Чтобы помнили. К 9 мая
В преддверии очередной годовщины Победы над фашисткой Германией хочу поделиться краткой историей службы моего деда. Записывал со слов деда мой дядя.
Призван в сентябре 1941-го. Уходил на фронт в составе сборного батальона, одним из последних из г Бердянска (тогда г.Осипенко) Запорожской области Украины. Немцы были уже на подступах. Два дня мы составом примерно в 200-240 человек под командованием неизвестного мне майора двигались в сторону Синельниково . Эти два дня мы были ещё вместе со старшим братом Павлом. Ночевали либо в сельхозпостройках, либо в каких-то хозяйственных помещениях. На третье утро очень рано, я, раздобыв табачка, побежал к брату в соседний сарай, чтоб на двоих раскурить самокруточку — метрах в трехстах от нашей стоянки. Сарай оказался пуст — какая-то бабушка, подметающая пол, сказала, что солдат часа три назад подняли, и они ушли... На Крым куда-то. Навсегда запомнил то утро. Я сел, заплакал, курил самокрутку крупными затяжками и вдруг четко понял, что закончилось все — вообще все. И юность, и мир, и даже мир как бы большой — всё теперь в моей жизни будет не так. И ещё неизвестно — будет ли сама жизнь?
С братом мы встретимся только в 1946-м. Он придет совсем седой после плена, после тяжелых проверок СМЕРШа в г.Юхнове, где на пересылках проверялись многие, прошедшие немецкий плен, но Павел придет с честью. Он защищал Севастополь. И, похоже, досталось ему там сильно. В плен-то он попал в беспамятстве — контуженый был и раненый...».
Ещё через два дня сборный батальон, где в самом деле была одна винтовка на пятерых и по пять-шесть патронов, не дойдя до Синельниково попал в бой — немцы обошли... Батальон в степи был беззащитен. Его уничтожили почти полностью. Семнадцать человек, по воспоминаниям отца, собрались ночью в балке — в степном овраге, приняли решение выходить к своим на север, потому что на востоке уже были немцы...Вышли.
С октября 1941-го отец в 462 саперном батальоне160 стрелковой дивизии. За войну был ранен трижды — в конце марта 1942-го, в середине апреля 1943-го и в 3 апреля 1944 года тяжелое ранение и контузия...Восемь месяцев госпиталей... Но если по порядку, то после ранений был и в выздоравливающем батальоне (с.Мцхета, г.Гори Грузинская ССР), а в феврале 1944 года уже в звании сержанта переведен в дивизионную разведку при 212 полку. Последнее воинское подразделение — это эвакогоспиталь №1504. Отсюда в звании старшины уволен в запас в декабре 1944 года, и вышел за ворота госпиталя на костылях.
...В 41-м осенью утром просыпаешься и не знаешь, доживешь ли до полудня. Оно, конечно, так и в другие периоды бывало, но в 41-м ещё и отступление, безнадега, ощущение бессилия...Вот , думаю, знал бы комбат тогда — что вот стоит Ванька Спичак, солдат в конце строя — я ж маленький-маленький был. Это на войне я немного подрос, а так ведь винтовка выше меня была... Вот знал бы комбат — есть в строю парень, который до Победы доживет. И даже вот скоро 50 лет Победы … Комбат бы меня на руках носил...Командир дивизии бы носил и всем показывал — ребята, победим!!..
...В 41-м на переправе под бомбежку попали. Осколок авиационной бомбы на излете мне плашмя в спину ударил. Так шваркнул, что отбил дыхание — лежу задыхаюсь, воздух ловлю, как рыба...А вокруг лошади, крики, люди бегут, какие-то доски с небес сыпятся. Прямо рядом со мной гусеница танка. Танкист выскочил, что-то свое делал, меня увидел. Бросил на броню: «Удержишься — может, выживешь. Не удержишься, браток, имей ввиду — я даже не увижу, как ты упал...». Я удержался. Спасибо, танкист. А ранением это даже не считалось. Отлежался пару часов на бугорочке — и вперед, своих догонять.
… Не понимаю, как можно всю войну пройти и без ранений. И в атаку лобовую подняться и выжить больше трех раз невозможно. Плотность огня ж совсем шквальная. Первое ранение так и получил. «Уря! За Родину!» Пуля руку зацепила через две секунды, а взрывом так кинуло, что думал кишки повылазят...
...Был у нас лихой парень Сашка Сажин. Все вперед, с канадачка...Эх, где наша не пропадала! Сто раз говорили — тут, на войне, ошибиться можно один раз, и все... Достаточно. А ему везло. Аж дух захватывало. Но потом однажды все-таки дурная пуля в живот попала. Умирал на глазах. Тяжело умирал. И главное — мы на какие-то триста-четыреста метров во вторую линию обороны его не могли отправить и час, и два... Сильно молотил немец тогда. Не высунешься. Истек кровью Сажин. Так много ему в другом везло, а тут с эвакуацией, с простой помощью не повезло... А сколько на нейтралке бывало умирают — тридцать шагов от тебя, а не подползти...И зовут, зовут, а потом затихают... Особенно на морозе. Порою рискуешь, конечно, и даже сильно рискуешь, лезешь спасти. А порою шансов вообще нет — не высунуться....
...Когда в выздоравливающем батальоне в Грузии был, сбежали из части 8 солдат. Дезертиры. Поймали их. Трибунал по законам военного времени приговорил к расстрелу. Построили батальон. Казнь показательная была. Один из мужиков упал на колени, кричал расстрельному взводу: «Не убивайте, ребята! Пощади, командир! У меня восемь детей маленьких ...». Бабах. Закопали. А крик всю жизнь помню...
… Как-то взяли в разведке трех языков сразу. Всех троих же не потащишь через линию фронта. Двоих резать надо. Без шума. Лежат рядом все трое, участи ждут. Выбрали одного. А кто остальных резать будет? Я не хотел. Одно дело в бою, другое дело так — казнить фактически... Но желающие всегда найдутся. У кого-то свои счеты. У кого-то рука «легкая» на это дело. Но глаза друг от друга все равно потом прячешь.
… Всегда хочется есть, спать, помыться...Домой хочется, хоть плачь. И все не вериться, что дома уже нет, что его никогда не будет таким, каким ты его помнишь. В девятнадцать лет это тяжело.... А ещё на передовой ведь как — тут не ходи, мины. Там не стой, снайпер. Он даже по парку от дыхания вычислит. Раз в три дня что-нибудь горячее тебе доставят в первую линию, так немец, б.., как знает, пожрать именно в этот момент не даст — минами лупить начинает.
...Что самое страшное видел? Под Ельней восемь километров по трупам шли. Буквально...Вмерзшие в землю и наши, и немцы. Как их потом выколупывали , ума не приложу...
...Однажды обгорел я под танком. Танк подбитый был. Мы с товарищем устроили под ним огневую точку. Не основательно, а потому что в суматохе боя подвернулся этот танк. Дело, кажется, под Великими Луками было. А тут немец обходить стал. И выскочить уже не можем — в сектор досягаемости прямого огня попали, и оставаться нельзя — в лобешник артиллерия лупить начала. И надо же - ещё раз наш танк подбили! Внутри боекомплект рваться стал, и ухает так над головой, что глаза из орбит выскакивают. Огонь вокруг, печет, как в духовке...В общем обгорел я. И товарища пуля в ногу зацепила. Хорошо хоть дыма много стало, да наши догадались — пульнули пару дымовых шашек, чтоб выскочить смогли... Ну, в общем, вся шея течет от мазей и повязок, морда копченая, телогрейку-безрукавку, как воробей ношу — чтоб край шею не драл. А тут нас построили. Это уже через день было. Полковник какой-то приехал. И вот подошел по строю этот полковник ко мне и орет, что я чумазый и небритый (какой там бриться — вся кожа воспалена)...Комбат пытается слово вставить, а тот мне пять нарядов зафигачил... Немного погодя полковник по строю вернулся ко мне. Извинился. Комбат все-таки сказал ему про мою «чумазость». А нам удивительно, что кто-то ещё извиняется... Там матом разговаривают, а тут извинения, как в кино! От извинений прям наоборот обиды в два раза больше стало. Но про извинения полковника перед сержантом батальон долго говорил....
… Последний бой...Мне перед этим голубь, помню, приснился. Будто я в ручье, который в половодье бурной рекой стал, а надо мной голубь белый. И кто-то в него стрельнул, он падает. Перед разведрейдом сон товарищу рассказал. «Берегись», - говорит. А я и сам знал. Мне голуби перед всеми тремя ранениями снились.
Вобщем тащили мы языка. Тогда, в начале апреля 1944 мы в рейды зачастили — все понимали, что крупное что-то готовится. Между Оршей и Могилевом это где-то было. Теперь мы знаем, что была операция «Багратион», а тогда это её подготовку мы «живой» информацией обеспечивали. Что происходит, просто догадывались. Тащим, значит, языка. Хорошо взяли - офицера. А на нейтралке натолкнулись на встречную немецкую диверсионную группу. Такое вот нечаянное дело — они с нашей территории шли. Может, тоже с «языком». Завязался бой. Накрыли нас с обоих сторон — и немцы, и наши...Очнулся я в госпитальном поезде дней через десять. От собственного крика...Ноги к доскам привязаны — гипса не хватало, так зафиксировали проволокой к доскам. Голова больше, чем подушка — в затылке «сковородка шкворчит» — мелких осколков и в шею, и в череп налетело, как кто огненных мух напустил... Поражение обеих ног, центральной нервной системы, от боли в день по нескольку раз сознание терял, где -нибудь в начале вагона чайная ложка звенит, а у меня от этого глаз дергается...
… В декабре 1944 выписали меня из госпиталя 1504 города Новосибирска...Знаешь, где этот госпиталь был? В Оперном театре. Он тогда строился , но война помешала. Был там в годы войны госпиталь. Еду домой в свой освобожденный Бердянск и почему-то по-детски в голове картинки, каким он мне запомнился — летним, в цветах, с белыми хатками. А подъехали со стороны горы — верхней части города — и...нет города! Я аж рухнул... Стоять не мог от горя — ни костыли, ни ноги не держали. Рухнул прямо... Весь город сожжен. От вокзала полторы стены торчит. Дымки какие-то редкие — люди в землянках жили. Сады порублены и сожжены... Не увидел я города, о котором всю войну мечтал, мечтал все эти страшные окопные дни и ночи. Покурил я там, на высокой горе, и поковылял искать свою хату, которой не было уже... Но зато дальнюю родственницу встретил — из-под земли вылезла, из подвала — тетя Оля Бедюх. И плакала, и обнимала, и угостила половинкой вареной свеклы. А я её — хлебом, пайком своим солдатским
(И. Г.Спичак умер в 1994 году. Рассказы записал сын – Григорий Спичак).