Сeгодня на зaтянувшемся сoвещании пришлo сообщение от 10-летнего сына: — Мама, шкaф падает, мы его дeржим! Я так обалдела, что прoчитала это вслух. И тут увидела квадратные глаза моeго начaльника. — Пoезжайте скoрее домой! — выдохнул зoлотой шеф. — Спасибо, — обреченно прoизнесла я и пoмчалась…
А потoм подумала: и чего этo oн так удивился? Дeти у него, врoде, есть.
Аааа... Он же пaпа, а нe мама. Значит, ему не прихoдят сообщения типа: «Мама, я рeзал колбасу и пoрезал палец» — и фотo с окровавленной салфeткой. Или: «Мама, мы забыли на плите ковшик с пельменями…» — и тeперь у нас нет пельменей и ковшика. Хорошо, хоть, дoм есть. Еще oдно: «Мaма, мы пошли гулять и забыли закрыть двeрь…»
Кaк oказалось, совсем. То eсть она осталась нараспашку. Собака гарцевала на свободе и обошла все знакомые помойки, кот сидел на пороге и oкруглившимися глазами сoзерцал свободу. Мозгoв не хвaтило убeжать.
«Мама, мы рeшили выстругать сeбе оружие из найдeнной в кладовке дoски», — и фото с паласом, ровным слоeм покрытым опилками.
«Мама, мы изобрeтали эликсир вечной жизни, и у нас закончились яйца… твой шампунь… корм собаки… зубная пaста и…» — далее, кому на что хвaтит фантазии.
А тут шкaф всего лишь падает. Понятно, что падать он стал, потому что они нoсились, как стадо лосей в брачный период. Но они вeдь его держат! Золотые дeти… Умнички. Гордoсть моя. Хорошо, чтo вaлерьянка не yшла в эликсир вечной жизни, тaк что я еще немного прoтяну в здравoм уме и твердoй пaмяти.
Погоди, братан, постой минутку. Куда ты так несёшься? Глянь, дождь какой лупит. Себя не жалко — костюмчик свой фарцовый побереги. Давай ко мне под козырёк, перекури. И мне дай, добрая душа. Две возьму.
Ты за пеплом-то следи, братуха. Уголёк стряхнёшь, прожжёшь дыру обидную на лацкане — как сын на выпускной пойдёт в таком пинжаке? Сам представь: стоит он на сцене с дипломом, директор руку жмёт, математичка за кулисами крестится. В актовом зале весь цвет путяги. Перешёптываются, языками цокают: в такой, мол, день не удосужился, не уважает. Каково ему будет, что папка-неряха торжество момента на корню загубил? Да, брат, подкинул ты ему пилюлю.
Ясен-красен, а ты думаешь из-за чего? Тычут пальцем на дырень с краями жжёными, глаза закатывают. Возраст такой, нравы: любая мелочь может так подкинуть, что ферзём ходить будет до самой армейки. А может и потопить в срамной параше. Тут уж как повезёт, от трендов в пих-токах зависит. Я те базарю, чё ты хмыкаешь.
В смысле «и чё»? Братан, родное сердце, закуривай вторую. Я тебе по-быстрому за жили-были раскидаю. Горизонтальные связи, социальные лифты, все дела. За сигарету твою горькую поделюсь наукой. А? Да в толчке лежала книжка, ознакомился. Короче, не перебивай.
Ребята в путяге деловые, хваткие: один в гараже с дядькой шабашит; другой стартапер сварку дуговую освоил, теперь на дачах заборы клепает да на кладбище оградки поправляет; а кто-то уже в авторитете ходит. Перспективы на любой вкус, сам видишь. Держись таких и будешь сыт, пьян и нос в табаке. Девчонки со старшаками шуры-муры водят, могут невзначай отрекомендовать, если проявить себя.
А как твоему малахольному проявиться? Он же лох по всем статьям. Чё ты бычишь? Ты и виноват. А чё он в батином пиджаке на выпускной припёрся? На два размера больше да ещё с дырой. Ну? Хуй гну, ёпта.
Считай, не окурок ты в клумбу выкинул, а всю надежду рода своего в землю схоронил. Такие дела, брат. Нечего зыркать на меня, не выпучивай так зенки — и без того заметно, что левый глаз косой. Ты чё вообще доебался? Иди куда шёл, пока кабину не развалил прямо здесь. Давай-давай, хорошего вечера. Гандон.
Это место давно не используют по назначению. В углу лежит мешок картошки, превратившейся в плесень, да пара пустых банок. Пол земляной, холодный и мокрый.
Его вскапывали много раз.
Я прислушиваюсь к шуму ветра снаружи. К звукам шагов и голосов. Раньше чужие шаги меня пугали.
Но теперь мне нечего бояться.
Нас тут пятеро, но мы почти не разговариваем. Есть привычки, которые не искоренить. Меня не учили доверять другим женщинам. Нам было положено вести разговоры о еде, уборке, погоде... Ничего серьёзного.
Может, будь всё иначе, я не оказалась бы в погребе?
Не зная, на кого положиться, я действовала одна. Собрала вещи — помню, это был следующий день после моего совершеннолетия. Купила билет на автобус. Надеялась добраться до большого города, успеть пересесть на поезд и исчезнуть — пока они не хватятся.
Меня поймали на вокзале — уже с билетом в руках.
Девушка, которая сидит у выхода, наблюдая, как пятна света медленно перемещаются по стенам, её вернули домой через несколько месяцев. Старательно выслеживали через родственников и знакомых.
Ещё одна, она здесь дольше всех, ушла ночью, пешком, не взяв даже сумки с одеждой. Отчаянное, обречённое бегство.
Но я могу её понять.
Все мы виновны уже в том, что хотели другой жизни. Для каждого из тех, кто сейчас ходит наверху, было честью привезти нас назад.
Этот земляной пол раскапывали много раз, чтобы спрятать очередное тело.
Мы продолжаем смотреть на солнце. Прислушиваться к голосам наверху. Нам нечего бояться, и всё же, есть один страх — о котором не хочется говорить.
- Как-то попсово. - Говорит он в качестве благодарности. Маргарита просиживает целые дни у бассейна, в огромной шляпе и очках на пол лица. В её возрасте солнце губительно для кожи. Сергей снова скучает.
- Хочу сниматься. - Капризно говорит он. Сергей привередничает и дует губы, Маргарита терпит. Помните: "За все в жизни приходится платить".
- Я подумаю, что можно сделать. – Уклончиво говорит Маргарита.
В этом наряде, без макияжа и мимики, она напоминала мумию. Рядом с ней Сергей и сам становился мумией, старой и высохшей. Он вздохнул и с тоской взглянул на двух очаровательных голландок. Они, как по команде, засмеялись, демонстрируя белые зубы.
- Пойду, пройдусь. - Сергей украдкой помахал девчонкам.
- Только недолго. - Отозвалась Маргарита.
В Москве у Сергея хотя бы был институт, где можно было отдохнуть от властной Маргариты, а здесь он был постоянно на виду, словно одинокий дуб в поле.
Маргарита была недовольна, что недоволен Серж. Она провела отпуск прекрасно - отдохнула и подзагорела.
В Москве было промозгло и сыро, дул пронизывающий ветер, Марго раскладывала бесконечные пасьянсы. Сергей снова затосковал.
- Что с тобой, мой мальчик? - Грудным голосом вопрошала Маргарита.
- Скучно, хочу сниматься, ты обещала мне роль. - Жалобным голосом отвечал Сергей. Маргарита задумалась: нельзя, чтобы мальчик скучал.
Она подняла все свои связи. Пришлось, скрепя сердцем, пообещать, что она тоже снимется вместе с восходящей звездой - Сергеем Труновым. Ну, не с Трутневым же, в самом-то деле?
По вечерам, свободным от любви, они с энтузиазмом разучивали роли. Сергей ожил, румянились щеки, вернулся аппетит и вкус к жизни.
- Серж, дорогой мой, ты переигрываешь. - Мягко говорила Маргарита.
- Я переигрываю? - Он загорался, словно спичка. - Да откуда тебе знать? Нас так учат в институте.
Маргарита проглотила обиду, запила бокалом вина. "За все в жизни приходится платить".
Ссылка на начало в конце
Играл Сергей паршиво, заламывал руки, активно пользовался мимикой. Режиссёр беспомощно смотрел на Маргариту, она пожимала плечами, мол, что я могу сделать. Дубль следовал за дублем, режиссёр злился, орал и размахивал руками.
- Он ко мне придирается. - Ныл Сергей. Маргарита благоразумно помалкивала. Пусть сами разбираются.
Вместо того, чтобы вцепиться в представившийся шанс зубами, Сергей завёл роман со своей партнершей. Маргарита не уследила.
Актрисулька была любовницей режиссёра, он обиделся и выгнал Сергея вместе с партнершей. Восходящая звезда Сергея Трунова потухла, не взойдя.
Режиссёр переключился на Маргариту. Она была не против, главных героев заменили, Маргариту оставили.
Сергей вернулся спустя пару месяцев, валялся в ногах, умолял простить. Девчонка хотела денег, которых у него не было. Маргарита проявила благородство, пригрела изменщика.
Она устала от режиссёра. Он был её ровесником, скучным, как ненастный день за окном. Постоянно жаловался на давление и боли в ногах. С ним Маргарита чувствовала себя глубокой старухой. От отношений она ждала лёгкости и эйфории, чтобы порхали бабочки в животе, а не унылых будней. После съемок они расстались. Расстались друзьями.
У Маргариты была поразительная способность - оставаться друзьями со всеми бывшими любовниками. Она с ними со всеми расшаркивалась, целовалась при встрече и не стеснялась обращаться за помощью.
- Как поживаешь, мася? Как делишки, муся? Как семья? - У Сергея от всех этих приторностей сводило скулы.
- Запомни, мой дорогой. - Наставительным тоном говорила Маргарита. - Нет друзей лучше, чем бывшие любовники. "Мне нравится, что вы больны не мной". - Пела она, а Сергей закатывал глаза.
Правильный поступок, с неправильными родственниками
Скажу сразу господа и дамы желающие меня учить жизни, слишком поздно, и мне кажется, я совершил правильный поступок. Что выросло, то выросло., так сказать…
Пришли близкие родственники жены, тесть, теща, сестра ее с мужем да детвора. Настроения в день рождения у меня не бывает.
Так то я весёлый парень, даже блог завел на Яндексе, ну то такое…
Жена моя накрыла стол. Дай ей бог здоровья и терпения. Ну, сидим кушаем выпиваем по чуть – чуть.
И тут начинается обычное действие родственников.
Выясняют отношения. Традиция у них такая, что – ли…
Раньше я не особо воспринимал все эти выкрики да собачий лай.
Сижу молчу, салатик с кукурузой кушаю. Теща пилит тестя. Сестра жены своего мужа. Моя супруга молчит. Меня аж гордость берет, моя то не глупая баба, хоть и бывает конечно чудит, но в этот раз молчит.
Как же мне это надоело… Искать более правую сторону, желания я не изъявлял. Сделал скромно пару раз замечание всем…
-У меня все таки праздник…не ругались бы, да и дети уже шарахаются от криков ваших!
-Ты не лезь!-было сказано мне…
Я промолчал, ладно думаю, скоро все равно уйдете!
Супруга принесла торт, не сама испекла конечно, покупать пришлось, но все равно спасибо ей большое. Разрезали торт, чай разлили по чашкам. Родственники по новой начали свой ор.
Тут я не выдержал, ну и высказал, все что накопилось за много лет.
-Собрались на улицу и там “гавкайтесь” на здоровье!
-Что?-спросила теща, она же глава всего семейного клана и она главный оппонент изрядно выпившего тестя.
-На улицу идите подышите воздухом, а то смотрю уже перегрелись!
-Ты маме своей скажи такое!-злобно ответила теща
-Так я вам и говорю мама, папу под руки и на улицу выяснять отношения!
Теща начала собираться, но тут подключилась главнейшая и любимая ее дочь.
-Ты тут не главный, а мама!
-Маша, что ты несёшь!? Иди на улицу, приди в себя, а то я смотрю и тебя накрыло уже…
Ополчился на меня ее шатающийся муж.
-Тут ты не прав ,только я могу с ней так говорить…
-Так говори, что сидишь?
-И скажу!
-Ты видишь, чтобы моя жена ругалась со мною за столом?
-Потому что она у тебя… страшная!
-Кому страшная, а кому прекрасная, Славик давай на выход!- с улыбкой ответил я (наши жены в принципе очень похожи, ну у моей нрав только как у объезженной лошади,а у его как… ну с копытами она тоже, короче говоря)
-Ты чего моего мужа толкаешь!- заорала Маша
-Идите уже!-произнес я
Я какое как вытолкал их на улицу и молча закрыл дверь.
Спасибо, что пришли!
-Они, что уже не вернуться?-спросила жена за все это время, молча наблюдавшая за происходящим
-Честно, мне все равно. Не могут общаться пусть общаются на улице!
-Наверное ты прав…
-Конечно прав, пойдем мыть посуду лучше, завтра рано на работу
-Пойдем, -устало произнесла жена
-Спасибо тебе за праздник,- прошептал я
А тебя с днём рождения, любимый!
-Ладно, иди ребенка укладывай, а я помою посуду…
-Спасибо,- ответила жена и улыбнулась
Через пол часа мытья посуды, я увидел в спальне спящую жену и дочку.
Хорошо что мне досталась нормальная жена…подумал я и тихо прилег рядом…
Коля всех разыграл, за что ему прилетела порция недовольства. После ребята уселись у костра и начали петь песни, вот только закончилось всё это не слишком мирно.
Иногда вспоминаешь безответную любовь и задумываешься, каким же все таки я был дураком…
***
Как же я ее любил, как будто в меня вселялась какая – то нечистая сила, как будто бесы свили гнезда в душе и шептали каждый вечер только ее имя.
Конечно денег у меня не было для совместного счастья, работа была так себе, много денег не приносила, приходилось целыми днями подрабатывать, чтобы вечером просто сходить в кафе с девушкой от которой я сходил с ума.
Запросы у моей барышни росли, а мне почему- то казалось это у нас такой “новый уровень отношений”
Было у нее день рождения, я так готовился к нему даже мотоцикл продал, потом жалел очень…
Планировал сделать ей предложение в этот день, даже речь написал, как сейчас помню начало ,
Ты моя незыблемая часть неотъемлемого…
Пришел я к ней домой, сидим с ее семьёй за столом, еда вкусная, дом большой, при деньгах родители…Приятные люди, хоть и чиновники какие то…понятное дело воруют…
Я встал и начал свою речь, протянул кольцо, как по мне красивое, сестра помогала выбирать…и тут я увидел ее кривую усмешку, в ней было сказано все, о чем она молчала.
Мама ее взглянула на колечко, улыбнулась, такой поддерживающей улыбкой, лучше бы ей сделал предложение, ей богу…
Иллюстрация Кладбище Джо. Больше Чтива: chtivo.spb.ru
В интерьерах больниц преобладают блестящие поверхности. Глянцевые покрытия, хромированные поручни, стеклянные перегородки и зеркала. Это самый очевидный способ продемонстрировать чистоту и расширить пространство, добавив воздуха. Это, вместе с белыми халатами врачей, несомненно символизирует ещё и здоровье. Но я заметил, что свет не одинаково отражается от этих поверхностей: например, блестят отполированные турникеты на входе и мраморный пол, чуть менее охотно сверкает кокарда охранника. Глаза же врача приёмного отделения не отражают свет вовсе.
Приёмное отделение наполнено людьми в гражданском. Они толкутся в светлых коридорах, задевают друг друга сумками и тростями, наезжают на ноги колясками, перебирая многочисленные медицинские бумаги. Они, в кожаных куртках, в шапках и платках, обеспокоены, многие из них голодны. Хаотичные движения и звуки здесь как воздух — по законам физики занимают всё оставшееся пространство.
Эти люди не знакомы с больничными законами, не владеют языком больницы: между ними создаётся гомон из многих диалектов и языков. И, кроме очаровательных особенностей русского у мордвинцев и изобретательных междометий северного Кавказа, я имею в виду ни с чем не сравнимые языки прорабов, бывших военных, блогеров, профессуры еврейского происхождения и прочих. Толмачами выступают врачи.
Они ждут восьми часов тридцати минут утра, когда удерживать двери закрытыми им больше не позволят. Сегодня за одной из таких дверей сижу я и веду приём, о чём ясно гласит табличка снаружи.
После того как стрелки часов достигли положенного места, раздались три удара в дверь — между ними были длинные паузы. Так стучат в набатный колокол.
Сначала вошла вытянутая женщина в платье цвета охры. К платью, к его изгибам вдоль талии, подходила плетёная сумочка. Всё под цвет глаз. Она пригладила немытые волосы и проговорила:
— Добрый день. Можно мы войдём? — Входите, конечно.
Она закатила в кабинет инвалидное кресло, несколько раз меняя руки и перекладывая сумочку. В кресле сидел человек — я не сразу распознал его пол — в яркой модной куртке и с закутанной в несколько платков головой. Сидел он смирно, будто притаившись, разглядывая меня из-под всех этих слоёв.
Женщина как-то строго посмотрела в коридор, закрыла дверь и, подкатив к моему столу кресло, принялась распутывать платки.
— Так, давай, моя дорогая. Тут хороший доктор.
Через минуту передо мной сидела девочка лет тринадцати с копной вьющихся крупной волной волос, плющом змеившихся вокруг лба и глаз — карих, ясных, но со странным движением в глубине. Казалось, она не смотрит на меня, а очерчивает взглядом мой силуэт.
Перед тем как начать опрос, я ещё некоторое время задержался на её чертах, увлечённо разглядывая то тонко очерченные, красивые, явно мамины брови, то неровный зигзаг губ, нервно дрожавший и будто добавленный ко всему образу наспех неловкой рукой. У девочки были большие, но изящные уши, торчавшие из-под кудрей, что, вместе с темноватым пушком на висках, придавало ей слегка звериный вид. Только теперь я заговорил:
— Ну, здравствуйте. Кто тут у нас? — сначала я широко улыбнулся девочке, а потом посмотрел на её маму.
Та отрывистым движением передала мне папку с документами и паспорт.
— Елизавета Маратовна, Лиза… — начал я. — Не указывайте отчество, пожалуйста, — строго сказала мама.
— Но я просто записываю как в паспорте… — Мы попросили нигде не указывать и в паспортный стол уже заявление подали. Пожалуйста, просто Елизавета Убей-Волк. Спасибо.
Она резко замолчала, поправляя что-то в кресле дочери.
— Сейчас постараюсь всё быстро сверить, — бросил я и смущённо потупился в бумаги.
К сожалению, у девочки была немалых размеров и какого-то злого роста опухоль, примыкавшая к стволу мозга. В этом месте сосредоточены все центры, отвечающие за дыхание, сердечную деятельность и жизненно важные рефлексы. Холодным разумом осознав трагичность её положения, я продолжил изучать документы. В заключении нашего Семёна Аркадиевича было написано: «Паллиативная операция». Я аккуратно решил закончить:
— Как вы знаете, у вас по плану паллиативная операция и… — Да, доктор, сказали, только у вас могут сделать. Семь лет страдаем! — Я…
Девочка громко вскрикнула и улыбнулась. Мама отреагировала так же. Они были чертовски похожи.
— Вы же знаете, что это означает? Паллиативный?.. — Дорогой доктор, — начала мама, сдувая со лба прядь волос и возясь с салфеткой у рта девочки — у той по подбородку растекались слюни, — не надо умных медицинских словечек, я этого не люблю. Месяц собирала документы, как вы просили.
Я не стал продолжать, а отпустил их с бумагами, которые, к слову, были оформлены с немецкой педантичностью.
Я грустно выдохнул и стал ждать следующего пациента. В дверь постучали: стукнули единожды и тут же открыли дверь. Просунув загорелое лицо и недоверчиво осмотревшись, вошёл поджарый мужчина с редкими седыми волосами.
— Будьте здоровы! Я только спросить! — отчеканил он, закрыл за собой дверь и громко поставил спортивную сумку на пол, забаррикадировав выход. — Спрашивайте.
Тем временем вошедший уже достал из сумки папку и проводок, выложив для удобства пакетик с йогуртом и печенье.
— Вот я не пойму! У меня госпитализация завтра. Иван Фёдорович Кошкин велел сегодня приехать, сдать кровь на что-то. Вы расскажете? — Давайте документы.
Он положил папку мне на стол и спросил:
— А можно я у вас телефон заряжу? — Вон там розетка, — сказал я со стопкой желтоватых листков в руках.
Он снял свою олимпийку и любовно сложил её на спинку стула. Поставив телефон заряжаться, он задержался взглядом на экране, полистал что-то большим пальцем и оскалился.
— Так, — чуть взглянув на его бумажки, начал я, — а сейчас у вас жалобы прежние?
Перед тем как начать, он хрустнул шеей.
— Да, доктор, как вас? Не знаю… Там грыжу нашли в спине. Болело, когда бегал. Я — КМС по биатлону. Тренер Архипов, может, знаете? Ну, золото в Турине! Надо знать, доктор! Спина, да… Но вот сейчас и плечи болят, даже сборы пропустил. — Вы можете сесть. Я вас осматривать не буду, мне бы только в документах разобраться. — Да, спасибо, постою. Иван Фёдорович сказал, что с грыжей поможет.
С этими словами он начал приседать и как-то патологически дышать.
— Ничего, если я разомнусь? Нам в академии американец один это упражнение показал, но я не совсем правильно его делаю — у меня ведь тазобедренный... — Да, вижу, вам эндопротезирование делали, — сказал я, отстукивая по клавишам и побаиваясь смотреть на его гимнастику. — Что-то после назначали? — Доктор, химия всё это! Я даже австралийца того, обколотого, абсолютно чистым на четырёхстах метрах сделал! А Кошкин ваш — хороший доктор? Я видел, у него в кабинете фотокарточка с Эльбруса, на вершине был… — У нас — все хорошие!
Я погрузился в изучение снимков его грыжи. Во-первых, это действительно была грыжа, студенческая классика. Никаких секвестров, L4–L5. Во-вторых, я бы не рекомендовал ему так приседать… Мне даже казалось, что я слышал зловещие щелчки от каждого его движения. Оптимизма добавляло то, что за дверью слышны были брань и ругань с малороссийским акцентом; а я был тут, смотрел на приседавшего и в этом не участвовал.
— Иван Усачёв, верно? — уточнил я его имя. — Кто это?
Я указал ему на фамилию с инициалами внизу его снимков.
— Иванус, — сказал он. — Тут имени просто нет! Николай Иванович Иванус.
Несколько секунд мы смотрели друг другу в глаза.
— Хорошо, Николай Иванович Иванус. Сейчас подпишу направление и отпущу вас, всё в порядке. Ваш институт физкультуры хорошо все документы подготовил. — Шутите, доктор? Вы посмотрите сюда! Кошкин говорил, что это так нельзя оставлять, — на снимках он указал на копчик. — Оно в зад впивается, заниматься нормально не даёт. Волком вою!
Иван Фёдорович Кошкин доводил порой молодых сестёр до слёз своими матерными пассажами и был известен как эдакий шутник; но собственной рукой писать в диагнозе поклёп на здоровый копчик — не в его правилах.
— Это ваш копчик. Это нормально, — как можно более спокойно сказал я. — Ладно, доктор, давайте я пойду уже, — и он стал сворачивать свой телефон. — Кстати, у вас предплечья жилистые. Вы с шестом раньше не прыгали? — Куда, простите?.. Нет, не прыгал. Вот, Николай Иванович, ваши бумаги, можете идти. — То есть всё? Ну, ты извини, доктор, что отвлёк, — он стал собираться. — У вас, кстати, у охраны даже травмата нет!
Чуть повозившись с сумкой, он шумно вышел.
Я стал гуглить Архипова. Биатлонист. Левша. Дважды разведён. Серебро в Турине. Отец — заслуженный тренер. Выступает под фамилией первой жены.
В дверь постучали двумя сильными ударами с длинной паузой.
— Здравствуйте, — и мужской голос обратился ко мне по имени-отчеству. — Я прошу вашего прощения. Загорелось М07, и пригласили сюда. — Заходите, конечно. — Спасибо.
Медленно, с прямой осанкой, зашёл пожилой мужчина в твидовом пиджаке волчьего оттенка с элегантными заплатами на локтях. Вся остальная одежда — брюки, ботинки, жилет — была какая-то непримечательная. Обращаясь, он смотрел прямо на меня, но потом сразу отводил взгляд куда-то к полу. Бесконечное катание глаз очень оживляло его лицо, без этого казавшееся печальным.
— Вы знаете, шутка ли, М07 — номер места могилы моей жены на кладбище…
Я отодвинулся от стола, приняв позу заинтересованного собеседника.
— Можете шутить, доктор, вы молодой. Молодые любят юмор всякого калибра. Так и мне легче будет. Шутите, доктор! Я и сам своего рода шутник. Да если бы не эта зараза…
Он протянул мне папку с документами и присел. С папки на меня безучастно смотрел Антон Чехов, под ним — надпись: «Конгресс Чеховедения. Тбилиси, 1996».
Я изучил выписки. У мужчины была немалых размеров аневризма внутренней сонной артерии. Такие разрываются летально, но и до разрыва могут вести себя прескверно. Я вкратце рассказал об этом пациенту.
— Да я более или менее осведомлён! Мешочек на сосуде. Большой. Лопнуть может. Семён Аркадиевич назвал это псевдотуморозным течением. Я вспомнил из медицинского: тумор, рубль, коллор, доллар… Или как там? — Рубль, доллар. Да вы и правда шутник! — Приходится, молодой человек. Извините за фамильярность. Он так и сказал, Семён Аркадиевич: «Если разорвётся, не возьмусь. Да и умрёте, скорее всего». Ну вот опять, шутка ли, я — детский писатель. У меня есть книжка — про красный надувной шарик. Он всем детишкам нравится, с ним играют, без него ни один праздник не обходится. А в конце он лопается, — он помолчал пару секунд, глядя в пол. — Ну, это даже хорошо. Будет что оригинальное на похоронах сказать! А то все эти «иже еси»… — Ваша аневризма сама по себе не слишком опасна. Но крайне важно не допускать её разрыва. Правильно Семён Аркадиевич сказал: нужно оперировать. А пока берегите себя! У вас гипертония есть? Курите? — Курить я в восемнадцать лет бросил. Барышня тогда заявила: «С курягой в кино не пойду!» Женой моей стала, чертовка! А пить — выпивал, но не помогает это. Есть вещи и позабористей… — Да? Ну расскажите, — заискивающе поинтересовался я. — Будем рекомендовать! — Порекомендуйте начать с Джотто. У него лица будто по-дурацки все похожи. И я вам скажу чем: надо вглядываться в них долго-долго — и тогда, если всё правильно сделать, сквозь эту средневековую темноту, через их улыбки начинает пробиваться душа. Это возрождение и есть, это надо почувствовать! Можно и на чёрно-белых репродукциях: если человек в чёрно-белом этого не видит, то ему и во Флоренцию ехать незачем. Ну, а потом — как хотите, — он откинулся на спинку стула. — Шекспир, Моцарт… Мне Малер нравится. Он будто стоэтажный дворец строит, а не симфонии пишет. Дух захватывает! Потом медленно, через Лермонтова и Гоголя, можно подбираться к Врубелю. Ах! Но это, может, и не для всех. И вроде всё хорошо: на столько вопросов ответы нашёл! Кроме одного — как с аневризмой быть? Слава богу, Семён Аркадиевич есть! Малера, кстати, тоже любит. — Семён Аркадиевич — большой молодец, — сказал я. — У вас, Кирилл Валентинович, очень правильный подход! Я вам только несколько рекомендаций дам…
Я рассыпался в болтовне о статистике и советах ВОЗ.
— Простите, что без шуток — у нас не положено, — подытожил я. — Всего доброго! — Спасибо. Кстати, о шутках, доктор! У вас кольцо на пальце, а дети у вас есть? — Маленькая дочка. — То что надо! Вы, доктор, по-детски ко всему такому относитесь. Вот что: если лягушки квасу всё время хотят, но «с» им никак не произнести? Задумайтесь! Я свободен? — Да, — после такой фразочки я с подозрением на него взглянул. — То есть нет, секунду! Я у вас анализов на гепатиты не нашёл. Есть просроченный, но он не подойдёт. Простите, всё по регламенту. — Эх, незадача. Я у вас наверняка могу сдать. Платно? — Боюсь, что да, — ответил я.
И так мне захотелось помочь старику-писателю, и стало так стыдно за это канцелярское «боюсь, что да», что из моего рта вырвалось:
— Вы идите! Спокойно оформляйтесь в палату, а там уже чуть позже у вас сёстры всё возьмут. — Спасибо, молодой человек! — И вам — за такие советы!
Потом было ещё несколько пациентов. Кто-то просил у меня справку о вменяемости — потом выяснилось, что она нужна для отца его невесты. Одному мужчине с паркинсонизмом я помогал включиться после таблеток, сидя на его ладони. Мусульманин с могучей, непроглядно чёрной бородой извинился на полуслове и кинулся в намаз, головой не то чтобы к востоку, но к пожарному плану эвакуации. Ещё двум я, применяя всё, что вспомнил из занятий с доктором Лившицем, попытался объяснить разницу между фурункулом и карбункулом; одному из них, особо толстому, даже пришлось раздеваться.
Около четырёх в дверь постучали уверенным триплетом. Пациенты так не стучат. Однако открылась дверь лишь после моего фальцетного «Войдите!». Это был Котаев, с его оправдывающей фамилию улыбкой.
— О! Мир тесен — я тоже рад тебя видеть. Можно я у тебя попрячусь?
Я кивнул, встал и закрыл за ним дверь. Всё равно было время обеда. Мы оба, вздыхая, сняли свои резиновые хирургические тапочки и размяли пальцы ног. Котаев, пожалев о том, что нельзя закурить, начал:
— Хочешь, историю расскажу?
Он открыл кран — оттуда шумно и не сразу потекла вода. Котаев яростно натёр руки мылом и пожаловался:
— Вызывают дежурного в приёмник пролежни посмотреть, а у самих ни перчаток, ни раковины!
При слове «дежурного» у меня дёрнулось под ложечкой. Как я забыл, что сегодня в ночь дежурю вторым нейрохирургом?
— …и до второго хирурга не дозвониться. Пришлось идти! Благо, пролежень на пять копеек, — и он, вытерев руки, показал его размеры. — Пять рублей, я бы даже сказал. — Я дежурный, — произнёс я. — Ну даёшь! Тут такое не терпят. Выходит, повезло тебе со мной, хех! Ладно, в отделениях пока всё тихо. Вот тебе история! Поступил вчера пациент с опухолью. Не большая, не маленькая, но неприятная. Во входящих написано: «Сотрудник МВД». Он мне и рассказывает с жаром, руками ещё так странно делает, как он с двумя детективами — я тогда не придал значения этому слову — афериста ловили какого-то. Хорошо. Опухоль посмотрел. Офтальмологи. Заведующий одобрил. Готовим к операции. Сегодня утром он снова про детективов! Я спросил, как зовут этих джентльменов. А он говорит: «Следователь Кандинский и офицер Клерамбо». Представляешь?! Кандинский и Клерамбо! Я понимаю: дело пахнет керосином. От него и вправду часто керосином пахнет, — Котаев щёлкнул себя по шее. — Я про Олега Ивановича, нашего психиатра. Позвал его и показал этого пациента. А тот правда не в себе оказался! Опухоль, я понимаю, но так вычурно: Кандинский и Клерамбо. Оказалось, в регистратуре ошиблись и вместо «ПНД» написали «МВД». Он санитаром был. Вот так! А Олег Иванович такое показал: вытащил из кармана пальцы, будто ниточку держит, и пациенту якобы её подержать даёт, а тот — раз! — и берёт её, даже на палец стал накручивать, бедняга! Я хотел остаться и дальше эти фокусы посмотреть, но меня сюда вызвали. — Ты не подумал, что Олег Иванович тоже спятил? — Подумал! Но решил сойти за умного. — Верно говоришь — цирк. Чего только не покажут… У меня сегодня пациенты были: у одного фамилия Иванус, второй — Сынгеев. Это к деньгам? — Давай без суеверий сегодня. Дежурство. Фамилии забавные! Но у меня такой был — с тебя от смеха штаны спадут. — Ну? — Не скажу. Может, потом. Нам ещё до утра вместе. Давай.
Мы попрощались, и он скрылся в коридорах приёмника.
Дверь закрылась, будто упала гильотина. И покатился пятый час. Пора было заканчивать. Работа прекрасна своим окончанием.
Я пошёл наверх, в кабинет со скучным душком кофе и засаленным коричневым диваном.
Проходя по коридору, столкнулся с медсестрой. И опять я разглядел в её взгляде то, чего там наверняка не было. Ещё более заметный в белом больничном свете блеск этих обильно облитых голубой влагой глаз будто что-то у меня спрашивал. Но, смутившись, я не понял чтó и переключился на тонкую оторочку белой нити, бежавшую по воротнику у самой её груди.
— Здравствуйте, доктор! — Добрый вечер, Саша.
Несколько секунд мы сближались, шагая по коридору друг другу навстречу. Как только она скрылась за моим левым плечом, я наконец-то расслабился.
В кабинете сидел Антон и, как всегда мерно, отстукивал на клавиатуре свой полусонный врачебный ноктюрн. Бросив что-то в ответ на его приветствие, я погрузил себя всего в яму нашего дивана. Не было ещё и шести, но спать хотелось больше всего на свете. И в эту сладкую минуту зазвонил телефон. Антон снял трубку.
— Да, он тут лежит.
Пришлось со скрипом встать и подойти к столу.
— Дежурный. А, добрый вечер, Фёдор Анатольевич! Вы ещё здесь? Что значит — «мой сын геев»?! А, Сынгеев. Помню. Интересно, что вам тоже пиджак запомнился! Ага. Что? Я разрешил. И ВИЧ, и гепатиты, и сифилис?! Вот так Джотто! Да это я не вам… Конечно! Прошу прощения, Фёдор Анатольевич. Впредь обещаю!
Я повесил трубку. У детского писателя оказался весь букет венерических заболеваний…
Теперь можно было полежать несколько часов, экономя силы для следующей главы сегодняшнего дня — ночного дежурства.
В голове всплыла девочка со странной фамилией и немного волчьим лицом. Но как она была красива! Неужели это та же природа, наградившая её чудесными волосами и этой игрой Азии и Европы на лице, та же природа, заведующая длиной костей, количеством родинок и способностью желудочных соков, по недосмотру допустила эту смертельную опухоль в области самых тонких своих произведений? Я ужаснулся тому, как подробно стал представлять себе внешнюю и внутреннюю её анатомию. Будто сознание-хирург стало по профессиональной привычке прикладывать ленту с сантиметрами к её голове — вот сосцевидный отросток, чуть медиальнее стоит делать разрез. Дойдя до самых внутричерепных нервов, я проснулся.
— Просыпайся… Убей-Волк…
Надо мной со следами подушки на лбу и тревожными глазами возвышался Котаев.
— Что случилось? — Девочке твоей не очень хорошо, пошли.
Мы торопливо прошли по коридору реанимации. Старались незаметно протирать сонные глаза.
Оттуда, откуда раздавались шумы аппаратов, поддерживающих жизнедеятельность, и где крутился сонм возбуждённых сестёр, выплыл реаниматолог без шапочки. Застывшие в доброте глаза, лысина и не успевшая ещё полностью поседеть довольно густая борода придавали ему сходство с иконой.
— Привет, коллеги, — он пожал нам руки, глядя на снимки мозга. — Девочка совсем плоха. Вклинение. Она перестала глотать, сами понимаете. Предлагаю готовить операционную, а мы пока трубочку поставим.
Котаев многозначительно кивнул.
— Ты помоги дяде Паше, а я пойду в оперблок. Поздравляю, кто-то сглазил, — сказал он и удалился, размахивая полами мятого халата. — Трахеостома — дело нехитрое.
По тому, как произнёс это реаниматолог Павел, стало ясно, что он операцию проводить не собирается. Он раздал множество команд сёстрам, а мне велел намыться «моментально».
— Это обязательная процедура для всех врачей. — Я не проводил её. Может, учиться будем в другой раз? — Запомнишь на всю жизнь — как на велосипеде кататься. — Скорее, как с парашютом прыгать.
Когда я подошёл к пациентке, той самой девочке Убей-Волк, она была полностью скрыта простынями. Лишь виднелась трубка и дышала за неё и небольшое обработанное йодом поле смотрело на меня оттуда, где у мужчин торчит кадык.
— Ориентиры простые, — показывали мне, — щитовидный, перстневидный, мембрана. Самое важное — оставаться на linea alba. Строго посерединке! Там, в трахее, увидишь трубочку. Мы её и поменяем, вставим новую ниже гортани, девочка хоть задышит по-человечески.
И снова в голове поплыли картинки из атласа. Однако скальпель уже у меня в руке. Я сделал надрез под выступающей частью хряща. Крови — ни капли. Значит, можно двигаться дальше. Сестра стояла рядом, я видел её руки, вибрировавшие в готовности помочь. Я сделал ещё одно движение — появилась мясистая ткань, и обильно проступили капли крови. Я бросил сестре что-то вроде «Где же, чёрт побери, салфетки!». Стал обстоятельно сушить рану и тянуть время.
— Это плятизма. Ты, наверное, давишь на край слишком сильно, вот и в сторонку ушёл, — прозвучал голос Павла из-за плеча.
Аппарат дыхания несколько раз тревожно пропищал. Всё тот же голос попросил поторапливаться.
Я обложил края раны салфетками так, что стало совсем сухо, ещё помешкал пару секунд и, прикрыв глаза, полоснул в стороне от намеченной траектории. Показалась белая ткань, за которой дрожали кольца трахеи. Я вздохнул — дальше навредить было уже сложно. Попросив готовиться к смене трубки, я вдруг увидел странную дрожь тела под моим скальпелем. Затем раздался высокий, раздражающий писк прибора искусственного дыхания. Пока пелена неопытности сковывала меня, я услышал какой-то треск, и тело девочки ушло из-под меня. Четыре, а то и пять рук сорвали с него все простыни и бросили мне под ноги.
Борода реаниматолога приобрела блеск и тряслась в такт его ритмичным толчкам её грудной клетки. Ещё две или три руки отодвинули меня, всё ещё державшего скальпель, в сторону. Строго по очереди раздавались писк аппарата, команды и счёт Павла: «Раз, два, три». Действие сгустилось над грудью пациентки. Я скинул маску, перчатки и халат и стоял, тяжело дыша. У девочки остановилось сердце.
Павел смачно выругался, посмотрел на линию пищавшего аппарата, выругался ещё раз и сказал мне:
— Пишите, доктор.
Затем пробормотал что-то под нос, кивнул сёстрам, те кивнули в ответ. Зачем-то распахнул окно за койкой.
— Пускай летит.
И, грустный, ушёл.
Девочка лежала передо мной. Белеющая фарфором, как кукла. Потные волосы, вялое мясо опустившихся щёк и заострённый нос повсюду образовывали углы на её лице. А ведь ещё сегодня утром я писал её фамилию при поступлении — Убей-Волк, — теперь же чувствительная душа смогла бы явственно ощутить холодные волны молчания аппаратов, вившиеся вокруг девочки.
В молчание вторгся Котаев.
— Ну, что тут у вас? Наверху всё готово, сёстры ждут.
Появился Павел.
— Реанимационные мероприятия в течение тридцати минут безуспешны. 23:42, биологическая смерть. Честно говоря, шансов у неё не было. Нам с вами нечего расстраиваться. Однако жалко… Как свяжитесь с родственниками и всё оформите, заходите в нашу комнатку. Петя чаёк какой-то забористый вчера принёс. — Трагедия, — печально сказал Котаев. — Сколько ей было? Тринадцать? Волосы красивые... — Две тысячи десятого года рождения, — сказал я и в последний раз перед тем, как её увезут, взглянул на блестящие клоки волос вокруг видневшегося из-под простыни волчьего уха.
Котаев, как старший товарищ, принялся обстоятельно заполнять все протоколы. При этом иногда его пальцы замирали, а глаза обращались в раскрытое Павлом окно. Быстро справившись и ловко подшив все бумаги к её истории болезни, он немногословно и в меру хладнокровно поговорил с мамой девочки. Так, под равномерный стук клавиш, пролетела сегодня жизнь Елизаветы Убей-Волк: от размашистой подписи в приёмном отделении до распахнутого окна в реанимации.
Спустя полчаса мы сидели с Котаевым и молча глотали сигаретный дым на чёрной лестнице. Немного дрожали пальцы, веки застыли на полпути. Котаев вдруг вздрогнул и весь изобразил нетерпение поскорее доспать упущенное. Не желая расходиться лишь с горечью Lucky Strike во рту, он сказал:
— Странная всё-таки фамилия. — Убей-Волк… Ещё и без отчества. — Сказать, какая была у меня самая необычная фамилия?
Я затушил сигарету и тоже заторопился к своему дивану.
— Ну, какая? — Калмык был лет пятидесяти. Сакмайкоков.
Редактор: Ася Шарамаева Корректоры: Александра Крученкова, Катерина Гребенщикова