zeliard

"– Перед самой войной жизнь не была безбедной, но в нашей многодетной семье еды хватало всем – выручало подсобное хозяйство. Отец с дедом Николаем ловили рыбу в местных речках Держи и Сукромля. Нередко попадались щуки и налимы. Мололи зерно на мельнице в соседней деревне Александровка и из муки пекли собственный хлеб. А затем пришла война. Объявление войны для нас, ребятни, не было чем-то ужасным. Единственное что изменилось – нашего отца призвали в армию по мобилизации, а ещё я перестала ходить в школу.

Как рассказывает Таисия Михайловна, немцы очень быстро подошли к их деревне. Все стали готовиться к оккупации: старшие закопали в саду зерно и некоторые вещи, а коров и лошадей угнали пастухи. В конце лета 1941 года немцы захватили деревню Егорьевское. Приехали они на лошадях и мотоциклах. Наше деревенское стадо паслось недалеко в поле, и немцы застрелили нашу корову и овцу и увезли туши. Всю осень и зиму мы жили за счет своих запасов, в колхозе тогда никто не работал.

– В первых числах нового 1942 года наши войска начали потихоньку теснить немцев. На рассвете 19 января немцы уходя стали поджигать факелами дома в нашей деревни. Животные стали метаться и выбегать на улицу. Дед тоже выпустил всех наших овец со двора на улицу. Нас погнали в сторону Васильевского и Александровки. Маленьких детей везли на санках, а мы шли пешком, прихватив кое-что из еды. Зимой, по глубокому снегу мы кое как добрались до деревни Александровка Погорельского района. Нас приютили знакомые, но ненадолго – нас вновь выгнали немцы и мы пошли дальше. Наша семья решила вернуться обратно в Александровку, но нас задержали и бросили в ригу (сарай, где сушат рожь), и поставили у входа часового. Немцы сказали, что мы партизаны, и оставили нас замерзать, без еды и воды. Здесь у мамы на руках умерла моя младшая сестрёнка Зоя. Здесь умерла и дочка тёти Веры, папиной сестры. Спустя какое-то время нас выпустили из сарая и отправили в Александровку. Там, у немцев, нас заставляли мыть полы, посуду и иногда нам доставалась какая-то еда. Мама недоедала и сильно болела.

– Фактически фронт находился рядом: наши солдаты в лесу, а мы и немцы – в деревне Александровка. Когда над нами пролетали наши самолёты, все ложились на землю – немцы тоже боялись бомбёжек. Днём невозможно было ходить в полный рост. Однажды во двор дома, где мы тогда жили, упал снаряд. Огненный шар от взрыва ворвался в дом, но дом не загорелся. Было очень страшно, и мы ползали по полу дома, ища хоть какое-нибудь укрытие.

По воспоминаниям Таисии Михайловны, настал день, когда советские солдаты начали наступление на деревню. Немцы вновь стали выгонять из домов людей и гнать с собой, а их семья спряталась в подполе дома.

– Мы слышали, как в дом вошёл немец и стал стрелять из автомата в подполье, но мы не вышли и нас так и не нашли. Так мы остались в Александровке, а утром появились наши освободители. После освобождения стало легче жить, проще добывать еду. Было и мясо – мы варили мясо убитых лошадей. А вскоре в нашу семью пришло страшное горе: мы, дети, подорвались на мине. Брат Анатолий погиб на месте, а мы с Машей получили серьёзные ранения. Нас положили в госпиталь, который находился в сарае, там же лежали раненые солдаты. У дедушки Николая после этих событий не выдержало сердце, и он умер. Похоронили мы его в Александровке, в огороде дома. А Толю мы похоронили около окопа в родном Егорьевске, куда мы вскоре вернулись. Кое-какие вещи и зерно, закопанные в саду сохранились, но дом наш сгорел, и мы поселились в окопе.

Там и нашёл свою семью Михаил Бусуров, который приехал на лошади с передовой. Как выяснилось, он служил рядом с нами вестовым: доставлял приказы и донесения на передовую, и ему разрешили найти свою семью.

– Как же мы обрадовались, после всех горестей, увидеть отца живым! Он недолго пробыл с нами, оставил свой паёк и ускакал на передовую. По его совету мы перебрались в деревню Борисовка. Там мама устроилась дояркой на колхозный скотный двор и рядом с ним нам выделили небольшой домик, сторожку, где мы и поселились. Мы с Машей помогали маме на работе и проработали в колхозе около трёх лет без трудовых книжек – их тогда не было.

Вскоре Мария уехала в Москву, а в 1945 с фронта вернулся Михаил Бусуров, с медалями за «Боевые заслуги». Воевал он на Калининском фронте, под Ржевом, освобождал деревни, в том числе и родную Егорьевскую. Он и в атаку ходил, и санитаром был, и раненых выносил с поля боя. Был и вестовым, развозя приказы по частям. Однажды отвозя очередное поручение, под лошадью разорвался снаряд. Лошадь погибла, а Михаил был контужен, но вернулся на фронт, дойдя о Берлина."

http://in-istra.ru/27-11-2015-16-50-07-nemtsy-skazali-chto-m...

Огромное помещение бухгалтерии разгорожено на множество кабинок. Откуда-то из самой глубины доносится щелканье. Должно быть, там тоже кто-то засиделся за сверхурочной работой. Паолино ходит из одной кабинки в другую, но все они одинаковые, он путается, как в лабиринте, а щелканье каждый раз слышится откуда-то из другого места. Наконец в последней кабинке он находит склонившегося над старым сумматором бухгалтера в джемпере, с зеленым целлулоидным козырьком, который, кажется, делит пополам его лысый продолговатый череп. Ударяя по клавишам сумматора, бухгалтер вскидывает вверх локти, как птица, собирающаяся взлететь. Да и весь он похож на большую птицу, присевшую отдохнуть, а его зеленый козырек торчит вперед, словно клюв. Паолино нужно вытрясти пепельницу. Он протягивает к ней руку, но в этот момент бухгалтер кладет на край пепельницы дымящуюся сигарету.

– Привет! – говорит бухгалтер.

– Добрый вечер, – отвечает Паолино.

– Что ты тут делаешь в такое время?

У бухгалтера длинное белое лицо, обтянутое сухой, как пергамент, кожей. Кажется, будто он никогда не видел солнца.

– Вытрясаю пепельницы.

– Ночью дети должны спать.

– Я с мамой. Мы убираем. А сейчас только начали.

– И до каких же пор вы здесь возитесь?

– До пол-одиннадцатого, до одиннадцати. А иногда работаем сверхурочно, по утрам.

– Значит, у вас наоборот. Мы делаем сверхурочную по вечерам, а вы по утрам?

– Угу. Но мы редко так работаем. Раз в неделю, а иногда два. Когда надо натирать полы.

– А я вот каждый день. Каждый день до поздней ночи. И, наверно, никогда не кончу.

– А что вы делаете?

– Сверяю счета.

– И не сходятся?

– Никогда.

Бухгалтер сидит неподвижно, не выпуская ручки сумматора, уставившись на узкую бумажную ленту, которая, извиваясь, спускается до самого пола, и, кажется, чего-то ждет от бесконечного ряда цифр, которые поднимаются над валиком, как ниточка дыма от сигареты, крепко зажатой у него между зубами. Эта тоненькая прямая струйка поднимается вверх мимо его правого глаза, наталкивается на козырек, расползается под ним, переливается через край, тянется выше, к шарику лампы, и клубится под абажуром.

"Сейчас вот я ему и скажу об этом", – думает Паолино и спрашивает:

– Но разве нет… извините, разве нет электронных машин, которые все сами считают?

Бухгалтер прищуривает глаз, в который попал дым.

– Все они неточные, – говорит он.

Паолино кладет тряпку, ставит на пол ведро и облокачивается на стол бухгалтера.

– Как, машины неточные?

Бухгалтер отрицательно качает своим козырьком.

– Нет, счета. С самого начала они были неточные, ошиблись давно, в самом начале.

Он встает со стула. Его джемпер намного короче, чем нужно, -рубашка выбилась из-под него и торчит пузырем вокруг пояса, Он снимает со спинки стула пиджак, надевает его.

– Идем со мной.

Мальчик и старик идут через кабинки. У бухгалтера такой широкий шаг, что Паолино приходится трусить за ним рысью. Они проходят весь коридор. В конце его занавеска. Бухгалтер раздвигает ее. За занавеской винтовая лестница, ведущая вниз. Там темно, но бухгалтер знает, где выключатель. Он поворачивает его, и под лестницей вспыхивает тусклая лампочка. Вслед за бухгалтером Паолино спускается по винтовой лестнице в подвалы фирмы. В подвале – низенькая дверца, на ней – огромный засов с замком. Бухгалтер вытаскивает, ключ, отпирает ее. Внутри, как видно, нет электрической проводки, потому что он чиркает спичкой, уверенно протягивает руку, нащупывает свечу и зажигает ее. В полумраке Паолино трудно рассмотреть комнату, но он чувствует, что она очень тесная, что-то вроде маленького чуланчика. Вокруг по стенам до самого потолка – стеллажи, заваленные папками, конторскими книгами, пыльными связками бумаг. Паолино уверен, что плесенью несет именно от них.

– Здесь все старые гроссбухи фирмы, – говорит бухгалтер, – за сто лет ее существования.

На старомодную конторку с покатой крышкой он кладет узкую длинную тетрадь, взбирается на высокий табурет и, открыв этот необычный гроссбух, говорит:

– Видишь? Это почерк Аннибале де Канис, первого бухгалтера фирмы, самого аккуратного бухгалтера на свете. Смотри, как он вел реестры.

Паолино бросает взгляд на колонки цифр, выписанных красивым продолговатым почерком с маленькими завитушками.

– Я показываю это только тебе, другие не поймут. А кто-то это должен видеть, я уже стар.

– Да, синьор бухгалтер, – чуть слышно лепечет Паолино.

– Не было больше такого бухгалтера, как Аннибале де Канис! – продолжает старик с зеленым козырьком.

Он двигает свечку, слабый огонек озаряет портрет, висящий над стеллажами рядом со щербатыми счетами. На портрете старый господин с усами и бородкой клинышком стоит в картинной позе рядом с большим волкодавом.

– Но даже этот непогрешимый человек, даже этот гений… Смотри, шестнадцатого ноября тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года…

Он торопливо листает страницы книги и открывает ее на том месте, где для памяти заложено высохшее гусиное перо.

– … вот! Здесь он допустил грубую ошибку, ошибся в итоге на четыреста десять лир.

В конце страницы стоит сумма, очерченная расплывшейся от времени красной чертой.

– Никто этого не заметил. Только я, я один знаю об этом, и ты первый человек, которому я обо всем рассказываю. Держи это про себя и не забывай. А впрочем, если ты даже разболтаешь… ты ребенок, никто тебе не поверит. Ну, теперь ты видишь, что все неверно? За столько лет эта ошибка в четыреста десять лир, знаешь, в какую сумму она превратилась? Миллиарды! Миллиарды! Здесь хватит работы и разным вычислительным машинам, и кибернетическим устройствам, и всяким другим штукам. Ошибка в самом начале, в основе всех их счетов, и она все растет, растет, растет!

Они снова заперли дверь, поднялись по винтовой лестнице, прошли по коридору.

– Фирма стала огромной, огромнейшей. Тысячи акционеров, сотни дочерних фирм. Заграничные филиалы без счету. И все они перемалывают ошибочные суммы, сплошь ошибочные! Во всех их счетах нет ни одной правильной цифры. Жизнь половины города построена на этих ошибках! Да что я говорю, половины города? Половины страны! А экспорт, а импорт? Все неверно! Весь мир вертится вокруг этой ошибки, единственной ошибки, которую за всю свою жизнь допустил бухгалтер де Канис, этот виртуоз, этот гигант бухгалтерского дела, этот гений!

Он направляется к вешалке, надевает пальто. Без зеленого козырька его лицо становится еще более бледным и грустным, чем раньше, потом оно снова скрывается в тени надвинутой на глаза шляпы.

– И знаешь, что я тебе скажу? – понизив голос, говорит бухгалтер. – Я уверен, что он сделал эту ошибку на-роч-но!

Он выпрямляется, засовывает руки в карманы.

– Мы друг друга не видели и не знаем! – говорит он сквозь зубы, поворачивается и направляется к выходу, громко напевая: "Сердце красавицы…" Он старается шагать как можно величественнее, поэтому идет нахохлившись и как-то неестественно скособочившись.