плещеницкого района. Из дорогих гостей – оберштурмфюрер Краффе с переводчиком унтершарфюрером Айхе, солдаты и офицеры СС, Антанас Ипулявичус, бургомистр Станкевич.
Столы ломятся от еды, ряды бутылок с алкоголем радуют взгляд.
Эгоф произносит тосты и речи в честь Германии, в честь фюрера и нового порядка. Не забывает обвинять во всех бедах евреев. Обещает гостям «вести беспощадную борьбу с антигерманскими проявлениями».
К полуночи подогретые речами и алкоголем полицаи ревут песни и ловят каждое слово «хозяина» и тогда Эгоф, поймав момент, объявляет о приказе. С утра начинается большая работа. Пора освободить город от мусора. Речь начальника полиции поддерживают радостными криками. В честь приказа ещё выпивают. И ещё.
***
Утро начинается с выстрелов и криков в гетто. Эгоф недоволен, всё проходит суматошно, громко. Город встревожен, закрыты ставни, заперты двери.
- Прячутся крысы, - усмехается Эгоф.
На улице Слободка полицаи окружают дома, выводят жителей, грузят и на машины. Организация отправки поручена Ковалевскому, но тот явно не справляется. Не спал всю ночь, да и алкоголь ещё не весь выветрился. Эгоф подзывает командира взвода полиции Пипина, направляет его на подмогу Ковалевскому. Кое-как всё налаживается, устанавливается порядок.
Эгоф едет на выбранное поле. Там тоже всё в процесс. Жителей гетто выгружают, мигом раздевают, группами подводят к краям двух ям. Стреляют. Тела падают вниз. Чёткий, сработанный конвейер. Если бы ещё не крики.
Крики оглушают Давида Давидовича. Он видит, как голая баба с окровавленным, разбитым прикладом лицом цепляется за мелкого пацанёнка, воет. И три здоровенных полицая не могут их растащить. Один из них замахивается, удачно бьёт в затылок. Хруст слышен даже Эгофу. Женщина падает, Давид Давидович отворачивается. Его мутит.
- Жалеете жидов?
Голос Краффе раздаётся над самым плечом и Эгоф вздрагивает от неожиданности.
- Никак нет, оберштурмфюрер!
- Жалеете, - немного презрительно повторяет Краффе. – Стоите руки в карманах, позволяете другим делать всю работу.
- Мне немного не по себе после выпитого накануне, - пытается оправдаться Эгоф.
- Так выпейте и за дело! – ободряет его Краффе.
Услужливый Айхе, ни на шаг не отходящий от шефа, протягивает стакан с водкой. Эгоф одним махом опрокидывает этот стакан. Надо исправляться. Немец заметил его нерешительность. Он доложит. Эгоф достаёт из машины кнут, маузер, несколько коробок патронов. Коробки потрошит, патроны рассовывает по карманам. И идёт к ямам.
Он готов исполнять свой долг.
В 1942-м году партизаны устраивают несколько громких акций. Нападают на гарнизоны, пускают под откос эшелон с обмундированием и оружием. Эгофу поручают разобраться с безобразиями. Давид Давидович делает закономерный вывод. Партизан снабжают местные жители. Их кормят деревни округи, дают приют, лечат. Не будет помощи от деревенских, партизаны уйдут в другое место.
В июле 1942-го в рамках борьбы с партизанами Эгоф организует ряд карательных операций. Сожжены деревни Боровляны, Селище, Лисино и несколько других. Вещи и скот разграблены. В Лисино убито 30 человек.
Из показаний полицая Мозолевского:
- …население Лисино согнали в одно место. Эгоф допрашивал лично. Он и другие полицаи отобрали тридцать человек, отвели за дома и расстреляли. После объявили, что деревня будет сожжена за связь с партизанами. Всего сожгли 120 домов»
Весной-летом 1943-го Эгоф организует сожжение деревни Крупки, затем деревни Бега. В процессе «акции» расстреляно более 100 человек. В самом Борисове разорён табор, убио около сотни цыган.
В 1943-м году уже было понятно, что немецкий план по захвату Москвы провалился и фронт медленно, но, верно, катится обратно на запад. Эгоф попытался скрыть следы своих преступлений. По его приказу были собраны несколько сотне советских военнопленных. Их заставили выкопать трупы на окраине аэродрома и сжечь. «Работа над ошибками» заняла шесть дней. После чего всех военнопленных тоже расстреляли и отправили в огонь.
9 сентября 1946 года выдан ордер на обыск и арест Давида Эгофа. Начинаются годы допроса, расследований.
И тут борисовскому палачу повезло. Его осудили в тот короткий период, когда в Союзе отменили смертную казнь. И убийца тысяч людей, лично стрелявший в склоненные детские головы из пистолета, получил «всего лишь» 25 лет заключения.
Начало 1970-х. Воспоминания о войне всё дальше. События обрастают мифами, героическими подробностями. Ветераны становятся всё старше. Всё меньше их собирается на площадях в скверах на 9 мая. В школах, куда они приходят со своими рассказами, их уже давно называют «дедушками».
И некоторые из этих «дедушек» путаются в воспоминаниях, или наоборот врут настолько гладко и красиво, что можно заслушаться. А по вечерам трясутся от страха, опасаясь, что кто-нибудь узнает в них палачей Борисова, Зембина, Минска.
Где-то в Филадельфии, под жарким южным солнцем тихо угасает Антанас Импулявичюс, командир батальона полиции, принявшего активное участие в расстреле Борисовского гетто. В Нью-Йорке доживает свой век и бывший бургомистр Станислав Станкевич.
А в тюрьме, глядя в зарешечённое окно сидит невысокий человек в очках. Страшный убийца, маньяк, достижениям которого остаётся только завидовать всяким Чикатилам и Михасевичам.
На месте расстрела Борисовского гетто с 1947 стоит небольшой памятник. Он создан силами родственников тех, кто в 1941-м году навсегда лёг в холодную осеннюю землю. Отношение властей к этому памятнику странное. С одной стороны никто не отрицает массового убийства советских граждан, с другой – избегается любое упоминание о национальности этих самых граждан. Менору изобразят на памятнике только в 1991-м году.
В 1972-м году маленький человек в очках, которого сильно потрепало время и длительный тюремный срок, выходит на свободу. Живёт рядом с людьми, которые не знают о его прошлом. Однажды даже собирается и приезжает в город Борисов для встречи со своей дочерью. У убийцы детей есть свои дети.
Эгоф бродит по знакомым с молодости улицам. О чём-то думает, что-то вспоминает. Вот здесь была граница между жизнью и смертью. Здесь протягивалась колючая проволока, раскалывая два мира. А сейчас на улице Слободка живут люди. В тех же самых домах. И стараются не думать о том, что происходило в конце лета 1941-го.
Проходя мимо новенькой. с иголочки, школы, Давид Давидович не удерживается, приподнимается на цыпочках, заглядывает в окно.
Большой, светлый класс. На стенах – портреты Карла Маркса, Гёте, Шиллера. У доски стоит стриженый мальчишка в испачканной мелом форме, с красным пионерским галстуком на шее и мучает молоденькую учительницу ужасным произношением.
Ich-lebe
Du-lebst
er/sie/es-lebt
wir-leben
ihr-lebt
sie/Sie-leben
Я живу, ты живёшь, он живёт.
Они живут.
В рассказе использованы материалы допроса Давида Давидовича Эгофа, проведённого заместителем начальника следственной части МГБ БССР подполковником Сухаревым (Архив КГБ РБ, инв.№1865)
Фрагмент рассказа из книги "Звезда над сердцем". Автор - Павел Гушинец
Авторская группа в ВК https://vk.com/public139245478
Яндекс-дзен: https://dzen.ru/user/tuz7auxqjjldqhsmtbhma0jcu0s
ПС.1 Продолжаем продвигать авторов, которые остались на Пикабу с контентом, за который не стыдно.
@SallyKS - Замечательный и душевный автор
@AlexandrRayn - талантливый и очень интересный коллега-писатель
@MamaLada - мой соавтор по книге "Шесть часов утра"
@WarhammerWasea - авторские рассказы
@IrinaKosh - спаситель и любитель котиков. У меня морские свинки и аквариумы, но котиков я тоже люблю))))
@ZaTaS - Рисует оригинальные комиксы.
Учитель
(Давид Давидович Эгоф, г. Борисов)
Ich-sterbe
Du-stirbst
er/sie/es-stirbt
wir-sterben
ihr-sterbt
sie/Sie-sterben
Стриженый мальчишка у доски, заикаясь, спрягает немецкий глагол «умереть». Его учителю Давиду Эгофу скучно, он украдкой зевает, с плохо скрываемым раздражением поглядывая на склоненные головы. Деревенские дети, от которых пахнет печкой и коровьим навозом. Не редкость вши, чесотка. Полутьма класса в глухом углу Беларуси. В феврале 1941 народный комиссариат просвещения откомандировал поволжского немца Эгофа в село Зембин, Борисовского района. Образованный учитель страдает от скуки, от беспросветности сельской жизни. Вокруг него, культурного, утончённого человека, грязноватое еврейское местечко. Его жители неимоверно раздражают нового сеятеля разумного, доброго, вечного.
22 июня 1941-го года Зембин был охвачен паникой. О наступлении немцев ходили страшные слухи, спешно эвакуировались семьи коммунистов, бежали на восток представители советской администрации.
Эгоф остался. Потом, на допросах, он будет утверждать, что у него не было возможности уехать из Зембина. И лишь спустя годы, признается, что с самого начала задумал остаться. Ему нравилось то, что несёт с собой новая власть. На восток наступали немцы. Неужели он, немец, не договорится с ними, не найдёт места в этом обществе.
Давид Давидович не постеснялся в первые же дни оккупации записаться на приём к новым хозяевам посёлка. Явился прямо в дом, где, выгнав в сарайчик женщину с детьми, квартировали офицеры. Долго ждал на улице, пока адъютант доложит о его приходе. Наконец его позвали внутрь.
В большой комнате было накурено. Несколько офицеров расположились вокруг стола. Двое обедали, в одном углу лениво беседовали. С Эгофом стал разговаривать только один из них, самый младший по званию.
- Вы просили об аудиенции? – на немецком языке спросил он. – Утверждаете, что свободно владеете языком и готовы сотрудничать с Германией?
Эгоф проглотил образовавшийся в горле колючий комок и быстро закивал:
- Так точно, герр офицер. Готов работать переводчиком, выполнять приказы командования. Я знаю всех местных жителей, знаю порядки.
- Порядок у нас будет свой! – перебил Давида немец.
- Простите, - испуганно поправился Эгоф. – Готов поддерживать немецкий порядок на занятых территориях.
- Так-то лучше, - похвалил его офицер. – Вы и в самом деле неплохо говорите на немецком. Произношение, конечно, как у пьяного баварского крестьянина с картошкой во рту, но сойдёт.
- Вы еврей? – вдруг в лоб спросил один из игравших в карты.
- Я немец, - чуть не выкрикнул Эгоф.
- А-а, фольксдойче, - фыркнул картёжник. Наверное коммунист?
- Никак нет. Всегда ненавидел красных.
- Ох уж эти фольксдойче, - презрительно хмыкнул третий офицер. – Всей-то душой они за Рейх. Нет лучше патриотов.
Давид Давидович толком не понял, что это значит, но осторожно кивнул. «Дойче» же, а не «юде».
Его ещё минут двадцать расспрашивали, задавали каверзные вопросы о родителях, о том, как Эгоф жил при советской власти. Давид старался отвечать максимально честно. А вдруг проверят.
- Оставьте адрес, мы с вами свяжемся, - наконец сказал младший офицер. И кивнул на дверь, показывая, что разговор закончен.
Эгоф вышел из дома и почувствовал, что у него слабеют ноги. Опустился на стоявшую тут же, во дворе скамеечку. Выдохнул. И понял, что на него с ненавистью смотрят три пары глаз. Глаза принадлежали женщине и двум подросткам, выглядывавшим из полутьмы сарайчика. Один из этих подростков, кажется Венька, учился в классе Давида.
- К немцам ходил, учитель? – негромко спросила женщина.
- Твоё какое дело?! – огрызнулся Давид.
- Что люди скажут?
- А мне наплевать, что они скажут! – вспыхнул Эгоф. – Распустились тут, при красных. Колхозы завели, голодранцев управлять поставили. Сейчас снова всё на своё место встанет.
- А если погонят немцев? Всё тебе припомнят, все твои разговоры.
- Погонят, как же, держи карман шире! Ты видела какая силища прёт? Как перед ней все разбегаются?
- До поры до времени, - с надеждой в голосе ответила женщина.
Эгоф вскочил, плюнул себе под ноги и зашагал прочь. Он им ещё покажет. Ишь ты, что люди скажут! Что прикажут, то и скажут.
Эгоф успел выполнить только несколько поручений немецкого командования. Выступил переводчиком, когда зачитывали новые правила жизни посёлка. Указал дом, где жила семья ушедшего на фронт партийного активиста. Уже 10-го июля 1941-го года приказом военного коменданта Илека Давид Эгоф был назначен бургомистром Зембина. Его карьера началась.
На новом месте Давид развернулся вовсю. Не откладывая дело в долгий ящик, принялся изымать у населения скот, птицу. Реквизировал вещи. Всё отобранное без остатка отдавал в распоряжение немцев. Себе почти ничего не оставлял. Думал, что его время ещё придёт, а пока нужно быть честным. Ему стали доверять, его хвалили. Свою команду Эгоф старался набирать из таких же как он «карьеристов». Но людей было мало. Шли в основном бывшие уголовники, алкоголики, в общем те, кого Эгоф не любил и в прежней, учительской жизни. Приходилось принимать весь этот мусор. Остро не хватало людей.
Вскоре получилось и отличиться. В окрестностях деревни Костюки было совершено нападение на немецкий патруль. Убито пятеро солдат вермахта. Эгофу поручили разобраться с ситуацией. Именно тогда проявился долго скрываемый характер учителя. Рано утром во главе полицейского отряда Эгоф прибыл в Костюки. Полицаи выгнали из домов всех местных. Мужчин построили в центре, в длинную шеренгу.
- Недавно неподалёку от вашей деревни были убиты несколько солдат Германии, - громко сказал Давид. – Я уверен, что кто-то из вас принимал участие в этом преступлении или знает того, кто его совершил. Если вы хотите избежать наказания, сохранить свои жизни, то рекомендую прямо сейчас выдать виновных.
Мужики молчали, уткнувшись взглядами в землю под ногами. Они были молодые и старые, двое совсем седые, а трое почти мальчишки, чуть не ревели, хлюпая носами. В стороне замерли в ожидании и ужасе их матери, жёны, дети. Над улицей царила тяжёлая, гнетущая тишина.
- Я даю вам пять минут, - проявил милосердие Эгоф. – По минуте за каждого убитого. После этого уже ничем не смогу вам помочь.
Крестьяне молчали. То ли действительно не знали, кто напал ночью на патруль, то ли боялись партизан больше, чем немцев. Но это ничего. Это поправимо. Скоро будут бояться того, кого надо. Эгоф постоял, демонстративно глядя на часы, потом махнул рукой полицаям.
- Начинайте.
Те кинулись к шеренге. Отсчитывали по пять человек и вытаскивали каждого пятого. Отгонял неудачников к стене большого сарая. Получилось восемь мужчин. Среди них как раз самый младший, трясущийся и всхлипывающий. И лицо у него знакомое. Точно! Эгоф наверняка видел этого сопляка у себя в классе. Он ещё сидел где-то сзади и обстреливал товарищей жёваной бумагой. Давид подошёл к мальчишке.
- Ты, как тебя там?
- А-андрусь, господин учитель, - заикаясь ответил парень.
- Даю тебе последний шанс. Кто напал на немецкий патруль?
- Я не знаю, господин учитель, - зарыдал мальчишка.
- Знаешь, - жестко ответил Эгоф. – Или знаешь того, кто знает. Отвечай!
Он взял парня за подбородок, дёрнул его голову вверх.
- Жить хочешь?
- Д-да.
- Тогда отвечай.
- Н-не знаю.
Эгоф от всей души влепил ему пощёчину. Голова подростка мотнулась, он ойкнул и отступил было назад, но тут же упёрся в стену сарая.
- Будешь говорить?
Белые от ужаса глаза, трясущиеся губы. На бледном лице проступает красный отпечаток пятерни. Жалкое зрелище.
За спиной в голос зарыдала баба, видно мать этого щенка. Эгоф брезгливо передёрнул плечами, отпустил мальчишку, вернулся к полицаям.
- Целься!
Клацнули затворы. Эгоф и сам достал из кармана пистолет, прицелился в трясущегося бывшего ученика. Тут уж заревела вся деревня.
- Огонь!
Грохнул залп, восемь тел рухнули, забрызгивая кровью стенку сарая. Бабы взвыли ещё громче, хоть это и казалось невозможным.
- И так будет с каждым, кто не подчинится приказам Германии! – торжественно сказал Эгоф. Не для крестьян, больше для своих же подчинённых. Он знал, что донесут, доложат кому надо.
В этот и ближайшие дни Эгоф с командой объехали всю округу. В каждой деревне «процедура» повторялась. Было убито ещё 14 человек. Лично Давид Давидович застрелил двух мужчин. Его вызвали к командованию, похвалили за энтузиазм, за суровость к врагам Германии. Сказали, что надеются на то, что и в будущем «фольксдойче» проявит такое же усердие.
Эгоф с готовностью согласился и в дальнейшей работать не покладая рук.
В середине августа пришёл приказ разобраться с гетто Зембина. Эгоф подошёл к заданию ещё серьёзнее. Отобрал два десятка евреев покрепче, распорядился выкопать на окраине огромную яму. Чтоб не истерили раньше времени, объявил, что яма нужна для того, чтоб закапывать разбитую и сожжённую военную технику, которой было полно в округе.
Утром 18 августа помощники Эгофа Гнот и Голуб собрали евреев на базарной площади. Начали отбирать группы по 20 человек, отводить к яме, на краю которой уже собрались «зрители». Сам Эгоф, комендант Илек, представители от гестапо Берг и Вальтер. Прибыл с переводчиком Люцке начальник Борисовского СД. Чуть поодаль, готовые исполнять каждый приказ начальства стояли исполнители. Василий Харитонович – начальник полиции Зембина. Его заместитель Феофил Кабаков, полицейские Алексей Рабецкий, Яков Копыток, Константин и Павел Анискевичи, Константин Голуб, Григорий Гнот.
Конвейер работал без сбоев. Полицаи подводили очередную группу к яме, ставили на колени, стреляли. Шли за следующей. Если кто-то поднимал крик – избивали кричавшего прикладами. Эгоф особенно подчеркнул, чтоб не было шума позволяется действовать самыми жёсткими методами. Сбились всего два раза. Сначала приволокли на руках старика Шендерова, а он по дороге умер сам, то ли от страха, то ли от старости. Бросили в яму к остальным. А в самом конце от группы расстреливаемых отделилась мелкая девчонка с ещё более мелким пацаном. И пошла, нахалка, по кучам рыхлой земли прямо к Люцке.
- Дяденька, мы дети Асиновского. Мы тут по ошибке. Он русский.
Люцке слегка обалдел от нахальства соплячки. Обернулся к начальству.
- Что хочет эта девочка? – поинтересовался начальник СД.
- Она говорит, что они с братом тут по ошибке.
- Кто знает местных? – взмахом руки приостановил «процедуру» немец. – Эгоф, кто эти дети?
Давид присмотрелся. Пацана он точно не знает, слишком мелкий. Но девочка. Девочка, кажется, действительно дочь Асиновского. А ещё она дочь Хаси Ходасевич, которая сейчас стоит у края ямы. Что же делать? Как ответить начальству? Давид запаниковал. Как не совершить ошибку? Как правильно?
- Эгоф, - в голосе Люцке послышалось недовольство. – Почему так долго?
«В конце концов всегда можно будет поймать эту девчонку и расстрелять. Куда она денется такая малая»
- Да, это дети Асиновского. Они не евреи, - подтвердил Эгоф.
Начальник СД кивнул, разрешая Реме Асиновской и её брату отойти в сторону. Их мать, падая в расстрельную яму, улыбалась.
Продолжение следует....
В рассказе использованы материалы допроса Давида Давидовича Эгофа, проведённого заместителем начальника следственной части МГБ БССР подполковником Сухаревым (Архив КГБ РБ, инв.№1865)
Фрагмент рассказа из книги "Звезда над сердцем" Автор Павел Гушинец
ПС.1 Продолжаем продвигать авторов, которые остались на Пикабу с контентом, за который не стыдно.
@SallyKS - Замечательный и душевный автор
@AlexandrRayn - талантливый и очень интересный коллега-писатель
@MamaLada - мой соавтор по книге "Шесть часов утра"
@WarhammerWasea - авторские рассказы
@IrinaKosh - спаситель и любитель котиков. У меня морские свинки и аквариумы, но котиков я тоже люблю))))
@ZaTaS - Рисует оригинальные комиксы.
Предыдущие рассказы книги:
1 часть Кассир Кассир
2 часть Кассир Кассир (продолжение)
Рема Рема
Полина Полина
На второй день «акции» Ковалевский остался в городе. Голова трещала от шума и выпитого накануне. К вечеру узнал, что про него спрашивали и начальство недовольно его отсутствием. Утром третьего дня встал пораньше, снова кинулся к оврагу. Авторитет – такое дело. Наживать его долго, а потерять можно в один момент.
Снова выстрелы, крики. Ямы, заполненные уже до самого верха. Всё-таки не рассчитали, не хватило. С новой партией привезли молодую девку с двумя братьями-малолетками. А ближайшая яма-то уже с верхом, складывать народишко некуда. Не самим же копать, и так устали, как собаки.
Ковалевский бросил лопату девке.
- Копай! И себе и пацанам.
Та артачиться не стала начала копать. Ковалевский с Василием Будником отошли в сторону, покурить.
- А ничего такая, - похвалил Ковалевский ладную фигурку девушки. – Тоща слишком, но они уже все такие. Ты, как раздевать станешь, позови меня.
Будник ухмыльнулся.
- Позову, Пётр Людвигович. Не забуду.
- Пацанов первыми кончай, а то орать станут.
- Глянь, одного уже куда-то утащили.
- Не сбежал бы.
- Тут не сбежишь. Вон, в соседней яме местечко нашлось, туда и увели.
- На двоих и хватит. Эй, девка, бросай лопату!
Девушка покорно положила инструмент на кучу рыхлой земли, вылезла из ямы. Младший из братьев вцепился ей в ногу.
- Нечего тут, - проворчал Будник, отрывая мальчишку от сестры. – Раздевайтесь оба!
Девушка только потянулась к вороту, как из сумрака надвинулся на неё кто-то высокий, тощий, в офицерской немецкой форме. Немец схватил девушку за плечо, рванул в сторону, поволок к Ковалевскому.
- Эй, что тут происходит? – запротестовал Будник.
- Это есть мой слуга Полина! – рявкнул офицер. – Почему она тут?
- Так жидовка, господин офицер, - растерялся Пётр Людвигович. – Приказано всех жидов.
- Она не есть жидовка! – отрезал офицер. – Она у меня мыть полы! Слышал?
- Документик бы какой, герр офицер.
- Свинья! – взвился немец. – Как ты смеешь?
- Оставь, Пётр Людвигович, - посоветовал Будник. – Видишь – буйный. Ещё стрельнет.
- Моё дело маленькое, - пожал плечами Ковалевский. – Но, если что- я вас запомнил, герр офицер.
Немец зашипел, как раскалённая плита, на которую плюнули. Потянулся было к кобуре, но передумал. Уволок Полину в темноту. Будник мягко. Но настойчиво развернул мальчишку к себе спиной, к яме лицом, и выстрелил ему в затылок.
(Более подробный рассказ о Полине Аускер Полина)
К вечеру третьего дня поток из города стал иссякать. Примерно 1500 евреев, в основном мужчин -ценных специалистов оставили работать на нужды Германии. Никак не сходились итоговые списки расстрелянных. Получалось то 7500, то почти 8000. Непорядок.
Ковалевский подождал, пока ручеёк жертв сойдёт на нет и пошёл к дороге. Надо было переодеться, поужинать. Утром снова на работу, а ноги не держат.
У края поля курили и разговаривали несколько усталых полицаев. Один из них, Иван Гончаренко громко жаловался товарищам:
- Целый день с этими тряпками туда-сюда мотался! Сколько можно. Груды вонючего тряпья, разве возьмёт его кто? Всё веселье пропустил, только пятерых и получилось пристрелить.
Василий Будник не отставал от Гончаренко.
- Я тоже всё время с тряпками. Раздевай их, к яме веди. А стреляют другие. Несправедливо.
Околоточный надзиратель Станислав Кисляк и ленинградец Константин Пипин покуривают и поглядывают на неудачников с насмешкой. Уж кто-кто, а они за эти три дня потешились, постреляли. Пипин несколько раз со счёта сбивался. Поработал в Борисове славно, так много не стрелял ни в Крупках, ни в Мстиже.
Шёл Пётр Людвигович дальше и набрёл на другую кучку полицаев. Те тоже жаловались, но по иной причине.
- Из Корсаковичей приехали для помощи, - ныл Михаил Тарасевич, обращаясь к односельчанам Григорию Верховодке и Ивану Копытку. – Думали поживимся в городе, тут много богатеев. А что досталось?
Тарасевич достал из кармана часы и помахал ими перед носом у Копытка.
- Жалкие остатки. Всё местные до нас выгребли.
- Тебе хоть часы достались, - уныло вторит ему Верховодка. – А у меня в кармане и вовсе пара тряпок. Перед бабой показаться стыдно. Заработал называется.
Снова прошёл мимо Пётр Людвигович, улыбаясь в усы. Уж ему-то досталось и добра. Лежит в стороне его доля. Доха женская, почти новое пальто, как раз жене впору, шуба овчинная, патефон, этажерка, 55 рублей царским золотом и куча старых советских рублей, на первый взгляд почти полторы тысячи. Бумажные рубли, конечно, мусор, но всё равно приятно.
***
Ещё лучшей жизнью зажил бывший кассир. Поднимался с утра весёлый, с аппетитом завтракал, шёл на службу. Встречные кланялись ему чуть не до земли. В кабинете тихо, уютно. Просители приходят с подарками. Дома – довольная жена, расторопная домработница. Кому война, а кому счастье привалило.
Шел Пётр Людвигович на службу, даже насвистывал от удовольствия.
У крыльца в луже валялся бывший полицай Морозевич. Когда Пётр Людвигович проходил мимо, пьяница приоткрыл глаза и едва слышно прохрипел:
- Утречка доброго, начальник.
Ковалевский не удостоил его даже взглядом. Морозевич исправно выполнял все приказы и весь 1941-й год активно участвовал в «акциях», но вскоре его беспробудное пьянство стало мешать работе. Морозевич упустил несколько евреев, чуть не провалил «акцию» и был с позором изгнан из рядов полиции. С тех пор окончательно опустился и любил иногда, напившись, приползать под крыльцо бывшего начальника. Валялся, храпел, пока Ковалевский не приказывал отволочь пьяницу в боковой переулок.
В коридоре, у окна переговаривались три полицая. Хвастались ночной добычей, договаривались пойти в обед в лавку Марии Петруненко, которая не брезговала реализацией этой «добычи». Что ж, и подчинённым надо заработать. Если сотрудники довольны, то и начальнику хорошо.
***
Случались, конечно, проколы. Но Ковалевский их мигом исправлял. В 1943-м году гостевал Пётр Людвигович у знакомого своего Полубинского. Сидели, выпивали, закусывали хрустящими солёными огурцами. Захорошели уже оба и как-то сам собой свернул разговор на жидов, будь они неладны.
Вспомнили со смехом, как в прошлом году бегал по улице старый Кончик. Тряс дробовиком и орал в окна:
- От меня, старой и учёной собаки ни один жид не спасётся!
И ведь находил, тащил в комендатуру чернявых. Проверяли их и большинство, конечно, отпускали, но парочку удалось выявить, при помощи старика Кончика. Наливали ему за это, само собой.
- А Пётр Логвин-то какой молодец, - похвалился подчинённым Ковалевский. – заметил он как-то девчонку-малолетку, что по улицам бродила, еду искала. Пригляделся, чернявая и есть. Подкатил: «Что ищешь, деточка?» Та нюни распустила: «Кушать нечего, дяденька. Сидим голодные». Не поленился, сбегал домой, принёс узелок с сухарями. «Веди, - говорит. – Накормлю вас». Малая и привела доброго дяденьку к тайнику, где три жидовские семьи прятались. Логвин долго ждать не стал, там на месте их всех и положил. И девку ту вместе с ними, чтоб не хныкала.
- Орлы там у вас в полиции служат. Сплошь герои, - поднял рюмку Полубинский.
- А то, - гаркнул Ковалевский.
Чокнулись, выпили.
- Следователя Виктора Гарнцкого знаешь?
Полубинский отрицательно помотал головой.
- Таких людей не знаешь! Эх, ты! – разочарованно фыркнул Пётр Людвигович. – Зверь настоящий. Уж поверь мне, я в жандармах ещё при царе служил. Посадит в кабинете жида или подпольщика и пока тот во всём не признаётся, не выпускает. Часами сидит, себя не жалеет. Те и признаются. Куда им деваться, коль рожа вся раскровянилась. Такое подписывают – всей комендатурой читаем и смеёмся. Ну хоть Иосифа Казакова знаешь?
- Слышал что-то.
- Ы-ы, слышал он что-то. Тоже орёл. Бывший лейтенант Красной Армии. Правильную сторону выбрал. Целый год в городе работал, кличка у него была Барсук. Столько подпольщиков выследил, никто столько не нашёл. Медаль ему за это выйдет, не иначе.
Выпили и за Барсука.
- Отчего ж ты, Пётр Людвигович так евреев не любишь? – поинтересовался Полубинский. – Обидели они тебя чем?
- Да просто так, - пожал плечами Ковалевский. – При царе-то сидели они в своих домишках тише воды, ниже травы.
Он сжал свой кулак, показал хозяину.
- Вот они где все у меня были. Пискнуть боялись. А потом с революцией этой ожили. Артели завели, расплодились. Куда ни плюнь в Борисове, в Зембине, в Минске – в жида попадёшь.
- Ты ведь с ними в сапожной артели работал.
- Работал, - помрачнел Ковалевский. – А куда было деваться. Никто за так кормить не станет, даже при советской власти. Терпел их. Зато теперь новая власть. Не место их поставила. И нам прибыток, плохо что ли?
Тут хозяйка Полубинского и пошутила.
- Ты, мол, Пётр Людвигович, так евреев не любишь, а у самого под крылом жидовка с пащенком своим скрывается.
- Кто это ещё? – взвился Ковалевскй.
- Да домработница твоя, Ольга. Не знал, что ли?
- Брешешь, баба!
- Вот те крест!
- Да какая же она еврейка, она ж белявая. И фамилия.
- А фамилия у неё Прасс. Ольга Айзековна Прасс. Бойченко она только для тебя.
Глаза Ковалевского налились кровью. Он со стуком поставил рюмку на стол.
- Под крылом, говоришь?
- Да ладно тебе, Пётр Людвигович, - отшатнулся от страшного гостя Полубинский. – Дурная баба глупость сказала, а ты осерчал. Давай, лучше, ещё выпьем.
- Выпили уже, - хрипло сказал Ковалевский. – Спасибо, хозяева, за угощение. Пора мне.
Он тяжело поднялся, шатаясь вышел за порог.
- Прасс, значит. Пригрел змею на груди.
Он добрался до комендатуры, кликнул полицаев Василия Будника и Павла Анискевича. Двинулся с ними к своему дому.
- Что делать станешь, Пётр Людвигович? – спросил его Будик.
- Пригрел, - зло, сквозь зубы прошипел Ковалевский. – Два года. И её и пащенка. И у кого? У меня под самым носом. Что начальство скажет!
Поднимаясь на своё крыльцо, он рванул из кармана пистолет, с которым никогда не расставался.
- Ольга-а-а! Иди сюда!
- Пётр Людвигович, - всполошилась жена Ковалевского. – Спят уже все давно. Чего ты шумишь?
- Так значит мне надо! – оттолкнул жену Пётр Людвигович.
Вломился в каморку, где на узкой кровати съёжились в ужасе домработница с сыном. И несколько раз выстрелил в бледные пятна лиц.
- Никто! – рявкнул, выходя, жене. – Ты слышишь – никто!
Будник и Анискевич вынесли наружу тела.
***
1 июня 1944-го года в Борисов вошли советские войска. Пётр Людвигович сидел у окна, мрачно наблюдал за тем, как мимо, по улице, пылят ревущие танки, шагают колонны красноармейцев. Разбитая и бегущая армия нашла в себе силы, разжала пружину и перешла в наступление. И так разжала, что покатились новые хозяева прочь.
А за ними и те, кто им служил. И начальник городской полиции Михаил Гринкевич, и сам Давид Эгоф, и бургомистр Станкевич. А Пётр Людвигович не побежал. Стукнуло ему к тому времени уже 70. Болело сердце, ныли ноги. В голове мутилось, сбивался пульс. От пьянства и обжорства увеличилась печень, толкала в бок, даже дышать мешала. Испуганная переменами жена просила, звала, но Пётр Людвигович сказал, как отрезал:
- Может ещё образуется. Все эти дела ещё доказать надо, а свидетелей мы не оставляли. Бросать же добро, дом, бежать куда-то на старости лет… Помру я по дороге, в грязи. Лучше уж здесь.
Не обошлось.
Через несколько недель в дом Ковалевских с ордером вошёл молодой еврей Даниил Сорокин. Офицер и следователь. Жители Борисова быстро указали на оставшегося в городе палача. Когда его выводили, Пётр Людвигович чуть не плакал. Жаловался следователю:
- Душили, душили вас. Стреляли, стреляли. Не добили, не справились.
И больше переживал не за свою судьбу, а за то, что не закончил доверенное ему новыми хозяевами дело.
В рассказе использованы материалы следственного дела №259 Ковалевского Петра Людвиговича, 1878 г.р. уроженца и жителя г. Борисова
28 июля 1944 г.
ПС 1. На данный момент автор собирает материал для работы над рассказом о деятельности начальника службы безопасности Борисовского уезда Давида Эгофа. Насколько мы видим, данная серия рассказов не слишком интересна аудитории Пикабу (не 9 мая же на носу). Поэтому рассказ об Эгофе для Пикабу будет финальным.
Прочие рассказы читайте в книге "Звезда над сердцем", которая выйдет осенью 2023-го года в издательстве "Четыре четверти". Для российских читателей придумаем, как устроить предзаказ.
ПС.2 Продолжаем продвигать авторов, которые остались на Пикабу с контентом, за который не стыдно.
@SallyKS - Замечательный и душевный автор
@AlexandrRayn - талантливый и очень интересный коллега-писатель
@MamaLada - мой соавтор по книге "Шесть часов утра"
@WarhammerWasea - авторские рассказы
@IrinaKosh - спаситель и любитель котиков. У меня морские свинки и аквариумы, но котиков я тоже люблю))))
@ZaTaS - Рисует оригинальные комиксы.