gena9207

Автор фото Артем Мирный

г. Казань

То, как работает высшее образование сегодня — результат долгого исторического процесса, который в России обладает собственными характерными чертами. Многие из них мы принимаем как само собой разумеющиеся, но только потому, что не можем посмотреть на них со стороны.

Об исторических корнях и институциональных традициях российского университета нам рассказал Михаил Соколов — профессор факультета политических наук и социологии Европейского университета в Санкт-Петербурге, специалист по социологии академического мира.

Когда в Российской империи возникали университеты, они вырастали напрямую из государственного аппарата, а не появились сами по себе и потом как-то в него инкорпорировались. Сравним это с историей старых европейских университетов, которые иногда возникали задолго до соответствующих государств (современная Италия, к примеру, на 750 лет моложе Болонского университета), и всегда — независимо от них.

Сначала был университет, где-то рядом возникало государство, затем университет отчасти — но только отчасти — встраивался в государственную образовательную систему. С более молодыми университетами это было не совсем так, но у них уже была перед глазами именно такая модель. Они внутренне ощущали, что такое положение вещей — университет как отдельная, автономная от государственной власти сущность, — единственно правильное.

В Российской империи эта модель была перевёрнута с ног на голову: университет возникает как ответвление государственного аппарата.

Когда он возникает таким образом, и бюрократам, и всем остальным сложно думать, что университет представляет из себя какую-то независимую сущность. Модель университета заимствовалась, сама идея тоже заимствовалась, но когда её переносили в Россию, она оказывалась настолько переиначенной — даже вопреки воле людей, которые её переносили, — что менялась до совершенной неузнаваемости.

Поэтому появилось некоторое количество уникальных российских изобретений — например, ВАК и вся система централизованной аттестации. Везде в условном «западном» мире степень выдает конкретный университет. Дата создания университета — это дата выпуска буллы или хартии, который позволяет коллегии ученых выдавать степени. Степень — это основа идентичности университета; нет своей степени — университета тоже нет. И только в Российской империи право утверждать присвоение степени почти сразу передается централизованному государственному органу — вначале Министерству народного просвещения, теперь — ВАК.

Но, может быть, самое сильное наследие такого происхождения — преобладание чисто технократической идеологии, согласно которой высшее образование нужно потому, что оно удовлетворяет потребности страны в определённых категориях специалистов.

Причем за определение того, что такое «потребности страны», отвечают чиновники.

Российские бюрократы по отношению к университетам всегда чувствовали себя несколько неуверенно. С одной стороны, это привлекательная идея: у всех есть университеты — и у нас должны быть университеты, не хуже, чем в Европе. Высшее образование в периферийных или полупериферийных странах обычно развиваются именно таким образом. С другой стороны, сама идея универсального, свободного образования была для них чрезвычайно некомфортной.

Вот идея института — гораздо лучше. Специализированный институт, учреждённый при ведомстве, готовит специалиста определённого профиля, а тот идёт работать в это же ведомство. Польза для государства очевидна.

Идея же университета как сообщества, в котором люди духовно и интеллектуально растут сами над собой, для всей этой системы абсолютно чужда. Зачем им расти, если непонятно, какая от этого польза? От этого даже вред может получиться.

И поэтому европейская гумбольдтовская идеология, согласно которой университет нужен для того, чтобы способствовать развитию своих студентов (а интеллектуально развитые люди уж как-нибудь там пригодятся), — всегда была абсолютным табу для Российской империи, потом — для Советского союза, да и, по большому счету, для постсоветской России.

В чём это выражается? Прежде всего — в тенденции создавать узкоспециализированные образовательные программы и лишать преподавателей и студентов свободы маневра.

В 1830-е годы Министерство народного просвещения уже было озабочено тем, что студенты приходят в университет (созданный по германской модели, где свобода выбора очень большая) и учатся чему хотят.

Тогда впервые возникает идея собрать со всех профессоров конспекты их лекций и проверить на предмет крамолы — и некомпетентности, которая, надо признать, тоже имела место. А потом созревает план создать где-нибудь в Москве единый конспект курса и заставить всех его озвучивать по всей стране, причем роль профессоров сводилась только к тому, чтобы принимать экзамены. Получается, что идея дистанционного образования a la Coursera в каком-то смысле была в умах министерских бюрократов уже тогда — есть головной вуз, выпускающих программы, и есть все остальные, которые играют вспомогательную роль.

Поэтому университет, который не даёт специализированного образования — малопонятное для России явление. Часто ссылаются на советскую власть как на создателя программ, заточенных под конкретные ниши на рынке труда, — но на самом деле это система ещё досоветская. Она возникала в умах бюрократов на всем протяжении 19 века, вместе с идеей о том, что надо регулировать выпуск по каждой специальности. Николай II в начале XX века говорил, что не нужно создавать больше университетов, потому что половина студентов учится на юристов, а столько юристов нам не нужно.

Это звучит, как будто было произнесено сегодня: нам больше не нужны юристы — давайте выпускать инженеров и поддерживать инженерные институты.

Потом случилась Первая мировая война. Николаю приходилось идти на уступки, потому что власть теряла популярность. И уступка приняла довольно характерную форму: люди хотят учиться на юристов — так пусть они учатся на юристов; сделаем им что-нибудь приятное — к тому же юридическое образование в основном платное и казну не отягощает. Примерно также было и в ранней постсоветской России. Всё вокруг было плохо, но люди хотя бы могли учиться, на кого хотели.

В чем Советский союз был уникальным в мировом масштабе явлением — так это в том, что он очень сильно сдерживал экспансию всеобщего высшего образования.

К состоянию, в котором высшее образование становится де-факто всеобщим, в XX веке постепенно шли самые разные страны. Возможность получить бесплатное — или, по крайне мере, очень доступное высшее образование, — постепенно становится глобальной. Почему это происходит — на самом деле никто толком не знает.

Есть более оптимистическая теория, согласно которой так производится генерализованный культурный капитал, который обязательно пригодится, хотя и неизвестно как. А есть различные пессимистические объяснения, — например, про то, что это способ сдерживать кризисы капиталистического перепроизводства. Так или иначе, в этом глобальном движении Советский союз один стоял как скала. Госплан ограничивал набор студентов по всем специальностям; никакого платного набора, естественно, не было; и хотя существовали некоторые обходные пути, в целом это был бастион.

К 1991 году Союз и его сателлиты подошли с одним из самых больших сегментов среднего специального образования среди индустриальных стран — и самых маленьких сегментов высшего. Поэтому воспоминания о том, что «мы были самой образованной страной» по отношению к высшему образованию очень плохо связаны с реальностью.

Но зато всё было подсчитано, и люди с образованием теоретически должны были легко найти своё место в обществе. В действительности всё было не так: юмористы-эстрадники заканчивали судостроительные институты, политики учились в сельскохозяственных вузах — человеческие судьбы складывались самым непредсказуемым образом, как и везде. То есть уровень соответствия между образованием и занятиями в позднем СССР был, видимо, примерно таким же, как в США, или в Западной Европе.

Что-то с этим сделать очень сложно — в конечном счете, любая экономика сегодня перестраивается слишком быстро и непредсказуемо, чтобы система образования за ней успевала — но в России и в государственных планах, и в умах оставалось представление, что это глубоко неправильно.

Мысль о том, что если человек пошёл учиться на психолога, а в результате станет кем-то другим, не вписывается в эту модель мира.

Если он не будет психологом, то будет безработным, — или он просто зря потратил лучшие годы своей жизни. Отчасти именно это создаёт спрос на образовательные специальности, которые кажутся привлекательными, потому что связаны с привлекательной профессией, хотя реальная связь между юридическим или экономическим образованием и профессией — очень маленькая.

Поэтому попытки ввести в России модель либерального образования, не привязанного к определённой специальности, наталкиваются на ментальный барьер: как это ребёнок не учится ничему конкретному? Зачем он тогда это делает?

90-е, рынок и пределы государственного контроля

В Советском Союзе, помимо ограничений по количеству специалистов с высшим образованием, существовали жёсткие квалификационные требования и общественные ожидания, предполагавшие, что для подъема по социальной лестнице это образование совершенно необходимо. Десятилетиями люди смотрели на это как на ключ к жизненному успеху. И как только выясняется, что вуз может раздвинуть жесткие рамки Госплана, студентов становится всё больше и больше — отчасти в силу культурной инерции.

В 1990-е годы доступное высшее образование — одно из немногих социальных благ, которое государство могло предоставить, потому что стоило это относительно немного, и значительную часть расходов население брало на себя.

И Россия действительно быстро становится одной из самых образованных стран — в смысле числа вузовских дипломов на душу населения. Появляется какое-то количество платных вузов, расширяется государственное образование, открываются новые специальности и факультеты. Происходит быстрая экспансия, — сначала за счет бюджета, потом внебюджета, медленно, но неуклонно растущего.

Странно, но правительство, хоть и поддерживало эту экспансию, сдерживало рост внебюджета. До 2003 года ещё действовало правило: на одного платного студента должно приходиться 2 бюджетника. Потом от этого правила отказались, и к середине 2000-х сектор платного образования очень сильно вырос: к 2007 году количество платных студентов уже превысило количество бюджетников.

Итак, в 90-е годы были запущены два процесса: экспансия платного образования и рост рыночно успешных специальностей — юристов, менеджеров, экономистов.

Инженерных специальностей, открытых после 1991 года — очень мало, в некоторых областях их не было совсем.

Государство по-прежнему сохраняло контроль над высшим образованием, но лишь в некоторых отношениях. Количество студентов в платных вузах и качество их подготовки в 90-х и ранних 2000-х не особенно регулировалось. Платные вузы с самого начала, как правило, принимали людей по результатам собеседования, — то есть, де-факто, принимали кого угодно.

Регулировалось лицензирование специальностей — и это было узким местом, потому что вузы, у которых были открыты популярные направления подготовки, стремились сохранить эту нишу для себя. В некоторых областях этот поток действительно удалось сдержать: негосударственного медицинского образования, например, у нас практически нет, потому что медики выступали единым фронтом и не допустили этой экспансии вообще.

Разруха не в университетах, а в головах

В конце 2000-х в отношении бюджетных вузов снова начались попытки закрутить гайки, чтобы обеспечить выпуск студентов, удовлетворяющих потребности народного хозяйства. Именно тогда начали резать места на социально-гуманитарные специальности, усилились попытки контролировать качество образования.

Ведомство под названием Рособрнадзор, — о котором ещё в 2005 году почти ничего не было слышно, — пришло в каждый вуз, начало проверять учебные программы и стало постоянным источником бедствий для всех вузовских преподавателей. Учебная часть выросла в одно из главных подразделений университета, потому что именно она создает бумажный экран между его внутренней жизнью и проверяющими инстанциями.

Всё это создало очень большую бюрократическую нагрузку, но удалось ли тем самым добиться большей экономической отдачи от высшего образования — спорный вопрос. Огромное количество денег было потрачено не на преподавателей, а на людей, которые имитировали реальность, которую проверяющие из Москвы хотели бы видеть.

Что должно измениться? Наверное, ведущая студенческая мотивация. Больше реализма в отношении жизненных шансов — вот что могло бы помочь, — но вряд ли это можно реализовать с помощью бюрократической инициативы.

Наверное, главное изменение должно произойти не в университетах, а в головах студентов.

Куда-то должно деться представление о магической связи диплома и последующей занятости — которое для большинства популярных профессий (кроме, может быть, медицины и IT) уже совершенно нереалистично.

Кроме представления о привлекательности профессий должны быть представления о вероятности встроиться в них после выпуска — с учетом размера рыночной ниши, возможных экономических изменений и так далее. Тогда становится понятно, что, реалистично взвешивая свои шансы, многим старшеклассникам лучше ещё в 9 классе ориентироваться на получение качественного инженерного образования, а не некачественного правового.

В стабильной экономике такие представления возникают как обобщение опыта семьи и социального окружения. В нестабильной им неоткуда взяться. Оперативно же производить подобные изменения в умах ни одно министерство в мире не умеет.

Российский рынок высшего образования, возможно, ещё десятилетия будет штормить из-за последствий бурных трансформаций XX века.