Это было в начале июля сорок первого. Наша бомбардировочная дивизия оказалась разбросана по нескольким аэродромам в окрестностях Витебска – основной аэродром с бетонной полосой и ангарами немцы начали бомбить в первые дни войны, поначалу – ночью и в сумерках, а потом, поняв, что серьёзного сопротивления советская авиация оказать не может – обнаглели, и начали безбоязненно заходить на штурмовку при свете дня. Поэтому мы часто пользовались хорошо замаскированными полевыми полосами.
Несмотря на отсутствие истребительного прикрытия, мы почти непрерывно вылетали на бомбежку и штурмовку наступающих немецких колонн. Самолёты, особенно штурмовики Ил-2, недавно поступившие в части, часто возвращались в очень плохом состоянии, или не возвращались вовсе. Когда солнце начинало клониться к закату, немецкие истребители уходили на аэродромы, а пара наших Су-2 вылетала для фотографирования результатов дневной работы и доразведки целей на следующий день.
В тот день лететь выпало мне – не успев толком выспаться, я забрался в кабину, тряхнул головой, отгоняя усталость, натянул шлем и не спеша выкатился на полосу. Погода стояла пасмурная, и на высоте нескольких тысяч метров висела плотная облачность. Набирая высоту и оглядываясь в поисках возможной угрозы, я не нашел сзади-сверху своего напарника, который, в случае нападения истребителей, должен был отсекать их от моего самолёта, оснащенного фотоаппаратурой, и дать мне время провести съёмку и уйти за линию фронта.
Решив, что на взлёте у него возникли неполадки, я сделал пару небольших кругов над аэродромом, и, не дождавшись напарника, решил лететь один – обычно в это время противодействие нам оказывали только немецкие зенитчики.
Я пролетел над шоссе Вильнюс-Минск, по которому к немцам непрерывным потоком стекались подкрепления, боеприпасы и провизия, зафиксировав на плёнку новые рубежи, до которых им удалось продвинуться за день. Скорость продвижения ужасала, но мы старались об этом не думать. Сделав несколько заходов вдоль шоссе в полной тишине – только успокаивающе гудел двигатель моей потрепанной сушки – я встал на крыло и посмотрел вниз. Живая река немецких войск, напоминала серую змею, изогнувшуюся и готовую к броску. Видимо, приняв меня за свой корректировщик, они не стреляли, и я сделал ошибку – расслабился и почти перестал смотреть по сторонам, и неприятности не заставили себя ждать.
Из облаков, пользуясь своей скоростью, на меня упала шестерка «мессершмиттов». Повезло мне в одном – ведущий самолёт, собираясь атаковать меня с пикирования, не рассчитал скорости и пронёсся мимо. Шестёрка разбилась на пары, и, мгновенно перестроившись на вираже, решила атаковать меня с разных сторон, не оставив шансов.
Я до боли стиснул зубы – одинокая «сушка» и так не имела шансов в схватке со скоростными и хорошо вооруженными «мессерами», а без бортстрелка, прикрывающего заднюю полусферу, нагруженная оборудованием для фотосъёмки и застигнутая врасплох могла спастись только чудом.
Я утопил педаль и ушёл в резкий разворот, пытаясь помешать синхронному манёвру немцев и не дать им атаковать меня одновременно –зажав гашетку и обстреляв пару «мессеров», выходящих из виража, из курсовых пулемётов. Немцы, кажется, даже не обратили на это внимания – я для них был лёгкой добычей, вопрос только в том, кому из них достанется ещё одна отметка на фюзеляж.
Докручивая вираж, я продолжал зажимать гашетку, надеясь забрать с собой хотя бы одного из немецких пилотов, одновременно оценивая возможность таранить одного из них, если представится такая возможность. Я знал, что за первые недели войны такой подвиг совершили уже несколько советских пилотов – будь то приём воздушного боя, или жест отчаяния.
Немцы всё плотнее закручивали свой клубок вокруг меня, я метался между загонщиками, стреляя длинными очередями почти не целясь, надеясь, что хотя бы парочка моих зажигательных пуль сделает своё дело. И, когда пространства для маневра почти не осталось, в звуки воздушного боя вплелись новые ноты, непохожие на надсадный визг двигателей «мессершмиттов», и в нескольких метрах надо мной пронеслась тень с красными звездами на фюзеляже. Свалившись в крутое пике, мой нежданный спаситель с ходу срезал ведущего одной из пар «мессеров», и, встав в вираж, поджёг второго. Их ведомые, растерявшись, прервали манёвр и начали уходил вглубь немецких позиций, пикируя и разрывая дистанцию. Оставшаяся пара дала ещё несколько неприцельных очередей, и, поняв, что расклад сил изменился, повернули к своим.
Всё было кончено. Я выровнял самолёт, услышал пение ветра в простреленных во многих местах плоскостях крыльев, и дрожащими руками довернул самолёт на обратный курс. Бросив взгляд на хронометр, я с удивлением понял, что бой не продлился и пяти минут.
Рядом со мной параллельным курсом шёл мой спаситель – такая же «сушка», как у меня. Только сейчас я смог разглядеть его – в сумерках на месте пилота виднелся только силуэт в шлеме. Он повернул голову, махнул мне рукой, и приветственно покачал крыльями. Я попытался качнуть самолет в ответ, но, видимо, огонь немцев повредил тяги закрылок, и самолет плохо слушался моих команд. Наши самолёты к тому времени ещё не успели оснастить рациями, так что мне оставалось только махнуть рукой в ответ. Приглядевшись, мне удалось рассмотреть на его хвосте бортовой номер – 28. Сейчас, за давностью лет, я уже не могу с уверенностью сказать, что он был именно таким – а отчёты о боевых вылетах, оставшиеся в архиве части, были уничтожены при отступлении. Ещё раз качнув крыльями на прощание, выручившая меня «сушка» пошла на один из полевых аэродромов, а я приземлился на основной. Я откинулся в кресле, насколько позволяла кабина, закрыл глаза, и, собравшись с силами, выбрался из самолёта. Оставив механиков считать пробоины, я поспешил на доклад к командиру эскадрильи.
Когда я рассказал о своём спасителе с цифрами 28 на хвосте, лейтенант, изменившись в лице, странно посмотрел на меня, переспросив, уверен ли я в том, что видел. «Так точно!, – коротко ответил я, – «Он зашёл на один из наших полевых аэродромов, скорее всего, кто-то из 209-го полка».
Лейтенант замолчал, и начал вызывать по рации наших соседей, недавно выведенных из состава дивизии, и, получив ответ, коротко попрощался. После чего, закурив, ровным голосом проговорил куда-то в пространство: «Двадцать восьмая «сушка» — самолёт моего старого товарища. Ещё до войны мы вместе тянули лямку в училище, а потом нас направили в соседние полки». Продолжая выдыхать клубы дыма, лейтенант замолчал. Было слышно, как тикают его наручные часы. «Вчера он не вернулся со штурмовки. Другие лётчики видели, как он направил свой горящий самолёт в скопление бронетехники. А в двести девятом полку сегодня никто не вылетал. Топливный склад разбомбили, а поставки грузовиками наладить, ещё не успели…»
Забегая вперёд, скажу, что «сушку» со следами пожара и номером 28 на хвостовом оперении видели ещё несколько раз в окрестностях Витебска – она всегда появлялась в самые трудные моменты боя, и, доведя его до конца, качала крыльями и уходила в сторону своего аэродрома.
Через неделю я был ранен, и, скапотировав при посадке, сильно повредил обе ноги. Лейтенант, командир моей эскадрильи, погиб за несколько дней до этого, защищая подбитую «сушку», пытавшуюся дотянуть до аэродрома. К середине июля дивизия потеряла почти все самолёты, и была переформирована в 12-ю смешанную.
До сих пор, стоит закрыть глаза, я вижу темный силуэт в кабине «сушки», взмах руки, и прощальный вираж уходящего на безымянный полевой аэродром самолёта, с которого уже второй день никто не вылетал.
История от первого лица для удобства чтения. Все совпадения, как водится, случайны. Чукча не писатель, но чукча учится.